— Виноват! Вызвали меня в ДОТ к телефону... а когда вернулся, ребята лежали вокруг орудия, как разбросанные оловянные солдатики... даже крови не очень было много... Второй расчет собирал уж с бору по сосенке, и они оказались, увы, не такие стойкие...Так что, позвольте вас поздравить, господин капитан! — подло соврамши... Финский солдат под огнем не робеет, он и в обороне смел, вынослив и отважен.

— Да как ты смее...,— вскочил с дивана, закрытого уютным полосатым чехлом, штабной.

— Смею. — Тихо сказал я.— Имею право.

— Вон отсюда!!!— просипел багровый аксельбантоносец.

— Itse olet hullu! — почти весело ответил я, и, еще дрожа от бешенства, вышел в коридор.

'Дурак, дурак, трижды дурак! Кому и что ты хотел доказать! Вот возьмет и нажалуется, очень может это быть... и что? Военный суд? Да и pittu с ним. Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют...'

За моей спиной распахнулась дверь куппэ... из неё бочком, прижимая к носу окровавленный кружевной платочек, выскочил капитанчик и рысцой помчался в сторону вагонной ретирады. Мне показалось, или у него на щеке действительно краснел отпечаток могучей пятерни?

— Зайди пожалуйста, камрад!— совершенно неожиданно донеся из куппэ голос подполковника.— Давай, что ли, помянем наших ребят...

'Это что, он мне, что ли?!'

... С оглядкою войдя в отделанное красным деревом и ярко пылающей бронзой куппэ, я осторожно присел на скользкий шелк дивана. Не испачкать бы, часом...

Подполковник резко сдвинул в сторонку финские разносолы, достал из своего шведского замшевого рюкзака какой-то сверток в вощеной бумаге. Развернул. По куппэ разнёсся восхитительный аромат сала с чесноком.

Я аж слюной захлебнулся.

Нарезая острейшим пукко белейшие, с тончайшими красными прожилками пласты, подполковник представился :

— Талвело, Пааво... Звание моё видите сами! — и указал тонким, красивым пальцем на две крупные шестиконечные звезды на воротнике ...

— Юсси Суомолайнен, капитан.— скромно представился я.

— Ого! Целый капитан, да? Не слишком ли высокий чин для такого возраста? Ты ведь, товарищ, наверное, девяносто седьмого года?

— Девяносто восьмого...

— Ну, я тогда на год старше... Ты тоже видать, из запаса, как и я?

— Да как вам сказать...

— Да так и скажи. И ... знаешь, зови-ка ты меня на ты!

— Как прикажете... извини, как скажешь! Ну, на эту войну, да!— призван из запаса, и на 'гражданке' в сельской школе мирно себе учительствовал. А до тридцать шестого я честно в войсках служил. В шестнадцатом пехотном...

— Где ты и выслужил себе медаль в петлицу и геморрой в... поясницу. Знакомое дело! Ты по отчеству кто?

— Ивановичем когда-то был...

— Ага, вот где собака и зарыта... Хоть у нас, финнов, отчеств нет, сплошная мы безотцовщина, да где-то в кадрах запись-то и имелась! Прижимали тебя потихоньку...

... пока совсем не вышвырнули!— подхватил я. — Да я уж привык, что меня считают вторым сортом!

— Второй сорт, не брак! — усмехнулся Талвело.— Ну, а у меня всё проще... После Гражданской поступил в Академию Генштаба, потом командовал Егерским полком...

— О! Да ты спецназовец!— с уважением протянул я.

— Было дело...,— усмехнулся подполковник. — Потом наш полк вдруг расформировали, зане денег на него в казне внезапно не обнаружилось! Разворовали весь военный бюджет, жирные твари... Я гневно протестовал, пытался выступить в Парламенте. Определили меня за это в 'психушку', содрав майорскую звездочку... Вышел я из дурдома и пошел трудиться в Университет, причем не нашел между ними никакой особой разницы. Защитил кандидатскую диссертацию на тему исследования наступательных операций против красных в северном Приладожье... Из-за своей диссертации вновь чуть не загремел в палату номер шесть. Уж очень она многим глаза колола, своей горькой правдой о нашем сокрушительном поражении...

С началом войны, разумеется, я пошел добровольцем, и, как имеющий высшее военное образование, командный опыт и ученую степень, был аттестован на подполковника. И, с учетом моего ценнейшего боевого опыта офицера войск специального назначения, немедленно определен по соответствующему профилю, а именно в должность помощника начальника Интендантского Управления...

Слушая подполковника, я предпринимал титанические усилия, чтобы не расхохотаться в голос.

— Н-ну, перекладываю я это бумажки из папочки в папочку, в обед кушаю за чистой скатертью всякие разносолы, рабочий день у меня с десяти утра до пяти часов пополудни... Воюю, короче!...— продолжал подполковник. — Пока не услышал, что красные взяли Суоярви. Буквально кипя от гнева, прорвался на прием к Барону. Он даже слегка оторопел, особенно когда его адъютант доложил ему на ушко, что я за птица! Высказал я Маршалу свои взгляды... Особо отметил, что сил на оборону у нас на Севере нет. Значит, что? Правильно! Надо НАСТУПАТЬ. Старик расчувствовался, обнял меня, поцеловал и послал на ху... То есть на Север, с предложением самостоятельно сформировать из того, что там есть, группу войск и её же возглавить. Типа, на тебе Боже, что нам не гоже, а сдохнет там Ахрим, да и хрен бы тогда с ним! Н-ну, вот такие дела... Выпьем, что ли, Юсси Иванович?

И мы немедленно выпили.

... Странное дело, но водка закончилась как-то совершенно неожиданно. Хотя мы и пили чисто по-фински! Видимо, от того она и закончилась.

Однако Пааво утешил меня, нажав на кнопочку электрического звонка. Мгновенно воплотившийся проводник принес нам еще по чуть-чуть (ну, там, всего пару бутылок, на брата!) и обильную закуску: соленые орешки и моченую клюкву на крохотных блюдечках...

Расстегнув с разрешения подполковника самый верхний крючок кителя, в этом совершенно непотребном виде я вольно раскинулся, как хан бухарский, на мягком диване. И тихо мрачнел. Мы, финны, как выпьем, так сразу впадаем в смертную тоску. Это называется скандинавский тип опьянения.

Подполковник, извлекши из кожаного чехла настоящую, ужасно дорогую 'кремону', меланхолично наигрывал на мотив старого, забытого вальса:

Всё закончилось в страшном году:

И забор, и лазейки,

И черёмуха в старом саду

На плетёной скамейке...

Вижу — мама в окошке грустит,

Вяжет осень прозрачные сетки,

И записка в кармане лежит

От весёлой соседки...

Снова чудится Город в снегу,

Дед Мороз и Снегурка!

Разве запах забыть я могу

Мандариновой шкурки?...

И у ёлочки первый шажок,

Разноцветные блёстки?...

И тебя, мой счастливый дружок,

В этой новой матроске?...

Вот и, собственно, кончилась жизнь.

Не осталось ни строчки.

Вновь навалится сквозь миражи

Потолок одиночки.

И среди переломанных звезд,

Кирпичей и бутылок

Из нагана конвойный матрос

Влепит пулю в затылок...

... У меня привычно запершило в горле. Оттянув ворот большим пальцем, я, как привык это делать двадцать один год подряд, машинально потер сизый старый шрам, уходящий от кадыка под белоснежную подшивку воротничка потертого мундира...

— Чего это у тебя? — печально спросил мой визави.

— Да так! Порезался, когда брился..., — с такой же тихой печалью ответил ему я.

... Это было весной, в Свеаборге... Той самой долгожданной весной, когда, НАКОНЕЦ, как-то совершенно незаметно и совершенно бескровно рухнул проклятый царизм, о скорой гибели которого так мечтали все интеллигентные люди! С какой трепетной радостью я привязывал на петличку своей серой шинели шелковый красный бант! Увы, алого муара в лавке Офицерского экономического общества уже не оказалось, всё раскупили. Что, вы не понимаете, от чего мы, офицеры, а значит, дворяне — были тогда поначалу так рады? Да потому, что гражданин Романов всех нас уже глубоко достал! До самого донышка.

Достал своей никому не нужной войной за Босфор и Дарданеллы (и зачем нам тот Босфор? У нас в Выборгском заливе свой Бьеркезунд есть!), достал бьющей в глаза наглой роскошью имперского Петрограда на фоне серой деревенской нищеты и убогой безысходности красно-кирпичных фабричных трущоб, достал тягостным унижением служилого армейского офицерства нищетой скудного жалования и полнейшим безгласным бесправием...

Так что мы с радостной надеждой вдыхали тот пьянящий, пахнущий морем и весной соленый воздух свободы! Но мы, офицеры, малость ошиблись. Соленый воздух пах не морем, а кровью... Мы так ждали радостных перемен! И дождались...

... Революция причалила к Минной пристани Свеаборга под красным кумачом, поднятым над сторожевым кораблем, бывшим нашем же, крепостным свеаборгским, военведомским буксировщиком мишеней 'Кречет'.

Теперь на его борту была уже не армейская, а флотская команда, возглавляемая представителем 'Центробалта'.

Вот это мы как-то упустили из виду...

В самом деле: наш добрый 'Кречет' ассоциировался у нас с нечастыми, весьма приятными вылазками в Гельсинкфорс, когда можно было побродить всласть по Эспланаде, вдоволь полюбоваться на роскошные витрины, досыта понюхать аромат свежайших сдобных булочек с кремом из дверей кафе... На большее наших нищенских финансов вряд ли хватило.

Вежливые и деликатные матросы ласково отобрали у нас личное оружие и почти нежно, под белы руки, проводили в трюм...

Еще когда нас, выстроив вдоль борта на палубе, разоружали, со стороны трехэтажных офицерских домов донесся стон и тихий, безнадежный плач наших женщин. Они еще ничего не знали, но...

А потом нас, офицеров, не говоря дурного слова, стали выводить из трюма по одному на верхнюю палубу. Вызывали по списку, отмечая фамилии, чтобы кого-нибудь, часом, не забыть.

Вызванного раздевали на пронизывающем ветру донага... Затем связывали отведенные назад руки у локтей и кистей. Иногда связывали и ноги. А иногда оттягивали голову назад и притягивали её к рукам.

Потом отрезали уши, нос, половые органы... И в таком виде бросали в воду прямо у пирса.

Ужаснее всего было не это... не страшная, медленная смерть в ледяной черно-зеленой воде, не муки... А то, что происходило это на глазах женщин, детей, матерей и отцов. Они стояли у берега на коленях, моля матросов убить нас как можно скорее... Но революционные матросы только весело смеялись в ответ.

И что же? — скажете вы. Вы, офицеры, так и дали себя зарезать, как баранов? Нет, некоторые сопротивлялись. Георгиевский кавалер штаб-капитан Новицкий, отставленный от фронтовой службы по контузии, расшвырял было своих палачей, бросился в воду... Но был ранен, поднят с воды. Приведен в сознание. А потом сожжен заживо в топке кочегарки...

А меня пожалели, отметив моё доброе отношение к солдатам. И, ткнув штыком в горло, просто швырнули за борт...

Я НЕ ЗНАЮ, как я выплыл...

Но долго был безгласен и недвижим, и мог только видеть...

И я видел, лежавший в постели, парализованный так, что мог только с трудом глотать жидкую тюрю, которую натирала мне теперь уже вдова моего товарища по батарее, в доме которой нашел нежданно я приют... Я видел, как, наконец, вернулись НАШИ, те, которые с погонами!

Которые спросили, войдя в комнату: 'Ты русская?! А ребенок твой — русский? Это очень хорошо!'

Потом веселый подпрапорщик с чистым, открытым, финским лицом взял из колыбели заходящуюся ревом испуганную полуголовалую малышку, поднял её, держа за полненькую ножку с морщинками— перевязочками, на которой была надета синенькая вязаная пинетка, и с размаху ударил головкой о печку. Ребеночек только вякнул,оставив на чистенькой побелке ярко-алое пятно в виде многолучевой звезды...

А потом они весело и радостно насиловали женщину, в конце концов посадив её, как на кол, на ножку опрокинутого вниз столешницей стола... А в её мертвые руки ей заботливо положили посиневшее тельце ребенка, крепко привязав к ней полотенцем... А мне ничего не сделали, сказав, что я и так скоро подохну...

А я после их ухода внезапно для себя встал и пошел. Искать своих. Вот, до сих пор так и хожу...

Такие дела.

... — Юсси, а ты у красных был?— вдруг неожиданно спросил меня подполковник.

— А как же! — радостно подтвердил я. — Под командой доблестного комбрига товарища Котова...

— Котов, Котов...,— наморщил лоб мой собеседник, размышляя. — Есть такой. Котов, Николай Яковлевич, девяносто третьего года рождения, сын дворянина— помещика Павлоградской губернии. Отец его имел сорок десятин чернозёмов, два магазина в Павлограде, свечной заводик. Бывший офицер старой армии, к концу Великой войны подполковник. С марта семнадцатого — эсер. Избран председателем полкового, корпусного и армейского Совдепа. Награжден орденом Боевого Красного Знамени в один день с Махно. Руководитель партизанского движения в тылу деникинцев, участник штурма Перекопа. После взятия Крыма — активно расстреливал своих вчерашних союзников, махновцев. Инспектор пехоты РККА. Затем, следует необъяснимый кульбит. Становится наш комбриг из пехотинцев руководителем Особой Липецкой авиашколы. В 1937 году он обвинен: в шпионаже в пользу Германии (передал, будучи в командировке от Академии им. Фрунзе, в Германский Генеральштаб письмо от комкора Эйхе); в участии в военном заговоре; в развале работы Липецкого центра боевого применения авиации; а также в хищении государственных средств в особо крупном размере. Расстрелян по процессу Уборевича79... Во всяком случае, он был к расстрелу приговорен...

— Скажите, подполковник... вы шпион?— потрясенно спросил я.

— Да ты что?— фарисейски возмутился абсолютно трезвый бывший командир полка специального назначения. Или всё— таки не бывший?

— Так когда твои дорожки с сим достойнейшим красным героем разошлись? — с ласковой нежностью, будто накидывая мне на шею любовно намыленную удавку, продолжил экспресс— допрос Талвела.

... Итак, 9 июля 1919 года жители местечка Каменный Брод услышали на улице выстрел... и потом, еще... И все слышится мне тихий, напевный говорок чудом выжившего старого жида:

'А потом началась сплошная пальба, как при взятии большого города, слава Б-гу, хоть не орудийная.

А потом, по пустым, немощеным улицам раздался гулкий стук копыт.

Всадники с красно-черными лентами поперек мохнатых папах стали выгонять людей из их убогих халуп.

Ох... какая суматоха.

Когда эти красные товарищи пришли на завод, они сейчас же убили сторожа, старого еврея, а потом отправились в контору, застали там заведующего Каменно-Бродского завода Гершонова и убили его тоже.

Остальные душегубы начали выгонять из каждого дома всех жителей обоего пола, и мужчин и женщин и детей, и отправляли к заводу. Все думали, что возле завода будет какое-нибудь собрание, а потом, азохан вей, всех отпустят. Но нет, к сожалению мужчины, которые были возле завода, обратно домой уже не вернулись. Когда пригнали к заводу всю толпу разделили, мужчин отдельно, а женщин отдельно. Стояли...

Требовали они уездного комиссара Кисельгофа, хотели его убить. Но никто не знал где он, и не сказал ничего.

Опять стоят...

Надвигается тучка. Тучка все увеличивается и увеличивается. Наконец и дождик начал крапать, усиливается в дождь. И вот сейчас не дождик, а, так сказать, прозрачный летний дождь. Загнали женщин в здание возле Исполкома.