Зеркало войны

И ждали.

Никогда так на Армана не смотрели.

С надеждой, со слезами счастья, с... и выражения-то такого нет. Он для этих людей на долю секунды стал символом свободы и безопасности.

Добрались?

Правда же, добрались? Все страшное позади, все уже прошло? Они среди своих?

— Кто такие? — Арман не поднимался пока на плот, пришвартовался рядом.

— Аллодия. Гвардия короля, — коротко ответил один из лежащих мужчин.

— Да? — не поверил Арман. — И что ж тут делают гвардейцы?

Недоумение было вполне оправданным. Одно дело слышать про некоего Торнейского с гвардией, а другое — столкнуться нос к носу. Вот и не признал.

— Мы из отряда маркиза Торнейского. Нам надо к Симону Равельскому.

Не был бы гвардеец так измотан, никогда не стал бы пререкаться и объяснять. Отдал бы приказание, да и все. Но несколько дней путешествия на плоту измучили мужчину.

Раны, воспаление, лихорадка, скудная пища, сырость от воды... куда уж тут ругаться — не помереть бы. И гвардеец был не одинок в своих мучениях.

Арман кивнул на берег.

— А раз так, господа хорошие, причаливайте. Сами понимаете, военное положение, эвон мой товарищ сигналку поджег, сейчас сюда народу набежит. И помогут, и доставят. Вы ж сопротивляться не будете?

Конечно, не будут! Наоборот!

Люди со слезами счастья на глазах налегли на шесты, направляя плоты к берегу.

Добрались!

Свои! Наконец-то свои!!!

* * *

Когда выяснилось, что это не происки степняков, Арман перевел дух. Хотел, было, расспросить людей, но куда уж там!

Приплывших со всем уважением устраивали в телегах. Суетился рядом лекарь, причитая над ранами и перевязками...

Командир хлопнул Армана по плечу.

— Молодец!

— Рад стараться, — вытянулся Арман.

— Я тебя отмечу, — кивнул десятник.

Арман кивнул.

— Благодарю, господин!

— У тебя еще сколько в дозоре?

— Часа два осталось.

— Я скажу, чтобы вас поменяли. Три дня отдыха.

— Благодарю, господин.

Хоть и невелико начальство, а что-то и десятник сможет сделать. А отдых — это хорошо. Выспаться можно, поесть, может, даже в город наведаться, к услужливым девкам. Они хоть и задрали цену на свои услуги, но пара монет у Армана уже по карманам звенела. И Симон не скупился, и подзаработать чуток удалось...

Скорее бы эта проклятая война кончалась...

* * *

Когда в кабинет градоправителя влетел Ханс Римс, Симон чуть вином не подавился.

Секретарь у него никогда себе ничего подобного не позволял. Даже когда к Симону явилась жена, и застала его, огуливающим любовницу прямо на рабочем месте, Ханс выглядел безукоризненно. И баб разнял, и начальство потом лечил от царапин.

А тут!

Волосы дыбом, глаза горят...

— Ханс?

— Господин! По реке пришли плоты, на них часть людей Торнейского! Голубь прилетел с заставы, там гвардейцы, там Сашан Риваль...

Симон подскочил на полметра вверх. Вино окончательно разлилось, придавая градоправителю вид записного пьяницы, да и плевать на него!

— Где?!

— На заставе с плотами.

— А люди где?

— Их везут сюда.

Симон посмотрел дикими глазами.

— Думаешь, Торнейский погиб?

— Да, непохоже. О таком и сказали бы, и написали. Простите, господин...

Симон махнул рукой на все титулы. Ханс приходил в себя, а вот Симон, наоборот.

— К воротам!

Ханс понимал господина. Сам бы на месте не усидел. И не усидит! Господин сказал — к воротам? Значит, Ханс должен сопровождать господина. Обязательно!

* * *

К воротам идти пришлось пешком, даже градоправителю. Ни на лошади, ни в карете, ни на телеге по городу было не проехать. Кое-как справлялись с перевозкой грузов ослики и мулы. Ну и люди таскали. Равель укреплялся для обороны, степняки — всадники, значит, надо лишить их этого преимущества. И строились посреди улиц баррикады, делались завалы, разбирались мостовые.

Шервуль с ними, с ямами, живы будем — починим, помрем — все степнякам проблем больше.

Обоз с раненными Симон встретил у стен города. И тут же увидел Сашана Риваля.

Родная жена бы сотника не признала, всего в бинтах, с перевязанным лицом — рассекли в последней схватке, а вот жаждущий новостей градоправитель — признал. И ждать не собирался.

— Сашан Риваль!

— Ваше сиятельство, — попробовал дернуться сотник.

Ага, дали ему злые лекари! Тут же вцепился не хуже клеща, запричитал, умоляя лежать. Сашан бы сопротивлялся, но благородный граф, словно последний сопляк, уже лез к нему на телегу.

— Молчать! Лежать! Рассказывать!

Противоречия никого из них не смутили. И Сашан принялся за повествование. Симон слушал, и волосы у него дыбом вставали. И не только у него, еще и у лекаря, у солдат, у всех, кто слышал. А прислушивались даже лошади, что уж о людях говорить.

Рид ведь ничего не писал толком, обошелся парой строчек, и понятно. Голубь, чай, не почтовый орел, книгу на себе не унесет. А тут-то все в красках, все в лицах...

Ай да Торнейский, ай да сукин сын!

Других слов у Симона просто не было!

Это ж надо додуматься и сделать!

С пятьюстами солдатами против сорока тысяч. Хотя нет, по-честному, сорок тысяч одновременно там не было. Сначала тысяч десять, потом еще под стенами Дорана...

Все равно!

Пройти по занятой степняками территории, увлечь их за собой, выбить из захваченной крепости, потом самому оттуда уйти, отправить в Равель раненых и спокойно направиться к Ланрону? Выбивать степняков еще и оттуда?

Сколько у него людей осталось?

Полторы сотни?

Против степняцких тридцати уже тысяч?

Замечательно. Каких-то двести человек на каждого! Что это за мелочные подсчеты, в самом деле? Встать — и рубить.

По минуте на человека, за четыре часа и управятся, и отдохнуть время будет.

Симон разве что головой качал.

Конечно, герои получат и помощь, и уход, и почет, и все, что могут. Жаль, что маршал Иллойский уже ушел, ему было бы полезно знать, что и как. Но вроде бы он собирался к Ланрону, Рид собирался туда же...

Встретятся.

И друг с другом, и со степняками.

И что-то подсказывало Симону, что степняки на теплую встречу жаловаться не будут. Покойники — они вообще тихие, спокойные и никогда не жалуются.

И все равно.

Боги, сохраните Рида Торнейского!

Два храма поставлю! И плевать на расходы!

Еще и люстры закажу аж в Аланее. Слышите? И купола золотом покрою, чтоб, значит, вы не проглядели. Но сохраните маркиза?

Рид, маркиз Торнейский.

Сто пятьдесят два человека.

Усталые, измученные, израненные, чувствующие себя так, что хоть ложись и помирай.

Размечтались, господа!

Ни ложиться, ни помирать, отряд маркиза не собирался.

Раз — два, раз — два, мы идем и идем, и идем...

Знал бы маркиз Торнейскй Киплинга, точно бы его про себя читал.

Не знал.

От Дорана до Ланрона несколько дней пути. Это верхом.

А когда ты полуголоден, устал, измучен, когда воды — только та, что в ручьях набрали, и ее приходится беречь, когда не на лошадке и по гладкой дороге, а по лесу и на своих двоих — и время увеличивается, и расстояние.

Не надо говорить, что расстояние одинаково. Неверующие просто могут пройтись из точки 'А' в точку 'Б' сначала по дороге, потом по лесу, и убедиться на своей шкуре.

Это — лес.

Тут и завалы, и овраги, и ручьи, и что хочешь. Их приходится обходить, потом опять возвращаться на маршрут, и хорошо, если вы не заплутаете.

А можете и заблудиться.

И звери вам навстречу не выпрыгивают, на них тоже охотиться надо.

Исключение составил только олень-недоумок. Впрочем, эти лесные короли умом никогда и не отличались, у них голова для рогов предназначена.

Вылетел прямо на колонну, его и почествовали в три арбалета, сообразить не успел. Свежевали в двадцать рук, вечером прожарили мясо и наелись от пуза. Хоть и жесткое оно было, что та подметка...

Рид махнул рукой и объявил привал. Большой. Долгий.

Два-три дня, и они подойдут к Ланрону. Степняки, если их и преследовали, то благополучно потеряли. А что у Ланрона?

Драка, разумеется. Рид и не сомневался ни капельки!

Если крепость в осаде, надо пробиться внутрь, если она захвачена, надо ее отбить. Сколько там может быть степняков?

Да наплевать! Он их бить пришел, а не пересчитывать по головам!

Так что отдохнем хотя бы чуток, выспимся, а завтра, с новыми силами... хотя откуда их взять, те силы? Ладно, завтра, как сможем, вперед, на Ланрон.

Маркиз жевал полоску оленины, смотрел в огонь и думал, что скоро все это закончится. Так ли, иначе... наверное, война заберет его жизнь.

Ну так что же? Может, хоть на том свете ему удастся выспаться? Даже самого стального человека можно вымотать. Это и называется — усталость металла.

Аллодия, лагерь степняков.

Шарлиз Ролейнская сидела в шатре и мрачно глядела на колышущуюся ткань.

Жизнь была кончена.

Совершенно.

Делать ничего не хотелось, думать не хотелось, жить... жить хотелось, но не так! Это ж надо! Ребенок от грязного вонючего степняка!

Это — конец всему.

Даже если ее освободят, она навсегда останется степняцкой подстилкой. Ее никто не возьмет замуж, никто, никогда...

Да и в любовницы возьмет далеко не каждый.

Скинуть ребенка?

Не когда за тобой следят несколько десятков внимательных глаз. Старухи, стервы гадкие, на минуту ее в одиночестве не оставляют! Убила бы!

Ненависть и отчаяние — только эти чувства и остались для Шарлиз. Тем более гадкие, что проявить их было нельзя. Кричи, не кричи, рыдай, бейся в истерике...

Кагана она видела, и даже смогла улыбнуться.

Хурмах был доволен. Подарил ей браслет с бриллиантами, отчего Шарлиз разрыдалась. И честно призналась кагану, что по законам Степи — да. Она его жена, раз он сам так пожелал.

А по законам всего остального мира?

Она — шлюха, ее ребенок — ублюдок... только беременность помешала Хурмаху залепить наложнице пощечину, но ведь это была чистая правда!

Гадкая, неприятная, ненавистная, но правда! Которую ничто не может отменить.

Хурмах пообещал подумать над этим вопросом и приказал тщательно заботиться о Шарлиз. Вот и мучилась женщина.

Да и токсикоз начался буквально через два дня, тошнило ее даже от пролетавшей мимо мухи, а летало их больше, чем достаточно..

Когда ее повели к кагану, Шарлиз ничего хорошего не ожидала. Что может быть хорошего при такой жизни? Да ничего!

И служителя Брата в привычных темных одеждах, со знаком Храма на груди — тоже не ожидала.

Каган был один, Шарлиз втолкнули в шатер, и та привычно упала на колени.

— Мой господин...

— Поднимись, Лиз.

Даже имя ее каган сократил так, как ему нравилось.

Шарлиз встала с колен, но глаз на мужчину не подняла. Если он увидит, что она чувствует, тут и ребенок не поможет. Ее точно казнят.

— Повинуюсь моему господину.

— Сейчас этот человек окрутит нас по вашему обычаю.

Шарлиз открыла рот.

— А... э...

Больше ничего выговорить и не получалось. В зобу дыханье сперло, не иначе.

— Иди сюда. А ты, долгополый, читай свою молитву...

Прислужник оказался не дураком.

Не стал говорить, что каган другой веры, не стал напоминать про крещение и прочие обряды. А просто вздохнул — и достал молитвенник.

— Благословите, отче, — опомнилась Шарлиз.

— Да пребудет в твоей душе мир, дочь моя, — откликнулся прислужник.

— Аэссе.

Ритуал был исполнен, расспросы продолжились дальше. Ритуальные.

— Доброй ли волей идешь ты за этого мужчину?

— Да, отче.

— Доброй ли волей ты, господин, берешь в жены эту женщину.

Хурмах кивнул.

Каган не был дураком. Отнюдь.

И собирался править, долго и счастливо, на своей земле. Сначала он хотел голову оторвать наглой девке. Ну хоть избить ее до синяков. А потом призадумался.

Верить в Брата и Сестру?

Да плевать ему на обоих! Три раза. Но почему бы и не проделать эти ритуалы? Не жениться по местному обычаю?

И его сын от принцессы будет законным королем.

А своим людям говорить и не обязательно. Приказать найти местного прислужника или служителя, кто попадется, и привести. У баб в тягости бывают разные капризы, а мужчина всегда потакает желаниям любимой женщины. Да и просто — женщины. Вот родит, тогда и поучить можно, а пока носит — пальцем ее не тронь. Это заветы от предков...

Так степняки и сделали.

Служитель бормотал молитвы, а потом захлопнул книжку, повернулся и сказал:

— Объявляю вас мужем и женой. Благослови вас Боги.

Хурмах кивнул.

— Ты сейчас пойдешь в обоз. Тебя будут стеречь, там и останешься. Если мне потребуется свидетельство о нашем браке... ты понял?

— Да, господин.

Хурмах хлопнул в ладоши, вызывая стражу, и приказал увести служителя. Беречь, стеречь, не выпускать.

Полог шатра схлопнулся за мужчинами, и Шарлиз упала на колени.

— Благодарю вас, господин! Всей душой благодарю...

— Ты родишь мне сына, — уверенно произнес каган. — Короля. А сейчас — иди. Бурсай ждет.

Шарлиз поклонилась и выпорхнула из шатра.

Она еще не понимала, что произошло, но ведь она — законная жена, правда? А это совсем другое, чем просто наложница.

Или нет?

Меланхолия не вернулась даже через пару часов, когда Шарлиз, расспрашивая служанок, узнала, что в Степи это обряды стоят дешевле лопуха.

Хоть ты обмолись, а пока тебя кругом огней не проведут, и коней в выкуп не отдадут — ты не жена. Девка, наложница, подстилка...

Изменилось что-то только для Шарлиз. Но ведь по законам Ромеи она единственная жена кагана!

А вот по каким законам она жить будет?

Этого женщина еще не знала. Но привычно надеялась на лучшее.

Матильда Домашкина.

— Бiля млину — калина,

Бiля ставу — верба*

*— Песня 'Верба' группа 'Самоцветы'. Есть русский текст, но вот эта версия звучит на порядок лучше, ИМХО. Прим. авт.

Сегодня для импровизированного концерта Матильда выбрала группу 'Самоцветы'. Еще ту, старую, советскую.

Как ни относись ты к советской культуре, как ни плюйся в Советский Союз, одно — неоспоримо.

Там на сцену выходили, чтобы петь, а не чтобы навтыкать себе перьев в попу и трясти перед всеми своим грязным бельем. И в песне обязаны были присутствовать музыка, текст и смысл. А не просто так — бумц, тынц, бабарынц. Матильда сама не против была подергаться на дискотеке под что-то ритмичное, но зачем это называть песней? Так, подплясовка...

Люди слушали с удовольствием.

Ольга Викторовна появилась примерно через двадцать минут, уселась на скамейку, и как в детстве, закусила рожок с мороженым.

Не-ельзя-я-я, попа отрастет, килокалории покусают, углеводы атакуют...

Так и не надо — постоянно. Но иногда, идешь ты, и понимаешь, что — НАДО! Вот так, усесться на скамейку, наплевав на все колготки, сбросить дизайнерские туфли и с наслаждением облизать дешевенький вафельный рожок. И на миг вспомнить детство.

Что люди подумают?

Пусть завидуют молча!

Так Ольга Викторовна и поступила.