— Тебе нужно не петь песни, — говорил он, — а смешить людей с эстрады. Анекдоты мало знать, их нужно уметь рассказать, так вот артистизм у тебя есть.
По его просьбе Люся спела несколько песен.
— Поступишь в консерваторию, — сказал Брежнев. — С таким голосом только туда. Или на театральный вместе с женихом.
— Леонид Ильич! — осмелела подруга. — А вы нас, правда, пожените в шестнадцать?
— А тебе не терпится?
— Я его люблю, — пролепетала она. — Честно.
— Это понятно даже такому не разбирающемуся в женщинах человеку, как я, — засмеялся он. — Посмотрим на ваше поведение.
Когда мы говорили о будущем, Люся уходила гулять в парк с кем-нибудь из парней охраны. Их здесь знали, и к ней никто не приближался. Леонид Ильич больше ни разу не задал ни одного вопроса о том времени, когда был у власти. Я подробно рассказывал о перестройке, о крахе экономики и развале Союза. Рассказал и о маразме времен президентства Ельцина, и о медленном восхождении России к прежнему величию, которого она так и не смогла достичь.
— Но ведь вы уже жили хорошо, — сказал он. — Какой конец света? Судя по твоим словам, всё было не так уж и плохо.
— И в моё время не всем жилось так хорошо, как мне, — сказал я. — Народ не голодал, и почти все имели крышу над головой, но качество пищи было плохим, а воздух, особенно в городах, был очень грязный. В реках и морях почти никто не купался, а питьевая вода тщательно очищалась, и её не хватало. Нефть выбрали почти всю, и опять начали сверлить в океане километровые скважины. Если учесть тогдашние ураганы, время жизни таких платформ было невелико. Остался газ, но его должно было хватить лет на тридцать. Начали добывать метан, лежавший на дне океана в твёрдом виде. Океан потеплел, и эти гидраты стали превращаться в газ. Льдов осталось мало, поэтому всё шло в атмосферу, повышая её температуру. Тропические леса, которые давали кислород, частью вырубили, остальные погибли из-за жары. Может быть, я немного сгустил краски и люди протянули бы ещё сто или двести лет, но это была бы уже не жизнь, а выживание. Плохо, когда человечество гибнет быстро, не имея возможности спастись от беды, но когда агония растягивается на сотни лет, не получается убедить людей действовать сообща. Каждый тянет себе всё, до чего может дотянуться, а на остальных плюют. На наш век хватит, а дети-внуки пусть думают о себе сами. И одна страна, какой бы сильной она ни была, ничего не сможет сделать, а собраться вместе не получается. Поэтому так важно выиграть время.
— А как ты сюда попал? Машеров сказал, что тебе помогли. Вы уже научились работать со временем?
— Это не наш уровень, — ответил я. — Повезло встретить одну беглянку из другого мира.
Я подробно рассказал о встрече, давшей мне новую жизнь.
— Одна маленькая девчонка, которая сунула нос, куда не надо, и второй шанс для целого мира, — задумался он. — Мне кажется, что такое не могло быть простым совпадением.
— Наши реальности никак не связаны, — возразил я. — Зачем кому-то на нас влиять?
— Это по её словам, а если она солгала? Ты же в этом не разбираешься.
— Я не почувствовал в её рассказе вранья. Да и не сможем мы это проверить, поэтому лучше думать, что всё так и было, чем ломать себе голову. А через шестьдесят пять лет я у неё спрошу.
— Как спросишь? — не понял он.
— Реальность Ольги не изменится, и она опять будет стоять в то же время возле ограды парка, а я встречу её с шубой и кульком вафель.
— Хочешь прожить ещё одну жизнь?
— Нет, — ответил я. — От жизни тоже можно устать. В тот раз я был к этому близок, но не дошёл до конца. В этот раз у меня не хватит сил на ещё одну попытку.
Я не раз обдумывал свой первый разговор с Брежневым. Что он имел в виду, говоря о контроле? Явно не полиграф, о котором не знал. Тогда что? Аналитиков? Пусть попробуют поймать меня на лжи. Фактически я рассказывал всю правду, меняя лишь несколько фактов. С моей памятью можно не бояться перекрёстного допроса, да и не знают они толком, о чём спрашивать. Я попробовал управлять сердцебиением и смог замедлить сердце даже без длительных тренировок. Этого было достаточно, потому что достоверно пойманным на лжи считался человек, у которого полиграф показывал изменение всех трёх параметров.
Отдыхать в санатории было приятней, чем в "Сосновом", поэтому мы были расстроены, когда на пятый день, после завтрака, на двух машинах выехали в Симферополь. К нашему приезду в аэропорту уже стоял личный ИЛ-18 Брежнева. Люся летела самолётом в первый раз и сильно волновалась, хоть и пыталась это скрыть. Я налетал за свою жизнь сотни три часов и не испытывал ни малейшего волнения, зная, что с этим самолётом ничего не случится. В салоне на сотню пассажиров их было не больше десяти. Полёт прошёл скучно. Подруга прилипла носом к иллюминатору и так просидела до тех пор, пока не пошли на посадку. Тогда она откинулась в кресле и вцепилась в мою руку. Вот боялся ли я лететь в первый раз? Кажется, да. Самолёт приземлился, погасил скорость и ушёл в сторону от ВПП. Почти тотчас подкатил трап, и прямо на лётное поле выехали два ЗИЛ-а. В один сели Брежнев, мы и Рябенко, а остальные охранники заняли второй.
— Давай домой! — сказал Брежнев шофёру, после чего повернулся к нам: — Будете сегодня моими гостями. Квартира у меня большая, так что не стесните. И жене будет приятно познакомиться с Людмилой. Завтра уже решим, где вы будете дожидаться родителей.
Глава 8
Мы как ехали вчетвером, так и зашли в лифт. Александр Яковлевич надавил на кнопку четвёртого этажа, и через минуту уже входили в просторную прихожую квартиры Брежнева. Открыла его жена.
— Леня! — обрадовалась она. — А ну-ка покажись! Посвежел и похорошел, вот что значит море. Шура, проходите в комнаты, я накормлю обедом.
— Спасибо, Виктория Петровна, но я пока не голоден, — отказался Рябенко. — Сдаю вам мужа с рук на руки.
Он повернулся к двери, и она увидела нас.
— У нас гости? Что же ты молчал? Проходите, ребята. Неужели? Вы та самая Черзарова, которая пела о матери? Леня, ты не мог сделать мне большего подарка! А как обрадуется Вика! А кто этот молодой человек? Кажется, я где-то его видела.
— Здравствуйте, Виктория Петровна! — поздоровался я. — Слава недолговечна, вот меня уже и не узнают.
— Иди в комнату, артист, — сказал Брежнев. — Берите вон там тапочки. Вика, эти молодые люди сегодня у нас переночуют.
— Пусть остаются хоть на неделю! — сказала жена. — Идите в гостиную. Вещи пока оставьте здесь, я потом покажу, куда поставить. Тебя ведь зовут Людмилой?
— Лучше Люсей, — ответила подруга. — А это Гена. Мы вместе выступаем, а пою я его песни.
— Вот как! — сказала она. — Действительно, вы же вдвоём пели песню о войне. Только я больше смотрела на тебя. У тебя было такое одухотворённое лицо, что слёзы наворачивались на глаза!
Мы вошли в гостиную и осмотрелись. Что можно было сказать о квартире генсека? Роскоши я не увидел, но она была... просторной. Пять комнат, из которых самая маленькая была не меньше нашей большой. В то время Галина жила отдельно, а Юрий уехал с семьёй в Швецию, так что мы точно их не стеснили.
— Садитесь на диван, — сказал Брежнев. — Можете включить телевизор.
Мы послушно сели на большой диван, а Леонид Ильич ушёл на кухню к жене. Почти тотчас кто-то отпер входную дверь и зашёл в прихожую.
— Куда дели тапки? — раздался девчоночий голос. — Бабушка!
Дверь кухни приоткрылась, и из неё выглянула Виктория Петровна.
— Вика, у нас гости! — сказала она. — Возьми тапочки в тумбе и иди в гостиную, там тебя ждёт сюрприз.
Шлёпая большими тапочками, в комнату вошла симпатичная девчонка лет тринадцати.
— Ой! — сказала она, уставившись на меня широко открытыми глазами.
— Здравствуй! — сказал я. — Тебя Викой зовут? Я Гена, а это Люся.
— Я вас знаю, — ответила она. — Я слушала все ваши песни и прочитала книгу.
— И как книга? — спросил я.
— Не всё понятно, но здорово!
— Дети, мойте руки и садитесь за стол! — позвала с кухни Виктория Петровна. — Всё уже готово. Вика, проведи ребят.
Через несколько минут мы сидели в большой кухне и ели густой и вкусный борщ со сметаной.
— Очень вкусно! — похвалила Люся. — У Гены мама готовит такие же. Поешь первое и уже наелся.
— У бабушки вы первым не отделаетесь, — предупредила Вика. — Второе тоже придётся съесть. Вы к нам надолго?
— Сегодня погостят, а завтра куда-нибудь пристроим, — сказал ей Леонид Ильич. — Дней через десять в Москву переедут их родители, тогда уже будут жить дома.
— А вы нам что-нибудь споёте?
— Можно и спеть, — согласился я. — Только без аккомпанемента совсем не то впечатление.
— Я возьму гитару у соседей! — вскочила Вика. — У Мишки есть.
— Немедленно сядь! — рассердилась бабушка. — Поешь, потом сходишь.
— Он не только песни пишет, — сказал Леонид Ильич, доедая первое. — На море смешил меня анекдотами. Я таких не слышал, и рассказывать он мастер! Расскажи что-нибудь новое.
— Уехавший при царе знаменитый русский певец Вертинский возвращается в Советский Союз. Он выходит из вагона с двумя чемоданами, ставит их, целует землю, смотрит вокруг и говорит: "Не узнаю тебя, Русь!" Потом оглядывается — чемоданов нет! И говорит: "Узнаю тебя, Русь!"
— Да, это про нас, — сказала Виктория Петровна, постучав по спине закашлявшегося мужа. — Только ты расскажешь их после обеда, а то сейчас ещё кто-нибудь подавится.
— Виктория Петровна, может, не надо? — попытался я увильнуть от поедания котлет с рисом. — Честное слово, я уже наелся! И Леониду Ильичу вы не положили.
— Ему не нужно, — ответила она, — а вы растёте. Если хочешь, положу меньше гарнира, но съесть надо.
После обеда мы поблагодарили хозяйку и вернулись на диван, а Вика умчалась к соседям за гитарой. Зазвонил телефон, к которому подошёл Брежнев.
— Да, приехал. Привёз. Сегодня переночуют у меня, а завтра посмотрим. Да, конечно. Если хочешь, приезжай, — он положил трубку на рычаг и сказал: — Через полчаса подъедет Суслов. Наверное, хочет с тобой поговорить. Может, это даже и к лучшему: не придётся возить вас в ЦК.
Появилась Вика с гитарой.
— Спой "Всё для тебя"! — попросила она.
— А откуда ты знаешь об этой песне? — удивился я.
— Её передавали по "Маяку", и уже есть магнитофонные записи. У нас и мальчишки поют, но это совсем не то.
— Это взрослая песня, — сказал я, — поэтому она и не звучит у твоих мальчишек.
Гитара оказалась лучше моей, и её не пришлось настраивать. Я спел заказанную песню, а потом мы исполнили весь свой репертуар.
— Всё, — сказал я, возвращая гитару. — Отработали не только первое, но даже второе, а может, хватило и на ужин.
— До появления Михаила Андреевича есть время, — сказал Брежнев, — поэтому расскажи ещё один анекдот и можешь не беспокоиться об ужине.
— Можно политический? — спросил я.
— Можно, — разрешил он. — Вика, иди относить инструмент!
Я думал, что девочка будет проситься остаться, но она беспрекословно вышла из квартиры.
— Пастух пришёл в обком партии и просит дать ему какую-нибудь высокую должность, — начал я рассказ. — У него спрашивают, почему он к ним пришёл за должностью, а он отвечает, мол, потому, что в вашем партийном гимне поётся, кто был никем, тот станет всем. В обкоме ему и говорят, что теперь поют совсем другую песню "Каким ты был, таким ты и остался".
— Не вздумай рассказать такой анекдот Суслову, — отсмеявшись, предупредил Брежнев. — Он, конечно, тоже будет смеяться...
— Я заочно немного знаю Михаила Андреевича, — сказал я, — поэтому ему бы этого не рассказал.
Прибежала Вика, которая прилипла сначала ко мне, а когда я ушёл в одну из комнат вместе с приехавшим Сусловым, она переключилась на Люсю.
Суслов держался настороженно, от него так и веяло подозрительностью, поэтому я тоже взвешивал каждое сказанное ему слово. Перед беседой со мной он ненадолго уединился с Брежневым, а уже потом позвали меня, а Леонид Ильич вышел.
— Так тебе восемьдесят лет? — начал он разговор.
— Я хоть и не женщина, но мне тоже столько лет, на сколько я выгляжу, — ответил я. — Мне лишь дали память прожитой жизни, она не делает меня стариком. Но и мальчишкой я себя не чувствую.
— Что знаешь обо мне? — спросил Суслов.
— В отличие от Брежнева, о вас мне почти ничего не известно, — откровенно сказал я. — Я никем из вас не интересовался в молодости, только позже, когда открыли многие архивы. Но и тогда писали в основном о первых лицах, а о вас было мало публикаций. Идеолог партии, серый кардинал, друг Брежнева... Могу кое-что рассказать о ваших детях.
— Что именно? — поинтересовался он.
— О Майе было написано, что она стала доктором исторических наук и специализировалась на Балканах. О сыне писали больше. Револий окончил институт, работал в КГБ, где дослужился до звания генерал-майора, потом стал директором НИИ радиоэлектронных систем. Позже работал в правительстве. У обоих были дети, но то ли я о них ничего не читал, то ли не помню.
— А как это согласуется с абсолютной памятью?
— У меня очень хорошая память, но это не значит, что помню абсолютно всё, да ещё слово в слово. Многое так и помню, но для того чтобы вспомнить остальное, приходится долго настраиваться, а кое-что не удаётся вспомнить. К счастью, такого мало.
— Ты сказал, что помнишь многое о Леониде Ильиче...
— С этим обращайтесь к нему.
— А Машеров?
— Машеров получил от меня кучу тетрадей, которые я исписывал полгода. Там только даты с пояснениями о произошедшем. Отдельно шли тетради с описаниями достижений в науке и технике. Уже позже, когда жил в Минске, составлял письменные ответы на вопросы. В лучшем случае получалось ответить на два вопроса из трёх. Это были уточнения по первым шести годам, начиная с шестьдесят шестого.
— А почему отвечал не на все вопросы?
— Я не Дельфийский оракул. Что мне попалось в сети и вызвало интерес, то и запомнил. И такого было достаточно много. Но не все тайны были открыты, да и не читал я всего. Я и вам не отвечу на все вопросы.
— А что ты так зажат? — заметил он.
— Как я, по-вашему, должен себя чувствовать, если меня допрашивает один из самых влиятельных людей страны и видно, что он мне абсолютно не верит? С Леонидом Ильичом я держался по-другому. Он поверил сразу, хотя было больше поводов для недоверия, чем у вас.
— Тебя будут постоянно проверять, — сказал он, поднявшись с кресла. — Будь к этому готов. Твоя работа не останется без вознаграждения, но вашу свободу ограничат.
— В Минске её тоже ограничили, — сказал я, — но не сильно. Временами присматривали оперативники, по моей просьбе обучали самбо и заставили носить несерьёзный ствол. Этажом ниже поселили следователя, который передавал мне вопросы и забирал ответы. Вся связь шла через него, с людьми группы Машерова я встречался считанные разы.
— Оружие мальчишке? — удивился он.
— Я старший лейтенант и из выданной мне хлопушки отстрелялся не хуже оперативников. Воспользоваться так и не пришлось, но это и к лучшему.
