Железный Ветер

— Отобрать быстро не сможете, — пояснил он. — Я же сказал, сначала вывозим детей.

Томительное мгновение майор смотрел на 'попаданца' с таким видом, будто увидел перед собой некое экзотическое насекомое, с почти научным любопытством.

— Твою кавалерию, — проговорил он, наконец, с усталой брезгливостью. — Еще один идеалист...

Глава 19

Осажденные

— Вы ловкие ребята, — повторил Терентьев. — Но и я не щи лаптем хлебаю.

Новая группа десантников вошла в приемный зал и немедленно изготовилась к стрельбе. Басалаев переглянулся с ближайшим к спятившему 'попаданцу' гвардейцем, тот понимающе моргнул и сместился чуть в сторону, так, чтобы оказаться слева от Терентьева, с той стороны, где располагалась граната. Все с той же волчьей усмешкой писатель синхронно шагнул назад, не вынимая руки из-за пазухи, сохраняя прежнее расстояние между собой и ближайшим солдатом.

— Да хорош уже ерундить, — в голосе Ивана прорезалось отчетливое и нескрываемое раздражение, почти злость. — Я сам работал в контрразведке и все эти уловки знаю. Может, делом займемся? Подгоняйте свой броневик, будем сажать детей.

— О, коллега по цеху? — осведомился Басалаев, лихорадочно соображая, что делать дальше. Отбирать у попаданца гранату бесполезно, тот был настроен весьма решительно, и майор не видел в его действиях ни капли наигранности или блефа. Проклятый графоман и в самом деле готов был поставить на карту свою жизнь, чтобы спасти приютных детей. Причем, это не было просто актом доброй воли, Басалаев оценивал Терентьева опытным взглядом психолога и видел в глазах попаданца огонек фанатичной решимости. Здесь было нечто большее, нежели просто действия доброго и порядочного человека. Что-то очень личное, какие-то демоны прошлого, заставившие бумагомарателя поставить чужие жизни совершенно посторонних людей выше собственной. Ведь судя по досье, что удалось собрать на пришельца, доселе он с приютом никак не пересекался.

В любом случае, Терентьев хотя бы поддерживал беседу, а любой грамотный оперативник знает, что это — самое главное. Пока человек говорит и поддерживает хоть какой-то диалог, его можно уговорить, переубедить, на худой конец запугать и сломать. Писатель оказался очень не простым, повадки и слова выдавали человека пишущего о крови и смерти отнюдь не с чужих слов. Значит, придется задушевно уговаривать.

— Давайте-ка уберем стволы, все, — решительно попросил майор. — Никакой стрельбы, а то еще кто-нибудь пострадает, нехорошо получится.

— Отбой, — скомандовал Таланов, и только после этого гвардейцы убрали с прицела Терентьева, впрочем, громила с дробовиком так и остался с пулеметом у груди.

— Все, я пустой, — с этими словами Басалаев демонстративно достал из кобуры пистолет и, держа его двумя пальцами, аккуратно положил на пюпитр, рядом со свечой. — Теперь покажи, куда можно пройти на пару слов не для посторонних ушей.

— Не зли меня, — попаданец уже откровенно закипал от злости.

— Не буду, — согласился майор. — У тебя граната, я тебе ничего сделать не могу. Только и ты не можешь, разве что стрелять начнешь, тут тебя и положат, и дети останутся здесь. Так что давай отойдем за угол и переговорим о тебе и о жизни.

Терентьев заколебался.

Пять минут, только пять минут наедине, молился Басалаев. За пять минут он на пальцах покажет попаданцу расклад вещей и тот сам согласится, что есть наиболее правильно.

Но пяти минут у них не было.

Гвардейцы допустили всего одну ошибку, но она дорого им стоила.

За минувшие дни десантники настолько привыкли, что в воздухе господствует вражеская реактивная авиация, что шум двигателей приближающегося гироплана никого не насторожил. Как-то само собой, по умолчанию предполагалось, что успокаивающий, хорошо знакомый рокот может принадлежать только своим, а вот у противников может быть только противный скрежет реактивного двигателя. Поэтому 'Спайк' выскочил из-за крыш внезапно, застав всех врасплох. Мгновение, и английский двухроторный гироплан, ведомый опытной рукой хорошего пилота, завис прямо над площадью, поливая огнем все окрест. Первая же очередь спаренной автопушки прошлась почти впритирку к борту бронеавтомобиля, выбивая осколки брусчатки, каменный град дробно барабанил по броне. Башенка на крыше автомобиля бешено вращалась, нащупывая стволом пулемета гироплан, похожий снизу на православный восьмиконечный крест. С визгом, в скрежете переключаемых передач провернулись колеса — водитель старался увести броневик с линии огня. Но англичанин успел раньше, и вторая очередь хлестнула прямо по корпусу сдающей задним ходом машины, оставляя в металле угольно-черные отметины пробоин. 'Спайк' был одной из самых тяжеловооруженных машин в своем классе, тридцатимиллиметровые снаряды пробивали бронеавтомобиль навылет.

Таланов всего этого не видел, но хорошо слышал, а еще он услышал отчаянный вопль радиста:

— По Герцхеймеру движение! Гаязов говорит — бронетехника! Много! 'Фингеры'!

Как ни странно, быстрее всех думал Терентьев.

— Наверх, там хороший обзор! — позвал он, бросаясь к лестнице. — Рацию не забудьте!

На площади взвод Крикунова открыл слаженный огонь по гироплану, но безуспешно, броня не поддавалась винтовочному калибру. 'Спайк' опустился еще ниже и боком прошелся над площадью, едва не задевая верхушки деревьев, вздымая тучи мелкого мокрого мусора бешено вращающимися лопатками 'вентиляторов'. Спарка пушки и два пулемета выцеливали людей, разбегавшихся по сторонам, ищущих укрытия в тенях. Еще одна очередь догнала бегущего десантника и бросила оземь уже мертвое тело, разбрызгивая неглубокую дождевую лужу. Рой пуль ударил по стене приюта, пробежал по двери. От нее с хрустом и чмокающим чваканьем полетели щепки и шляпки клепок.

Расчет ДШК ждал до последнего. Стрелок стискивал рубчатую рукоять 'косильщика', прикусив губу до крови от злости и напряжения, пока не увидел в полукружье прицела борт 'Спайка', серый, маслянисто поблескивающий в бледно-желтом свете дождевого неба и фар приближающейся вражеской колонны. И только тогда пулеметчик отмерил гироплану длинную очередь по всей его длине, от кабины до кормового люка, рискуя перегреть ствол. От летательного аппарата полетели куски обшивки, что-то заискрило, в недрах гироплана оглушительно хлопнуло. Для того, чтобы грохнуть летающую нечисть этого оказалось недостаточно, но гироплан, в визге форсируемых движков, стрелой взмыл вверх и метнулся обратно, на север.

Взбежав по лестнице, Таланов и десантники миновали широкий коридор больнично-белого цвета с чередой безликих дверей и ворвались в широкую комнату на северо-восточном углу здания. В отличие от большинства окон приюта, высоких и узких, здесь были две стеклянных стены от пола до потолка, действительно дающих прекрасный обзор. Одного взгляда Таланову хватило, чтобы понять — дело плохо.

Вражеская колонна двигалась по улице Герцхеймера, быстро приближаясь. В неверном ночном свете очертания машин были искажены, но пару 'Кацхенов' Виктор узнал. Остальные машины были ему неизвестны, что-то похожее на крытые грузовики. 'Пфадфингеров' не было, скорее всего, они шли дальше и с этой точки были не видны.

Конец, подумал Таланов, нарвались. И сразу же следующая мысль плеснула в кровь щедрую порцию адреналина, взорвалась в мозгу вспышкой ярости и ненависти.

А не дождетесь!

Можно было бросить все и скомандовать общее бегство. Дать графоману в лоб, скрутить и бежать так, чтобы пятки сверкали. Можно было попробовать прорваться к взводам, занявшим позиции на другой стороне улицы Герцхеймера. Но капитан не сделал ни того, ни другого.

Позднее Таланов и сам не мог объяснить, почему он принял именно такое решение. Было ли то отражением знания о несчастных детях, которых он еще даже не видел и которых в любом случае пришлось бы бросить ради прорыва? Может быть. Но в тот момент капитан просто командовал. Он не был уверен, что поступает единственно правильно, но руководствовался старым законом военного дела: принял решение — действуй не колеблясь, каким бы оно не было.

— Луконин! — кричал он в микрофон. — Задымляй Герца, затем три мины вдоль улицы и бегом сюда! Первый взвод, прикрыть огнем, затем 'Дегтярева' на горб и за минометом!

Противник проявил беспечность, не организовав серьезный дозор, вероятно, надеясь проскочить по улице, положившись на скорость и внезапность. В этом был единственный шанс группы — действуя очень быстро, собраться снова в плотный кулак и занять оборону в укрепленной точке, которую нельзя взять с ходу.

Только бы командиры взводов были на связи, каждая секунда промедления могла стоить жизни всем.

— Есть! — слитно ответили минометчик Луконин и комвзвода-один Горцишвили, и это было чудом.

Взвизгнуло, треснуло, часть остекления кабинета осыпалась водопадом искрящихся в неверном свете осколков, но отсюда открывался слишком хороший обзор и уже не было времени искать новый командный пункт. Серая пелена задымления уже расползалась по улице, первые фигурки пригибаясь перебегали Герцхеймера. Короткими экономными очередями огрызался ДШК. Вразнобой, но достаточно уверенно палили из окон-бойниц первого этажа ребята Крикунова.

Ах, молодцы, порадовался капитан, ну какие молодцы! Все сами поняли.

— Гаязов, ты идешь за первым взводом! — отрывисто командовал он по рации. — Крикунов с третьим взводом — оборону по фронту, прикрывать всех переходящих улицу. Быстро, пока козлы не опомнились!

— Помогайте! — с этими словами Терентьев, уже убравший непонятно куда гранату, схватился за край огромного бюро со множеством выдвижных ящичков с с трудом приподнял его.

Басалаев и один из десантников подхватили гробоподобное сооружение и с натугой перевернули его. Бюро рухнуло, с хрустом дробя стекло на полу, образуя какую-никакую, но защиту.

— Сюда давай! — Терентьев помог связисту перетащить рацию. Таланов перекатом присоединился к ним.

Один за другим ухнули три минометных разрыва, из-за угла дома разрывов не было видно, лишь многократно отраженное от стен эхо прокатилось вокруг.

— Я вниз, — каким-то буднично спокойным голосом, как будто все происходящее было ему привычно и знакомо, произнес Терентьев. — Покажу вашим куда лучше идти по первому этажу.

— Веди выше, — отрывисто, не оборачиваясь, сказал Таланов. — Для обзора и обстрела.

— Нет, со второго этажа новостройка, стены тоньше, а первый — камень, больше метра толщиной. Если за бэтээрами идут танки — будет плохо, — писатель был все так же странно спокоен и рассудителен, укладывая максимум информации в минимум слов. — Сначала занять первый, потом выше,

Виктор не знал, что такое 'танки' и 'бетеры', но суть понял. Так говорить мог только опытный боец, хорошо знающий, с чем имеет дело. Никак не книжный червь. И мысль — где обычный графоман мог набраться такого опыта — спряталась на задворки сознания, вытесненная более практичной — надо спешить.

— Действуй, — сказал, как отрезал, капитан. — Майор, ты с ним?

Со стороны Герцхеймера слаженно заработали крупнокалиберные пулеметы — противник оправился и перекрывал дорогу продольным обстрелом. А это значило, что второму взводу Гаязова придется очень плохо...

— А как же! — рявкнул Басалаев, перекрывая своим басом перестук вражеских стволов. — Тебе от меня никуда, писака хренов.

* * *

— Итого, с нами просто не стали связываться, — подытожил Таланов. — Не отвлеклись даже после потери грузовика и скольки-то там пехотинцев. Слишком спешили прорваться как можно дальше. По Маркса идет бронетехника, пост на улице Гиммельфарба. Мы опоздали буквально на полчаса...

— То есть, теперь мы в общем то во вражеском тылу, — уточнил Терентьев.

— Да, — согласился капитан, автоматически взглянув на часы. Час ночи. Полчаса минуло с той минуты, как взвод Гаязова под шквальным огнем пересек улицу, чтобы укрыться в прочной постройке Рюгена. Опытные солдаты почти без команды и координации спешно занимали позиции, готовясь к отражению немедленного штурма.

Которого не последовало.

Как только гвардейцы прекратили огонь, вражеская колонна продолжила движение, игнорируя приют. В ее хвосте двигалось целых три 'панцера', но и они не удостоили десант вниманием. По-видимому, батальон и его активность интересовали 'панцершпиц' (или что это было) лишь постольку, поскольку отвлекали от основной цели — стремительного продвижения вперед. Помеха исчезла, и бронегруппа пошла дальше, бросив догорающий грузовик и нескольких покойников.

Решив первоочередные вопросы — организацию дозоров и распределению секторов обороны, Таланов собрал блиц-совещание в бывшем аптечном складе, квадратной комнате с шеренгой пустых стоек-витрин сдвинутых к стенам. Несколько ящиков поставленных один на другой образовали импровизированный стол, за которым на тех же ящиках расположились командиры гвардейцев и обитатели приюта. В соседней комнате потрескивала рация, и связист монотонно повторял на трех языках позывные. В зале через коридор лязгал инструментами и вполголоса ругался батальонный хирург.

— А почему сидим здесь? И отчего не притащить нормальную мебель? — поинтересовался вдруг Басалаев.

На него посмотрели с удивлением и даже с толикой опаски — не тронулся ли майор умом от всего происшедшего.

— Здесь самое безопасное место, — вежливо просветил Терентьев. Он сидел, как ни в чем не бывало, впрочем, и пленять его уже никто не собирался. — Почти сердцевина здания, капитальная постройка.

— Хотя бы стулья принесли, — по-прежнему неодобрительно сказал Басалаев.

— Да вот как-то само собой сложилось. Нам тут сидеть особенно не приходилось...

Старика с тонзурой звали отцом Сильвестром, его официальной должности Таланов так и не понял, но уяснил, что священник был кем-то вроде управляющего приютом и больницей, решая организационные вопросы не касающиеся медицины. Толстяк похожий на грустного сенбернара именовался Губертом Цахесом и тоже относился к работникам приюта, что-то по хозяйственной части. Здоровенный мужик с дробовиком называл себя Францем, он был сторожем. Помимо них и Терентьева в приюте имени Рюгена укрылись еще три женщины, по-видимому воспитательницы, а может, монахини, Виктор не разбирался в нюансах культа и не видел нужды забивать голову бесполезным знанием.

И еще пятнадцать детей — последние воспитанники и пациенты приюта.

История минувших недель в изложении Терентьева была короткой и, к сожалению, достаточно обыденной для новых, волчьих, времен.

Десятилетия спокойной, размеренной жизни сыграли с Барнумбургом злую шутку. Отлаженный механизм самоуправления и бесперебойной работы городских служб ощутимо засбоил при первых же признаках надвигающегося катаклизма. До тех пор, пока сражения шли где-то далеко, все еще более-менее действовало, но когда война стала ощутимой реальностью, выйдя за пределы газет и новостника, очень многие вспомнили, что самоуправляющийся город по сути совершенно беззащитен, а у соседей хватает своих проблем. Повальное бегство жителей в считанные дни захлестнуло Барнумбург, стремительно захватив не только рядовых граждан, но и полицейских, а вместе с ними и все остальные городские службы. В других европейских городах военная администрация хотя бы старалась взять ситуацию под контроль и обуздать панику, но у вольного города не было вооруженных сил.