— Там еще один... в цепях, господин старший досмотрщик! — услышал я и сказал:
— А это, монсер, злодей. За великие преступления в Дольмире ждет его страшная кара.
Лжец-Фатик, а?
Час назад я влил в глотку архиепископа верховной коллегии Атрея, декана южной митрополии Фаленора, пастыря четырех архиепатрий и богослова высшей ступени полбутылки гномьего самогона, и он дрых, мирно посвистывая, только блестела наголо бритая голова. Пришлось ее выбрить — чтобы не бросалась в глаза покрытая пушком тонзура.
Рейгро проглотил и это. В его глазах мелькали суммы, хм, преференций. Работа таможенника — азартная штука, если подойти к ней с умом. Если бы у меня в повозке лежала отрезанная голова девушки, благородный патриций оприходовал бы и ее, за соответствующую сумму. Завтра его место займет другой патриций из рода Рейгро, и так далее, по кругу, и нужно успеть заработать как можно больше... сегодня.
— Прочие, монсер, беглецы из Арконии, — сказал я с нажимом. — Там сейчас страшное происходит. Ей же ей страшное! — тут я вроде как невзначай сбился на простецкую речь, чтобы аристократ ощутил свое превосходство. — Эта баба, опоясанный рыцарь... Да вы, могет, слыхали?
Он вальяжно кивнул и стребовал купчие на рабынь. Я завел его в элийский фургон для переговоров с глазу на глаз, где посредством золота Фаерано купил нам проезд.
Через десять минут мы тронулись в путь с тяжелыми, вишневого сургуча печатями-тамгами на пологе каждого фургона. В кармане моем лежала гербовая бумага с описью, в которой значились:
1. Повозок гномских — 4 шт.
2. Пассажиров — 25 шт.
3. Рабынь — 6 шт.
4. Заключенных — 1 шт.
5. Эльфов — 2 шт.
Уплачена проездная пошлина до портаиз города.
Возврат:
1. Повозок гномских — 4 шт.
2. Пассажиров — 10 шт. (гномы)
3. Товары: нет.
Запрещенных товаров: нет.
Выезд: бесплатно.
Патриций из рода Рейгро получил золото, и его еще можно было успеть промотать до заката.
36.
В порту мы наняли корабль и уплыли на юг.
Ну да, так мы и поступили.
Только сперва я спас этот чертов город.
Конечно, не сам Ридондо, а его жителей, и не всех жителей, а только... Но обо всем по порядку.
Я ехал через Нижний город не быстро и не медленно, и глазел во все стороны. Бывает, что случай просто валяется под ногами, нужно только его разглядеть и подхватить — да, успеть подхватить.
Народ был, конечно, взбудоражен. Горожане в серых одеждах (яркие цвета принадлежали аристократии, частично — солдатам и священникам), сами похожие на крыс, мне кажется, были близки к панике. Многие молились прямо на улицах, иные торопились в храмы Атрея, откуда несся колокольный звон. Однако вдолбленная веками привычка к смирению мешала панике прорваться. Нужен был камень, от которого по воде пойдут круги. Да вот только где ж его взять?
Мне подумалось, что священники успокоят горожан как раз к закату, а там уже никакой камень не поможет.
Добрая фея сидела неестественно прямо, и молчала. Когда я решился взять ее ладонь в свою, она отдернула руку и спрятала кисти меж коленок. Ее начала сотрясать дрожь.
— На закате... — прошептала она. Ее глаза были черными: зрачки целиком заполнили радужку.
В небе кружили вороны и голуби.
Из храмов слышались напевы молитв.
Я поежился и сказал:
— Тебе станет легче, если не будешь видеть город и... людей.
Виджи качнула головой. Упрямая! Уж этого у нее не отнять. Я бы растер ей уши, чтобы согреть, да только холод был в глубине ее сердца.
Я забрал к востоку, решив по краю проехать через Торжище и гетто иностранцев. Может, там меня ждет озарение?
Кварталы Нижнего города удивительно похожи один на другой — убогие дома из саманного кирпича, те, что позажиточней — из потемневшего ракушечника, плоские крыши, решетчатые окна, снабженные деревянными ставнями...
В этих кварталах жили маленькие, очень маленькие люди. Те самые маленькие люди, без которых невозможно существование людей больших. Будущая смерть этих маленьких, крохотных людей будоражила меня более всего.
Но озарение не посетило меня в этих кварталах.
Площадь Смиренного Работника встретила нас виселицей, сложной, с помостом и рычажным управлением, которое открывает днища под ногами жертв, чтобы те рухнули в яму и сломали себе шейные позвонки. В двух петлях из пяти болтались мужчины в исподнем с табличками на груди. В третьей висел южный орк — смуглая раскосая образина с отвисшей клыкастой пастью. Этого не удостоили таблички, вероятно, казнили за какую-нибудь мелочь, вроде убийства иностранца.
Моя эльфийка привстала на облучке и, чисто женским, человеческим жестом прикрыв ладошкой рот, прочла надписи:
— Учил грамоте... Писал... книги? Фатик? — Она села обратно, тряхнув головой.
— Писателя повесили, — задумчиво сказал я. — Дело-то благое... Они ж плодятся как кролики. Если их не вешать, я даже не знаю, что будет...
— Фатик!
Гритт, я ведь обещал при ней не ерничать!
— Гм. Виджи, ты забыла, о чем я только что говорил? Это казнь в назидание. Простецы в Мантиохии не имеют права читать книги и обучать грамоте других, тем более, писать книги — ведь это прямая дорога к просвещению. Таблички прочтет тот, кто уже умеет читать и передаст прочим. Народ устрашится. Каждый сверчок должен знать свой шесток, — повторил я слова барона Кракелюра. — Это обеспечивает ровное течение жи...
Пальцы эльфийки сомкнулись на моем запястье:
— Птицы улетают.
Голуби и вороны — первые ниже, вторые — выше, усеяв перламутр неба черными точками, спешили вглубь материка — все, как по команде невидимого дрессировщика.
Великая Торба!
Пожалуй, Фатик, заговорил со мной личный бес, тебе стоит, все же, поторопиться. Спасешь ты город или нет, тебе в любом случае нужно сначала нанять корабль для отряда.
Да, это — первоочередное.
Мы миновали гетто. Там растерянно слонялись южные орки и люди в тюрбанах и халатах, местами попадались гномы из Зеренги. Южные орки — крупные ребята с меня ростом и мордой, которая ни разу на мою не похожа, работают телохранителями при купцах с Южного континента. Дальше к северу они не заглядывают, и даже в Хараште, где климат более прохладный, не появляются, чего не скажешь об их собратьях — северных орках, "рогачах", которые вместе с людьми промышляют пиратством под черными флагами Кроуба и составляют гвардию Хартмера Ренго — самого титулованного из кроубских пиратов.
Дважды навстречу выкатывали кибитки магов Талестры. Эти пауки, опутавшие своими "магическими услугами" половину Южного континента и Мантиохию, трусливо удирали, похоже, не предупредив своих нанимателей.
Орки, недовольно похрюкивая на своем языке (я знал его неплохо, мог и говорить, правда, от хрюканья у меня быстро начинало першить в горле), уступали дорогу.
В гетто озарение меня не посетило.
Виджи вдруг сунула в разрез моей рубахи правую ладошку и распластала ее над моим сердцем. Пальцы у нее были ледяные.
— Холодно, Фатик...
Мне же казалось, что воздух сгущается, что в городе душно.
Неподалеку северо-западной стороны Торжища был устроен таможенный пост. Мы как раз проезжали мимо него, когда меж бастионами произошло шевеление, взлетела пыль (и дохлая крыса), наконец, началась заварушка. Затем взревели трубы, властно, привлекая всеобщее внимание. Они ревели так старательно и часто, что вскоре возле таможен собралась толпа.
Ну-ка, сказал мне инстинкт варвара, Фатик, быстренько, туда!
Я подвел караван поближе, и с высоты облучка принялся разглядывать происходящее.
В таможенном проезде сбились в кучу кони, люди и повозки. Трубачи, сверкая медью на плоских крышах бастионов, продолжали выдувать заполошные трели.
— Контрабанда! Контрабанда! — шушукались в толпе.
Вдруг из кутерьмы проезда вырвался мелкий тип прегнусного вида: рябой, горбатый и с бельмом на глазу.
Он навострился юркнуть в толпу, но крутоплечий дядька из стражи перехватил его, пихнув под колени тупым концом копья. Рябой сломался в коленках, упал ничком, и не успел подняться, как дядька поднял его за шкирку.
Трубы смолкли.
— Преступник! — картинно возгласил дядька и, без особых усилий приподняв рябого, показал толпе. Карапет дрыгал ногами, ронял слюну и блеял:
— Я виноват! Каюсь! Каюсь, провозил контрабанду: писчую бумагу, книги и азбуку! Я каюсь, умоляю, простите меня! Я виноват! Виноват!
Вдруг из проезда быстро вышел стражник — немолодой, морщинистый, однако весьма представительный.
— Не может быть! — картинно вскричал он, присмотревшись к дядьке. После чего, зайдя с другой стороны, стал к зрителям вполоборота и воскликнул еще раз: — Да быть того не может! — Сорвав с головы полированный шлем-луковицу, он рухнул на колени перед дядькой: — Государь Амаэрон Пепка! Это вы!
Еще один стражник выскочил из проезда, распихав локтями собратьев-тугодумов. Он был тоже немолод, а облик его внушал всяческое доверие.
— Да! Я узнаю его! — возгласил он хорошо поставленным голосом. — Это Его Грозная Милость государь!
Карапет сделал большие глаза и обвис, вроде как потерял сознание.
Первый стражник — как выяснилось, сам король Амаэрон Пепка, бережно сгрузил коротышку на мостовую.
— Что ж, мои прозорливые подданные, — молвил он уже другим голосом, похожим на звучание бронзового рога, — мне нечего скрывать: это я.
Толпа ахнула. Многие начали опускаться на колени.
Амаэрон повернулся к народу, стал таким образом, чтобы лучи солнца осветили его немолодое, румяное, отороченное короткой светлой бородой и песочными усами лицо.
— Он ходит среди народа! Он ходит среди простого народа! — вдруг прокричал в толпе пронзительный женский голос, который был мне смутно знаком.
— Да-да, он ходит среди народа в одежде простого солдата! - воскликнул, рухнув на колени, седовласый стражник. Затем в припадке рвения он стукнулся лбом о мостовую. Сивый парик прочно крепился к его головешке.
Стражник с обликом, внушающим всякое доверие, тоже ударился коленками о камни.
— Король! О, мой любимый король! — проблеял он. — Ваша Грозная Милость!
— О великий государь! — вскричали тут все стражники хором и, бряцая доспехами, опустились на колени.
Амаэрон величественно повел рукой.
— Встаньте, любезные моему сердцу подданные. Поднимитесь, — промолвил он голосом сладким, как вишневый сироп, и водрузил пыльный сапог на спину карапета, нежно, я бы сказал — любя.
— Каешься, нечестивец?
— Каюсь, ваше величество! — простонал рябой бельмастый горбун, показывая лицо толпе — чтобы его гнусный облик увидели все, от мала до велика. — Каюсь всей душой! Ох, помилуйте меня, я уже раскаялся!
В толпе раздался гул: мещане и приезжие крестьяне не верили в раскаяние нечестивца. Знакомый женский голос воскликнул:
— Брешет, мерзавец!
— Знаешь ли ты, что полагается за провоз контрабанды, которая смущает умы моих подданных и способна накликать гнев Атрея? — вопросил король.
— Ох, ваше величество! — Карапет скривился, вот-вот заплачет.
— Смерть! — голос короля был подобен рокоту горного обвала.
— Ох...
— Я покараю тебя, гнусный нечестивец! Смерть тебе, подлый контрабандист! Смерть на месте! И да свершится королевское правосудие!
Амаэрон вытянул из ножен хорошо надраенный меч и вонзил прямо в горб преступника. Брызнула кровь — слишком обильно, я бы сказал. Горбун картинно закатил глаза, изогнулся и обмяк. Ему не хватало только финальной реплики: "Я умер!"
Толпа приветствовала действия короля восторженными криками.
Четверо стражников скрыли покойника от толпы, вынули меч, затем подхватили тело и унесли за повозки. Запрокинутая голова рябого безвольно болталась меж руками, для полноты картины он высунул окровавленный язык.
— Среди простого народа! Он ходит среди нас в одежде простого солдата! — начал орать седоволосый, покраснев от натуги. — Он все видит и слышит! Он всеблаг и всемогущ! Он сеет справедливость ради народа! Народный король!
— Король ходит среди народа! — начал скандировать второй стражник, когда пыл первого угас. — Король ходит среди народа! Король справедливый! Да здравствует народный король!
Знакомый женский голос подхватил в толпе его клич, по толпе прокатился шум, многие начали повторять эти слова, повторять искренне. "Да здравствует Амаэрон...", "Справедливый...", "Среди народа...", "Народный король..." — эти возгласы катились от головы к голове.
Амаэрон поворачивался к толпе то в анфас, то в профиль, и милостиво кивал, стянув с головы островерхий шлем, под которым обнаружился золотой, сверкающий драгоценными камнями обод царского венца.
Тут меня посетило озарение.
Я мягко убрал ладошку Виджи со своей груди, встал на козлах и подождал, пока король обратит ко мне свой лик. Тогда я сложил ладони рупором и издал боевой клич варваров Джарси. Не очень громко, но и не столь уж тихо, чтобы он не затерялся в общем гаме. На лице владыки Мантиохии отразилось удивление, впрочем, мимолетное — он слишком хорошо владел мимикой. Наши взгляды встретились. Азбукой глухонемых, которой я обучился именно у этого человека, я сказал ему: "Хочу встретиться как можно скорее на набережной, старый хрен". Он кивнул — чуть заметно, все-таки, был профессионалом. Толпа продолжала скандировать имя короля.
Я улыбнулся. Хорошо, что не все призраки моего прошлого злы и коварны.
— Фатик? — сказала добрая фея, когда я повел караван — теперь уже в объезд Торжища, медленно, чтобы Отли, разразившийся духоподъемной речью, мог нас отследить. — Я...
— Виджи, — сказал я как можно мягче. — Это актеры. А я, похоже, отыскал тот самый камень. Что? Им я пущу круги по воде.
* * *
Минут через десять нас нагнал карапет, успевший освободится от бельма, горба и оспин. Для покойника он выглядел неплохо, хотя одутловатое лицо говорило, что он любит закладывать за воротник.
— Здорово, Фатик, — пропыхтел он.
— И тебе не хворать, Мерриг.
— Отли будет ждать тебя в кабаке "Три вдовы" через час.
37.
Этот безумный день я запомнил навсегда. Он добавил мне седых волос... не только на голове.
Я подогнал караван к морской бирже, увенчанной пальцем Дозорной башни, и крикнул народу сидеть тихо. Затем цыкнул на девчонок, которые затеяли крутить щели в зашнурованном пологе, спрыгнул с козел и едва не своротил плечом двери биржи. Не успел я сделать вдох, как упругий вихрь с легким цветочным ароматом колыхнул воротник моей сорочки: несносная девица... Ну вы поняли, да? Сладу с ней нет никакого.
Когда мы покинули биржу, обзаведясь названием свободного корабля, готового плыть в Семеринду, колокол на башне пробил час дня.
Все меньше времени, чтобы спасти город.
И полчаса — до встречи с Отли Меррингером.
Вдали над водой реяли чайки. У берега ни одной чайки не было. Терпкий запах моря обещал скорый финал наших странствий. Я передернулся: хватит ли у меня запала сигануть в провал Оракула, а?
