— Благодарю вас.
Что ж, и эти изящные построения, целиком заимствованные из воскресной проповеди, она наверняка слышит не в первый раз. Ну что ж, рискнем на большее.
— Если бы вы могли знать, достопочтенная госпожа, какую печальную историю невольно напомнили мне! Некогда у меня был приятель в Виттенберге, юноша одинаково искушенный и в хорошем, и в дурном. Обучаясь наукам, он превзошел всех нас, но непомерное любострастие мешало ему называться достойным человеком. И вот однажды — а было это, как я уже сказал, весьма давно, двадцать лет назад или все двадцать пять, — он отправился в Польшу, чтобы учиться там в университете, и по дороге остановился вот в этом самом городе. Ибо здесь он повстречал молодую женщину, недавно овдовевшую, — то ли в церкви, то ли у колодца, то ли просто на улице, он говорил мне, да я позабыл...
Она снова выпрямилась, опустив на колени шитье, и сжала губы. Удар попал в цель? Или добропорядочную женщину рассердила праздная болтовня незваного гостя?
— Та женщина не устояла перед его посулами, — а я полагаю, он представлял свои намерения чистыми и возвышенными, обещал взять ее в жены, ибо таков был его обычай, — но не того он желал в действительности, о чем говорил. Он бросил ее и уехал, не заботясь о том, что с ней станет, а позже кто-то ему сказал, что у несчастной родился ребенок. — Добропорядочная женщина молча негодовала. — Вы ничего не слыхали об этой истории?
— Нет. — Слишком поспешно ответила или просто резко?
— Да, впрочем, это и понятно: люди охотнее прощают подобные грехи вдовам, чем девицам, и я склонен полагать, что большой беды с этой молодой женщиной не случилось. Может быть, ребенка взяли на воспитание в монастыре, или же она подбросила дитя, и если нашелся кто-то, подобный вам...
Госпожа Хондорф дожидалась, пока я договорю.
— Так вы ничего не знали об этом? Жаль, ибо мне пришло на ум, что тем ребенком могла быть Мария.
— Все возможно в земной юдоли, но Боже небесный, откуда мне знать?
— Те люди, что принесли ребенка, ничего вам не сказали?
— Служанка нашла ее на крыльце. Я никого не видела.
С тем ее и возьми. Да с какой стати ей сознаваться, даже если я прав? Теперь, когда все, кто мог бы опровергнуть ее ложь, мертвы или очень стары — а будь они и молоды, как их сыскать?
— Да верно ли вы ее муж? Болтаете невесть о чем, выспрашиваете о ней... Не желаете сказать прямо, что у вас на уме?
— Ничего, кроме того, что уже сказал, клянусь вам в этом. — Вздумай я сказать прямо, она меня выставит, не даст и договорить, чтобы Амальхен поняла поменьше, — неважно, правдивы ли мои догадки или нет. Впрочем, она-то сейчас могла вообразить, что я из судейских и, прикрываясь наглой ложью, выкапываю на свет прискорбную историю дочери блуда, совершившей какие-то преступления. Тем меньше ей поводов для откровенности. — А чтобы подтвердить, что я муж Марии, я представлю вам любые доказательства.
— В этом нет нужды.
— Тогда простите меня снова, и всего вам наилучшего.
— Постойте.
Я обернулся.
— От чего же умер этот ваш приятель? Вы не сказали.
— А, он... Разве я сказал, что он умер? — Глаза ее расширились. — Впрочем, вы угадали. Он умер злой смертью, которую не подобает описывать, и многие достойные люди в нашем городе полагали, что ему воздалось по грехам.
Она перекрестилась, странно растянув рот: не то усмешка, не то гримаса плача.
...Выбежав вслед за мной на крыльцо, Амалия схватила меня за рукав и доверительным шепотом спросила:
— Господин ученый, а вы правду сказали хозяйке, что взяли Марихен девушкой?
Видать, крепко припекло любопытство.
— Не след бы отвечать, но отвечу: конечно, да. А вот тебя, милая девица, никто замуж не возьмет, если будешь задавать подобные вопросы, — посчитают, что дурочка. Прощай.
Медленно я вышел со двора. Добыл ли я доказательства, которых искал? Стоит ли мне рассчитывать, что кровь матери защитит мою любимую от посягательств преисподней? Не в большей мере, чем я полагался на это три дня назад. Так или иначе, я не собирался ехать по городам и весям, отыскивая родных Лизбет с тем, чтобы, вполне вероятно, услышать от них ту же ложь (или ту же правду), и не собирался также откладывать задуманное ни на день. Ибо если кто из смертных и защищен от упомянутых посягательств, так это тот, кто сам с Божьей помощью противостоит им.
Глава 8.
Ночь началась дурно. Уснуть я не могла: чуть появлялись сонные видения, я принимала их за голос гомункула, пыталась разобрать и понять, и хоть сознавала свою ошибку, избавиться от наваждения не умела. В какой-то миг, снова разлепив веки, я увидела Янку, сидящую на моей постели, в меховой мантии поверх рубахи.
— Тебе плохо?
— Не спится.
— Что-то завелось.
Эти странные слова она произнесла уверенно и деловито.
— Что?
— Что-то завелось в доме. Те, кто... не люди. Духи.
— Духи? — Мне некогда было забавляться ее немецкой речью. — Почему ты так решила?
Девочка нахмурила брови, подбирая слова.
— Я знаю. Ты не спишь — он тебе не дает.
— Он?
— Я не знаю, как по-немецки. Вот такой (она ладонями показала рост существа), или такой (чуть побольше). Он живет в чулане, в печке. Бывает добрый, бывает злой. Может, подарков хочет. Я ищу, где он.
— Вот оно что...
Дикое польское суеверие пришлось как нельзя кстати. Домовой ли, неистовый бес, что скрипит половицей, или гомункул — велика разница? Да полно, суеверие ли это, в устах моей до странности прозорливой сестренки?
— И ты знаешь, как его найти?
— Можно найти. Дай иголку и нитку.
— Иголку?.. — Встав, я взяла из футляра иглу с ниткой. — Держи.
Подвесив иголку на двойную нить, Янка обмотала ее вокруг вытянутого указательного пальца, свободный конец зажала в ладони и подняла руку. Игла качнулась, замедлила размах, совсем остановилась и закрутилась. Маленькая ведьмочка наблюдала за ней, будто химик за каплями дистиллята, потом осторожно шагнула в сторону. Все повторилось, потом еще раз и еще.Мы вышли из комнаты. Янка покачала головой, как бы с недоумением, и направилась в нежилую половину дома, то убыстряя, то замедляя шаг и неся перед собой свечу в одной руке и качающуюся иглу — в другой. Я следовала за ней и не слишком удивилась, когда мы пришли к комнате с ларцом.
— Здесь.
— Ладно, Яни, прости меня, — я толкнула дверь и пригласила ее войти, — мне следовало сказать тебе. Тут и вправду кое-кто живет, но я сама не вполне понимаю, кто он.
Янка не сразу вошла и приблизилась к ларцу очень осторожно, цепляясь за мой рукав. Тут я снова услыхала его.
Опять ты. А это еще кто с тобой?
— Моя подруга.
Дура, решила поделиться новостью с подружками? Под суд захотела? Сколько их еще у тебя, болтливых мерзавок?
Янка охнула и прижала ладони к вискам.
— Только одна. Не пугай ее.
О да, вторую такую поискать. Она к тому же иноземка?
— Она из Польши.
Содом и Гоморра!
Выругавшись, гомункул откинулся назад, будто купальщик в банном чане, и пошел ко дну, разведя лапки в стороны. Янкина рука поднесла свечу поближе. Я взглянула на нее: девочка уже оправилась от испуга!
Ну хорошо, госпожа докторша и панна ведьма, продолжим нашу беседу. Первое: что подняло вас из постелек в столь поздний час? Второе: откуда вы обе взялись и как попали сюда? Третье: куда все-таки черти унесли Вагнера? Четвертое: что здесь, в конце концов, происходит?
Я ответила ему честно, как могла. Сперва я боялась, что он опять впадет в каталепсию, услышав имя своего создателя, но он спокойно воспринял как известие о гибели Фауста, так и сообщение о том, что я была проклята волей отца, а муж пытается избавить от проклятия меня.
— Теперь я спрошу, а ты отвечай мне. Кто ты?
Сама сказала — маленький уродец, жаба в склянке. Гомункул.
— Кто создал тебя?
Могла бы догадаться. Тот же, кто создал тебя, хоть при моем создании он и пользовался менее приятной методой.
— Как давно это было?
Опыт начат в мае, а завершился успехом — не знаю когда. Мне было трудно судить.
— Так это долгий процесс?
А беременность — долгий процесс?.. Нет, гомункул вырастает быстрей, за один-два месяца.
— Кристоф не знал о тебе?
Кабы знал, не подверг бы мучениям медленной смерти, как ты полагаешь? Он должен был найти меня, когда вступит во владение домом.
— Так замыслил Фауст?
Да, он так замыслил. А теперь хватит глупых вопросов. Повтори-ка лучше, какая судейская крыса к тебе приходила и что говорила — сам я не разберу в твоей дурной голове.
По всему видно, уродец, запертый в стекле, кое-что смыслил в земных делах! Впрочем, я и сама читала, что подобные создания, сотворенные рукой человека, бывают мудрее демонов. Вдруг да подскажет выход? Я послушно пересказала ему свой разговор с господином Хауфом.
Этот "господин" — сволочь и висельник, а твоего дражайшего супруга не иначе как уронили во младенчестве! Завтра пойдешь на Монастырскую улицу, что за собором, там отыщешь нотариуса Йозефа Кайнца. Назови себя и узнай, кому принадлежал прежде этот дом.
— До Фауста?
Дура! До твоего муженька!
— Как?.. Кому же, по-твоему, он принадлежал?
Я бы сказал, да ты ведь все равно не поверишь ничтожной твари, побежишь перепроверять! Вот и проверь. А теперь оставьте меня. Завтра принесешь еще супа. Или медовой воды — ложка на кварту.
Я опустила крышку ларца. мы посмотрели друг на дружку. Лицо Янки, снизу освещенное пламенем, больше не казалось мне детским.
— Я не знала о таких. Он хочет меду?
— Он так сказал... Ты понимаешь, что он говорит?!
— Да, конечно.
В "Наставлении для беременных" ничего не было сказано о ночных бдениях над книгами — потому, вероятно, что ни единой благоразумной молодой женщине не придет подобная мысль. И все же я сидела в библиотеке за столом Кристофа, как и он, с ногами в кресле, ибо по полу тянуло сквозняком, и в свете двух свечей разбирала латинские и немецкие буквы. Янка не пожелала оставить меня одну и свернулась клубочком в другом кресле.
Я не делала выписок. Что вы, почтенные господа, как вы могли подумать, я, бедная женщина, не прикасаюсь ни к каким книгам, кроме Писания, и к библиотеке колдуна близко не подхожу... Да я всю свою предудущую жизнь только так и читала — полагаясь лишь на память, и она меня не подводила. Я решила узнать, как создаются гомункулы.
Без малого час я потратила на заведомую ложь. Гнилые яйца в навозной куче, женские волосы — полгода назад я и без подсказки учителя определила бы эти измышления как бредовые, но теперь я была готова верить всем и вся, и только десятая или двенадцатая очевидная глупость убедила меня, что мой отец хранил этот почтенный труд как курьезный раритет.
Другой найденный мной отрывок был лучше. Он начинался с рассмотрения естественной беременности, и все это я прочла с тем большим любопытством, что сведения касались меня самое. Автор рассуждал о полнокровии и малокровии и без колебаний определял кровь как самонужнейшее вещество для сотворения ребенка в теле матери.
Кровь, кровь, опять кровь. Сколько же мы говорили о крови в эти дни. Что-то забрезжило в моем уме, но я смогла выстроить умозаключения лишь тогда, когда прочла описание опыта. "Кварту крови поместить в колбу и направлять ее сворачивание так, чтобы вышло тело, человеческому подобное..." Гомункула создал Фауст. Кварту чистой крови он в мае сего года попросил у своего верного ученика, и тогда же навещал дом, и тогда же, по словам уродца, был начат опыт...
Единственное же руководство, написанное по-немецки, рассказывало о более важных вещах, а именно о том, как искусственное существо обретает душу и разум. Сотворение души — непосильный труд для того, кто сам получил свою душу из руки Господа, но коль скоро сотворено подобие тела, пусть жалкое и несовершенное, отчего бы не приискать ему бестелесной души? Как утверждает безымянный мудрец, эфирная сущность, лишенная тела, рада-радехонька найти приют в оболочке гомункула. Он забыл уточнить только, чем эта сущность является на самом деле, и по какой причине, а равно и с какой целью она возникает — не нарочно же затем, чтобы одушевить тварь в колбе!
Если верить Парацельсу, невидимый мир населен бестелесными сущностями весьма обильно. Одни из этих сущностей он называет телами особого рода, другие же — душами или духами, и приискивает для них имена весьма причудливые, греческие, еврейские или же не принадлежащие ни к одному земному языку. Я проглядела все относящееся к "элементарным духам" четырех стихий, растений и трав, к "эвеструмам" и "трарамусам", причиняющим видения и голоса, "фантазматам", что липнут к людям и боятся красного коралла, "ларвам"-личинкам, порождениям дурных или трусливых помыслов, — все они казались только тенями тени, обломками целого, хотя в каждой разновидности были мудрые, ведающие то, что скрыто от человека. "Флагэ" — дух, что покровительствует простому смертному и подчиняется магу, несомненно, мудр и всеведущ, но никогда не проявляет себя, говоря из чужого тела, а показывается лишь иногда в кристалле или сосуде с водой. Впрочем, колба гомункула разве не сосуд?.. "Каббали" — неупокоенные души, обреченные бродить там, где до смерти обреталось тело, не находя пути ни в рай, ни в преисподнюю и безуспешно пытаясь вернуться в земную жизнь. Они, как и бесы, причиняют одержания, силой, пусть на время, захватывая тело, им не принадлежащее. Здесь мне пришла в голову мысль, которую я не стала додумывать, ибо все-таки начала засыпать.
Глава 9.
Итак, я находился в маленькой комнатке сельского трактира, в компании одного лишь верного друга — Ауэрхана, с золотым обручальным перстнем на правой руке и серебряным кольцом на левой. Я выжидал, пока стихнет шум внизу. Иных причин медлить у меня не осталось.
Я не испытывал страха. Ничего похожего на мучительные кошмары прошлых ночей. Каморка весьма походила на проклятую комнату в Пратау — там же дверь и окно, даже резная кровать вроде нашей, саксонской; разум отмечал все это, но сердце отказывалось видеть дурное предзнаменование.
Когда-то, давным-давно, я видел, как швейцарец-наемник управляется с мечом. Он метался по поляне, окруженный стальным сиянием, будто архангел Михаил, да простится мне это сравнение, и те, кто пытался вступить в игру, осенними листьями разлетались в стороны. Я не пытался: ни юношеский задор, ни насмешки хорошенькой маркитантки не заставили меня настолько потерять голову. С таким фехтовальщиком я не смог бы сравниться, даже если бы потратил на уроки половину того времени, которое провел за книгами. Впрочем, сходное, но более обидное чувство я испытал, слушая Меланхтона и Везалия: уже не зависть, еще не смирение, чувство муравья, которому повелели срыть гору и позабыли одарить ради этого бессмертием. Но как знать, может, для того Господь помог мне стать плохим ученым и плохим фехтовальщиком, чтобы вышел неплохой оратор, способный соединить в себе начатки обоих искусств и переврать самого черта?!
