Руки предательски дрожали, ноги были как ватные, сердце колотилось и кружилась голова, и почему-то никак не приходило то спокойствие и уверенность в собственных силах, которое, как считал Митя, приходит всегда в минуту высочайшей опасности. Упуская драгоценные мгновения, мальчик долго искал ручку на дверце, уже понимая, что ему не удастся быстро выбраться из машины, слишком сильно она накренилась, слишком мягким было сидение!
Осторожно он потянул за ручку и та ужасающе громко щелкнула, открывая замок.
Теперь медлить и осторожничать уже точно было нельзя.
Митя толкнул дверцу изо всех сил и одним движением вывалился на дорогу. Упал в грязь и тут же вскочил — в одно ужасное мгновение ему показалось, что ноги откажутся его слушать, и он не сможет подняться, но уже в следующее мгновение он мчался к лесу, согнувшись в три погибели и виляя, как заяц.
Деревья были так близко!
Он ничего не слышал кроме шума своего дыхания, ему казалось, что он бежит уже очень долго — целую вечность и безумная радость нахлынула на него от сознания того, что преследователи отстали, потеряли его, несмотря на то, что он топает, как слон, несмотря на то, что луна светит ярко, как фонарь.
Он даже не успел почувствовать разочарования, когда ему на голову опустился приклад автомата, он просто упал в темноту.
И луна вдруг погасла.
И наступила тишина.
...К боли невозможно привыкнуть, нельзя заставить себя не обращать на нее внимания и пытаться думать о чем-то еще, когда боль это единственное, что заполняет твое сознание. Наверное, есть такие герои, которые молчат под пытками, которые превозмогая боль, вещают что-то пламенное о победе великих идеалов глумящимся над ними врагам. О таких людях пишут книги — красивые, возвышенные истории, от которых слезы наворачиваются на глаза и восхищение переполняет сердце. Все ли они выдуманы? Должно быть, нет, но Митя давно уже забыл свои слезы и восхищение, давно уже перестал причислять к героям себя, наверное, знай он какую-нибудь хоть самую завалящую "военную тайну" он с радостью выдал бы ее только бы избавиться от страха и от боли... Впрочем, сейчас только от боли, потому что кроме боли не было ничего. Даже страха.
Митя очень сильно напугал своих охранников, потому что действительно едва не сбежал, и когда те его догнали, то не смогли сдержаться и избили мальчишку от души. Нет — они не потеряли разума, иначе, вероятно, забили бы его до смерти или уж точно покалечили бы. Им просто нужна была небольшая разрядка после пережитых волнений, поэтому Митя легко отделался и начал приходить в себя уже по дороге.
Он по прежнему полусидел между охранниками и голова его болталась из стороны в сторону, огромная, тяжелая как чугунный шар и такая непослушная, как будто чужая.
— Зря ты бил его по лицу, — откуда-то из гудящей бесконечности слышал Митя, — Они же хотят, чтобы дети выглядели красивыми.
— Через несколько дней все синяки пройдут, будет как новенький. Они увидят, что мальчишка не доходяга. И зубы все на месте.
...По настоящему Митя пришел в себя, когда его выволокли из машины на свежий воздух. Уже совсем рассвело, воздух был прозрачен и удивительно чист. После тяжелой духоты машины он казался густым и сладким, как колодезная вода, и таким же щемяще холодным. После первого же глубокого вдоха, отозвавшегося колющей болью под ребрами, Митя со стоном согнулся пополам и его вырвало. После чего стало гораздо лучше. Даже голова почти перестала кружиться.
Мальчик сорвал большой лист мать-и-мачехи, вытер бархатной стороной губы, поднял глаза, и — замер. Прямо перед ним, всего в нескольких шагах возвышалась каменная стена — именно каменная, а не кирпичная! — высотой в полтора человеческих роста, полу осыпавшаяся, поросшая мхом и кое-где травой, с тяжелыми дубовыми воротами, потемневшими от времени, но на вид достаточно крепкими.
Мите показалось, что верх стены не был защищен даже банальной колючей проволокой, и это открытие почему-то больше опечалило его, нежели обрадовало. Надо знать немцев — если они не позаботились о защите стен, значит даже немного не сомневаются, что никто не сможет совершить побег. А это значит либо то, что за стеной есть укрепление понадежнее, либо то, что у узников просто не будет времени или физической возможности продумать и осуществить побег.
Митя подумал, что и то и другое может быть верно, и украдкой огляделся по сторонам. Просто на всякий случай. Конечно, сейчас у него нет ни единого шанса убежать — он едва держится на ногах, и светло уже совсем, и лес слишком далеко и внизу, но знать окружающую местность не помешает. Случай сбежать еще может подвернуться, и он потребует быстрых решений.
— Вставай! — послышался окрик и Митя поспешил подняться, получить еще раз прикладом под ребра было бы крайне неприятно, особенно теперь, когда и без того все болит.
И тут он увидел замок за каменной стеной.
Самый настоящий старинный замок, такой же древний и побитый непогодой, как и окружающая его стена, высокий, увенчанный башенками, до ужаса мрачный и — красивый необычайно!
У Мити дыхание перехватило и как-то вдруг пусто и гулко стало в голове и даже боль ушла, затаилась где-то глубоко, стала незначительной и неважной. Нужно множество испытаний пройти, научиться видеть невидимое и чувствовать то, что еще не случилось, чтобы уметь понять, что эта черная громада с четкими и контрастными в нежных розовых лучах восходящего солнца контурами стен, с узкими бойницами, из которых смотрит мрак, с зарешеченными окнами, в которые свет не проникает даже самым солнечным днем, что это — Смерть. Что там живет Она, и там правит безраздельно, и там Ее могущество так велико, что не выйти живым из Ее чертогов, и потому не нужны стены и запоры...
Мальчик жалобно застонал, не в силах оторвать глаз от лица смотрящей на него Смерти, и попятился назад, пока не наткнулся на дуло автомата. И ему показалось, что уткнувшаяся ему между лопатками безжалостная сталь потеряла уверенность и силу, что она дрожит, не в силах не то, чтобы стрелять, но даже ударить или толкнуть.
— Он что-то видит? — тихо спросил один охранник у другого. И в голосе эсэсовца тоже не было уверенности и силы, он тоже чувствовал... Или скорее всего, он просто знал.
— Солнце уже встало, — мрачно ответил другой эсэсовец, подошел к Мите и толкнул его в плечо.
— Иди! Быстро!
Митя заставил себя сделать шаг, потом другой — потом стало легче. Смерть ждала, просто ждала, она не собиралась нападать... Пока. Потому что солнце уже встало.
Широкий и удивительно ровный, несмотря на то, что замок стоял практически на вершине горы, двор перед парадным входом был чисто выметен и даже как будто посыпан свежим песком, то ли эсэсовцы расстарались, то ли у замка был хозяин. Сразу за двориком начинался парк, на первый взгляд довольно ухоженный и светлый, но почему-то показавшийся Мите еще более мрачным, чем древний лес на склонах горы. Может быть потому, что лес шелестел листьями, и птицы скакали с ветки на ветку, заливались на разные голоса, приветствуя солнце и новый день, а парк молчал — стоял неподвижный и какой-то поникший. Как будто мертвый. Впрочем, может быть, Мите просто казалось все это — от страха, от предвкушения неясной опасности, у которой еще не было имени.
Во дворе у самой стены стояли две машины, черный "Хорьх" почти неотличимый от того, на котором привезли Митю, и крытый грузовик. Никто у машин не дежурил, вообще во дворе было удивительно пусто и тихо. Митя очень удивился этому факту, но еще больше удивились его охранники.
— Черт... куда все подевались? — процедил сквозь зубы тот, что снова был справа, уже поворачиваясь к бледному и какому-то отрешенному часовому, который открывал перед ними ворота, но тут появилась она... Магда.
Грозная валькирия. Немного бледная, но решительная как никогда.
Красавица Магда фон Шелль...
— Куда вы пропали?! — вплотную подойдя к солдатам спросила она.
— У нас... — начал тот, который слева.
— Что с ним?
Магда смотрела на Митю в упор светлыми, холодными как льдинки глазами, такими же острыми, как льдинки, и мальчик опустил глаза и крепко сжал зубы, постаравшись чтобы на лице его не было никакого выражения — вообще никакого! Он не раз видел женщин, одетых в форму СС, многие из них были красивы, многие умели следить за собой даже в походных условиях. Но не было никого страшнее и безжалостнее таких женщин. Правда, на этой рыжеволосой в настоящий момент формы не было. Она была одета в платье — красивое темно-синее бархатное платье. Но Митя был уверен, что где-то в шкафу у нее висит форма. И фуражка с "мертвой головой". Потому что глаза у нее были такие... Какие бывают только у тех женщин в форме, которых Митя видел в лагере.
— Он пытался сбежать, — отчеканил тот, который справа.
Он смотрел прямо в глаза Магде фон Шелль. Почти с вызовом. Почти сверху вниз. Он боялся, что не успел совладать со страхом, который слишком явно читался на его лице, когда он озирался по сторонам, предполагая... что-то совсем уж невероятное! А Магда в это время уже появилась на крыльце. Магда, которая видит все, замечает все и очень быстро делает выводы.
— Пытался сбежать? — язвительно улыбнулась фрау фон Шелль, — У него что, была такая возможность?
— Не было, — тем же тоном ответил солдат, — Но он пытался.
Магда подошла к Мите, с брезгливой гримаской подняла его голову за подбородок, повернула влево, потом вправо и поморщилась.
— Полковник узнает о том, что вы ослушались приказа, — заявила она, — Ведите мальчишку к остальным!
— Вот стерва! Красивая, но какая стерва! — пробормотал тот, который справа, со смешанными чувствами провожая взглядом возвращающуюся в замок женщину.
А Митя смотрел в одно из окон замка. Находящееся на втором этаже и тоже забранное решеткой — судя по блеску и свежему цементу недавно поставленной — оно было достаточно большим, чтобы пропускать много света. За ним даже угадывались тяжелые плотные шторы, и какая-то мебель.
В окно смотрел мальчик, того же возраста, что и Митя, может быть чуть младше, сосредоточенный и серьезный. Несколько мгновений, до того, как Митя получил очередной тычок в спину, он и этот мальчик смотрели друг другу в глаза, они как будто разговаривали, без эмоций и жестов — одними глазами. За эти несколько секунд Митя понял, что этот странный мальчик не враг ему, несмотря на то, что тот не узник в этом замке, и еще он понял, что не ошибся, когда почувствовал Смерть, затаившуюся в стенах замка, глаза мальчика у окна полны были печалью и сочувствием, в них совсем не было надежды.
В стенах замка было холодно и сыро. Дверь захлопнулась и отрезала Митю от теплого солнца и запахов леса, все равно как перенесла в другой мир — в старый запущенный склеп, где в каждом углу паутина, и с потолка падают капли. Нет, конечно, не было ни паутины, ни капель, даже пыли не было — так, чтобы на виду, но чувствовалось, что люди поселились здесь совсем недавно, и до той поры замок долгие годы был заброшен.
Митя шел опустив голову, но исподлобья внимательно смотрел по сторонам, пытался понять, куда его ведут. Почему-то в замке, как и во дворе было тихо и пустынно. Мальчик чувствовал напряжение, повисшее в воздухе и понимал — что-то неординарное произошло здесь этой ночью, что-то, что не входило в планы фашистов. Но что? Что бы это могло быть?
И как бы этим воспользоваться?
Стук каблуков по истертым временем камням гулким эхом разносился по огромным пустым залам, отзывался эхом в узких коридорах и на лестницах, тонул во мраке высоких сводчатых потолков. Кто-то наблюдал за ними. Настороженно и внимательно смотрел из ниоткуда — и отовсюду на двоих солдат в черной форме и на грязного прихрамывающего мальчика, одетого в слишком короткие штаны и слишком длинный пиджак — все явно с чужого плеча. Следил неотступно. Все время, пока они шли по коридорам, пока спускались туда, где находился, должно быть, когда-то погреб, пока дежуривший у массивной двери солдат, отпирал замок.
— Ханс Кросснер пропал, — услышал Митя тихий голос часового, пока тот возился с ключами, — Они говорят, что он не вернулся из деревни и искать его надо там. Но мы-то думаем иначе...
Митя не видел, но почувствовал, как многозначительно посмотрел часовой на его провожатых.
Потом его пихнули в открывшуюся дверь, и тот час захлопнули ее. А из-за двери уже ничего не было слышно.
3.
Вилли Беккер всегда был странным мальчиком. С самого раннего детства.
Может быть, за это отец ненавидел и презирал его? Может быть за это же — он ненавидел и презирал его мать? За то, что родила ему неправильного ребенка? Сам Мартин Беккер в детстве был совсем не таким, — он был горластым и шумным, а Эрика... она всегда была странной, полудохлой, как снулая рыба, и все время как будто немного не от мира сего. И мальчишку родила такого же! Урода...
Когда другие мальчишки бегали, орали и дрались, Вилли сидел дома, выполнял домашние задания или клеил из дерева самолеты и корабли. Он не был самодостаточным или нелюдимым, ему тоже хотелось орать и бегать — даже драться. Но драться так, как дрались другие, один на один, честно. Пусть будет больно, пусть даже до крови: если такова плата за то, чтобы мальчишки приняли его в свою компанию, он готов был пойти и на это, но почему-то не получалось. Никто ему такого не предлагал.
Он не был самым маленьким, не был самым хилым, и уродливым не был, но почему-то мальчишки презирали и ненавидели его, они сторонились его и не готовы были принять от него те жертвы, которые он хотел им принести. Они кидались в него камнями или гнилыми помидорами, похищали его школьную сумку, после чего Вилли находил свои тетрадки в грязных лужах, они лупили его всем скопом, если встречали случайно на улице.
Они называли его мокрицей или крысенышем. Чаще всего Вилли жалко улыбался, выслушивая оскорбления, чаще всего он просто стоял и смотрел на то, как сорвав с вешалки его пальто, мальчишки со смехом топтали его ногами, он не мог сказать ни слова, он не мог закричать и броситься на них, не мог размахнуться и ударить в особенно ненавистное лицо. Хотел, очень хотел — но не мог! Страх стальными тисками сжимал живот, закручивая в тугой узел солнечное сплетение, заставляя сутулиться и плакать, заставляя руки предательски трястись. Преодолеть этот страх, сделать хоть что-то было выше сил маленького Вилли. Просто выше сил.
Когда он являлся домой — весь в синяках, перепачканный, зареванный и несчастный, отец приходил в бешенство и добавляя ему от себя. Лицо отца багровело, его искажали презрение и отвращение, а глаза наливались кровью.
В лучшем случае, отец просто махал на него рукой.
— Когда уж ты сдохнешь, заморыш? — цедил он сквозь зубы, — Уйди... Уйди, чтобы я не видел тебя! А то я сам тебя убью...
В худшем случае, он пытался его воспитывать.
Воспитывать в своем жалком отродье мужество и храбрость.
Чаще всего это случалось в конце рабочей недели, когда отец возвращался из пивнушки, здорово набравшись. Опьянение способствовало то ли оптимизму, то ли садизму, и для Вили наступали по-настоящему кошмарные вечера и еще более кошмарные ночи.
