Черная хризантема. Часть первая

— Но после этого, — продолжал Половцев, постучав пальцем по польской газете, — и после Орлова я бы на месте Ежова не рыдал, а сразу бы застрелился.

— Да. Пожалуй, — согласился Брусилов.

Он вспомнил об Орлове Александре Михайловиче, он же Никольский Лев Лазаревич, майоре НКВД сотруднике ИНО (Иностранного Отдела) ГУГБ (Главного управления Госбезопасности) резиденте внешней разведке в Испании сбежавшем на Запад. В антверпенском порту он получил приказ, явится на советский корабль, для встречи с руководством, но вместо этого уплыл на голландском судне в Англию. По какому-то дьявольскому совпадению произошло это за сутки до побега Люшкова, 12-го июня. Да, когда за кордон уходят сразу два сотрудника такого уровня, носители секретнейшей информации, впору стреляться. И не только Ежову.

Дверь в кабинет стремительно распахнулась и на пороге возникла фигура молодого стройного темноволосого человека в форме с объемистым термосом в руках. Это был капитан Георгий Гараев, еще один подчиненный комдива Брусилова, еще один новичок в системе Разведупра, пришел немного позже подполковника Половцева, впрочем, также не без способностей.

— А вот и я! — воскликнул Гараев, бесцеремонно водружая термос на рабочий стол Брусилова.

Брусилов посмотрел на термос затем на Гараева. Капитан был танкистом и в конце прошлого года, перед назначением в Разведупр вначале этого, вернулся из Испании, с войны, где все просто и понятно и можно обходиться запросто, без церемоний. И сейчас в мирной Москве лета 38-го года он порой продолжал себя вести так будто находится на передовой в блиндаже.

— Кофе! Горячий! Настоящий бразильский! Из Рио-де-Жанейро! — говоря все это, капитан хлопал ладонью по термосу, — Одному из наших знакомый зерна привез из Бразилии. Раньше он в НКВД работал, после перевода к нам сохранил прежние связи, в том числе и с одним 'любителем белых штанов' (это не я это он так сказал) который и привез кофейные зерна из самого Рио-де-Жанейро. Он сварил кофе, а я взял термос, все равно ему кофе больше без надобности!

Брусилов и Половцев в отчаянии переглянулись.

Неужели опять?! Неужели снова началось?! Неужели снова будут исчезать люди? Неужели снова начнется эта чехарда с назначениями?!

— Время свободное образовалось, решил в кафе на первом этаже посидеть, отдохнуть, — невинным голосом, не глядя на старших по званию, произнес капитан, — Хотя зачем ходить в кафе, когда есть отличный кофе!

Половцев выразительно поглядел на Гараева, было видно, что подполковнику есть, о чем поговорить с зарвавшимся капитаном.

Брусилов даже подобрался, предчувствуя, что придется вмешаться и сделать-таки внушение младшему по званию. Конечно танкист, конечно герой боев в Испании, но субординацию надо соблюдать! Надо!

— А! — воскликнул, Георгий Гараев ткнув пальцем в лежащую на столе польскую газету, — Господин Люшков в Японии! Предатель! Сволочь! Попадись он мне только! Да я, в прошлом году, таких как он, в Испании под Гвадалахарой и в Мадриде без лишних разговоров и сантиментов к стенке ставил!

— На войне все просто, — сказал Брусилов, — но мы не на войне.

— Да товарищ комдив мы не на войне к сожалению. Но все-таки мне не до конца понятна одна вещь. Эта гадина, бывший товарищ Люшков он был важной шишкой в НКВД, а разбираться с его побегом поручили нам. Мы же армия, мы внешняя разведка! Причем тут мы? Пусть сами разгребают свое дерьмо!

— Георгий, — сказал Брусилов, — вот ты украл этот термос у сослуживца...

— Украл! Ну как можно?! Ну как вы могли обо мне такое подумать? — искренне возмутился Гараев, — Одолжил товарищ комдив!

— Хорошо. Допустим. Пусть будет, одолжил. Ты ОДОЛЖИЛ этот термос с кофе у сослуживца, который раньше до перехода к нам работал в НКВД. У кого он получил зерна кофе? У бывшего коллеги по предыдущей работе. Тот 'любитель белых штанов' как я понял, остался работать на прежнем месте, наш же 'любитель кофе' перешел к нам. Они теперь работают в разных ведомствах, но дружеские отношения между ними сохранились. Это называется горизонтальные связи и их довольно трудно просчитать. Внутриведомственные отношения вот они на поверхности, на виду их легко проследить. Но, поди, узнай, кто с кем и когда ходил по грибы, на охоту, ездил на рыбалку, по девочкам таскался, просто выпивал по случаю. Как это проследить? Возможно, конечно, но очень затруднительно. Люшков многие годы вращался, возможно, не на самом верху, но можно сказать в кругах очень близких. И, конечно же, оброс связями. Кто-то или был, или перешел на партийную работу, кто-то, несмотря на все чистки, остался на своем месте. Всего не просчитаешь. Вот поручили бы это дело НКВД, внешней разведке.... Ну а какой-нибудь высокопоставленный чин, хорошо знающий Люшкова, может даже не один, стал бы тормозить расследование, всячески мешать, ставить палки в колеса под очень благовидным предлогом, мол, не стоит выносить сор из избы. Всего и всех до конца просчитать невозможно. Вот и поручили это разбирательство нам внешней разведке армии, Разведупру РККА.

— Ну а если кто-нибудь из наших тоже с ним рыбку ловил, по грибы ходил по гулящим девкам шлялся или водочку распивал? — поинтересовался Гараев, — Ведь всего как вы говорите не просчитаешь.

— Возможно, но крайне маловероятно. С военными он практически не водил знакомство, особенно с теми, кто из внешней разведки. Конечно, остаются еще те, кого перевели к нам из Наркомата Внутренних Дел... Но их не так уж много.

— Такое доверие конечно приятно, — подал голос Половцев, — но что мы внешняя разведка можем сделать в данном случае? Мы здесь в СССР, он там в Японии. Не думают же наверху, что мы сможем его ликвидировать.

— А это было бы неплохо, — сказал Гараев, — послать нескольких лихих ребят к самураям, что бы они разобрались там с этой гадиной. Готов пойти сам, опыт по Испании у меня есть. Вот помню, было, дело в Малаге...

— Авантюра товарищ Гараев, — прервал капитана Половцев, — Господина Люшкова уверен, охраняют не хуже, чем японского императора.

— Рискнуть стоит товарищ Половцев. Риск благородное дело.

— Идти на верную смерть это не благородное дело, а глупость...

— Я...

— Товарищи, товарищи! Тихо! — прервал Брусилов, начавшийся ненужный спор, постучав пальцем по столу, — Приказываю прекратить бессмысленное словоизвержение! Вы на службе и в моем рабочем кабинете, а не на базаре! Никто не говорит о немедленной ликвидации перебежчика, никто в Кремле не отдаст такого безумного приказа. На нас возложена иная задача, мы должны просчитать, что он замыслил после побега и приложить все усилия, чтобы помешать ему, причинить вред нашей стране.

— Звучит как-то абстрактно, — молвил Половцев, — как в сказке: 'Пойди, туда не знаю куда, принеси то, не знаю, что'. Или наверху что-то все-таки знают? Он что готовит теракт с помощью японцев?

— Я всего не знаю, но сдается мне, только это между нами, там наверху и сами до сих пор в некоторой растерянности из-за его побега и сами не знают, чего, же им от него ожидать. Хотя без сомнения о чем-то таком подозревают. — Брусилов глянул на последнее донесение с Дальнего Востока и после небольшой паузы продолжил: — Вам о чем-нибудь говорит фамилия Осадчий?

— Нет, — покачал головой Гараев.

— Первый раз слышу, — сказал Половцев, — Кто это?

Брусилов взял одну из папок на столе и раскрыл ее.

— Осадчий Юрий Васильевич, 1903 года рождения из Полтавы, Украинская ССР. Место жительства — Москва. Ответственный работник речного транспорта. В ночь с 15-го на 16-ое июня был застрелен пограничниками при попытке нелегального перехода в Польшу.

— Неудавшийся перебежчик, — сказал Гараев, — какое он имеет отношение к делу Люшкова?

— Возможно, никакого, а возможно самое непосредственное, — Брусилов достал из папки фотографию и положил ее перед Половцевым и Гараевым, — Вот смотрите.

Половцев придвинул фотографию к себе, Гараев склонился у него над плечом.

— Люшков! — воскликнул подполковник, — А рядом как я понимаю...

— Осадчий, — кивнул Брусилов, — тот самый. Это они на даче Люшкова, в прошлом году летом... 14-го июня вскоре после побега Люшкова Осадчий не вышел на работу в Киеве и исчез. Спустя почти два дня пытался перейти в Польшу, и был застрелен нарядом пограничников.

— И эту фотографию нашли при нем? — спросил Гараев.

— Нет. Эту фотографию обнаружили в вещах жены Люшкова Нины, 14-го июня задержанной вместе с дочерью на вокзале в Минске. Кстати это была чистая случайность, поезд на Варшаву по техническим причинам буквально на двадцать минут задержался на станции.

Гараев не удержался и негромко присвистнул.

— Так, — произнес Половцев, пробарабанив пальцами по столу, — Интересная цепочка получается. Люшков бежит к японцам в ночь с 13-го на 14-ое, в тот же день практически одновременно с ним в Москве с места срывается его жена с дочерью и бегут на запад в Польшу, их задерживают в Минске неподалеку от границы. В вещах жены находят фотографию мужа, заснятого с человеком, который на следующее утро 15-го так же бежит со всех ног в Польшу, пытается нелегально перейти границу и гибнет от пуль пограничников... Кстати зачем жена Люшкова тащила с собой такую улику как фотографию мужа с неким ответственным работником речного транспорта?

— Как я понял, эта фотография совершенно случайно завалилась за подкладку сумки, где о ней и забыли. Между прочим, она не так глупа эта Нина Люшкова, в ходе обыска на квартире сотрудники НКВД не обнаружили ничего компрометирующего, впрочем, как и на квартире Осадчего.

— А родственники? — поинтересовался Гараев.

— Осадчий в разводе и живет один, жена с детьми проживает в Ленинграде у родителей. Родня Люшкова почти полностью находится в Харькове на Украине. Мать и две сестры. Они задержаны, дают показания, но у местного НКВД почти стопроцентная уверенность в том, что они совершенно, ни, причем и что побег родственника для них полнейшая неожиданность.

— Что ж если спустя почти месяц харьковское НКВД так считает, то так вероятней всего и есть, — сказал Половцев.

— Я тоже так думаю, — сказал Брусилов.

Гараев напустив на себя серьезного виду, прошелся по кабинету комдива и остановился перед рабочим столом своего начальника.

— Чин НКВД бежит в Японию, его жена с дочерью бегут в Польшу, их совершенно случайно задерживают в Минске, некий ответственный работник речного транспорта, который отдыхал на даче Люшкова (грибы, рыбалка, охота, девочки) так же сломя голову мчится на запад и при попытке нелегально перейти в Польшу погибает. — Капитан посмотрел на Брусилова на Половцева, — Что же из всего этого получается?

— Возможно ничего, — ответил Брусилов, — Возможно, они бежали просто из страха, хотя крайне, крайне маловероятно, а возможно... — комдив сделал паузу, переложив с места на место документы на своем столе, — Вариантов много. Да много. Но именно для того нам, Разведупру РККА, и поручили это дело, что бы мы выяснили, что, же из всего этого получается.

ИНТЕРМЕДИЯ ПЕРВАЯ

Варшава. 18 апреля 1938 года.

— Колоний! Колоний! Колоний!

Подойдя к открытому, по случаю теплой весенней погоды, окну Эрнст Ставро Блофельд выглянул на улицу. По улице под окнами дома, в котором он жил шествовала весьма разношерстная толпа, мужчины, женщины, дети. Они размахивали национальными польскими флагами, потрясали искусственными пальмами, тащили развернутые транспаранты с лозунгами. Один из таких транспарантов как раз проплывал мимо Блофельда и при виде того что было на нем написано повидавший многое в бытность свою польским гражданином Эрнст Ставро тем не менее изумленно округлил глаза:

'SILA POLSKI LEZY W KOLONIACH'

'СИЛА ПОЛЬШИ ЛЕЖИТ В КОЛОНИЯХ!'

Да такого он еще не видел. И он даже представить себе не мог, что до такого можно додуматься!

'Цирк какой-то!' — подумалось Блофельду.

Но люди, собравшиеся в толпу на улице, вовсе не считали происходящее цирком. Напротив, они были настроены более чем серьезно. По чьей-то команде все эти паны и панночки, будущие хозяева заморских территорий, колонизаторы и цивилизаторы грязных дикарей снова принялись с большим энтузиазмом скандировать:

— Колоний! Колоний! Колоний!

Пожав плечами и скорбно покачав своей аккуратно причесанной головой, Блофельд закрыл окно, невозможно было слушать этот бред, и сев в кресло задумался.

Сегодня 'День Колоний'. Давно обещанный и широко разрекламированный день заморских польских колоний. В кинотеатрах шли фильмы на колониальную тему, в костелах звучали проповеди о том, что именно Польше самим богом уготована мессианская роль, нести свет цивилизации диким, некультурным, непросвещенным народам. Заморских колоний у Второй Речи Посполитой конечно еще не было, а вот день колоний уже был.

Правда, подобные мелочи не смущали гордых шляхтичей. Не впервой им было выдвигать бредовые идеи и не впервые они алчно разевали рот на то, что в принципе проглотить не могли.

Не имея ни больших военно-морских баз, ни крупного океанского флота требовать заокеанских колоний.

Не имея мощной экономики, будучи отсталой и довольно бедной аграрной страной, всерьез претендовать на роль великой европейской, а то и мировой державы.

Такова была Вторая Речь Посполитая.

Эрнст Ставро Блофельд родился в 1908 году в Данциге и первые свои двенадцать лет жизни считался подданным Германской империи, но в 1920 году в силу сложившихся обстоятельств его отец перебрался в Варшаву и принял гражданство Польши. С тех самых пор вот уже восемнадцать лет Блофельд был гражданином Второй Речи Посполитой. Он привык к этому и даже по-своему полюбил Польшу, но несмотря, ни на что так и стал настоящим поляком.

Может, сказывался излишне рассудительный с изрядной примесью цинизма характер, а может, заявляло во весть голос не совсем польское, а если честно совсем не польское происхождение Блофельда, мать его была гречанкой из Янины, а отец то ли онемеченным поляком, то ли ополяченным немцем из Данцига, но Эрнст Ставро был плохим поляком.

У настоящего поляка, как убеждала официальная пропаганда Второй Речи Посполитой, должна закипать и бурлить кровь в венах при чтении 'Трилогии' Сенкевича. Но Блофельд не испытывал никакого душевного трепета при прочтении ни одного из трех романов, и он никогда не стремился походить ни на одного из 'славных польских рыцарей', ни на Скшетуского, ни на Кмицица, ни на Володыевского. Блофельд считал 'Трилогию' вздорным, глупым и вредным чтивом, призванным задурманить головы простым полякам воспоминаниями о том, чего не было, и навязать представление, о будущем, которого не может быть.

И соответственно Блофельд никогда не был поклонником великодержавных устремлений Польши Пилсудского. Все эти крикливые лозунги вроде самого главного 'От можа до можа', все эти мечты о походах на Данциг, на Ковно, на Киев, на Смоленск, он считал абсурдным бредом, который ни к чему хорошему, ни Польшу, ни поляков не приведет.

Да Эрнст Ставро Блофельд был плохим поляком.

И естественно он тщательно скрывал свои мысли от правильных поляков. Паны и панночки что, размахивая флагами с энтузиазмом бегали по улицам городов горланя 'Колоний! Колоний!', даже не задумываясь о том, почему за какие такие заслуги, им кто-то должен дать колонии в давно уже поделенном мире, просто бы не поняли вредных помыслов неправильного полуполяка.