Финики

— Ты осторожней, — вдруг говорит пострадавший, — положи лучше на блюдечко, а то я тапком там сегодня тараканов бил. Кишки везде. Прямо как после погрома на рынке.

В подтверждении его слов из щелей шкафчика брызнули мелкие текучие насекомые. Слава даже не усмехнулся, хотя в прежнее время бы с удовольствием пошутил. Зная его юмористический вкус, я предположил, что он сравнил бы тараканов с азиатами.

— Ты это, извини меня?

Просить прощения было за что. И без того бритую голову парня украшал белый чепчик из бинтов — верный признак сотрясения мозга. Тело напоминало леопарда-мутанта: хаотичные порезы были защиты и вокруг швов расползись уродливые пятна зелёнки. Кисти были перебинтованы, и парень напоминал не до конца запеленованную мумию. Под тёплыми, позеленевшими от плохой кормежки глазами, залег тяжёлый фиолетовый металл, будто подглазья Славы подковали свинцом.

— За что тебя прощать?

Я сознательно не говорю ни одного существительного:

— Ну, за то, что тебе тогда не помог.

Ник презрительно поморщился:

— Забей, это неважно. Я тебя взял туда не для того, чтобы ты дрался, а для того, чтобы ты смотрел. Для драки я мог позвать своих друзей, только я не хотел разочаровываться — всё равно бы никто не пришел. Они такие же трусы, как и ты. Хотя один мой друг хотел пойти со мной, но я его отговорил. А то, что ты мне не помог, а про себя думал... неважно.

— Но...

— Забей. Ты же русский, потому так и поступил.

— Их же там много было, — решил протестовать я, — почему ты на национальности переходишь? Ты же скинхед... они же тебя побили, — я не нашел лучшего слова, но продолжил, — тебя побили не за то, что ты русский, а за то, что ты скинхед. Если бы они оскорбляли русских, я бы вмешался.

Внезапно Ник, поднявшись с пролежанной, как могила, кровати, яростно зашептал, глядя мне в глаза:

— Что за чушь ты несёшь? Ты же сам в это не веришь! Ты так говоришь лишь потому, что не хочешь потерять своё лицо, которое и так не имеешь! Потому что ты трус!!! ТРУС! Думаешь, тогда на пустыре скинхеда наказали? Нет, чурки ещё раз показали, кто в России хозяин. Показали специально, на глазах свидетелей, потому что им нечего бо-яться. Показали тебе для того, чтобы ты знал и боялся своих хозяев.

— Подожди, какие хозяева. Меня никто не обижал! Если ты сам не чувствуешь себя рабом, то ты не раб...

— Что за чушь! — почти закричал Ник, — Сеня, ты сам в это веришь? Если ты сидишь в бочке с дерьмом, но в твоей голове порхают бабочки, то значит, ты не сидишь в бочке с дерьмом, а бегаешь по лугу? Когда я здесь лежал, ко мне приходили из этой чуркобеской диаспоры. Смеялись, говорили, если напишу заявление, то убьют. И мать мою тоже убьют. А толку-то писать заявление? Кому? Начальнику райотдела? Так он уже давно айзербот. Он из их клана и никогда не допустит, чтобы сел кто-нибудь из его родственников. Ты думаешь, зачем они целенаправленно идут в чиновники, в менты? Да чтобы такими покладистыми Сеньками, как ты, повелевать. Видел ты тогда на пустыре среди них хоть одно русское лицо? Хоть одно, а? Вот она — война против русских. Против тебя, и меня, и всех остальных! Вот, что будет с Россией. Возможно, они лично тебе ничего не сделали, но, сколько зла они причинили русским! Но пока их мало, и их ещё можно остановить. А ты упорно, как баран, не хочешь этого признавать.

На кричащего и размахивающего руками скина смотрела уже вся палата: сборище каких-то рахитичных старцев и одного полностью синего зэка, забитого наколками, как Поднебесная китайцами.

— Уходи, Сеня, — уже более добродушно заявил скин, — мне нужно о многом подумать. Кулаками из человека идею не выбьешь.

— Ты не прав, это же потому что они считают тебя фашистом. Они думают, что ты Гит-лера любишь, поэтому так с тобой обошлись, а не потому что ты русский. А я не трус и не баран, просто было бы глупым тогда тебя защищать... Они бы и со мной также по-ступили.

Слава поморщился:

— Сеня, ты дурак? Думаешь, эти горные ослоёбы знают, кто такой Гитлер? Уходи.

— Но...

Зэк, который с интересом выброшенной на берег рыбы наблюдал за нашей дискуссией.

— Ты не прав, Славян.

Зэк по-прежнему недружелюбно сверлил во мне дырки. Возможно, он хотел туда что-то присунуть.

— Эй, — Слава крикнул сидельцу, — вот этот пацан тебя только что петухом назвал. Клянусь!

У зэка выкатились глаза и он начал медленно подниматься с кровати. Гнилые, редкие зубы — как расплата за феню и отстойную тюремную кормежку. Я со страхом, но так, чтобы не терять достоинства, попятился к двери. Вообще-то зэк был настолько худым и дохлым, что он мог спрятаться за удочкой. Но мне было страшно.

— Ты чё, бля...!

После того, как я в панике захлопнул дверь больничной палаты и припустил по чавкающему гнилью коридору, я понял, что если из Славы, что и выбили, так это не убеждения, а чувство юмора.

* * *

День был как популярные песни, то есть дерьмовым. Несмотря на такую перспективу, я решил прогуляться. Впервые за долгое время я не боялся гулять один. Утомлённый новым опытом и знаниями я видел, что улица, этот бесконечный удав, проглотивший русскую молодёжь, как хамелеон, меняла свою окраску.

Кучка гопоты, высиживающая яйца на скамейках, вдруг поменяла своё лицо: я с удивлением увидел, что почти все распространители гашиша и насвайя, имеют смуглые южные черты.

Я наблюдал за тем, как у ближайшей наркоточки — в соседнем подъезде, в пятнадцати метрах от ментуры, торговали героином. Старая, как говно мамонта, цыганка, прямо с балкона сбрасывала наркоманам кулечки белого порошка. Наркоманы шли к тёмной расстрельной стене, долго колдовали там с зажигалкой, оголяли штаны и втыкали себе то в задницу, то в бедро шприц. Проезд, прилегающий ко двору, часто пересекали полосатые бобики, катящие на какое-то важное задание.

Всем было на всё наплевать, но как я мог не видеть этого раньше?

Болезненно менялось моё эгоцентричное Я, из которого постепенно исходила зацикленность на собственной безопасности, и дух, освобождаясь из материальной тюрьмы, требовал от меня какого-либо действия, какого-то сопротивления. Я не мог физически принимать происходящее, меня тошнило от этого протухшего супа из свинины! Душа хотела борьбы, а тело покоя. Что предстояло выбрать? Я очнулся лишь в привычном магазине от вопроса продавщицы:

— Парень, тебе чё?

Та же самая женщина, которая свела нас со Славой. Я посмотрел на ее щетинящиеся, как у рака, усы и, вспомнив заветы Ника, ответил:

— Ничего.

Штрих-пунктиром пересёк вялотекущую улицу и, пройдя сто метров, купил хлеб в другом, обыкновенном русском кондитерском магазине.

Так было правильно.

А осень уже забросала тротуар кленовыми трупиками. Я шёл, напоминая шатуна, боявшегося напасть на людей. Я хотел быть таким, как Слава. Не бояться никого и ничего, и чтобы мир, ужаснувшись обретённой уверенности, не убивал меня.

Как я хотел стать одним из тезисов Ницше!

Обдумывая случившееся, я с какой-то пугающей ясностью понял, что пушки и пизда против идей не стреляют. Эти два главных оружия массового поражения, направленные против человеческого духа, оказываются бесполезными! Они могут работать против носителей идеи, но если сама идея стала вирулентной и разносится среди людей, как грипп или корь, то её ничем не остановить.

Хоть стреляй пиздой из пушки — без толку.

И если меня лихорадила ломка старых авторитетов, то Слава был олицетворённой в человеке идеей. Они уже провели национализацию моего тела. Теперь, больше всего на свете я хотел быть вместе со Славой по одну сторону баррикад.

Часть II

Весна.

Пришла щемящая весна. С заплаканных улиц в канализацию уплывала дохлая Офе-лия, а Слава, принявший обет молчания, перевёлся в другую школу. Его мать, которую я впервые увидел на родительском собрании, заламывала руки, а после, поймав меня в коридоре, слёзно, превращая лицо в набухшую свеклу, спрашивала:

— Скажи, кто это! Ты же знаешь, Сенечка. Слава же только с тобой дружил. Скажи, Сенечка, скажи!

Но я не смел открыть рта. Расул постоянно напоминал мне, что если я хочу спокойно дожить до окончания школы, то должен молчать, как примерный россиянин. Я заверял себя во всяческом расположении к вернувшемуся авторитету, хотя в душе хотел топ-таться у него на лице ногами.

— Скажи, кто это сделал, Сеня. Ты же знаешь!

Она долго уламывала тщедушные гудки в телефонной трубке, но так и не смогла вы-бить из меня ответа. А что я мог сказать? Что её сына чуть не убила мафия? Что я это видел? И чтобы она сделала? Написала заявление в купленную полицию? Пристыдила бы Расула гневным увещеванием? Что вообще я мог сделать?

От меня ничего не зависит!!

Где-то в широте души даже родилось презрение к женщине, которое, впрочем, рас-творилось внутри моего же презрения к себе. Роль личности в истории сильно преуве-личена, а я, новый господин никто и человек в футляре, никогда не претендовал на то, чтобы называться личностью. Я хотел, чтобы обо мне позабыл целый свет. Новых при-ключений, оживавших в ночных кошмарах, мне хватило на многие месяцы. Но вместе с косматым страхом, который шептал мне гадости с левого плеча, часто представлялось и то, как я, накаченный и с автоматом, хохоча, как синеокий викинг, разношу к чертям чёрных зубоскалящих крыс. Этот импульс периодически поражал током, и я начинал исступлённо качаться, о чём забывал на вторую неделю, и снова превращался в мирно досиживающего свой школьный срок заключённого. Тем более неожиданным выглядел поздний весенний звонок, потрясший мою просторную обитель. Не зная, чего можно ждать от одинокой трели, я приготовился вникать в привычные мольбы Славиной матери, которые смертельно надоели моему отцу. Но в трубке я с удивлением узнал голос бывшего друга:

— Приветствую, камрад. Что планируешь на завтра?

— Привет... да... ничего особенного.

— Тогда я за тобой зайду днём?

— Ну... заходи.

Слава не был весел, как в прежние лихие дни, но его уверенный и глухой голос впервые за долгие месяцы вызвал на моем бледном лице восторженный серп улыбки.

* * *

Я сразу же захотел эмигрировать в сторону "нахуя", когда увидел сборище скинхедов. Глядя на эту хилую публику, чей суммарный вес едва ли превышал центнер, я стал верить в то, что скинхедов контролируют спецслужбы запада. Среди них были подростки, которые десятками могли бы прятаться за спиной худосочного индийского йога. В кислотных испарениях, какие обычно витают над сельским туалетом, разлагались пьяные девки с настолько обвисшими телами, что было непонятно, где там живот, где грудь, а где уже начинается арийская коленка.

Боны орали, кидали кривые, как их глаза, зиги. Сосались с чудовищами, которых Те-сей принял бы за Минотавра, а Одиссей за Харибд. Пара синих нищебродов с выскоб-ленными черепушками, попыталась стрельнуть у меня денег на жигулевское, но я был стоек и гордо отказал им:

— Извините парни, сам без денег.

Слава не изменился. Его глаза перевыполнили план и выплавили столько стали, что взгляд парня застыл где-то на грани ненависти и безразличия. Он стал замкнут, молча-ливым и не реагирующим на идиотские выходки молодых скинов. С пугающей ясностью я понял, почему когда-то Слава искал общества такого неудачника как я: те, кто стоял передо мной, даже не имели права называться людьми. Они были нужны, чтобы раста-пливать печи в холодную зиму, или служить провиантом в блокадном городе. Если о чём с ними и можно было поговорить, так это о том, где купить пива.

— Тебя бесит эта компашка? — вдруг спросил Слава, когда мы стояли в толпе карланов, которые, оттопырив пальцы, танцевали какой-то глупый клубный танец, — это мода. Раньше здесь было веселей. Все только и делали, что бухали. А теперь пляшут.

— Они меня бесят, — с другом я мог быть смелым, — и вот они сражаются за Русь?

— Ты хочешь уйти?

— Да.

— Может, лучше прогоним их?

Мне стало неудобно:

— Да это как-то неправильно...

Тогда Слава вышел в центр группы, где недавно валялся пьяный скин, акционирующий за Русь-Матушку. Он резко свистнул, напоминая лихого донского ушкуйника, и, завладев хмельным вниманием пятнадцатилетних мстителей, начал говорить:

— Камрады! Тут такое дело! На меня наехали азеры. Я забил с ними стрелку, они все будут на говне и на машинах. Надо срочно собрать моб против них. Кто со мной?

Сильно заочковав поначалу, я всё-таки сообразил, что никаких азеров поблизости нет. Но, не смотря на это, уже через минуту на уличном пятачке почти никого не осталось. Парни и девчонки, прежде чем незаметно применить к себе заклинание невидимости, подходили к нам и быстро пожимали руки по вене. В следующее мгновение их уже и след простыл. Из алкоголиков осталось лишь несколько тел и то потому, что они были беспробудно пьяны и никак не прореагировали на боевой призыв. Слава, хлопнув меня по плечу, сказал:

— Ну, вот и мы избавились от балласта проверенным, дедовским способом! А ты спра-шивал меня почему я еще никого не привел тогда на стрелу.

Я почувствовал себя неуютно и перевел тему:

— И это всегда работает?

— Надежней только автомат Калашникова! — хохотнул подошедший вихлястый паренек, — скам, этот мусор всегда отсеивается. Добро пожаловать в нашу честную, национальную компанию. Меня кличут Гоша. Георгий Шутов. Или — Шут.

И я начал знакомства с этими милыми людьми.

Шут был знаменит тем, что в двенадцать лет убил человека. Это был его родной дед, который не любил внука, а обожал графин с водкой. В грязной, засиженной мухами и выпивохами коммунальной квартире, Шуту оставалось только подлить в гранённый святой Грааль деда немного метилового спирта. Так как у отца парня была машина, то всего через пару дней, как Гоше пришла в голову эта потрясающая идея, он уже скра-шивал ожидание тринадцатого дня рождения видом дохлого родственничка. Шуту не нравилось, что дед учил его такой премудрой науке, как стать похожим на него — этим пропитым, кухонным советским кхмером. Так, имея в будущем слабую тройку по химии, Шут стал первым, кто применил на практике абстрактные знания, полученные из саль-ного учебника. Поэтому для Шута не было ничего святого, и он готов был одинаково ржать, хоть над Богородицей, хоть над безногим калекой.

— Проклятые жиды.

Лом был здоровенным парнем, который мог с успехом бегать по крышам и шатать трубы. Начинал он с панкования, но затем понял, что самый конченый слабый и трус-ливый гоп живёт гораздо вольготнее самого смелого и порядочного панка. Однажды, во времена панковой юности он отобрал у одной быдло-бабы сумочку, и сожрал на её гла-зах всю находившуюся там косметику.

— Ибо уебанка, — как пояснил Лом, — и жидовка.

Не смотря на обладание этим сакральным знанием, Лом всё же сообразил, что, если ты скин, то можешь одновременно угнетать как гопников, так и панков, поэтому скиновать он начал два года назад. Тогда ему было шестнадцать, а их было трое. На каждого неосторожного зверька приходилось больше, чем по пять лет Лома. Они не учли, что не только кавказцы занимаются борьбой, и скоро сорвали джек-пот, пополнив разбитыми лицами грязные раковины техникума. С тех пор Лому очень понравилось бить чёрных, и он с лихвой использовал свои два метра роста в этом трудном деле. Кроме уникальной силы он обладал ещё одним свойством: буквально во всём, начиная от пьяных на улице и кончая пьяными в домах, он видел происки коварного Сиона.