Зверь лютый Книга 13. Рацухизация

Совершенно другая техника письма, меняются очертания букв, видны соединения между буквами и разделения между словами... Так на "Святой Руси" никто не пишет. Никто! И переучиваться им... а чего ради?

Другое дело — Пердуновка. Я сказал — они сделали. Кто не выучился — пшёл болото копать или дерева валять.

Кайф от получения бумаги был мощнейший! Я неделю ходил по усадьбе — каждому встречному-поперечному под нос совал:

— Ты глянь! Нет, ты глянь да пощупай! Это ж бумага! Это самая лучшая бумага на весь белый свет!

Народ хмыкал, мыкал... Все, конечно, соглашались. Неразделённая радость начальника — опасна для подчинённых. Потом Яков, в своём обычном лаоконическом стиле, задал "встречный вопрос":

— Ну и?

Я взволновался, смутился, осознал. И пошёл делать "и".

Что, прежде всего, следует сделать из бумаги? — Рулон... Нет, рулон туалетной из звенящей как жесть... — Правильно! Книгу! "Книга — лучший подарок!" — это ж все знают! Это ж — из важнейших советских премудростей! Ну, когда денег не было...

А какую книгу нужно сделать сразу после изобретения бумаги? — Ну, коллеги-попандопулы, поднапряглись! Какая самая необходимая книга на "Святой Руси"? — "Азбука"? "Арифметика"? "Сумерки"? — "Деяния святых апостолов"... Нужная книга, конечно. Первопечатник Иван Фёдоров с этого и начинал. Да, опыт предков нужно знать и использовать. Но — критически. Потому что самая первая книга, самая нужная, самый лучший подарок — книга амбарная.

Это было потрясение. Это был поток потрясений. Это было... потрясающее потрясение! Вся толпа моих ближников вдруг осознала, что теперь им, простым и не очень, но — не книжным людям, предстоит писать книги! Каждому — свою!

С чем сравнить? Ну... Вот вы всю жизнь — читали. Газеты, журналы, книги. В библиотеку ходили, на собрания сочинений подписывались, в очередях в книжные магазины выстаивали, талоны за сданное сырьё получали... Читали что-то кем-то написанное. Кто-то, где-то, когда-то... Особо умный, сильно просветлённый, диковинного увидавший...

Кто-то сделал и в вас влил. Снаружи. И вдруг... Самиздат! Сам придумал — сам написал! Изнутри! И тобой написанное — читать будут! Сперва — кому читать положено. А потом... может быть... через века...

Вся верхушка вотчины дружно кинулась создавать нетленку.

К этому времени у каждого из нас скопились кучи обрывков бересты. Так это... навалом в сундуках.

— А глянь-ка в третьем сундуке по левой стенке. Тама береста есть. С перечнем привезённого сукна. Пошелуди-ка там. Вроде, в дальнем левом углу свиток. Ближе к днищу.

Теперь все эти, засохшие, закоревшие, вымокшие, запачканные или закопчённые... свитки, листы, обрывки... вытаскивались на свет божий. Расправлялись, очищались. Перечитывались. Проверялись и сверялись. И — переписывались в мои амбарные книги.

Тотальная ревизия дала кучу полезного. И не только в материальных ценностях. Проявились "призраки" — люди, по разным причинам выпавшие из поля зрения моего или ближников. Кто своей волей — пришипился в теплом месте и затих, кто неволей — его задвинули, а он, от скромности, помалкивает.

Введение в оборот амбарных книг позволила произвести и ревизию собственных идей.

За прошедшее время я частенько издавал звуки типа:

— А вот хорошо бы сделать...

Пришлось завести отдельную амбарную книгу с таким названием.

Временами я рассказывал об устройстве мира, о математике, физике, астрономии... Часть из этого была уже озвучена для "русских масонов". Теперь эти истории были собраны, записаны, пополнены. Так возникла амбарная книга "Коло". Типа — "около всякого". Позднее часть заметок разрастались, становились основой моих первых массовых учебников.

Тогда же начал я надиктовывать сведения по истории. Что вспомнилось. И в части — "что было". Про Македонского, Цезаря... И в части — "что будет". Для здешних — "Книга предсказаний". Едва ли не самое засекреченное и легендарное из моих творений.

Очень важным оказалось навязать ближникам дневники. Не в смысле: "ваш сын плевался в учителя на физ-ре". Не "летописи", которые по годам пишутся, а ежедневники по делам.

Люди не только балаболили:

— А вот мы сделаем за месячишко...

Но, через "месячишко", чётко видели: что сделали — что нет. То, что у меня у самого пошёл жесткий контроль исполнения планов... и так понятно.

И, конечно, начата была обещанная "Книга Пердуновских свиней". Вся вообще селекционная работа без систематической записи сделана быть не может.

Ещё одно следствие появления бумаги: запись нарабатываемых технологий. Подробный допрос мастеров по теме: "и как же ты эту хрень уелбантурил?".

Тут безболезненно прошло только с Фрицем:

— Фриц, надо подробно записывать — что и как ты делаешь.

— Яволь. Шрейбен зуерст...

Мирно разошлись с Горшеней:

— Не... Я ж... ну... малограмотный. Покуда я про каждую крынку напишу — неделя пройдёт.

— Лады. Дам тебе малька-грамотея. Ты делаешь и рассказываешь. Он запоминает и записывает. Потом читает и спрашивает. Ты исправляешь и отвечаешь. Так?

— Ну. Ой. Да.

На Звягу пришлось наехать:

— Не. На кой мне тута бестолочь мелкая? Ещё и под руку соваться будет. У меня дел выше крыши. Работа срочная. Не.

— У тебя нет более срочной работы, чем исполнение моего слова. А пока... объявляю тебе три дня выходных. Иди к жёнушке своей и тюкай там. А на моё подворье — три дня ходу тебе нет. Потом поговорим.

Вся оснастка и подручные — у меня в мастерских. Загнать первоклассного плотника-столяра, уже попробовавшего вкус хорошего инструмента, на крестьянский двор, корыто для свиней вытёсывать... Через три дня он пришёл в усадьбу, молча кивнул мне, мотнул головой мальчонке-писарёнку... Более об этом мы с ним не говорили.

Все нормальные попаданцы изобретя бумагу, применяли её для распространения собственных знаний. "Янки" вообще — газету издавать начал. Я же использовал новый, более удобный способ стабилизации информации, в обратном направлении — для её из мира сего получения и накопления. Отчасти потому, что ощущал крайний недостаток своих знаний об этом мире. Отчасти — просто из жадности. "Хочу всё знать".

Накапливая знания о самых разных сущностях — людях, товарах, технологиях, растениях, животных, странах... я получил возможность применить методы работы со стабилизированной информацией из 21 века. Не все, конечно. Но здесь — и это отсутствовало. Размышляя, комбинируя и соотнося информацию из разных источников, приходил я к выводам, для окружающих неочевидным. Отсюда пошли легенды о моих полётах за тридевять земель, об оборотничестве, о проникновении в дома чужие невидимкою да подслушивании-подглядывании. О сонмах служащей мне нежити — соглядатаев да доносителей. А ведь часто достаточно просто положить рядом две бумажки да сравнить.

А вот с сапожником получилось худо.

Шустрый новгородец за прошедший год обжился, отъелся. Сапоги он, и правда, делал отличные. Особенно расстарался для "головки": Яков, Марьяша, Ольбег, мой гарем и приближённые... вся верхушка вотчины ходила в его сапогах. Вручал он всегда с придыханием, с особым уважением. Не заказ сделал, а подношением дорогим кланялся.

Первым, кому по обычаю надлежало "поклониться" был "хозяин" — Аким Яныч. Но Аким, блюдя статус владетеля и господина, поковырял швы, охаял, "через губу", обновку, указал мастеру место: "Мы, де, и такие сапоги нашивали, которые ты, морда смердячья, не только не делывал, но и не видывал".

Нормальному мастеру надлежало на таковые боярские слова кивать, скорбеть и соглашаться. Типа: мы ж тупые, сиволапые-косорылые. Помилосердствуй, господине, яви мудрость свою несказанную.

Получив, таким образом, свою дольку уважения и почитания, владетель "смилостивился" бы и отпустил мастера.

Однако сапожник оказался честолюбив, поносительных слов мимо ушей не пропустил. Сам "загонорился". Хотя и осторожно: пропотел, заизвинялся, залебезил и, когда Аким уж собрался принять подношение, подхватил брошенные на пол сапоги и, прижимая их к груди, клялся и божился, что вот, месяца не пройдёт, как построит господину боярину какие-то совершенно особенные, прежде — не виданные.

Семимильные сапоги-скороходы?

Мне тут же представился Аким в роли гонца-скорохода из старой "Золушки". Как он, посланный на поиски какой-нибудь носительницы хрустального башмачка... "пролетая над Череповцом, посылая всех к такой-то матери... Посланные истребители вернулись ни с чем...".

Ржач свой я не удержал. Получил втык от Акима. В духе родного фолька: "смех без причины — признак дурачины". И косой злобный взгляд сапожника. Что меня удивило: "не по чину косоглазничает" и привлекло внимание к его делам.

Перебирая скопившиеся берестяные писанки, обратил я внимание на странность: все ребятишки, присылаемые к сапожнику в ученики — не держались у него более двух месяцев. Кого — прогнал за непригодностью да леностью, кто — заболел или выпросился в другие места... Повыдёргивал я этих мальчишек, поговорил с ними... Сапожник ремеслу их не учил. Усьморезы — даже в руки подержать не давал.

В его деле есть куча тяжёлой, грязной, вонючей работы. Кожевенное производство... занятие не для тонко чувствующих особ. Но когда всё ученичество состоит в чищении мездры да в подкидывании полешек в топку... Полуголодное существование с побоями, пинками, оскорблениями, постоянным недосыпом... В тупой, повторяющейся изнурительной работе с вонью и грязью...

Послал к сапожнику новых учеников да мальца-писарёнка. Этот — не ученик, ему скобель в руки не сунешь.

— Спаси тя бог, боярич! Ой, хорошо-то как, не забываешь раба твоего! Вот и помощников дал, и писаря. А у меня-то дел не продохнуть! Шкуры коровьи — не сосчитаны, мерки — не меряны, струги — не точены...

Ласковый дяденька. Говорит — будто елеем капает. Жаль только, что "будто" — интересно было бы таким маслом светильник заправить.

Я — нудный. Я это уже говорил? Я это ещё не один раз повторю. Именно потому, что я — нудный.

Через три дня вызываю писарёнка:

— Показывай — чего тебе сапожник порассказывал.

Показывает лист. "Прочитав "Отче наш" три раза следует налить воды в котёл и греть воду, покудава не закипит она белым ключом". И остальные три строчки — такие же.

Вызываю сапожника, им обоим "на пальцах" объясняю — что я хочу видеть. Последовательность, продолжительность, температуру, состав, добавки, цвет, фактуру... на каждой стадии, со всеми вариантами...

На другой день зовёт меня Аким. А там и сапожник в горенке. Жмётся по стеночке как девица на выданье. Он стучать на меня побежал?! Идиот. Хотя... В "Святой Руси" старший — главный. В Рябиновской вотчине Аким — владетель и повелитель. Так все думают, так "с дедов-прадедов заведено бысть есть". Но у нас... Подвели чудака исконно-посконные стереотипы.

Аким начал, было, по-боярски:

— Ты чего мастеру мастерить мешаешь? Мальков подсылаешь, они толкутся, портят там всё. Он мне новые сапоги стачать должен. Особенные. С носами да голенищами изукрашенными. А ты ему такое важное да спешное дело делать не даёшь!

— Сапоги тебе... да. Только это не дело, а так, приделье. Дело в Рябиновской вотчине у всех мастеров одно. Одно-единственное. Очень простое. Делать по слову моему. Это — дело. Остальное — мелочь, придельце, забавка. Вот этот хрен гороховый — волю мою не исполнил. Поэтому — уже не мастер. Уже так... скотинка прямоходящая. Пока — ходящая. Поднимай дядя, задницу, и топай на кирпичи. Немедля.

Ничего нового: примат личной преданности над профессиональной пригодностью. Хороший сапожник — плохой сапожник... какая разница? Это интересно только для верного сапожника. А неверный сапожник — мёртвый.

Сапожник глазками — на Акима. Аким... цапнул рушничок и в рот. Тогда дядя сам понёс:

— Смотри, боярич, босым останешься. Вся вотчина в моих сапогах ходит. Сапожки-то по-обтреплются — они куда побегут? Ух и погрызут твои бабы твою головушку лысую.

— Ты об моей голове не печалуйся — об своей погрусти. Которая из моих баб мне плешь грызть начнёт — моей быть перестанет. В сапогах ли вотчина ходить будет или босая — уже не твоя забота.

Дядя так и не понял. Это для нормальных людей — обутый/босой — важная дилемма. А у меня счёт идёт иначе — выберусь живым или нет. Я как сюда вляпался, так и привык по такой мерке мерить. Уж больно сильное было это потрясение — "вляп".

Сапожника увели к Христодулу. А ко мне притащили его старшего сыночка.

— Сапожное дело знаешь? Кожи делать умеешь?

— Ну... эта... батяня всех секретов... которые от отца к сыну... не, не сказывал...

— Теперь и не скажет. Теперь — ты сам. Либо ты делаешь работу сапожную. Учеников учишь, писарю про всё рассказываешь. Либо идёшь к папашке в напарники. Вижу, что не хочешь. Тогда делай дело да присматривай себе отчима. На всякий случай.

Аким так и не получил "особенных сапог". Я волновался: дед обижаться будет. Но он вытащил свои старые:

— Яша, глянь — совсем как новые. А помнишь как я в них по Угличу? Тихохонько, на носочках...

Тема сапожника оказалось закрытой.

Буду точен: оказалась закрытой тема вот этого конкретного сапожника. Сдох. Но тема сапог, шире — кожевенного производства — оставалась. Кожи, кожаные изделия, занимают в Святой Руси куда большее место в человеческой жизни, нежели в веке 21. Просто многих других материалов — вообще нет. Через несколько лет, имея уже больше потребностей и ресурсов для их решения, пришлось мне снова лезть в эти дела, рацухерача уже всю отрасль.

Изобретение бумаги и чернил резко — в разы! — сократило трудоёмкость перевода информации из формы устной речи в письменную. А это позволило на порядок интенсифицировать информационные потоки.

Взамен получасового выслушивания лепета очередного "вольного сына лесов и полей":

— Тама... эта... ну... коровка моя... вчерась... а пастух наш... такой... хрен вредный... я ему, слышь, говорю... да... а он, стал быть... видать бельма с утра заливши... вот те хрест!... а баба евоная — завсегда...

Я получал короткую записку:

— Сдохла корова. Объелась клевера.

Это меняло стиль общения: от эмоционального я всё более переходил к рациональному. Это отсекало массу подробностей. Нужных, но куда более — ненужных. Это ограничивало меня в восприятии и понимании людей. Важных, но более — неважных. Резко, рывком увеличило мои возможности в части переваривания событийной, фактической информации. Что позволило включить в рассмотрение новые информационные массивы. Давало мне время для их восприятия и осмысления.

Это — бумага. Это — документооборот.

Стандартизированная канцелярская скоропись позволила восстановить привычную мне практику скорочтения. Отказаться от обычной здесь манеры побуквенного, послогового, пословного чтения. Просматривая по 100-200 страниц в час, я впитывал информацию в огромных, по здешним меркам, объёмах. И учил этому своих ближников.

Вот смотри, девочка, как забавно получается: были у меня вода да дрова, глина да известняк, железа чуток да людей малость. На Руси в какое место не ткни — такое везде есть. Из этого, "везде-естного" понаделал я кучу всяких полезняшек. Которых допрежь не было. Не только тут, но и вообще. Чего я добавил? — Мозгов капельку. Ни папоротников волшебных, ни камней редкостных, ни мощей святых... Всё — вот оно, перед глазами! Только собери правильно.