Сновидец

Вайми начал подумывать, не устроить ли для всего племени огромную игру в войну — мальчишки против девчонок, например — просто чтобы как-то взбаламутить это, уже начавшее цвести болото. Но взрослые не хотели отрываться от детей, подростки — от подружек. А тут ещё, как обычно в полнолуние и новолуние, наступил День Холы Волос — племя в полном составе перебралось в заводь Тёплого Ручья, где бьющая из-под скалы горячая вода смешивалась с холодной в восхитительно мягкую. Просто так в племени мылись каждое утро — но мытьё женских волос, из-за их длины, их чесание и сушка занимала едва ли не весь день — понятно, с перерывом на обед. Парни — благо, их волосы в четыре раза короче — тоже не оставались без внимания подруг. Во всяком случае, блаженствуя в тёплой воде, пока Лина трудилась над его лохмами, Вайми ощущал себя в чём-то вроде рая на земле. Ну и наоборот тоже, конечно — он с ума сходил от волос Лины, обожал ими любоваться, ласкать их — ну и мыть тоже. Чудесное занятие — от одного взгляда на блаженную мордочку подруги он сам начинал улыбаться до ушей, а окружение из таких же довольных мордочек других девчонок возносило его на небеса. Лишь мытье детей нарушало бесконечную негу процесса — но не потому, что их трудно загнать в воду, а потому, что их трудно из неё выгнать. В воде они просто сходили с ума, поднимая невероятное количество брызг. Но Вайми хорошо помнил, как сам вёл себя в их возрасте и ничуть не возражал — наоборот, с радостью присоединился к бултыханию младших соплеменников, понятно, ещё перед тем, как перейти собственно к холе главного природного украшения подруги.

В воде её волосы моментально промокли, стали тяжелыми и плотно облепили тело. Эту чёрную, как ночь, массу надлежало распутать, расчесать, вымыть и расчесать снова — вымыв, предварительно, саму девушку нарочно припасённой шерстяной мочалкой. Лина мурчала от наслаждения, поворачиваясь так, чтобы ему было удобнее. Вайми, правда, то и дело отвлекался на изучение её формы ладонями и разные другие приятные вещи, вроде поцелуев — но Лина ничуть не возражала...

Наконец, вооружившись большущим деревянным гребнем, Вайми перешёл к важнейшей части процедуры. Острые зубчики гребня легко скользили по чуткой спине девушки и по коже Лины волнами шли мурашки. Она сжимала пальцы босых ног, ёжилась и хихикала. Вайми лишь вздыхал в ответ. Он же не виноват, что волосы у неё такие длинные, так что чесать приходится не только спину, но и поясницу, бока, копчик и даже это вот... круглое! Ну вот никак не получается распутать кольца волос, которые, как назло, кончаются на этом самом месте!..

Но ни одно доброе дело не остается безнаказанным — и Лина, критически осмотрев парня, со зловещей улыбкой поманила его в заводь. Вайми, обречённо вздохнув, подчинился. Прохладная вода несла разгоряченному телу неизъяснимое блаженство — не такое, как её руки, но всё же...

Для начала Лина решила его утопить — по крайней мере, заставила окунуться с головой. Мокрые волосы тут же залепили глаза — но убрать их она не дала и Вайми оставалось лишь жмуриться, когда его драили мочалкой. Мокрая шерсть ко­лола чуткую кожу... но это дико ему нравилось. Теперь он с удивительной остротой ощущал свое силь­ное тело... а Лина, небрежно придерживая его свободной ладошкой, усердно работала мочалкой, не пропуская ни единого клочка кожи. Ему очень понравилось быть таким вот совершенно беспомощным, когда она мыла его, поворачивая так, как ей удобнее, постепенно спускаясь всё ниже — грудь, по­ясница, ладони, всё очень тщательно...

Когда она добралась до подошв, Вайми уютно растянулся на спине, под небольшим водопадиком. Тёплые капли били его по лицу, груди, по животу, щекотными ручейками стекая по коже. Лина ласкала его подошвы шершавыми ладошками, подтягивала их к лицу, щекоча пальцы босых ног трепещущими ресницами, покусывая их, проникая между них языком — и это сочетание ощущений оказалось удивительным...

А потом Вайми сел на пятки и Лина начала мыть его волосы, лицо, запуская пальцы глубоко в рот юноши, лас­кая его чуткое нёбо, губы, язык...

Когда она откинула волосы с его ушей, начав, легонько царапая, мыть их, по коже Вайми побежали крупные мурашки. Когда её пальцы добрались до его глаз, лаская опу­щенные ресницы, мурашки стали столь густыми, что юноша целую минуту не дышал. Её пальцы скользили по его ресницам, едва заметно надавливая — а он словно плыл куда-то в ознобе...

...................................................................................................

Сонные и разомлевшие, они выбрались на берег, понемногу обсыхая. Чуть надоев друг другу, пары перепутались: Найте в очередной раз чесал густющие волосы Лины — понемногу подсыхая, они приобретали поистине пугающий объём — а Вайми взяла в плен Аютия, решив, как положено, всласть его помучить.

— Страшно? — спросила она, мягко скользя кончиками пальцев по шершавым твердым подошвам пленника. Они и сам Вайми тихонько подрагивали.

— Немного, — смущенно ответил юноша.

— Ты храбрый, — улыбаясь сообщила Аютия, скользя по нему прохладными ладошками. — Повернись, — она провела ногтями под его рёбрами — до ног — и живот Вайми глубоко втянулся в невольной судороге. Ему почему-то очень нравилось это ощущать...

— Тебя Лина защекочет, — мстительно пообещал он.

— Неужели? — спросила она. — Прости, не могу оторваться, — она разминала основаниями ладоней выпуклые пластины его твердых мышц — от плеч до пяток. — Почему мальчишки все такие неподатливые?

— А почему к девчонкам руки прилипают? — в тон ей ответил Вайми и она захихикала.

— Мы удивительны на ощупь, наверное.

— Угу, — Вайми перекатился на спину, сонно глядя на неё. — А как вы, девчонки, думаете?

— Так же, как мальчишки, наверное. А что?

— Но ведь вы на мальчишек непохожи. Значит, и думать должны по-другому.

— Я же не вижу, как ты думаешь, — ответила Аютия. — А ты — как думаю я. Как сравнить?

— Ну, вот... — Вайми повернулся и сорвал большой лист. — Что ты о нём думаешь?

Аютия смешно нахмурила брови.

— Зубчатый. Зелёный, — она дразняще прихватила мелкими белыми зубками край листа и тут же смешно скривила лицо. — Тьфу, гадость! Невкусный.

Вайми тут же забрал у неё лист и осторожно откусил кусочек.

— Горький. Для тебя тоже?

— А что, сладкий должен быть? — удивилась Аютия.

— Ну, я не знаю... — он вздохнул, нахмурившись. — Ладно. Вот как я по-твоему думаю?

— Гм, — Аютия аккуратно взяла его за ухо. Повернула голову. Внимательно заглянула в один глаз юноши, потом в другой. Осторожно приоткрыла пальцем его губы. — Как бы прижать меня к травке, чтобы Лина не узнала?

— Это "о чём", а не "как", — обиженно ответил Вайми.

— Так значит, всё же думаешь? — предположила она.

— Аю, я серьёзно, — Вайми покосился на подругу. Лина сидела на пятках, закинув руки за голову и тихо мурча под гребнем Найте, неспешно скользившим по её спине, бокам и талии. Казалось, ей ни до чего больше нет дела — но за это юноша не поручился бы. Слух у подруги острейший — и ногти тоже. Располосовать парочку изменников она могла ничуть не хуже пардуса.

— Я думаю, что тебе слишком скучно с нами, — вдруг сказала девушка. — Ты даришь нам свои миры, — а нам нечего подарить тебе в ответ... Ты не с нами, не здесь, вечный странник в бесконечности вопросов.

— Я ничего не понимаю, — признался ей Вайми.

— Ну, ещё бы, — ответила Аютия. — Ты думай, "почему это", а не "вот если бы...".

— О, — Вайми удивленно приоткрыл рот.

— А люди тебе и в самом деле не очень интересны, — тихо сказала Аютия. — Слишком большой у тебя внутренний мир, а мы все — слишком маленькие.

— А? — Вайми испуганно взглянул на неё, потом на секунду опустил ресницы, повернув взгляд в себя и вдруг кивнул. — Да, так и есть...

Он вздохнул. Как ни крути, но собственная уникальность порой здорово ему досаждала — не с кем поговорить, не с кем поделиться мыслями, хотя он вовсе не был единственным мечтателем в племени. Вайми знал ещё двух задумчивых парнишек — но их миры не пересекались совсем. Энно он как-то раз смог разговорить — но кончилось это тем, что он избил его до полусмерти и пообещал проделать с ним в точности всё то, о чем он мечтал — если он решит воплотить ЭТО в реальность. Лвелле же был совсем странный — весь какой-то светлый, словно обесцвеченный, он даже почти не разговаривал и вообще одевался смешно, не так, как все — в парео с карманами. Его излюбленным занятием были узоры — он чертил их на песке, рисовал, выцарапывал — и большую часть времени проводил там, где над Тёплым ручьем нависала огромная плоская скала. На ней он год за годом выбивал потрясающий узор — большие детали состояли из меньших, но точно таких же, повторявшихся друг в друге без конца.

Лвелле не мог объяснить, что всё это значит — но сам его узор производил на Вайми впечатление почти гипнотическое. Иногда он часами просиживал на берегу ручья, чувствуя, что его взгляд, сам он тонет в каменном кружеве. Оно прочно поселилось в его снах, где он падал на такой же узор — только цветной, объёмный и текучий — без конца, а под ним бесконечно возникали и расплывались в стороны всё новые и новые детали...

Во всём этом было что-то непонятно-странно-притягательное и Вайми начал замечать таинственный узор почти везде — в самом деле, разве не подобно движение дыма и облаков, блеск звёзд и блеск росы? — и его нетерпеливое сознание немедленно пыталось протянуть эту сетку вглубь, туда, где даже его острые глаза ничего не различали — и, главное, вверх, за небо.

Лёжа в лихорадочном полусне, Вайми представлял себе созвездия из тысяч сфер-миров, таких же, как его собственный — а эти созвездия собирались в ещё большие, ещё и ещё — и так до тех пор, пока вся эта картина не переставала помещаться в его мыслях, что невероятно его злило — он хотел видеть всё до самой бесконечности и без конца мучил себя, пытаясь вообразить как можно больше этих звёзд-миров — или чего-нибудь ещё, например, девушек, разных — и, что самое смешное, не напрасно.

Его внутренний мир рос — совсем не так быстро, как хотелось, но заметно — и вмещал всё большие и более сложные образы. Или всё больше образов, что тоже приходилось кстати — из-за нетерпения у него плохо получалось мечтать о чём-то одном, а несколько разных мечтаний плохо в нем помещались — приходилось бросаться то к одному, то к другому, по очереди — а это путало и злило его.

Но постепенно — Вайми ведь не мог перестать думать и привык мечтать как бы отдельно от дел, которыми в данный миг занимался — он смог кое-чего добиться. Во всяком случае, пробираясь по лесу, он поспевал смотреть сразу во все стороны, рассыпать по воображаемым небесам солнца, луны и звёзды, а также представлять то, чем они займутся с Линой, когда он вернется. Этого вполне хватало, чтобы занять все стороны его мятущейся души — ну, почти, потому что доволен собой он никогда не был.

Конечно, у всех этих умений нашлась и оборотная сторона. Занимаясь с Линой тем самым, о чем ему мечталось в лесу, Вайми иногда отвлекался от дела всего лишь потому, что в завитках чёрных блестящих волос Лины ему мерещились вдруг закрученные спирали звёзд — и этот образ мгновенно захватывал неосторожное воображение, разрастаясь до просто пугающих размеров, безжалостно вышибая оттуда все куда более насущные в этот миг вещи и подруге приходилось возвращать его в реальный мир. Иногда — очень интересным образом, а иногда — незатейливым рывком за ухо.

Вайми не очень любил так вот теряться в себе — мысли его приходили тогда в полный хаос, а не соображать совсем уж ничего ему не слишком нравилось, что бы Лина об этом не говорила. Зачем ещё жить, если не думать каждое мгновение, жадно выхватывая необычности из всего, на что случайно попадает взгляд, плавать и нырять в своих внутренних морях, слушать бесконечную песню чуткого и ловкого тела, иногда такого своевольного, что его желания ставили его в тупик?

В самом деле — ну какой смысл был тащиться через пол-леса всего лишь затем, чтобы поесть мел, на самом деле вовсе не питательный и — честно скажем — довольно противный? Или висеть на одной руке, пока растянутые мускулы не начнут выть от боли? Или стоять на этих самых руках, пока в голове всё не смешается от прилива крови? Или забираться под воду и сидеть там, глядя на зыбкий, струящийся мир словно из какого-то другого, пока жаждущее воздуха тело просто не откажется себя мучить? Лезть на скалы и деревья, ежесекундно рискуя своей несчастной жизнью, прыгать с разбега через широкие расщелины — или просто носиться без малейшей цели, безжалостно загоняя себя, словно лошадь?

Последнее, правда, плохо получалось — Вайми просто любил носиться, прыгая по камням и корягам там, где он в любой миг мог сломать ногу — а то и шею. Тем более, что быстрое движение вообще безумно нравилось ему — оно подстегивало воображение, как мало что другое. Сигануть, крепко ухватившись за лиану, с обрыва высотой в двадцать его ростов, пронестись с замершим сердцем над самыми камнями, взмыть, вопя и дурея от восторга, вверх, разжать там пальцы и с сумасшедшей высоты полететь в озеро, ножом рассечь твердую, как камень, воду, уйти в ледяную, сжимающую всё тело глубину, чтобы, оттолкнувшись ногами ото дна, всплыть к огненным закатным облакам — о, это целая жизнь! И таких вот жизней у него было сколько угодно.

За лианой, правда, каждый раз приходилось лезть на нависающий на сумасшедшей высоте ствол — а потом ещё тянуть её тяжеленный канат к берегу, ежесекундно рискуя свалиться — но этим Вайми занимался безропотно, это даже не казалось ему платой. В конце концов, делать стрелы, бегать за ними после выстрела, да и просто разделывать добычу — долго и утомительно, но ведь на этот случай он и выращивал свой внутренний мир, разве нет?

Никакое дело не казалось ему скучным — ибо не мешало думать о чем-то своём. Есть много вещей, которыми нужно заниматься, чтобы выжить и не остаться голодным — ну и что? Они часто интересны и сами по себе. Из лука Вайми, например, часто стрелял просто для развлечения, ему нравилось, как посланная им стрела попадает в цель — и плевать, что на самом деле это чертовски полезно. Будь это совершенно бесполезным делом — он всё равно бы им занимался, потому что оно ему нравилось. Потрошить и разделывать добычу — нет, но тут помогал голод и мысли о том, как Лина будет хвалить его за добычливость — и хвастаться им перед другими девчонками. Ну а в самом конце дня, когда ни дел, ни сил больше не оставалось, можно просто лежать, вытянувшись, тихо млея от нытья в отдыхающих мышцах — и мечтать.

Если везло — то в полусне его мечты начинали жить словно сами по себе, так, что ему оставалось лишь смотреть — что было, конечно, гораздо интереснее, чем выдумывать всё самому, деталь за деталью. Вайми всячески холил и лелеял эту способность — но она до сих пор плохо ему давалась, хотя больше всего ему хотелось именно рожденных его внутренним миром неожиданностей.

Смешно — ведь сны давались ему без малейшего усилия — но там он мог только смотреть, сны, где он понимал, что спит, случались с ним ужасающе редко — на его собственный взгляд, а как сделать, чтобы они случались чаще — он не представлял. Правду говоря, он сам порой не мог понять, чего именно хочет — и именно это злило его больше всего.