Элари повел плечами. Плоский прямоугольный ранец так удобно пригнали к его спине, что тяжесть двух пудов припасов почти не ощущалась, — притом, он знал, что этого едва хватит на дорогу в один конец. Одежда была тоже удобной, — толстые, теплые, высокие башмаки, плотно обнимающие ногу, и шуба, — длинное, почти до пят, меховое одеяние с капюшоном, в котором, как говорил Иккин, можно спокойно спать даже на снегу. Перетянув шубу ремнем, Элари прицепил к нему кинжал. Иккин взял только меч, оставив бесполезный панцырь и лук.
— Там нет ничего живого, — сказал он. — В сущности, оружие там вообще не нужно, но мало ли что...
Элари попросил посмотреть меч, — как он знал, последний настоящий древний меч, оставшийся в Лангпари. Такого оружия он ещё не видел — плоский клинок четверть дюйма в толщину и длиной в восемнадцать дюймов. У основания меч был двух дюймов ширины, к середине суживался, а к скругленному концу расширялся вновь.
— Зачем это? — спросил Элари, показывая на изгиб.
Иккин молча приложил лезвие к своей шее.
— Чтобы не соскальзывал, видишь? Вообще-то, это не оружие — он слишком короткий и тяжелый, чтобы им фехтовать. Драться им нельзя. Можно только убивать.
— Так это инструмент палача? — Элари с сомнением посмотрел на меч. От его тяжести отвисала рука — он весил килограммов пять. Плоский, глянцево-черный, кроме лезвия. Оно выглядело очень чистым, очень ярким и очень острым, — мелковолнистая кромка, которую именно эта рябь делала адски опасной. Попадись под такой клинок рука — не будет руки. Попадет человек — развалит наискось, от плеча до пояса. А уж голову смахнуть...
— Не совсем. Это жертвенный меч. Им казнили пленных врагов, когда приносили их в жертву... впрочем, это уже неважно.
Элари вновь посмотрел на меч. Вдоль клинка бежали непонятные золотые знаки. Лезвие было из красноватого металла, не похожего на сталь.
— Из чего он?
— Кобальт. Крепче и гибче стали, и ещё не ржавеет. Раньше умели делать даже такие простые вещи. Ладно. Давай его сюда. Нам пора.
Элари вернул оружие. Затем ему пришлось прощаться с Усватой и это оказалось тяжело. Она разрыдалась у него на груди и сам юноша чуть не заплакал. Он плюнул бы на всё и остался здесь... если бы тут не стояли ещё его товарищи, и не смотрели на него, словно на героя, решившегося на недоступное им.
Потом, уже на улице, Элари сказал Суру:
— Сохрани её. Усвата мне дороже жизни. Это не фраза. Я люблю её.
— Хорошо, — просто ответил файа. — Я клянусь.
— Правда? — Элари взял его за плечи и несколько секунд они пристально смотрели в глаза друг другу. — Даже если ценой окажется жизнь?
Он тут же смутился, поняв, что вовсе не хочет, чтобы Суру жертвовал жизнью ради Усваты или кого угодно ещё. Окончательно запутавшись, он отпустил его и отвернулся, но Иситтала тут же взяла его за руку.
— Я тоже клянусь, что не причиню ей вреда, — сказала она. — Но судьбой распоряжаюсь не я, и может быть всякое, — она не угрожала, а напоминала.
Элари вдруг по-детски уткнулся в её сильное плечо. Он буквально разрывался между ней и Усватой, и лишь сейчас понял, чем на самом деле был этот спасательный поход, — попыткой убежать от самого себя. Он с радостью отказался бы от этой бессмысленной затеи, но он уже не мог. Не мог.
— Береги себя. Не лезь в драки, — он понимал, что говорит глупости, но уже не мог остановиться. — Я вернусь, как только смогу, вернусь, если только буду жив!
— Может, этот поход будет для тебя важнее, чем ты думаешь, — она легонько оттолкнула его от себя. — Может, ты, наконец, станешь взрослым. Я знаю Ньярлата, и хочу, чтобы он тебя выслушал и помог тебе. Возьми, — она запустила руки за воротник и достала медальон на цепочке, — украшенную лучами овальную пластину из литого золота. С неё пристально смотрел живой серый глаз, — совсем как глаз Иситталы. — Это мой знак Высшей. С ним тебя, по крайней мере, станут слушать.
Элари сжал медальон в кулаке, потом спешно надел его, — под одежду, на кожу, и тяжелое золото, ещё хранившее тепло её тела, уютно устроилось в ложбинке на его груди. Юноша невольно повел плечами, чувствуя это теплое прикосновение.
— Теперь всё, — Иситтала взяла на секунду его руки и отпустила их. — Иди... и возвращайся.
Она отошла. Элари хотел проститься с Суру, стоявшим поблизости, но не смог даже толком его разглядеть, — в его глазах стояли слезы.
12.
Начало путешествия оказалось до скуки обыденным. Простившись с друзьями, они забрались в ожидавший их автобус, и тот тут же тронулся, направляясь к перевалу. Салон был пуст, никто больше с ними не ехал, и целый час они просидели молча, глядя в окно и размышляя. Задумчивый и грустный, Элари не обращал внимания на пейзаж. Машина, раскачиваясь и сотрясаясь, ползла по бесконечному подъему.
Дорога на перевал, — всего лишь накат по щебнистой почве, — вилась по дну узкой долины. Слой снега вокруг был ещё очень тонок, из него выступали мелкие камни, пучки травы, и вместо ровной снежной белизны склоны холмов казались пёстрыми. Черная щебенка со снегом давала чистый серый тон на откосах, а торчавшая из-под него трава окрашивала обочины бледной желтизной. На скалах поотдаль сидели орлы и хмурый вид хищников гармонировал с угрюмыми низкими тучами.
Всё ниже ползли эти суровые тучи, всё сильнее свистел ледяной ветер, врываясь в салон, и Элари как-то вдруг понял, что зимой в пустынных равнинах Темраук негде укрыться от холода...
Потом они вышли в маленьком пустом селении и автобус тут же укатил вниз. Их никто не встречал. Элари осмотрелся. Вся долина Лангпари лежала у его ног, серая, туманная, безвидная. Серые тучи скрывали вершины гор. Он попытался разглядеть постройки Золотых Садов, потом махнул рукой и обернулся.
Дорога кончалась, дальше по заснеженным склонам вилась тропа, поднимаясь к последнему посту на недалеком уже перевале. Низко нависшие тучи скрывали его и тропа, казалось, уходила за край мира. Юноша ощутил уже привычную радость, — сейчас он увидит новые земли, где будет пусть не лучше, но интереснее, чем здесь.
— Ну что, пошли? — он повернулся к Иккину и поправил лямку рюкзака.
Селение скоро осталось позади. Медленно поднимаясь, они вскоре окунулись в холодный туман облаков. Весь мир исчез, осталось лишь несколько метров земли под ногами. Идти в гору с тяжелым грузом за плечами, да ещё по неровной, заснеженной тропе, было нелегко, и Элари скоро начал уставать. Но он не жаловался, не просил остановиться. Он просто шел, шаг за шагом, ровно дыша, и усталость незаметно отступила. Он не заметил, как прошло несколько часов, как воздух заледенел и начал резать легкие, — он шел, охваченный предчувствием новых впечатлений.
Перевал открылся неожиданно. Клубящиеся вокруг тучи разогнал яростный ледяной ветер, и они замерли на самой седловине. Здесь было несколько метров относительно ровной скалы и дом для охраны, скрытый меж утесов. Из него вышло несколько солдат, но с ними говорил Иккин, и Элари их почти не замечал. Он смотрел вперед, не обращая внимания на бьющую в глаза снежную пыль.
Солнце уже зашло. Был вечер, ясный, — тучи кончались сразу за перевалом. Облитая пронзительной синевой Ируланы, перед ним лежала бескрайняя равнина, покрытая снегом, проткнутая скалами, бугристая, неровная. Она исполинским скатом уходила у них из-под ног, потом выравнивалась и тянулась в наползающий мрак, видимая на несколько дней пути. Где они будут сегодня спать? Элари не знал этого. Дальше не было тропы, только девственный снег, — но это его не пугало. Перед ним был открытый путь — и этого хватало.
— Всё. Пошли, — подошедший сзади Иккин сдвинул промерзший шлагбаум и ступил на нетоптаный снег. Внезапно он обернулся. Их большие глаза, темные и таинственные в темноте, встретились на несколько секунд. Потом Элари тоже посмотрел назад.
По обе стороны седловины высились заснеженные скальные кручи, такие огромные, что глаз уже не мог их охватить. За ними безмолвно и жутко клубились облака, отходя назад, — словно во вратах иного мира. Элари смотрел на них, пока не понял, что эта картина навсегда отложилась в его памяти. Затем он повернулся к другу.
— Пошли.
Через два шага под его ногами заскрипел нетронутый снег. Идти вниз было легко, они почти летели, и Элари хотелось смеяться от радости. Вслед им никто не смотрел. Они шли быстро и уверенно в надвигавшиеся сумерки.
Глава 10:
Алчность пустыни
1.
Они шли точно на север, к полярному морю, скрытому ото всех за горами Безумия. В одиночку Элари не смог бы пройти и пяти миль в день по россыпям камня и обледенелым высоким барханам, а ещё вернее — немедля бы погиб.
Огромные песчаные дюны, покрытые смесью снега и пыли, были коварны, — их крутая подветренная поверхность оползала даже от слабого сотрясения шагов. В первый же день Иккин предупредил его, швырнув камень в склон громадной дюны, под которым Элари хотел пройти. Весь тридцатиметровой высоты откос плавно потёк вниз, — лишь беззвучно покачнулась земля и серый склон стал на десять шагов ближе. Окажись юноша под ним, он бы просто исчез, без малейшего следа.
Оглянувшись, он увидел, как повсюду вокруг дюны оплывали, надвигались, точно в жутком сне, — ни пыли, ни звука, лишь мягко колыхалась земля, а когда всё кончилось, он не узнал равнины, изменившейся, как по волшебству.
Путь их не был извилист, и ветер, пронзительно-ледяной, всё время дул навстречу. Иккин не отворачивался, он только наклонял голову, и длинная бахрома меха, окаймлявшего капюшон, падала на его широкое тёмное лицо. Лицо Элари тоже потемнело, — но не от солнца, а от холода. Они шли по ночам, потому что он не мог идти днем.
Днем здесь было страшно. Небо неизменно оставалось ясным, но от солнца исходило лишь какое-то мутное, мрачное свечение, которое даже не отражалось в снегу. Никто не знал причины, но именно поэтому пустыню назвали Темной. Ещё хуже были миражи. Едва занимался день, на горизонте начинали маячить смутные силуэты черных пирамид, какие-то тени, которые двигались, словно живые, наводя ужас своими беззвучными, до жути осмысленными движениями.
Иногда перед ними целыми днями маячили горы Безумия, ещё отдаленные от них на тысячу миль, — голые, серые массивы камня, изломанные и нагроможденные чьей-то больной волей. В них не было ничего от обычных гор, — ни ровных вершин, ни морщин эрозии, просто неестественные изломы и вздутия скал, один вид которых вызывал у Элари ужас. А иногда перед ними возникали силуэты города, — громадные жилистые башни, соединенные изогнутыми трубами, словно сплетением окаменевших внутренностей. Юноша думал, что этот город лежит за горами Безумия и радовался, что никто не может их пересечь. Когда он вспоминал, что миражи не иллюзии, а лишь отражение скрытого за горизонтом, ему становилось страшно. В этих мертвенных нагромождениях, жутко шевелящихся в текучем воздухе, не было ничего, близкого любому двуногому существу.
Но он бы вытерпел всё это, если бы не смерчи, что появлялись только днем, хотя сильный ветер бушевал над пустыней и ночью. Они туманными столбами шествовали по равнине, кружа в себе камни величиною с голову и оставляя за собой полосы взрытой, обнаженной земли.
Естественно, они двигались по ветру, но почему-то всегда стремились пересечь им путь, — назвать это случайным было уже нельзя. Тогда Иккин останавливался, поджидая, пока смерч подойдет ближе, а потом они резко бросались в строну. Промахнувшийся вихрь корчился, тщетно пытаясь достать их и расшвыривая камни, а потом вдруг рассыпался и наступала жуткая тишина.
Древние считали, что вся эта местность кишит злыми духами, и Элари решил, что это правда. Слишком уж много здесь было мертвой, бездушной злобы, разлитого в воздухе страха, — и никакой жизни. Летом здесь таял снег... и больше ничего не менялось. Но пустыня училась: уже на второй день они увидели, как смерчи идут целой группой. Они с трудом увернулись от неё, и, не смея больше искушать судьбу, шли только по ночам.
Над ними простиралось черное, бездонное небо, окаймленное у земли красной, тускло светящейся полосой. В ней горели то ли большие звёзды, то ли странные огни скал, — они двигались, словно там, на горизонте, шли целые армии машин с включенными фарами. Время от времени зеленоватые сполохи северного сияния прокатывались по высокому небу, волнами взмывая к зениту, потом исчезая. Иногда огненный шар молнии с треском пролетал из темноты в темноту, оставляя за собой туманный тускнеющий след. Тогда они видели изрезанную гребнями и рвами равнину снежного поля, на которой играли странные оттенки, — красный, медный, лиловатый. Когда же светила одна Ирулана, всё становилось одинаковым: синим, безжизненным, скованным жестоким морозом. Угрюмо чернели ущелья и впадины высверленных ветром ям. Каменные глыбы и отколовшиеся куски скал лежали, точно примерзшие к мертвенно-светлой поверхности. Над ней тускло блестели отполированные песком округлые валуны и зубчатые гребни, их разделяли громадные глубокие ложбины. В заполнявшем их рыхлом снеге можно было утонуть, как в воде.
В этой зыбкой полутьме, в отдалении, каменные глыбы напоминали Элари людей, животных, странные развалины и вещи, которые он вроде бы знал, но не мог вспомнить или подобрать названия, — эти образы подолгу крутились в его мозгу и оживали во сне. Иногда он видел низкие, массивные руины непонятных строений или же причудливо сплетенные рога громадных черных кристаллов, — они росли из земли, окаймленные валами вывороченных глыб, и слабо светились в сумеречном свете. Иккин далеко обходил их, и Элари не спрашивал — почему. Эта земля не всегда была мертвой, но он уже не хотел знать, почему она такой стала. Они оставляли развалины за спиной и шли дальше.
Среди этих фантастических форм, словно готовых ожить, не слышалось ни звука, ни даже малейшего слабого шума, — даже ветер здесь дул беззвучно. И среди этой тишины, по этой пустыне, где внезапный свет вспыхивал и гас, две маленькие фигуры двигались, как странные образы в кошмаре светопреставления на самой окраине мира.
2.
Когда начинало светать, Иккин строил хижину из снега, очень маленькую. В ней они спали и ели. Еду им приходилось оттаивать под одеждой, на ходу, — здесь не из чего было разжечь костер. Выспавшись, они опять пускались в путь, чтобы пройти за ночь десять миль к Унхоргу, — по глубокому снегу не получалось идти быстро. Они почти всё время молчали: холод замыкал губы. Элари, чтобы занять себя и не думать о том, что осталось позади, пел про себя песни. Он знал их не очень много, и надоедливые обрывки повторялись в его голове вновь и вновь, точно заевшая пластинка. Ему начало казаться, что за ними кто-то идет, — оборачиваясь, он ничего не видел, но ему казалось: что-то скользнуло в ложбину за миг до того, как он его заметил. Элари знал, что это не человек. Опасаясь за свой рассудок, он старался не думать, кто это может быть.
Но за всё время пути они не видели ничего живого, ничего, что бы действительно двигалось. Наконец, когда припасов у них осталось только на неделю, Иккин сказал, что надвигается буря. Элари застыл. Он знал, что полярная буря может бушевать десять дней без всякого перерыва, — и, если так окажется, то их ждет смерть.
