Скиталец

— Что вы, ваше преподобие! — ужаснулся он, когда его спутник замолчал. — Да я ж вас сам сюда позвал, ваше преподобие!

— В селе много доброй паствы, видевшей его у вас. — Голос оставался таким же тихим и кротким. — Может, ты побоялся, что на твоего работника укажут соседи...

— Дак разве такие деньги в хозяйстве помешают?! — искренне изумился хозяин. — Он мне в жисть столько не наработает! Неужто я не понимаю — раз он ваш, значит, ваш. Какая мне выгода укрывать его, ваше преподобие?

— Но где же тогда он? — ласково спросил голос. Эрвин словно бы увидел его обладателя — такой же бесцветный и бесформенный мешок в буром балахоне, как и его бывшие попечители.

— А кто его знает — как сквозь землю провалился. Сына, загляни за доски, его там нет?

— Не-ее, — послышалось чуть спустя.

— Слазь на сеновал, потыкай вилами — может, он в сене спрятался.

Раздался скрип лестницы на сеновал, а затем — шуршание наваленного там сена.

— Да ты глубже ширяй вилами, глубже! — командовал хозяин. — Может, он к самой стенке зарылся!

Шуршание усилилось, и Эрвин невольно представил себе впивающися в бок вилы. Как можно искать кого-то вот так? Неужели они не понимают, эти люди, хладнокровно ширяющие вилами в сене, чтобы найти там другого человека? Неужели они так наивны, чтобы не понимать — и эти простые и корыстные сельские души, и это кормленое преподобие человеческое, бесконечно уверенное в своей правоте и непогрешимости? Или это не они, а он не понимает — ведь он ничего не помнит. Может, это как раз нормально, а его собственное понимание — не что иное, как болезненный бред?

Вилы шарили на другом конце сарая, но Эрвин чувствовал боль и растерянность, словно они и впрямь попадали в него. Наконец все трое удостоверились, что в сарае никого нет, и пошли обратно на двор. По пути хозяин клялся гостю, что непременно поймает своего работника и сдаст с рук на руки. В ответных замечаниях гостя просвечивало недовольство и неохотное согласие принять искупление провинности.

Когда голоса стихли, Эрвин позволил себе расслабиться и опустил голову щекой на рыхлую, разрытую курами землю. Внутри у него было пусто. Вокруг копошились куры, усердно занимавшиеся своими куриными делами. Одна остановилась напротив его лица, скосила голову набок и уставилась на него оранжевым глазом, издав при этом длинное скрипучее квохтанье, то ли вопросительное, то ли осуждающее. Эрвин молча и бездумно глядел сквозь этот маленький оранжевый глаз. Курица почистила клюв об его рукав, отвернулась и начала швыряться в земле.

Выходит, его место в жизни было определено, и определено не им, помимо его воли. Эрвин спросил себя, так ли это, мог бы он сам выбрать себе такое место — и в ответ пришло безусловное "нет". Он никогда не пошел бы в орудия к этим тихим и невзрачным повелителям, к этому ползучему туману, усыпляющему человеческую волю и рассудок. Ему не требовалось это помнить — он это просто знал.

Его хотели вернуть, за него назначили награду, и, видимо, не маленькую — интересно, почему? Он был ценным орудием? Он был слишком дурным примером, чтобы оставлять его на свободе? Или были другие причины, по которым его не хотели предоставлять самому себе? Было сказано, что он принадлежит храму, но как он может принадлежать кому-то или чему-то? Разве он — вещь?

Эрвин не знал за собой никаких провинностей, кроме одной — он не хочет быть бездумным орудием кого-то другого. Если бы они существовали где-то там, под завесой потерянной памяти, служитель наверняка сказал бы хозяину, что ищет преступника, совершившего такое-то преступление. Но тот не сказал ничего, кроме того, что злые силы помрачили душу беглеца.

Видимо, побег был и оставался его единственным преступлением. Эрвин не собирался каяться в нем — напротив, он собирался упорствовать в нем, пока крепок его дух и ноги. Теперь он понял, что ему не укрыться от преследователей в маленьком поселке, где каждый человек на виду. Значит, нужно было уйти в отдаленный город. Эрвин напряг чутье, чтобы разыскать большое поселение, и вскоре обнаружил город, который был гораздо больше окрестных селений и до которого было дней десять пути отсюда. И то, и другое понравилось Эрвину, и он счел это место подходящим для себя.

Бежать из села можно было только в полной темноте, а сейчас была возможность выспаться перед дорогой — и он закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать. Вскоре сон пришел, чуткий и настороженный, что было обычным для Эрвина. Это тоже было его дорожной привычкой.

— Зачем он нам?

— Ни за чем.

— Тогда зачем его ловить?

— Он опасен. Он — звено с изъяном.

— Ну и что?

— Звено с изъяном портит всю цепь.

Эрвин открыл глаза и прислушался, пытаясь определить, откуда явились эти слова. Но вокруг было тихо — наверное, приснилось.

Куриный лаз больше не светился солнечным пятном в дощатой обивке зазора под сенями. Эрвин с трудом разглядел его — темное на черном. Снаружи был поздний вечер, переходящий в ночь. Скотина стояла в хлеву, куры мирно дремали на насесте, но двери в доме еще хлопали, а половицы над головой Эрвина еще скрипели от тяжелой поступи хозяина и беготни девчонок. Когда наконец в доме стихло, он отважился вылезти в сарай, а оттуда на двор.

Снова его путь на свободу начинался ночью, словно на воровство или на разбой. И, словно в насмешку, был вынужден начаться воровством. Эрвин не ел с утра и собирался идти всю ночь, ему было необходимо подкрепиться и хоть что-то взять с собой в дорогу. Кое-что из хозяйских продуктов хранилось в сенях на полке, но дверь в сени на ночь запирали на задвижку.

Эрвин бесшумно вошел на крыльцо и подергал дверь. Как он и ожидал, она была заперта. Тогда он поддержал дверь плечом и применил слово силы, которое вспомнилось в ответ на мысль о том, как освободить задвижку. Это далось ему непросто, но засов нужно было сдвинуть совсем чуть-чуть, на толщину пальца, и вскоре Эрвин был уже в сенях.

Здесь было темно. Он наощупь нашел одну из полевых котомок, висевших справа от входа на вбитых в стену гвоздях, затем так же наощупь прокрался к полке и пошарил там. Ощущение непристойности этого поступка сказало Эрвину яснее ясного, что он никогда не был вором. Пусть хозяин купил его труд за бесценок, пусть хотел сдать его за вознаграждение тюремщикам — в глазах Эрвина это никак не оправдывало его собственные действия. Он никогда не пошел бы на это, если бы не находился в крайности.

Отыскав завернутую в тряпку краюху хлеба и початый круг сыра, Эрвин сложил их в котомку и вышел на двор. Чтобы не вспугнуть сельских собак, он ушел не по улице, а прошел через сарай и огород, где спустился к реке. Он шел вдоль берега, пока не встретил мост, на который сворачивала выходящая из села дорога. За мостом она поднималась на прибрежную возвышенность, а там сливалась с другой дорогой, идущей поверху вдоль реки. Эрвин прикинул направление на большой город и зашагал туда.

Дорога, дорога, дорога...

Ее пыль и ее холод, ее подъемы и ее овраги, ее тяготы и ее неизвестность...

Дорога, дорога, дорога...

Никуда и ниоткуда, трудная и бесконечная, вечное проклятие идущих по ней.

Ни теплого очага, ни уютного пристанища, ни добрых друзей и соседей, живущих рядом.

Только случайные попутчики, такие же бродяги и неприкаянные...

Только ветер — и не знаешь, что хуже, встречный или попутный...

Только короткие привалы и беспокойное пламя придорожного костра...

Дорога, дорога, дорога...

Самая горькая кара — быть осужденным на вечную дорогу.

И все же тюрьма — это лишение дороги.

Сначала дорога была малолюдной, но вскоре она влилась в наезженный тракт. Несколько дней Эрвин шел вдоль него, предусмотрительно обходя стороной встреченные на пути жилища. Сельские жители были плотными и низкорослыми — и осанистые главы семейств, и их пышнотелые жены с горластыми детьми на руках. Он был заметно тоньше и легче их, отчего выглядел высоким по сравнению с ними, хотя считал себя среднего роста. Это знание было глубже, чем потерянная память, также, как и ощущение собственного возраста. Хотя его здесь называли молодым, его не покидала уверенность, что он прожил на свете достаточно долго.

Его волосы были светлее, а кожа хуже принимала загар. За эти дни под открытым небом она так и не приобрела грубо-коричневый оттенок, который он видел на других лицах. А если учесть и плохое знание местного языка, оставалось единственное умозаключение — он был не здешним. Ему были знакомы другие языки, в нем сохранялось интуитивное знание о существовании других мест и обычаев, даже если он не мог ничего извлечь из своей памяти.

Первое время, завидев других людей, Эрвин уходил с дороги и прятался в кусты, но затем местность стала открытой, а проезжих стало больше, и он был вынужден пренебречь осторожностью. Всадников и пеших было мало, большинство ехало на телегах, порожних и с грузом. Похоже, бродяги были здесь обычными, потому что он не привлекал ничьего внимания. Он начал надеяться, что преследователи перестали искать его или хотя бы потеряли его из вида.

К вечеру тракт пустел, поэтому Эрвин заметил эту телегу издали. Запряженная парой лошадей и груженая ящиками, она стояла в дорожной колее, неловко покосившись сзади. Рядом сидел на корточках возница, пытавшийся поднять плечом ее провисший угол. Подойдя ближе, Эрвин увидел, что у телеги соскочило заднее колесо. Возница тщился насадить колесо обратно на ось, но ему никак не удавалось приподнять тележный край до нужной высоты.

Заметив подходившего Эрвина, он оставил свои попытки.

— Эй, парень! — окликнул он, когда тот поравнялся с телегой. — В Деч, что ли, идешь?

— Что? — не понял Эрвин.

— В город, говорю, идешь?

Эрвин сообразил, что так назывался город, куда он шел.

— Да, — подтвердил он.

— Помоги мне надеть колесо, а я подвезу тебя, — предложил возница. — Вдвоем тут делать нечего, но один я никак не справлюсь.

— А что случилось?

— Втулка сломалась, и оно соскочило. Я вытесал новую, но никак не могу приподнять телегу, чтобы его надеть.

— Ладно, помогу. А что я должен делать?

— Приподними-ка этот край, а я надену... — окинув оценивающим взглядом фигуру Эрвина, он запнулся на полуслове. — Нет, давай лучше ты надевай, а я буду поднимать.

Он кивнул на лежавшее рядом колесо, а сам подпер плечом край телеги. Эрвин подкатил колесо к оси, и когда ее конец поднялся до отверстия, насадил колесо на ось.

— Ну вот, я же говорил, что вдвоем тут делать нечего, — облегченно вздохнул возница, вставая. — Сейчас забью втулку, и поедем.

Он закрепил колесо на оси деревянной втулкой и кивнул Эрвину на край телеги, а сам уселся на передок. Затем он тронул лошадей, и телега покатила по ухабистой дороге.

— К родным идешь, парень? — спросил он.

— Нет, я так...

— Бродяга, значит?

— Может, работу найду.

— А что ты умеешь делать?

Эрвин замешкался с ответом — действительно, а что он умел делать?

— Трудно сказать...

— Ничего, значит? — В голосе возницы промелькнула добродушная усмешка.

— Что все могут, то и я могу, — нашелся наконец Эрвин.

— Ясно. Значит, тебе одна дорога — посыльным в трактир или в лавку.

Эрвин подивился про себя скудости здешних дорог.

— А куда еще там можно устроиться? — спросил он.

— А куда еще ты годишься? — В голосе возницы не было желания обидеть, он просто рассуждал. — Силой ты не вышел, значит, грузчиком быть не сможешь, воином — тоже. Слугой в богатый дом тебя не возьмут, туда с улицы не берут. В подмастерья мальчишек берут, а ты уже взрослый парень. А все остальное — это уметь надо. Если ты вовремя ни к чему не пристроился, значит, тебе или на побегушках быть, или сам знаешь кем.

— Кем?

— Кем не надо, вот кем. — Возница скосил на него оценивающий взгляд. — Да только, вижу, ты не из таких, у меня на них глаз наметан.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что попутчик Эрвина был разъезжим торговцем, продававшим по окрестным селам городские товары — преимущественно железные части хозяйственного инвентаря и кухонную утварь. Понятно, что он привык различать жуликов и бандитов в пестрой смеси незнакомых лиц, встречающихся на пути. Сейчас он распродал все, что взял в поездку, и возвращался в город, чтобы заполнить новым товаром груду пустых ящиков, гулко погромыхивающую на телеге. Эрвин на всякий случай спросил, не нужен ли ему помощник, но торговля железками приносила слишком небольшой доход, чтобы прокормить двоих.

Ночью на дорогах было опасно, поэтому торговец стремился к вечеру добраться до села и заночевать там. Поломка задержала его в пути, и теперь он торопил лошадей. Как он объяснил Эрвину, ближайшее село лежало за показавшимся впереди лесом, в котором случались налеты грабителей. Он не поехал бы через лес ночью, но лошадей нужно было напоить на ночь, а по эту сторону леса не было воды для стоянки.

Полоса заката еще горела на небе, но едва они въехали в лес, их сразу же обступили густые сумерки. Торговец погонял коней, те и сами так спешили миновать лесную чащу, что им почти не требовался кнут. Вскоре тьма сгустилась до полной черноты, в которой были неразличимы не только деревья, но и дорожные колеи.

Встревоженный рассказами торговца, Эрвин пристально всматривался вперед. В такой темноте от обычного зрения было мало пользы, но его чутье улавливало мельчайшие неправильности на предстоящем участке пути. Вдруг он ощутил впереди присутствие нескольких затаившихся у дороги существ.

— Там, впереди, кто-то есть, — окликнул он торговца.

— Где? — Тот мгновенно натянул вожжи, придерживая лошадей. — Не вижу.

— Я тоже не вижу — но я их чувствую.

— Где они, покажи?

— Шагов двести отсюда, наверное... сидят за кустами по обеим сторонам дороги. Как я покажу, если ничего не видно!

— У страха глаза велики. — Тем не менее, торговец натягивал вожжи, пока лошади не остановились. — Померещилось тебе, парень... — неуверенность в его голосе смешивалась с надеждой.

— Мне никогда не мерещится, — эти слова появились у Эрвина сами, помимо сознания. — Если я что-то вижу или чувствую, значит, это есть.

Торговец встревожился. Он не слишком-то поверил попутчику, но тем не менее чувствовал потребность обезопасить себя и в замешательстве оглядывался вокруг.

— А сколько их, по-твоему?

Эрвин напряг чутье, изучая подозрительное место.

— Четверо, кажется... нет, пятеро.

— Сочиняешь, парень...

В неопределенную опасность торговец бы еще поверил, но такая точность казалась ему невозможной. Все же Эрвин достаточно напугал его, и он не трогал лошадей с места.

— Дорога узкая, здесь так просто не развернешься, — пробормотал он. — Если бандюги и вправду сидят там, где ты сказал, они заметят, что мы разворачиваемся, и успеют добежать сюда.

Эрвин молчал. Он надеялся, что торговцу лучше известно, что делать. Тот беспокойно ерзал на сиденье, не зная, на что решиться.

— Разгоню-ка я лошадей, может, проскочим мимо. Держись крепче!

Он щелкнул кнутом, и лошади помчались крупной рысью. Но ни ухабистая дорога, ни развалющая телега не позволяла им слишком разогнаться. Когда они поравнялись с засадой, их скорости хватило только на то, чтобы выкочившие из-за кустов налетчики не преградили им путь. Двое успели ухватиться за задний край телеги и взобраться на нее, остальные бежали следом.