И когда нас первый раз прижали белофинны, и политрук Саня в рост, не кланяясь, ходил под пулями, только лишь поминутно наклоняясь над зарывшимися в снег бойцами, осторожно трогая их за плечо и говоря им тихо, деликатно: 'Товарищ боец! Пожалуйста, будьте так любезны, встаньте...Надо встать!' красноармеец Горький первый встал на его призыв...

Я потом видел красноармейца Горького. Лежит на обочине, такой маленький и щуплый ... шапка в сторону отлетела, руки в стороны раскинул. На ногах самодельные, аккуратно сплетенные лапти.

... — Ты что, тупо-о-о-ой? — комдив Котов, на глазах всех собранных командиров частей (я присутствую, как командир отдельной батареи) стучит согнутым пальцем по высокому лбу начинающего лысеть полковника. — Я тебя еще раз спрашиваю, ты тупой, да?

Однако Котову совершенно не интересен ответ бледнеющего (кроме багровых пятен на скулах) начальника штаба дивизии. Он, ядовито ухмыляясь, пошло посверкивая золотым зубом, как привокзальная чикса ('С Вашего позволения, все-таки шикса. Это раз, а во-вторых, любая, даже самая дешевая девушка после сравнения её с Котовым убилась бы головой об стену!'— поправляет меня дотошный Ройзман) поворачивается к опозоренному полковнику спиной. Вразвалочку, по-кавалерийски косолапя и загребая снег серебряными шпорами, подходит к позолоченному креслу, стоящему на расстеленном прямо на снегу мохнатом ковре. Садится, закинув ногу на ногу, начинает с прищуром рассматривать нас, стоящих перед ним по стойке смирно.

Потом продолжает, но так, будто презрительно сплевывает слова через губу:

— Какая еще там головная походная застава? Какая там боковая? Я Котов! Ты меня понял, дурачок? Повторю по буквам: К-О-Т-О-В. Меня вся Красная Армия, да что там... меня вся Европа знает! Все враги трепещут одного моего имени! Бело-Финны от меня просто бегут... И правильно делают! Потому что Котов шутить не любит! Котов пройдет по белякам карфагеном! ('Что он сделает?— переспрашивает тугоухий артиллерист Петрович. — Автогеном пройдет? Это, действительно круто!') Котов — краса и гордость Страны Советов! Вот, посмотри, — и комдив гордо выпятил грудь — у меня два! ДВА! Ордена Красного Знамени! ( 'А вот у кого он второй орден украл?— задумчиво произнес Лацис. — Вот внимательно присмотритесь: на втором по счету Ордене снизу должна быть белая планочка, а на ней цифра 2 , или 3, или, как у Семена Михайловича, 4... А у Котова висят два ОДИНАКОВЫХ ордена? Интересное кино?') А у тебя, гляжу, воблый ты глаз, даже медальки 'ХХ лет РККА' нет? У тебя вообще орденишко-то хоть один есть? А? Завалященький самый, за лизание задниц? — глумясь, продолжал комдив.

— Есть.— очень скромно сказал полковник. — У меня есть Императорский Военный орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия Четвертой степени...

— Ах, имера-а-а-а-торский..., — протянул Котов. — Так, значит, по царским временам тоскуем, ваше благородие, а? А вот мы ваших благородиев в дугу гнули, да-а-а-а.... И тебя я, воблый ты глаз, тоже в дугу согну... Вот сейчас встанешь ты, кавалер, отличивший себя в бою особливым мужественным поступком, по присяге, чести и долгу своему, на колени! И мне, красному герою, будешь сапоги целовать!

— Нет. — тихо и непреклонно произнес начальник штаба.

— Ась, не слы-ы-ышу? — шутовски приставив ладонь к уху, переспросил Котов.

— Я могу встать на колени и поцеловать. Только Боевое Знамя. — совершенно спокойно, даже как-то равнодушно сказал полковник. ( 'Хорошо сказал.' — отметил подполковник Вершинин.)

— Вот тварь! — удивленно произнес Котов, когда уродливый, пучеглазый карлик-порученец Медведко вытаскивал, подпрыгивая от желания угодить комдиву, оружие из кобуры теперь уже видимо, бывшего полковника. — Все вы тут твари! Иду я тут к своему салон-вагону, вижу, один боец вовсе без сапог, сидит, лапти плетет. Я его по матушке, а он меня — по моей... Расстреляли уже, поди, мерзавца! И этого тоже, тоже... В трибунал его, сволочь белогвардейскую... Расстрелять! А вы все, что стоите? Бегом в подразделения! И вперед, вперед, только вперед! Иначе... Всех в трибунал!

— А что, ребятки...,— задумчиво протянул Петрович.— Гляжу это я на энтого дурака, и сдается мне вот что. Ты, Иваныч, конечно, не расстраивайся шибко, но... Думается мне, что пора и вам с нашим новым Саней потихоньку собираться.

— Да! — поддержал его комбат.— А не провести ли внеочередную санитарную обработку личного состава? Белье бы надо Вам чистое одеть...

— Верно, верно...,— отметил комиссар Ройзман. — Камрады будут довольны! Тем более, что время у Вас на это есть...

Действительно, колоссальная пробка, стремительно образовавшаяся на шоссе, где в четыре ряда встали насмерть танки, машины, пушки, тягачи 'Комсомолец' с брезентовыми тентами в виде острокрыших домиков над сиденьями для расчета позволяла не только попариться в бане, а даже её и построить!

Наши батарейцы мигом разбили палатку, накалили в костре гранитных валунов, закатили их под брезентовый полог, принесли кипяточку, плеснули... Зашипело, обдало горячим паром...

Самым последним, в уже остывшей бане, мылся наш стеснительный политрук Саня. Стеснение его происходило от синей татуировки на узкой и впалой груди, которую он, как Бернадот, ужасно стыдился. (У Бернадота, бывшего революционного наполеоновского генерала, ставший шведским королем, было наколото 'Смерть королям!' А у филолога Иванова — Vae!86 — коротко и непонятно. )

Бойцы надели чистое белье, и на душе у многих хотя бы в этот вечер стало спокойнее...

Ночью к штабной колонне, замершей в мертвой пробке, неслышимые за рокотом моторов, которые невозможно было заглушить, чтобы не заморозить двигатели, первый раз подползли белофинны, зарезали часовых и забросали штабные фургоны гранатами...

Комдив Котов не пострадал.')

Запись чернилами, почерком Юсси:

Впервые за все время моего печального знакомства с Талвелой я увидел его таким.

Я видел его всяким: сосредоточенным, задумчиво склонившимся над картой; печальным и грустным в те редкие минуты, когда, как ему казалось, его никто не видит; улыбающимся своей особенно ласковой и доброй улыбкой, от которой на душе у видящего её становится жутко и мерзко...

Но сейчас подполковник выглядел настолько непривычно, что я просто диву давался!

На лице Пааво как-то блудливо гуляла неуверенно-трусливая подленькая улыбочка, как у скользкого привокзального сутенера. Наш грозный командир угодливо сгибался в полупоклоне, мелко семенил, сопровождая чванного, надутого типа, похожего на напыщенного, страдающего геморроем педераста. (Ну вот, опять. От чего не написать просто: напыщенного? Прим. Редактора)

— Вот, разрешите вам представить, господин...

— Виккерс! Он может называть меня господин Виккерс, дружище...,— не вынимая из уголка губ ароматную сигару, пробормотал незнакомец. Ничего дружелюбного в слове 'дружище' я не услыхал.

— Слушаюсь! Господин Виккерс, разрешите вам представить нашего лучшего, самого отважного и толкового офицера, капитана Суомолайнена!

— То, что он лучший, так это и понятно... За свои деньги, дружище, я имею право требовать только высший сорт! Но... зачем так сложно? Суомо... это долго и неудобно! Я, любезный, буду звать вас Финн! Вам это понятно?

— Не понимаю, господин Виккерс, зачем вам вообще меня куда-то звать? — окрысился на незнакомца я. — Я вот он, стою перед вами... пока! А засим, разрешите откланяться, служба-с...

— Э, Юсси, постой, горячий финский парень...,— зашептал мне на ухо подполковник, крепко ухватив меня за локоток.— Брат, выручай, а? Это не просто господин, а ого-го какой господин! представитель наших доблестных союзников...

— Да шел бы он лесом? Фамилия ему моя не нравится, скажите пожалуйста? ('Будто она мне нравится!'— про себя добавил я.)

— Ну ты понимаешь, большая политика... Сам Барон просил!— поднял Пааво вверх указательный палец.

— А! Ну, если сам Барон... а что просил-то?

— Да как обычно! Оказать всемерное содействие...,— пожал плечами подполковник.— Так что ты с сего числа поступаешь во временное распоряжение господина бригад... господина Виккерса.

— Слушаюсь. А что этому недо-генералу вообще нужно? Надеюсь, в круг его интересов входит только обычный деловой туризм военно-прикладного характера? ну, там, пострелять по русским фазанам, потом выпить рюмочку самогона и посетить сауну?

— Ах если бы! Тогда бы я тебя и не беспокоил... Его интересует русская Aavetykki.

— О! это очень просто... Надо только притащить поближе к motti что-нибудь из оставшейся нашей тяжелой артиллерии, малость пострелять... Если у русских еще остались снаряды, то , думаю, они его удовольствие немедленно удовлетворят.

— Ты не понял. Господину Виккерсу нужна сама Пушка-призрак, желательно исправная и со всей документацией.

— А Kotov ему не нужен? Исправный, с небольшим пробегом... В отличном состоянии!

— Нет, ему нужна только пушка... причем именно эта. На любые иные варианты чертов Виккерс не согласен.

— Вот дела? Да что же, я ему её перекуплю, что ли?

— Юсси, ты гений! Ведь это же нормальный, цивилизованный вариант?...

... Держа в дрожащей руке самодельный белый флаг, я медленно, стараясь не делать резких движений, приближался к дороге.

На ней, засыпанные снегом, стояли колонной замершие без топлива русские Vickers-vaunu87, развернувшие свои оставшиеся без снарядов пушки в сторону опушки леса; рядом с распахнутыми печально дверцами замер грузовик, в кузове которого бессильно задрал вверх стволы зенитный пулемет, а вокруг него из-под снежка желто поблескивали целые курганы стрелянных гильз; у морды убитой лошади лежит сломанная гитара (а у лошадки сзади уже вырезано пол туши...конину, что ли, они тут едят? Фу, какая гадость...88)

Между машинами виднелись снеговые ямы, закрытые сверху на манер шалашей жердями и еловыми лапами. Из этих ям смотрели на меня почерневшие от усталости, обмороженные юные лица русских солдат.

Мне навстречу вышел худой, очень молодой русский офицер, на рукаве шинели которого была нашита красная звезда:

— Политрук Иванов! Вижу, Вы собираетесь нам сдаться?— на прекрасном финском языке нагло спросил меня он.

Я аж от неожиданности оторопел...

— Да вроде нет... это Я хотел вам предложить...

— Переговоры закончены. Нам это не интересно! — сухо промолвил Иванов.

— Нет, нет... погодите...,— невнятно забормотал я, переходя на русский. — Вы не поняли! Мы предлагаем вам почетно, с оружием и знаменем в руках, уйти к своим! Но всю тяжелую технику вы нам оставите, в исправном, разумеется, состоянии...

— А всю техническую документацию на эту технику Вам часом не оставить? — с интересом спросил меня политрук.

— Да, да! Конечно, оставить! И если кто-либо из технических специалистов захочет... ну, вы меня понимаете... то мы...

— Бочка варенья и корзина печенья! На меньшее я не соглашусь. — Твердо и совершенно серьезно вполголоса сообщил Иванов.

— Что? А, шутка... ну да, конечно, мы готовы снабдить вас продуктами на дорогу, теплой одеждой и ...да! Мы вам денег дадим!

— Ух ты! — обрадовался политрук. — Настоящих?

— Конечно, настоящих! Хотите, финскими марками, хотите, мы заплатим вам иной валютой...

— Валютой, это очень хорошо! А непальские пайсы у вас есть?— с энтузиазмом потер руки русский.

— Чего? — не понял я.

— Ну, монеты такие, квадратные! С дыркой посредине.

— Зачем с дыркой?

— Видимо, чтобы деньги в связки вязать?— предположил Иванов.

— Нет, пайсов нет... но зато есть фунты стерлингов!

— Очень жалко! Но фунты стерлингов у меня в коллекции уже, конечно, имеются. Так что гибнет наша коммерция...

— Не понял?

— Да чего тут не понять-то! Суккси виттуун89...,— и политрук мило покраснел.

Одного я так и не понял: но почему ТУДА мне надо обязательно ехать на лыжах? Это что, у него такой юмор, что ли?

Запись расплывшимся карандашом

(' — Раненые умирают.,— тяжело вздохнул политрук Саня. — Может, мы попробуем как-нибудь с белыми договориться, чтобы они их пропустили, а? Гаагская конвенция... как же там? Стороны обязаны обеспечить защиту, уход и гуманное обращение с ранеными и больными военнослужащими неприятельских армий, а также обеспечить покровительство и защиту санитарным формированиям (транспортам, госпиталям и санитарным отрядам), бомбардировка и обстрел которых категорически запрещается. Лица, входящие в состав санитарных формирований, при захвате противником, не являясь военнопленными, должны пользоваться обращением не менее благоприятным, чем последние, и должны быть немедленно отпущены, как только это позволят обстоятельства...,— наизусть процитировал начитанный политрук Иванов.

— Угу.,— мрачно ответил ему я.

— Да уж.,— не менее мрачно согласился он.

Тускло коптил кусок телефонного провода, освещая наши осунувшиеся лица... Сегодня каждому выдали по небольшому куску жесткой вареной конины... и все. Потому что перебои с продуктами начались еще задолго до того, как нас тут в котел зажали.

'Эх, Ройзман, где твои крабы?'— печально подумал я. И тут же вспомнил сваленные под откос сизые бараньи туши, которые лениво клевали обожравшиеся вороны.

Кстати, конина тоже стремительно заканчивалась. Дивизия -то у нас не простая, а механизированная! Лошадей совсем мало, и то, в полевом банно-прачечном отряде...

День, максимум два... и есть станет совсем нечего. Бойцы потихоньку начали варить кожаные ремни. А в штабе у Котова уже давно закончилась икра и ананасы... да, всем сейчас тяжело.')

Перехваченная радиограмма красных:

' Положение тяжелое, помогите всеми средствами. Путь отхода отрезан, пробиться не могу. Сообщите, когда и будет ли помощь. Котов, Пархоменко'

Ответная радиограмма ?0103.

'Положение на Важенваарской дороге остается по— прежнему тяжелым. Дорога завалена. Восточная группа, в том числе полк НКВД, пробиться к вам не может. На первом километре от госграницы идет бой. С нашей стороны введена артиллерия и одна стрелковая рота. На автомашинах перебрасываются пограничники. Но на пятом километре противником взорван мост. Авиация боевые вылеты не производила, прогноз погоды на ночь и на завтра плохой. На ваш вопрос: оставить матчасть и пробиваться, Военный Совет санкции дать не может без разрешения Ставки.

Чуйков, Фурт'

Запись расплывающимся карандашом на полях.

(' ... Они опять пришли под утро, когда истомленные бойцы пытались забыться от голода и холода тревожным сном. Вокруг нас началась ожесточенная, накатывающаяся волнами стрельба. Стреляли из 'Суоми', выпуская буквально тучи пуль, до истощения круглых магазинов... Они хотели прижать нас к снегу, запугать, подавить... Но навстречу медленно-медленно летящих к нам оранжевым жучкам трассирующих пуль редко, расчетливо, считая последние патроны, хлопали карабины наших.

— Ну что, пора? — спросил меня Петрович, с усмешкой вглядывающийся в накатывающуюся на нас воющую волну. — Не сдюжить нашим иначе.