Приказано выжить (Ирис)

Сказывали, той сиде он приказал выбить все зубы и вырвать язык, дабы не смела она осквернять его слух речами своих проклятий, которые все едино не подействуют на потомка богов...

Что ж теперь монаху доведется увидеть героев этих россказней своими глазами.

Боги, как известно, любят посмеяться.

— Как звать тебя?

Мальчишка улыбнулся, на миг показав белые, — таких белых Эссус еще никогда не видел, — зубы, и приложил правую руку к груди, как делали уважаемые люди, если хотели показать что намерения их идут от сердца.

— Анхель.

Монах мысленно улыбнулся такому взрослому жесту в исполнении пацаненка. Небось, повторяет за кем-нибудь старшим...

— Доброе имя.

— Поменьше болтай, — посоветовал тот. — Диин сказал, что ты выжил лишь чудом. Вот и не стоит сводить на нет все его усилия.

К совету монах решил прислушаться, тем более что чувствовал себя действительно неважнецки. Ничего. Он знал свое тело лучше прочих: если уж очнулся, и десятка дней не пройдет, как заживут все раны. А уж с таким уходом...

Парнишка оставил в покое его кинжал и, вскочив, унесся куда-то вглубь покоев. Чтобы рассмотреть, куда именно монаху потребовалось бы повернуть голову, а он не думал, что способен на это. Но Анхель быстро вернулся с толстым томом, в потрепанной темной обложке, в руках.

— Хочешь, почитаю тебе?

С удовольствием. Намного лучше, нежели лежать, прислушиваясь в тишине к боли своего тела. Монах промычал что-то утвердительное, и Анхель вернулся на свой стул и раскрыл книгу на коленях.

— Прости, это мой учебник. Он скучный, но деваться нам некуда. Слушай. 'Фортификация'...

Эссус мысленно застонал: от книг подобного толка он устал еще послушником в ордене.

Веселое им предстоит время, да.

Гай шел молча. Его лица я видеть, конечно, не могла, но и так догадывалась о его выражении далеком от искренне благожелательного. Камень холодил ногу, защищенную от его холода единственно тонким чулком, и это довольно быстро привело меня в чувство. Вдобавок я запоздало сообразила, что забыла шляпку, и понапрасну растратила снадобья на бессмысленную ярость.

— Мужики — идиоты, — выдохнула печально.

— Может быть, — не стал спорить Гай. — Малка правда не поправиться?

Я вспомнила свой прощальный выкрик и устыдилась.

— Поправиться, — неохотно призналась. — Я обманула. Так что, ты завтра проводи меня опять, ладно? Я должна ей помочь.

— Только не ори больше.

— Не буду. Это... — прикусила губу, — случилось из-за Веритаса. С Малкой. Он виноват в ее состоянии...

И вся эта ситуация просто неправильна. Долг сильного защищать более слабых. И защита должна быть оплачена сполна, но... но не таким же способом. Нет, я не ханжа и не столь наивна, и будь этой Малке побольше лет не стала бы беспокоиться вовсе...

Она младше меня.

Младше. И она человек. Маленький человеческий ребенок о котором некому позаботиться, брошенный и всеми забытый — иначе как бы она оказалась в постели Веритаса? Сомневаюсь, будто при наличии выбора, она выбрала бы именно такой вариант.

Мы, дети Рассвета и Огня ценим жизни. Особенно детские. В каждом нашем ребенке живет старая душа, без памяти прошлых жизней, но оттого не менее ценная. Рожденная снова душа ищет свою вторую половину, без которой неполноценна и слаба...

Если бы у меня был ребенок...

Глупо конечно. Ну откуда ему взяться?

Однако, если представить...

Вправду отец говорил: желаешь усложнить себе жизнь — примерь на себя чужое платье. Толку силиться представить, как могло бы случиться, если бы да кабы? Но и не думать невозможно.

Сложно все.

И Малка. И Веритас этот дурной, вот не живется человеку спокойно.

Надоело мне все. Как-то внезапно я это поняла. Дура была, когда вообще решилась притащиться в этот проклятый город. Сколько мне было, глупой лет? Ничего путного придумать не смогла, вот и маюсь теперь. Устала. От пустой жизни устала: у меня ведь нет толком никого.

Семьи нет. Друзья? Я могу считать другом Веритаса или Тео, но сомневаюсь, будто это взаимно. Я живу в чужом доме, ем с чужого стола, думаю чужими мыслями. Даже книги — и те чужие. Другая страна не станет родной, а шумная столица не заменит густых иноретских лесов.

...выжженного пепелища...

Вздрогнула, когда Гай дернул меня за руку.

— Не суди о том, чего не знаешь. Он заботится об этой девке, хотя не должен. Как умеет.

Я с некоторым трудом припомнила разговор. И мстительно дернула в ответ.

— Этого недостаточно!

— Не надо, Сири. Ты многого не знаешь.

— Слушай, — я остановилась, и он вынужден был встать тоже. И, хотя повязка закрывала мои глаза, я ясно представляла себе его лицо: нахмуренное с тремя вертикальными складочками на лбу. Не по возрасту ему эти складки, слишком молод. — Я все понимаю. И не думаю, что вы очень уж хорошие мальчики. Помнишь: всю осаду я была там, с вами... Видела. И да, мне сложно смотреть на происходящее. Особенно если в этом участвует девочка, которая младше меня и с ней происходит подобное. Понимаешь?

— Да.

— В следующий раз подумай об этом... и не зови меня. Есть вещи, которые я не хочу видеть и знать. Так им и передай.

Гай потянул меня дальше:

— Идем.

Вскоре он снял повязку и еще немного мы прошли так. Ворота крысы показались между домами, когда он остановился. Кивнув на прощание, я зашагала дальше. Услышала сказанное в спину:

— Я передам.

'Железная Крыса' недавно обзавелась кованым чернёным заборчиком, изящным и высоким. Перелезть через такой, увенчанный остриями, смог бы не каждый умелец, но если таковой всё же рискнул совершить подобную глупость, то во дворе встретился бы с двумя молчаливыми псинами, огромными и злющими. На день их запирали в клетке во внутреннем дворе, чтобы не пугали и не бросались, и выпускали лишь с приходом поздней ночи. Приученные к сырому мясу, твари плохо понимали своих и чужых, скудный умишко, отражающийся в маленьких чёрных глазках, понимал только одну надобность: нападать и рвать.

Насмерть.

Милое приобретение Рига позволяло спать спокойно ночью, но требовало на цыпочках проходить мимо клетки днем. Слава предкам, на заднем дворике дел у меня почти не имелось.

Возвращаясь поздно, я высматривала фонарь над дверью: если горит, значит, псов еще не выпустили и можно спокойно пройти. К моему удивлению горел не только фонарь, но и два костра среди кустов диких роз, и вокруг каждого сидели какие-то люди. Мужчины.

Разговаривали, что-то пили из фляжек, смеялись. Язык не имперский, что-то южное и смутно знакомое...

Я вздохнула поглубже и толкнула створку кованых ворот. На меня оглядывались, рассматривали, улыбались. Сжав зубы, я очень быстро пересекла двор, поднялась на крыльцо и тогда заметила подводу.

От улицы она была отгорожена кустарником. И совершенно пуста. Хотя если присмотреться там, на боку что-то изображено... эмблема. Арсидская, с виноградной лозой. Неужели вернулся жених Улы?

Негромко скрипнула дверь. Ее петли всегда промазывали не до конца, и скрип тихий и ненавязчивый, предупреждал Рига о новом госте. Хозяин 'Крысы' мог с трех шагов не слышать разговоров своих гостей, но этот скрип улавливал безошибочно.

С порога меня окатило громким смехом, густым мясным и винным духом. Буйная компания орала за дальними столами, сдвинув сразу три вместе и вольготно развалившись на лавках. Один парень уже спал у стены, трогательно, подложив руку под щечку и сунув в рот большой палец.

Обычно Риг таким ходу в 'Крысу' не давал — буянить это где-нибудь в другом месте. Сегодня же отчего-то довольный, с улыбкой до ушей раскупоривал бутылку тёмного стекла и выставлял лучшие бокалы, тсаройского производства, прозрачные и звонкие, на тонкой прямой ножке. Бутылка, похоже, не стала первой.

Заметив меня, Риг быстро кивнул на лестницу: быстрее мол.

Даже вида моего плачевного не заметил, вот удивительно.

Пригнув по глупой привычке голову, я поспешила к лестнице, торопясь миновать шумную компанию.

— За героя нынешнего дня, сумевшего уморить лучшую нашу лошадь! За тебя, Габи! — кое-как привстав на нетвёрдых от выпитого ногах, громко провозгласила девица, отсалютовав бокалом кому-то из своей свиты. Залпом осушила дорогое вино и грохнула не менее дорогущий бокал о стену. Вдохновлённая её примером, свита подвиг повторила. Кроме одного воина, светловолосого и широкоплечего, немного диковато смотрящегося, а на фоне всех прочих смуглых и черноволосых, как галки. Судя по смущённому лицу, сомнительной честью оказаться этим самым героем наградили именно его.

Засмотревшись на светлые волосы, убранные в хитрую косу, собранную из множества прядей я не заметила кончика шпаги, что торчала за поясом у сидящего ко мне спиной, подложив одну ногу в сапоге под тощий зад. Споткнулась, конечно. Не научили их оружие снимать в помещениях, что ли?!

Будь на мне полный набор обуви, ещё бы обошлось, но замерзшей ступней я ничего толком не ощущала и едва вниз лицом не полетела, запнувшись. Спасло только вовремя подвернувшееся плечо самого виновника падения, за него я и ухватилась.

— Руки прочь! — рявкнул тот, мгновенно обернувшись. Левой рукой схватился за эфес, но вытаскивать не стал.

Вместо этого мне едва в лицо не упёрлась странная металлическая штука с круглой и толстой металлической трубкой на конце. Штуку держала девица, та самая, которая орала позорный тост. Все опьянение с неё как рукой сняло: одним коленом она встала на стол, руки вытянутые перед грудью сжимали весьма тяжёлую на вид железную конструкцию, будто целясь прямо в мой лоб.

Но самое главное: с лица девицы — на меня взирали глаза, которые невозможно забыть: правый чёрный и левый синий.

В первый миг мне показалось, что все это сон. Шпаги, чёрные волосы, глаза... Светлая коса удивительного плетения, и грудной низкий женский голос: 'За тебя, Габи!'

Мужчина отпустил свою шпагу и лениво поднялся, демонстрируя во всей красе тело в распахнутой до самого пояса белой рубашке. С его лица на меня смотрели те же до боли знакомые глаза: чёрный и синий.

...Все время назад, на два шага назад,

Все время мне взглядом — в спину...

Однажды явились боги: огненные и весёлые, всколыхнули муторную жизнь Гнезда, и принесли с собой то, чего нам всем так недоставало: радость.

Я тянула к этой радости свои детские ручонки и получала её столько, что не могла вместить всю, хмельную и беспечную, свежую и горькую как перечная мята...

Флейта, поёт в тонких смуглых пальцах как живая. Чей-то голос рассказывает, что в старину такие флейты тачали из бедренных костей врагов и колдовской их голос подчинял людские души легко и быстро, стоило лишь первому звуку коснуться слушающих...

... — Это глупо и безрассудно, — втолковывал отец этой радости, разделённой на двоих. — Вам не справится самим...

— Поэтому мы здесь. Твоя помощь придётся кстати...

У радости были лошади. Я впервые видела лошадей: прекрасных тонконогих созданий, изящных и лёгких, словно сотканных из порывов утреннего ветра...

И незнакомые дикие песни, рождающие дрожь где-то глубоко внутри, слышала так же впервые.

...Все время назад, на два шага назад,

Все время мне взглядом — в спину...

Язык онемел, дыхания не хватало — почему я задыхаюсь? Но я смогла, смогла, кое-как разомкнула непослушные, словно чужие, губы и простонала в эти глаза:

— Дьяго?!

Лекарские покои никак не охранялись, так что кроме Анхеля монаху не с кем было и словом перекинуться. Нечасто захаживающий Диин разговоры не жаловал, тут же принимался за дело: чистил и перевязывал раны, разминал и растирал занемевшие мышцы. Тут уж у самого Эссуса пропадало желание трепать языком.

Зато мальчишка приобрёл замечательную привычку всё своё свободное время коротать у его постели. Времени этого было достаточно: гувернёры махнули на парня рукой, загнать сорванца в классную комнату так никому из них и не удалось, и теперь только подсовывали книги, которые тот с удовольствием читал там, где хотел. Иногда вслух, и тогда Эссусу чудилось, будто слова он произносит как-то странно. Иначе.

— Откуда ты?

— От мамы, — рассеянно улыбался Анхель. Говорить о себе, как монах успел понять, он не любил.

— А мама откуда? — не сдавался монах.

— Из города.

— И где же этот город?

— В несуществующей стране.

А по тону и не скажешь, что выдумывает.

Сидеть на одном месте мальчишка тоже не любил. Даже с книгой в руках умудрялся вертеться и на стуле, и на кушетке — она появилась, когда слуги поняли, что еду отныне стоит приносить на двоих. В итоге мальчишка чаще оказывался на полу, укрытом толстыми волчьими шкурами, на них лежать и удобней, и интересней, чем на узкой кушетке. Вот так, наблюдая за парнем, монах и приметил у того на макушке широкую белую прядь, слишком уж выделяющуюся в черноте волос.

— Анхель?

— Мм? — не отрываясь от чтения, мотнул головой тот.

— А ты хорошо слышишь?

Скошенный взгляд.

— С чего вопрос?

— Монахов учат лечить.

— Не от чего меня лечить.

Не от чего, так не от чего.

— А с глазом что?

Мальчик дёрнул плечом и сделал вид, будто не услышал. Эссус отступился с вопросами. В конце концов, его не просили лезть и помощи не ждали, не хотели. Следующие дни он внимательно наблюдал за ребёнком, но прочих тревожных признаков не нашёл и на том успокоился.

Как-то, когда он мог уже самостоятельно сесть, в двери постучали. Он ещё удивился: слуги здесь стучать обыкновения не имели, входили и все. И то сказать, что не господни покои, а лекарский закуток, куда Диин имеет обыкновение таскать кого попало, тут всякий ходить может.

Дверь приоткрылась и в щель заглянула девушка с огромной копной золотых кудряшек и чистыми, голубыми и глубокими как озёра, глазами.

— Можно к вам?

Анхель сморщил нос и махнул рукой:

— Заходи, чего спрашиваешь!

Девушка послушно скользнула в комнату и прикрыла за собой дверь, аккуратно, чтобы не прижать случайно ткань платья, воистину роскошного — густо-синего цвета пэль, из широких рукавов которого выглядывали ослепительно-белые нижней рубашки. В руках девушки в противовес этой красоте зажаты скромные листы бумаги и маленький кошель, невзрачно-грязного вида, для мелков.

Она ласково улыбнулась монаху.

— Простите, если нарушила ваш покой...

— Это Эдна, — представил Анхель. — Местные дамочки её заклевали. А это тот монах, про которого все говорят. Его зовут Эссус.

Голубые глаза распахнулись:

— Так это вас спас король?

— Меня.

Спас. А потом пропал куда-то. Вот и думай теперь, несчастный монах, к добру ли, к худу ли... Впрочем, спрашивать с короля, это тебе не для простых людей, выросших в глухих чащах.

И вообще, насколько прилично ей находится тут, в компании голого мужчины, укрытого лишь одеялом? Он, конечно, болен, но этикет... Вряд ли Анхель сойдёт за смотрителя девичьей чести в свои невеликие года. Правда, когда ещё несколько циферок прибавятся к нынешнему числу лет, всех девиц двора придётся прятать от него в самой дальней и высокой башне.