Но первое, что я увидел, подбежав к высоким ступеням главного вокзального подъезда, был совершенно гражданского вида опрокинутый взрывной волной на бок автобус, из разбитых окон которого окровавленный полицейский без своей привычной каски на голове с тоскливым рычанием вытаскивал совсем еще детей... Так, по внешнему виду, школьников восьмого, или даже седьмого класса. Испуганные мальчишки, размазывая по фарфоровым от испуга личикам кровь и слезы, находились как видно, в глубоком шоке.

Пока Анитка (или как там её на самом-то деле зовут?) очень грамотно накладывала истекающему кровью парнишке жгут его же собственным ремешком, бестрепетно выдернутым ей из его же школьных брюк (слушайте, ведь действительно на курсах училась, не соврала!), я, изо всех сил несколько раз хлопнув его по щекам, пытался вывести мальца из шока:

— Эй, парень, ты откуда?

— Я из Тампере..., — пролепетал он белеющими губами.

— На экскурсию, что ли, в столицу приехали? И черт вас сейчас сюда принес! Даже каникулы ведь пока еще толком не начались! О чем ваш классный руководитель вообще думал?!

— Мы не школьники... мы кадеты Четвертой пехотной школы... мы едем на фронт...

У меня глаза на лоб полезли! Парень был одет в довольно скромную, но исключительно городскую, обыкновенную домашнюю одежду! Пальтишко на рыбьем меху, кепочка с наушниками, а на ногах у него были... Вот теперь мне стало действительно дурно. На его ногах были осенние ПОЛУБОТИНКИ. Так, чисто до булочной добежать...Но доказательством того, что он не врет, была военная кокарда, гордо пришпиленная на его штатскую, совершенно детскую кепочку.

Вот сейчас у меня действительно вскипел возмущенный разум:

— Куда же вы, дураки несчастные, с голыми руками-то..., — мучительно простонал я. Имея в виду, что бедный парень был даже без перчаток и варежек.

Но кадет понял меня по-своему:

— У нас оружие есть! Вы не думайте! Винтовки! Настоящие! Правда, только одна на четверых...,77— и он грустно улыбнулся. И затих.

— Хватит, Натали...,— положил я руку на плечо старающейся изо всех сил покрепче затянуть жгут девушке. — Хватит.

И осторожно прикрыл пареньку глаза.

... Треща и расыпая искры из высоких, стрельчатых окон, пожар между тем все сильней разгорался. У огромных дубовых дверей бестолково суетились одетые в черную форму железнодорожники, не решаясь туда войти...

— Yopp vashu matt v peregib tcherez kolenku!78 — вдруг громко рявкнул подбежавший к ним высокий, сухощавый старик, с щеточкой усов под породистым орлиным носом, одетый в домашнюю, с бранденбурами курточку и шлепанцы на босу ногу.— Чего стоите, как засватанные? Там же люди заживо горят! Вода есть? Плесни на меня! Ну, Gospodi blagoslovi!

И он исчез в дверном проеме, из которого, как из сауны, пахнуло в лицо раскаленным жаром...

Делать нечего... Зажмурившись, я стал раз за разом нырять в заваленный обломками потолочных балок холл, на мраморном полу которого лежали бесчувственные человеческие тела...

За мной, воодушевленные примером незнакомого лихого старикана, бросились и остальные.

Когда спасать было больше некого, я спросил утиравшего смешанную с кровавым потом сажу со своего круглого, деревенского лица вокзального шуцмана:

— Слушай, вахмистр, это кто такой бойкий старикашка, а?

— Да барон Маннергейм, кто же еще? Он тут рядышком живет, в парке! В домике напротив Дерева Независимости! Собака у него еще есть, болонка противная... я ему сколько раз говорил: господин Маршал! Ваша собачка гадит на наш тротуар! Извольте за ней её кало убирать, а не то я вас оштрафую!

— Берегись!!! — послышался вдруг истошный крик. И я с ужасом увидел, как на закрывшую ладонями лицо Натали валится с крыши пылающая балка... я кинулся, но не успевал, не успевал...

Огромный ржавый стальной штырь просто пригвоздил её к мерзлой земле пристанционного полисадника. Несколько минут она еще жила, надувая кровавые пузыри из губ, а потом тихо-тихо пролепетала:

— Так мы с тобой, Юсси... и не ... попробовали... пирожн...

И все.

Полицейский рядом поднял к серому небу окровавленный кулак и гневно прохрипел:

— Таннер, Рюти! Будьте вы прокляты, грязные политиканы!! Зачем вы разозлили русаков?!

... Оглушенный, я возвращался к кафе. Натали уже погрузили, накрыв быстро мокнувшей красным белой простыней, в карету 'Скорой помощи'. Надо найти её подружку, ну ту, рыжую... Пусть она как-нибудь осторожно мать подготовит...

Вот это да.

На месте уютного мирного домика была дымящаяся груда развалин... Заливавший её из брезентового шланга пожарный пояснил:

— Бомба насквозь прошла... Прямо в подвале рванула! Мы укрытие даже раскапывать не решились... Тут выживших не будет.

Это война, perhana. Это, lumppu, война.

И если кто-то думает, что про барона ,финских кадетов и одну винтовку на четверых я выдумал... тот ошибается.

... В связи с тем, что после авианалета уехать с городского вокзала было весьма проблематично, наш фирменный поезд, сообщением Хельсинки-Оулу, отправлялся с маленькой пригородной платформы с забавно для русского уха звучащим названием Яникаккала.

Да, это куда как менее пафосней,чем уезжать с Keski! Грандиозный и вместе с тем какой-то насквозь патриархально-уютный, из нашего карельского гранита, увенчанный тяжелой башней, вокзал впечатляет. Ну а мужественные атланты, напряженно застывшие по обе стороны от центрального входа, удерживающие своими мускулистыми руками шары-светильники, заставят любого задержать на себе взгляд. К слову сказать, сейчас, в самое темное время года, несмотря на войну, светильники в руках у атлантов горят по восемнадцать часов в сутки. Вернее, теперь уже они горели...

Нет теперь ни вокзала, ни шаров в руках атлантов... Да и сами могучие фигуры попятнали безжалостные осколки. И стоят бедные атлеты с пустыми руками, как искалеченные нищие инвалиды на Эспланаде.

Кстати сказать, точно такой же вокзал стоит в Виипури, который раньше был Выборгом. Но там с двух сторон от главного входа — фигуры двух медведей. Русских медведей...

... Я сидел на полукруглой скамеечке в коридоре купейного вагона, и рассматривал свои подобранные на засыпанной мелким битом стеклом Itakatu, возле пылающего ясным пламенем дома ?1, трофеи: богатый деловой ежедневник на 1940 год и золотое самопишущее перо фирмы 'Паркер'. Видите ли, по данному адресу располагается (извините, теперь уже располагался!) с самого 1862 года торговый дом 'Stockmann'. Ну вот, я и решил: пусть уж лучше я, чем какой-нибудь подлец! Тем более, я полагаю, и сам магазин, и товар в нем давно уж застрахованы на приличную сумму. Иначе мишпуха из гельсинкфорсской синагоги Абрама Стокмана просто не поймет! Так что я еще малость покопался среди всякого выброшенного взрывом сквозь оконную витрину добра и вдобавок к авторучке нашел еще абсолютно целенькую бутылочку анилиновых немецких чернил. Чего еще желать? Печатный станок разве?

Кстати, там еще на мостовой действительно одиноко лежала чуть только с боку поцарапанная новенькая и, что важно, бесхозная пишущая машинка известнейшей, с 1908 года, компании Olivetti... Но я, повздыхав, всё же её брать не стал. Во-первых, тяжело с собой таскать, а потом— я все рано на машинке печатать не умею! Так что привычно задушив свою жабу, пока она меня не задушила, я наконец погрузился в поезд и скромно присел в проходе...

Для поездки в куппэ у меня еще пиписька не выросла, то есть звездочек маловато. А в бесплацкартный вагон я и сам не захотел: курят там! А у меня после ДОТа что-то с легкими стало... короче, после того, как поперхаю, словно овца — на платке всегда кровь.

Ну, вот наконец... Тихо, даже не дав на прощанье гудка, наш поезд плавно тронулся...

По вагону с грацией бегемота трусцой забегал солидный, с двумя подбородками проводник в роскошном черном мундире, похожий на парагвайского адмирала, проверяя, все ли окна в целях светомаскировки плотно зашторены.

Жалко,значит, в окошко не поглядишь.

В полуоткрытую дверь куппэ я мог видеть накрытый белейшей салфеткой столик. на котором стояла нарядная бутылка 'Kostenkorva' и, для полировки водочного удовольствия, пара бутылочек пива 'Lapin Kulta'... В качестве закуски присутствовали запеченный окорок и восхитительно пахнущие красной рыбкой калекукко.

— Отодвиньтесь, сударь!— пробасил надо мною проводник. В его руках был закрытый судок из вагона-ресторана. Когда судок поставили на столик и открыли крышку, меня чуть не затошнило от голода... Ах, сосиски на гриле! Какой аромат... Да с отварной в молоке картошечкой... Увы. Я чужой на этом празднике жизни.

Отвернувшись лицом к вагонной стене, за которой мерно, усыпляюще грохотали колеса на рельсовых стыках, я невольно стал прислушиваться к разговору в куппэ...

Красивенький, молоденький, чистенький, точно из игрушечного магазина капитан со штабным аксельбантом на груди (тоже капитан! вернее, 'тоже капитан'— это как раз я! а ему МОЖНО...) солидно вещал:

— Основной наш план VK1 , то есть 'Сосредоточение России ?1' был разработан в 1923 году. По данному плану предполагалось нам начать только тогда, когда против русских вели бы боевые действия западные страны на всем протяжении их границ.

— Какие страны?— спросил невидимый мне собеседник.

— Хотелось бы, конечно, чтобы это была Германия! Но возможно, мы начали бы, если в поход выступили бы Польша, Эстония, Латвия, Литва, Румыния, при поддержке Англии и Франции. Правда, в этом случае пришлось бы подождать, пока русские как следует не увязнут в той же Польше... Удар наш предполагался на Севере. Первый фронт должен был действовать севернее Ладоги, чтобы из района Суоярви выйти на линию Тулокса— Сямозеро. Второй фронт— удар из Кухмо на Реболу и далее на Ругозеро, а от Суомоссалми на Вокнаволок, с задачей прорваться в Восточную Карелию и перерезать Кировскую железную дорогу. На Перешейке мы должны были продвинуться вплоть до платформы Лесная...

— Но ведь это же в черте Петрограда?

— А что такое этот Петроград? Исконная финнская земля...

— Вы что, серьезно... так полагаете?! М-да... Ну, ладно. Допустим на секунду, что я тогда полжизни действительно прожил именно что в родной Финляндии! Хотя, если честно, то я, как и наш Барон, этнический швед с Васильевского острова. Какая она мне, страна Суоми, родная... А что, более реального плана — например, отражения русской агрессии, Генштаб, получается ... вообще не разрабатывал?

— А зачем?! Во-первых, зачем русским, которые сами в 1918 году предоставили нам полную независимость, хотя наш Сейм просил всего лишь чуть более полной автономии, нас завоевывать? А во-вторых, составление планов войны, исходя из идеи стратегической обороны есть составление плана быстрого и сокрушительного поражения.

— Обоснуйте?— заинтересованно спросил невидимый мне резонер.

— Слушаюсь, господин подполковник! ('Ого, целый подпол!— подумал я.— Хорошо, что хоть не генерал.') Тут два аспекта. Первый, стратегический: отдавая инициативу в руки противника, мы вынуждены были бы относительно равномерно распределить свои войска по всем угрожаемым участкам. Напротив, неприятель мог сосредоточить в месте генерального наступления свои войска, создавая кратное превосходство сил и огневых средств, то есть используя эффект 'сапожного шила'. Ну, шило нажимает не очень-то и сильно, но на очень узком участке... И где будет этот участок, мы не знаем. Во время Великой войны такие прорывы парировались переброской резервов с не атакованных рубежей, но у нас мотомехвойск, по бедности нашей...увы. И второй, психологический: в отличие от русского солдата, коллективиста по натуре, который проявляет свои самые лучшие боевые качества именно в обороне, поддерживая и ободряя своего товарища, наш финский солдат в массе своей редкий индивидуалист. Ему по душе маневренная, гибкая война — налетел, укусил, убежал, попарился в сауне, пообедал, водочки выпил... И снова в бой. К непрерывному же длительному напряжению, например, нахождению под вражеским огнем, наш финский солдат вообще не способен...

— Господин подполковник, разрешите обратиться к господину капитану?— с грохотом распахнув дверь куппэ и по-уставному держа ладонь у виска, вежливо, четко, но очень непреклонно сказал я. 'Выгонит? А вот я, Helvetti! — возьму и не уйду! Пока этому лощеному штабному kyrvänimijä кое-что не выскажу!'

— Разумеется, господин капитан, обращайтесь! — сидевший в уголке мягкого дивана мужчина примерно моих лет иронически покачивал носком начищенного сапога, закинув одну ногу на другую и скрестив на своей груди узкие, но сильные аристократические руки.

Мордатенькй, с рыхлым и круглым бабьим лицом, похожим на не пропеченный блин, капитанчик с испугом уставился на меня своими рыбьими глазками.

'Что это он так испугался? — подумал я.— Боится, что я у него сосиску отниму?'

— Господин капитан, не имею чести знать вас... но, разрешите спросить: вы сами-то на фронте были?

— Какое это имеет значение?— брезгливо, через губу, бросил мне штабной, как копейку одноногому ветерану.

— Отвечайте господину капитану! — голос подполковника был тих и ровен, но хлестнул, точно раскаленный добела стальной хлыст. Даже меня пробрало...

— Да... то есть ...э... нет... не совсем... э... я кинохронику смотрел! Две тысячи метров! — бледнея и краснея пятнами одновременно, заблеял капитанчик.

— Это хорошо вас характеризует. Отсмотреть такое количество кинохроники — это же надо иметь чугунную жо... волю., — с ледяной иронией усмехнулся подполковник.

— Но раз вы на фронте сами не были, то позвольте вам доложить., — со жгучей, спокойной ненавистью начал говорить я. — У меня возле моего ДОТа стояла пушка 'Бофорс'. И вот, сижу я, кофе попиваю, и вдруг залетает наблюдатель, волосы дыбом, глаза бешеные: 'Русские танки идут!' И точно, за речкой на наши надолбы идут два трехбашенных 'каменных дома' и два 'детеныша'... Встали у берега, и давай по ДОТу шарашить. Я наводчику кричу: 'Давай стреляй!' , а он знай себе в прицел смотрит и штурвальчики крутит... Двадцать метров осталось... Бах! Прямо в башню. Второй 'каменный дом' взял нас на прицел и поливает из пулеметов... Бах! и гусеница складывается в аккуратную стопку... Народ русские танкисты был отборный и очень храбрый. Никто не вылез с поднятыми руками. Когда мы пошли потом посмотреть поближе сгоревшие машины, то все люки были закрыты.

Увидев, что мы жжем их танки, русская артиллерия начала обстрел нашей огневой позиции. По нас били фугасными шестидюймовыми, били осколочными, поменьше, били шрапнелью... Нам бы надо было поменять позицию, но куда? Мне и сейчас кажется, что не было разницы, укрылись бы мы в бункере или остались снаружи, столь сильный был огонь. Отдельных разрывов было не различить и уж во всяком случае не сосчитать. Я вообще не слышал собственного голоса, приходилось кричать ребятам в уши и показывать цели знаками... А потом малокалиберная автоматическая пушка вела по нам огонь очередями. И хорошо стреляла, пока русских не накрыли наши минометчики; один снаряд пролетел так близко, что меня просто швырнуло на землю горячим давлением воздуха... Рты и ноздри нам разъедала пыль и от удушливого смрада разрывов выворачивало наизнанку. Просто чудо Господне, что расчет прожил почти целый день! Все парни были из Миккели... За один миг целая деревня лишилась всех своих мужиков!