Постой, а третье? Самоуверенность, он сказал? Вера в лучший исход? Как будет без нее? Вечные подозрения, опасения — видал я таких и, опять же, смеялся над ними... Но разве до сих пор я мало размышлял о грядущих бедах? Самому мне казалось, что даже слишком много, для того-то я и прибегал с юных лет к шутовству, чтобы скрыть свою трусость, — значит, плохо я знаю себя? Даже не понимаю, чего лишусь.
Ауэрхан возился на высокой полке, рядом с кувшином, — не уронил бы, негодный. Дядюшка отхлебывал из своей фляги, не глядя на меня. Пора было принимать решение, ведь зачем я и звал его, как не затем, чтобы получить нужное в обмен на нечто и с победой вернуться к ней!.. Вернуться обделенным. Так вот она, каверза старого юриста! За что ты полюбила меня, гордое дитя доминуса Иоганна? Примешь ли убогого? Потерпишь ли около себя косноязычного, не умеющего обрадовать словом? Отставного врача — когда сама желаешь учиться у меня? Труса и меланхолика? Да нет, причем тут меланхолия, о темпераменте он ничего не сказал. Чуть больше благоразумия, ясного видения, в той мере, в какой все это обыкновенно присуще зрелым людям, не пойдет ли мне на пользу? И много ли разницы, большую или меньшую трусость будет скрывать от близких мое шутовство? Как будто бы все верно?..
Так размышлял я и, найдя свои умозаключения верными, представил, как завтра же добуду коня, верхом поскачу в Виттенберг, к той, кто спит под цветным витражом и, может быть, плачет во сне, — и более не медлил.
— Третье.
Черт поднял голову, ладонью отер губы.
— Ах так. Выбор, достойный вашего племени! Себе оставил то, что служит тщеславию... или опять же страсти? Должно быть, ты не прогадал: маленькой ведьмочке из колена Фауста действительно пришелся по нраву твой острый язык... или твои успехи в химии... а впрочем, как знать, как знать, время покажет, прав ли я...
Обычная болтовня гадалок и чертей: двусмысленные заверения, имеющие целью скрыть ложь и смутить покой. Я постарался пропустить их мимо ушей.
— Поменьше заботься обо мне. Доволен ли ты?
— О, как никогда! Впервые за все время, что провел в твоем обществе, я воистину доволен! Ты, верно, к твоему же благу, не способен понять, какую услугу оказываешь мне!
— Радуюсь вместе с тобой. Теперь, быть может, перейдем к делу? Как ты намерен осуществить это?
Он запрокинулся с фляжкой, высасывая последние капли.
— На все есть методы, дружище Вагнер, на все есть наставления старших. Когда возьмешься за воровскую отмычку, когда за ланцет вроде твоего... Ты не бойся, я ловкий оператор. Если не доверяешь мне, оставлю тебя в сознании. Эта боль не так остра, как телесная, живая тварь переносит ее, не приближаясь к смертному пределу. Обещаю, что тебе будет любопытно. То и познаешь, что утрачиваешь или приобретаешь, но не то, чем владеешь от рождения, и надо же врачу хоть раз побыть пациентом, прежде чем... — Послушай, Вагнер, ты не мог бы унять это животное? В мешок его засунь, что ли?
Я обернулся. Ауэрхан по-прежнему сидел на полке, и разглядев, чем он занят, я не удержал возгласа. Паршивец умудрился стянуть мой кошелек — верно, после того как я копался в мешке — и тряс его, бренча грошами и пытаясь управиться с застежкой. И как скоро это ему удастся, монеты запрыгают по полу и сгинут в щелях между досками...
— Обожди, — сказал я нечистому. На мою беду, умная бестия сидела слишком высоко — не сдернуть и за хвост. Придется либо лезть на табурет, забавляя черта, либо рассчитывать на обезьянью совесть или добрую волю — сказать иначе, на жадность и любопытство.
— Ауэрхан, сердце мое, — ласково позвал я. Нечистый фыркнул у меня за спиной. Подлое животное блеснуло глазками со своего насеста. Я подошел поближе, размышляя, что бы предложить ему в обмен —
"Твоя беда, Вагнер, в том, что руки у тебя шустрее, нежели рассудок, — ворчал доминус Иоганн, наблюдая, как я собираю осколки в зловонной луже, — хотя это иногда и к лучшему: другой только рот разинет, а ты уж и схватишь, а подумаешь, что схватил, после, коли жив останешься..."
Тысячу раз прав был мой учитель, точен и в диагнозе, и в прогнозе. Будь у меня стойкая привычка обдумывать действия, Дядюшка, для кого мои помыслы были прозрачней стекла, упредил бы меня. Многажды он хвалился перед нами, называя себя демоном, чья быстрота превосходит быстроту человеческой мысли — но в этот раз я обогнал его!
Кольцо, сдернутое с пальца, белой звездой блеснуло в моей руке, я поманил обезьяну цоканьем. Ауэрхан, умница, сразу смекнул, что к чему: прыгнул мне на плечо, так что я едва не выронил мену, и еще прежде, чем Дядюшка взревел дурным голосом, сиганул обратно.
Грохнул отброшенный табурет, железные пальцы впились в мою руку, но он опоздал на мгновение: в правой руке я держал кошелек, а колечко — колечко было у Ауэрхана за щекой!
— Честная и справедливая мена, не так ли, святой отец? — спросил я. — Бывший отец, бывший кум, бывший дядюшка... Да вы успокойтесь, было бы из-за чего волноваться! Гнев вам не к лицу, да это и вредно, заверяю вас своим врачебным опытом. У человека разлилась бы желчь, а вам как бы не преобразиться во что-нибудь этакое... мерзкое... пятнистое и в чешуе...
Меня разбирал смех, я был как пьяный, ибо теперь понял, что именно я сотворил не думая. Кто знавал торжество внезапного и случайного успеха, кто стоял перед побежденным врагом, задыхаясь от хохота, тот не спросит, чего ради я дразнил разъяренного демона.
— Что ты наделал? — прохрипел он. — Эта тварь... у него нет души!
— Нет? — удивился я. — Ну, это, видишь ли, не моя печаль. Мне он нравится и таким. В любом случае, он достаточно смышлен, чтобы отдать и взять в обмен, а твоему кольцу только этого и надо!
В первый раз после гибели учителя я с таким удовольствием слушал непотребную брань! Вместе со словами из пасти его вылетало белое пламя, лик вытянулся — на козий, не то на змеиный лад. Рука со скрюченными пальцами поползла из рукава, обнажая голое запястье, локоть...
— Легче, легче, милейший, — сказал я. — Нам обоим известно, что владеющего кольцом тебе не следует убивать, ниже причинять ему вред, отнять же его или украсть не сможешь даже ты сам.
Нечистый перестал рыгать огнем. Ауэрхан, забившись в дальний угол, свирепо бранился по-своему. Он уже успел надеть кольцо себе на палец, вернее, сразу на два пальца, и стучал им об стену, сжав кулачок.
— Неразумен, но хитер и приметлив, — продолжал я. — Как полагаешь, много ли времени ему понадобится, чтобы освоить трюк с переворачиванием колечка? Тебе еще не доводилось быть на посылках у животного?
Дядюшка испустил рычание. Неверно было бы сказать, что злоба исковеркала его черты — сам человеческий облик рвался и слезал с него, как обожженная кожа; в этой оболочке, как в мешке, теперь дергалось и билось совсем иное существо, с иным голосом и обликом. Немало я повидал на своем веку жутких и мерзостных зрелищ, но тут меня пробрала дрожь. Он, впрочем, совладал с собой: щелкнул пальцами и приблизился к полке, цокая языком и подняв двумя пальцами большой диамант. Ауэрхан, не будь глуп, перемахнул ко мне на плечо и залопотал, прося защиты.
— Он тебя боится. Лучше обернись обезьяной, — простодушно посоветовал я. — У него давно не было подружки и, я думаю, он не устоит, если ты... и т.д.
С тех пор — увы мне, грешному! — было у меня довольно времени, чтобы припомнить беседу с нечистым во всех подробностях, и не единожды я говорил себе, что именно моя хваленая способность быстро облекать мысли в слова стала причиной всех последующих бед. Демоны не терпят поношений, а после сих слов он должен был сквитаться со мной во что бы то ни стало.
Еще прежде, чем я договорил, Ауэрхан истошно заверещал, замахал лапкой, стряхивая кольцо, и принялся перебрасывать его из ладошки в ладошку, словно каленый орех. Ну что ж, ему не впервой, а ты, любезнейший, сам напросился. Не спеша я вынул и откупорил нужную склянку. В горлышке — к счастью, достаточно широком — заклубился едкий дымок, хорошо видимый при свече.
— Брось сюда, Ауэрхан, — ласково сказал я. Эта жадная скотина скорей сожгла бы себе лапы до кости, чем рассталась с добычей, но нечистому хватило намека. Издав нечеловеческий стон, он показал руками: закрой, мол.
— Остуди кольцо.
Он махнул двумя пальцами, как кропилом. Сейчас же Ауэрхан перестал вопить, удовлетворенно заворчал. Я приткнул пробку и бережно опустил склянку на стол.
— Тебе же будет хуже, — выговорил нечистый. Чудной стал у него голос: такие, бывает, слышатся из печной трубы в зимнюю вьюгу. — К тебе же кинется, когда гореть будет... Невинная тварь...
— Вот ты как! — усмехнулся я. — Нет, сердечный друг. Мы, врачи, — жестокие люди, привычные к чужой боли. Не пощажу невинной твари, а с ней и во многом повинного беса. А теперь отыди, сатана. Мне надо поразмыслить, какие еще трюки знает моя обезьяна.
— Будь ты проклят, Вагнер. Чего ты хочешь?
— Ага, вот мы и добрались до сути! — Я протянул свободную руку ладонью кверху. — Договор.
— Договор... — Он скривился, как от зубной боли, совсем по-человечески, но я отнюдь не собирался облегчать для него это унижение.
— И радуйся, что имеешь чем откупиться! Договор — и я верну кольцо. Хоть не следовало бы отпускать тебя с целой шкурой, отродье преисподней, но так уж и быть, не взыщу за доминуса Иоганна... Чего ждешь? Мне не передумать ли?
— Держи, подавись!
Я взял бумагу, скатанную в тугую трубку. Разворачивать пришлось двумя руками. Жирные, заплывающие буквы, знакомый почерк: "Я, Иоганн Фауст, доктор, собственноручно и открыто заверяю силу этого письма... душа или тело, плоть или кровь..."
Краем глаза я видел, как нечистый вытащил свою фляжку, принялся трясти ее, покуда в ней снова не забулькал коньяк, и припал к горлышку. Но мне было не до него: я прочел все, от первого слова до последнего, переломил лист пополам, против скрутки, и углом поднес к свечному пламени. Бумага загорелась легко и ярко, обычный старый документ, иссохший и хрупкий; желтые язычки преспокойно пожрали слова, написанные кровью учителя, затем подобрались к моим пальцам, и я опустил остаток в блюдечко подсвечника, где и остались через несколько мгновений хрупкие лоскуты черного пепла.
Дьявол и его ученики могут вопрошать пепел, но не могут восстановить во всей подлинности и прочности сгоревшие манускрипты. Я выполнил то, ради чего покинул Марию. Торжествовать не было сил; мне хотелось только лечь и закрыть глаза, и в жизни больше не видеть этого любителя коньяка.
— Кольцо, — сказал он.
— Всему свое время. Верни меня в Виттенберг, там отдам.
— Мы об этом не договаривались! Я тебе кучер или лошадь? Ты вроде пока меня на службу не нанял!
— Не мелочитесь, святой отец, — я потратил из-за вас много времени. Вам это пустяк, а мне пять дней трястись верхом.
— Страсть не дает покою? — ухмыльнулся бес.
— Не дает, — согласился я. Если он вздумает мстить и пакостить нам, то не ранее, чем мы будем вместе.
— Хуже нет, когда такое случается со стариком, — последнего ума лишился. Полетишь со мной?
— Если ты будешь так любезен. Где твои кони?
Сонливость моя мгновенно прошла. И вправду, было бы досадно расстаться с ним навсегда, так и не испытав главного, о чем рассказывал доминус Иоганн, — полета по воздуху!
— Ты, школяр, не усидишь на моем коне, — огрызнулся нечистый. — Довольно будет и плаща.
Глава 10.
Плащ его был короток и трачен молью, и я сознавал себя порядочным дураком, когда усаживался на этот плащ, расстеленный прямо посреди дороги. Впрочем, я все же не снял мешок с плеча, и это было хорошо, потому что нечистый не думал меня морочить. Острый камень ушел из-под колена, домишки и купы деревьев двинулись вниз, и затем прохлада августовской ночи обернулась ветром, какой овевает лицо верхового всадника на полном скаку.
Что сказать об этом полете? Ведьмаки, разъезжающие на метлах, мне бы позавидовали, но сам я временами думал, что лучше бы конь, пусть самый злой и норовистый, чем тряпка, подбитая мехом. Дядюшка не дождался от меня мольбы о пощаде, но было-таки жутко, когда я сопоставлял расстояние до земли с толщиной мягкой ткани, которая шевелилась под нами при каждом движении. Звездная ночь хоть и черна, но не беспросветна, и я видел, как плывет и скользит под нами земля, как мелькают, будто поток крупы из рваного мешка, проплешины полей среди темной шкуры лесов, белесые дороги и блестящие реки. Города были похожи на кострища, в которых никак не могут угаснуть последние искры. Что касается звезд, то они стояли почти неподвижно, еще огромнее, чем на земле. Августовская ночь вступила во вторую свою половину, и мы мчались на запад, обгоняя ее. Одной рукой я держался за пояс нечистого — плащ был столь мал, что мы сидели чуть ли не в обнимку, — другой отирал слезы, выступившие от ветра. Нечистый не интересовался звездами: он держал на коленях магический кристалл и неотрывно глядел в него, может быть, направляя наше движение. Ауэрхан теплым клубком свернулся у меня на груди.
Наконец впереди воздвигся знакомый двойной шпиль, но тут же пропал из виду, ибо плащ пошел вниз. От земли пахнуло теплом и палыми листьями; пошатываясь, с шумом в ушах я ступил на дорогу — должно быть, милях в пятнадцати от города.
— Дальше сам пойдешь.
— Ох и жаден ты, возница. Довез бы до стены?
— Два часа до рассвета, — ухмыльнулся черт. — Исполнить бы твою просьбу, глядишь, найдется доброхот, расскажет кому следует, что доктор медицины летает в небесах подобно нетопырю, да препроводят тебя в узилище... Хотя в тюрьму ты так и так попадешь, рано или поздно, но к чему торопить события?!
— Верно, беру назад свои попреки. Дойду пешком.
— Кольцо. Где эта тварь?!
Нечистый, похоже, испугался, что я выбросил по дороге обезьяну вместе с кольцом.
— Мирно спит. — Я вытащил из-за пазухи Ауэрхана, чему тот совершенно не обрадовался. Так зол он был, что мена состоялась лишь после того, как на свет снова явился крупный алмаз.
— По хозяину и скотина — такая же сволочь, — проворчал Дядюшка. — Прощай, Вагнер.
Я попрощаться не успел: он попросту исчез, как исчезает лопнувший пузырь или вспышка пламени. Видно, мое общество ему вконец опротивело, как и мне — его.
К утру будешь дома, сказал я себе и зашагал по дороге. Усталости как не бывало — все, что творилось вокруг меня в этот утренний час, было прекрасней самого прекрасного, превыше музыки и слов — сказать иначе, все видимое и слышимое было словом и музыкой, чем-то разумным и внятным. Бледный свет у восточного горизонта, хруст камешков под ногами, одинокий крик ночной птицы, меркнущие звезды в небесах — все казалось отзвуками божественного Слова, а может быть, только именем, тем самым, которое вполголоса твердил я; тем самым, которое нынче выводит мое перо. Мария. Мария. Жизнь моя, мог ли я предвидеть —
Дорога шла под гору, и скоро справа и слева к ней подошли заборы городского предместья. Здесь были сады: прямо передо мной огромное яблоко сорвалось с ветки, свисавшей через ограду, звучно ударилось о земную сферу. Я поднял его, посеребренное холодной мелкой росой, с промоиной на том месте, где оно упало в траву. Хотел откусить, но передумал и положил в мешок. Должен ведь я ее чем-то задобрить, бессовестный обманщик, покинувший любимую на две долгих недели. Может быть, застану ее спящей, будто и не уходил. Положу яблоко на подушку... Впереди снова показались ратуша и собор. Я прибавил шагу.
