Нарисуй мне мир

— Брайни, я объясню. Это случилось через год после смерти мамы.

Старший брат коротко кивнул. Ему, на тот момент женатому уже человеку, было тяжело, но подросток Линн едва справилась. Если бы не Айрис, сама тогда ожидавшая первенца, быстро пополнился бы семейный склеп эрлов. Но Айрис удержала Линн по эту сторону бытия — проводила с золовкой сколько могла времени, занимала её хозяйственными делами, ссылаясь на свою вполне понятную немощь... фактически исподволь научила сестру мужа вести дом — то, чего из-за долгой болезни не успела мама.

— Вспомни, тогда я попросила тебя пригласить мне учителя рисования?

Этого художника, нескрываемо восхищавшегося леди Айрис и написавшего с десяток портретов её со старшим сыном, эрл помнил очень хорошо. Он не ревновал супругу — с чего бы, доверял он своей леди полностью — однако внимание другого мужчины к ней... в Арриоле поднимался зверь. Впрочем, в результате их милых с эрлессой стараний и к большой обоюдной радости, зверь быстро нашёл, как одомашниться.

— Что прежде того случилось со мною, Брайни, было чудесно и буднично в то же время. Призрачная тёмная птица воплотилась из ниоткуда, опустила мне в руки свиток — и исчезла. Я развернула его — то оказалось послание настоятеля храма всеблагой Трионы в столице. Он сообщал, что во время службы богиня показала ему меня, рисующую нашу Ориоссу и ещё много других земель и светил вокруг, назвала имя и повелела немедленно известить, чтобы я готовилась исполнить свой долг перед богами.

Ты отпустил меня тогда в столицу, помнишь? Я посетила храм, поговорила с настоятелем, но он более ничего не имел сказать, кроме одного — когда настанет час моей работы, придёт от всеблагой неопровержимый знак: пора!

Позволив себе короткий взгляд на Костю, Линн продолжала:

— В ночь по возвращении из столицы сон мне был — стою в полной тьме, точнее даже — посреди ничего. И вижу одни только руки свои, в них кисть и сияющая белым палитра. Кисть берёт краску и кладёт её прямо на тьму... и такая от этого радость, такая... невыразимая!

Линн прижала руки к груди, а Славин в очередной раз поразился её худобе — так остро и беззащитно от жеста этого проступили под тканью платья плечи. Почудилось — крылья... Костя загляделся на свою фантазию и чуть не упустил нить разговора.

— И после этого ты начала учиться рисовать, — подытожил рассказ сестры эрл.

Азы дал тот художник. Затем, с подачи всё этого же, столь неприятного эрлу человека, сестра упросила отпустить её в Одинборо — второй по значимости город королевства, славный ремесленниками своими и разными искуссниками. Опасался эрл — не за имя Арриолов, которому ничто не могло повредить, столь велик был в государстве авторитет семьи — за сестру, мало знавшую жизнь.

— Но мы же солдаты, брат, — сказала ему тогда Линн, — не смотри, что я — это я. Я, прежде всего, Арриол, и только затем — Линн. Твоя жена научила меня смотреть на жизнь и искать жизни.

Те слова так и остались эрлу занозой — и светлой радостью.

Потому что Линн выучилась, стала художницей, а имя Арриолов прославилось ещё и успехом в искусстве. Но прожив в Одинборо пять лет, она вернулась в поместье — с крошкой Тильдой. И без мужа.

Конечно, нынче уже не те дикие столетия, когда таких сестёр и таких детей их полагалось отправлять в монастыри с запретом переступать порог отчего дома, но высший свет по-прежнему строго смотрел на подобные случаи. Оставаясь востребованной художницей и сохранив крышу над головой, Линн оказалась обречена на неустроенную женскую судьбу до конца дней, какое бы приданое за ней ни посулил отец или — теперь — брат. Никто в здравом уме не захочет связываться с неуберегшейся женщиной и становиться изгоем вместе с нею. Такова кара за небрежение древними традициями, ибо на них стоим, ими крепки.

Славин чуть кашлянул, привлекая внимание к себе. Он должен был дополнить, что Линн сказала о пророчестве. Кто-то там, наверху, явно позаботился, чтобы каждому из участников этой... игры?.. да, хотя бы и игры небожителей — жить-то в ней всяко нам! — досталась лишь часть общего условия.

Художница знала только цель работы... а что станет неотъемлемой частью красок, предстояло сообщить вестнику из другого мира. Да не просто вестнику. Потому-то и был здесь биоэнерготерапевт, что в известной ему части пророчества говорилось: картину мира следовало писать кровью автора! Чьи силы всем своим мастерством вменялось в обязанность поддерживать Славину.

О чём он и сообщил обомлевшей чете эрлов и своей... и художнице.

Страшное это чувство — что ты просто пешка в руках судьбы. Эрл, не единожды отражавший на поле боя смерть, и вспомнить не мог такой у себя растерянности. Потупилась и леди Айрис. Конечно, чего только нет за плечами супруги владельца многих земель, матери двоих сыновей, хозяйки большого дома: ожидание из далёких походов и деловых поездок мужа, детские обиды и болезни, споры слуг, внезапные расходы... Но никогда ещё налаженное бытие эрлессы не взрывалось вот так — непонятной угрозой близкому человеку... Леди всем своим существом чуяла опасность, грозившую Линн — что девочка (да, да, девочка, младшая сестра, если хотите!) обязана добавлять в краски свою кровь, поднимало в эрлессе ледяную волну ужаса. Почему она так испугалась, эрлесса не знала, — вот и Линн стоит возле неё на коленях, успокаивает: не больше пары капель за раз и понадобится-то!

— А пишу я быстро, Айрис, родная, ты же знаешь. Неделя работы — и холст готов!

Старшая леди только головой покачала. И Линн, в который уже раз за этот растянувшийся в вечность день, решилась признаться ещё кое в чём.

— Всеблагая Триона присылала мне сны, многие из них после стали картинами. "Река", например, которую ты так любишь, Айрис, — это из сна. А ещё всеблагая научила меня, как делать картины — живыми.

И, глядя в изумлённые такими откровениями родные лица, Линн почти прошептала:

— Она сказала, чтобы картина стала жить, в краски нужна капля-другая моей крови.

Трудно, невыносимо почти — смириться, что не ты хозяин своей жизни. Гневаясь на непривычную беспомощность, Арриол резко встал и шагнул к камину. Протянул ладони к огню, потёр замёрзшие пальцы.

Ощущая себя не лучше, Костя более чем понимал эрла. И сказал потому:

— Сэр, поскольку на пути к вам мне пытались помешать, не исключена новая атака, во время работы. Охрана...

Эрл перевёл взгляд с огня на Славина:

— На земли поместья ни одна душа не проникнет. Что ещё?

— Ни одна душа? — Славин подчеркнул главное. Эрл понял.

— Боевой маг из столицы будет здесь завтра на закате.

Славин кивнул, прикидывая, хватит ли его собственных возможностей, объединённых с силой домовых, оградить поместье до прибытия подкрепления. Негусто, конечно, с учётом того, что он уже начал подпитывать Линн.

— Имеем привязку, надо спешить, — сообщила Маара напарнику, чьей энергией в последние месяцы она только и питалась. И действительно, зачем тратить свою, когда тут такой сочный и горячий мужской экземпляр в наличии. Главное же — лишённый своих сил на очень недобрую половину, он даже и не подумает составлять Мааре конкуренцию на пути к величию Хаоса.

О, вот куда Маара рвалась всем существом! Взорвать — всё! Принести владыке Хаоса победу над любыми структурами и правилами, — и пусть воцаряется беспредельность! Там и только там душа Маары обретёт то, чего ей так не хватало среди душных законов и порядков: свободу. И близость к центру власти, благодарной за доставленную победу, — эта мысль согревала тоже.

Но на пути — художница, сила которой столь велика, что может навсегда оградить установленный богами мировой порядок от всесокрушающей мощи Хаоса. Только — силой обладать мало, надо ещё суметь применить эту силу — это Маара знала точно. Знала, и что сказано в пророчестве: Хаос придёт разрушать.

"Это — про нас. Про меня! Про владыку моего сердца..."

Конечно, никогда и ничто само собой не происходит — однако пророчества затем и даются, чтобы быть исполненными! И Хаос — придёт.

Не скупясь, зачерпнула Маара энергии Найтмара, и, настроив её волну в сторону Линн, прошептала:

— Крови капля в горсть соберётся, горем прольётся, в боль обернётся. Быть по слову моему.

И мысленным усилием отправила копьё сказанного в сердце Линн.

Всеблагая Триона лишь вздохнула у себя в небесном чертоге, увидев свершившееся. Повернулась к задумавшемуся над партией Хаосу:

— А я ничем и ответить не могу на этот твой ход.

— Не лукавь, сестра, — отозвался Хаос, и высокие своды возвеличили его баритон, умножили слова. — Ты давно построила прочную оборону, и всё, что остаётся теперь твоим — это успешно отбиваться от моих.

— Ах, да зачем нам так, брат? — спросила богиня, до боли сцепив пальцы в замок и прижав их к груди.

Хаос пожал плечами, перевёл взгляд на далёкие облака, отсюда казавшиеся яблоневой рощей в цвету.

— Всё хочет жить, — терпеливо произнёс, наконец, он, — а мы, вроде как, боги с тобою в этих мирах? И наша задача — что? Правильно, следить, чтобы батюшкин механизм работал бесперебойно.

— Но почему всё так? — простонала Триона. Ей никогда не давалась ирония брата, вся она была доверие и прямота суждений. — Почему не мы сами, бессмертные, вечно юные и всесильные, а лишь эти, такие ломкие...

— Хочешь на их место, сестра? — невесело усмехнулся Хаос. — Рождена божеством, так терпи уж теперь. Всесильные — скажешь тоже! Да нас, — он обвёл взглядом чертог, выразительно посмотрел в тёмно-синюю высь за его пределами, — без них, — бог опустил взгляд вниз и замолчал.

Ни слова больше не проронила и его сестра.

— Сердце моё, я тебя проведать!

Линн опустила палитру с кистями, присела на стульчик перед мольбертом... спина и ноги отозвались благодарной истомой. Дверь в студию отворилась, из проёма выступила Айрис, прелестная совершенно в пепельно-розовом платье — солнечный цвет волос и белую кожу хозяйки подчеркивало оно замечательно. Художница в который уже раз залюбовалась, а в комнату тем временем величественно вплыла с полным подносом фруктов Донни. За нею Риччи торжественно тащил доверенный ему пирог, от сочного аромата которого художница тут же вспомнила, что в последний раз ела очень давно. Вздохнув, она задёрнула пологом мольберт и поднялась со стульчика, жестом предлагая его Донни в качестве подставки для подноса.

Домовая, деловито хлопоча, принялась превращать стульчик и поднос в пиршественный стол. Риччи завис было с пирогом посреди студии, но кивок Линн в сторону подиума разрешил сомнения домовёнка.

Линн нетерпеливо вытерла руки чистой ветошкой и под светом улыбки Айрис принялась наполнять свою тарелку принесённой снедью.

— Пища богов, — сказала, наконец, она, с сожалением понимая, что больше ни кусочка в неё не влезет.

— Чем всеблагая Триона пожаловала, — отозвалась Айрис традиционной на их земле фразой крестьян и королей. — А ты бы спала побольше. Всего два дня работаешь, но очень побледнела. Константайн хорошо тебе помогает? Может, я всё-таки позову доктора Брэдли?

Но Линн покачала головой. От Костьи шло что-то удивительно хорошее и постоянное — даже сейчас, всего лишь при мысли о нём сердце как будто бы больше и горячее стало.

— Спасибо, родная. Тревожишься, знаю. Но ведь не одна я.

Леди Айрис опустила глаза, раздумывая, сказать ли, что "не одна" можно понять очень по-разному. Что на такую открытую душу, как Линн, слетаться будут не только ласковые бабочки да трудолюбивые пчёлы... Хозяйка замка Арриол вздохнула и решила промолчать: ни к чему сестре лишние волнения.

А Линн, словно какой-то новой мыслью подхваченная, уже и сама ушла из беседы... да и из студии, если вдуматься. Мыслями вся в картине, она взяла с полочки на мольберте изящную шпильку с навершием в виде головы дракона. Шпилька служила художнице в Одинборо и украшением, и оружием одновременно. К счастью, именно как оружие, до сего дня пришлось обнажить её всего дважды... точнее, второй раз как инструмент: принимая роды Тилли, перерезала пуповину...

А в первый — когда пришлось защищать будущую мать Тильды Арриол от пьяной солдатни. При этом Линн прекрасно понимала, что вряд ли бы справилась с шестью дюжими кабанами в кожаных латах, не подкоси их перед тем непомерное количество густого чёрного ялла. Координацию мужчины утратили сильно, а вот похоть, как известно, от ялла у них только взыграла. И пришлось бы двум ученицам мэтра Джейнсберга очень лихо, если бы не фамильное украшение Линн и крепкое знание художницей анатомии: пока одуревшее от выпивки и запаха женского страха кабаньё пыталось подгрести девиц под себя, юркая Арриол посекла своей обоюдоострой шпилькой сухожилия — кому на ногах, кому на руках... она не разбирала, однако всё-таки старалась не изувечить мужчин совсем.

А после они с трясущейся Эллен отогревались травяным чаем в мансарде у Линн, когда неожиданно вошёл Брайн, приехавший в город по делам и навестить сестру... Видимо, контраст между ним и теми, кто только что чуть не лишил их с Линн чести, а то и жизни, был слишком ярким, да и пережитое потрясение слишком велико... Эллен влюбилась без памяти.

Дальнейшее Линн не любила вспоминать и дала себе зарок молчать до самой смерти, кто настоящая мать Тилли Арриол, и уж тем более, кто её отец.

Но вот шпилька снова перестала быть украшением, снова пускает кровь: чуть поморщившись, Линн наколола кожу и поднесла ладонь к палитре. Капля, другая, третья... ну, довольно. Лизнув и подержав в губах порез, правой рукой Линн нетерпеливо принялась перемешивать краски... за плечами ощущала художница тёплое дыхание пресветлой Трионы, ожидал драгоценный холст и светился над бездною мост. Отогнав чёрных мушек перед глазами (достала эта усталость!), Линн умоляюще посмотрела на своих гостей.

Но они всё поняли и без того — взгляд художницы настиг их в дверях.

— Понимаете, леди Айрис, мы сильны знанием, что хаос — неотъемлемая часть мироустройства. Порядок невозможен без хаоса, но и хаос — без порядка. Поэтому, мы за понимание единства и борьбы этих противоположностей. И — важно — хаос суть проявление бессознательного, стихийного, эмоционального, в противоположность порядку — проявлению логики, разума. И, если хаос вполне допустим, как форма существования того, что разуму неподконтрольно, то хаос, создаваемый разумом и привносимый в жизнь искусственно, по моему убеждению, заслуживает самого жёсткого противоборства. Ведь это — оружие террористов!

Славин обычно красноречием не блистал, но сейчас, формулируя первейший принцип своей работы — создание равновесия — и сам изумился, как легко приходили точные слова. Вот что значит, когда всем сердцем, деятельно, горячо, заботишься о другом, о любимом человеке. Всё спорится, всё ладится.

Сердце билось ровно — значит, Линн хорошо, работает с азартом, с удовольствием... да, сделал Костя одну хитрую штуку, и отныне во веки вечные будет он знать, когда нужна этой женщине его помощь и которая именно.

— Террористы? — недоумённо переспросила его хозяйка замка, подняв взгляд от кружева, которое выплетала: скоро Тилли двенадцать, а потому придумала леди особый узор в подарок племяннице. А потом сама же и объяснила: