Финики

Посвящается таким

смелым и честным людям, как

Адам и Алекс.

Предисловие

Ешьте финики и будете здоровы. Это укрепляет смелость. Вот и все мои вам пожелания.

Часть I

Осень.

В детстве я прочел научную книгу о том, что лет через десять в космос запустят совершенно новый космический аппарат, который будет двигаться с помощью солнечных парусов. Когда мой возраст незаметно подкрался к восемнадцатилетней отметке, то научный прогресс изрыгнул из себя не космический парусник, а новые прокладки с обтекаемыми крылышками.

Так я впервые разочаровался в человечестве.

У меня никогда не было девушки, поэтому я не был высокого мнения о женщинах, но то, что случилось в начале одиннадцатого класса, поразило даже меня. Неожиданно, будто пройдя на каникулах обучающий курс по превращению в проститутку, примерно половина моих одноклассниц, которых я помнил еще по глянцевым фотографиям из начальной школы, по милым белым бантам и шоколадным подаркам в руках, вдруг стала похожа на шлюх. Разукрашенные животной косметикой рожи, заставляли думать, что план Даллеса не просто существует, но работает. Это приводило в восторг моих друзей, и они до потных притираний в туалете, могли обсуждать свои сексуальные подвиги.

— Какие у Нинки дойки!

На дискотеке, посвящённой началу учебного года, Нинка, белокурая девчушка с лёгким дыханием, упоролась джин-тоником до первобытнообщинной формации.

— Не, ну какие сиськи!

В тот вечер, вместо того, чтобы потрясти новым телефоном на дискотеке, я сидел дома и читал. Моему скромному телосложению больше нравилась умственная нагрузка, чем физическая. Когда дело касалось мероприятия, на которое я не хотел идти, я мог выдумать тысячу отговорок, но все мои умственные построения как всегда рушил наш заводила:

— Ну что ты! Ты посмотри, какие тёлочки вокруг ходят, а? Ну разве тебе не они не нравятся? Почему ты дома сидишь?

Расул был любимцем школы. За ним, точно за племенным быком, бегали почти все девчонки, то ли покупаясь на его белозубую улыбку и смазливое смуглое личико, то ли впечатлённые его чёрной машиной. Я любил читать и мечтать и мне, чтобы выжить, приходилось дружить с теми, кто был сильнее, хоть и намного глупее меня. В компании Расула я всегда чувствовал себя чужим. Была, правда, ещё неприкасаемая каста ботаников. Но единственное, что могло привести их в состояние возбуждения — это новая моделька "Lego-Bionical".

— А, Сеня?

Меня звали Арсением Духовым или просто Сеней, а с таким именем выжить в российской школе трудновато. Я отлично помню, как застенчивого парня из параллели обосcали в туалете только за то, что его фамилия по звучанию напоминала слово моча. Родители отдали меня в школу на год позже, поэтому в моем семнадцатилетнем теле, подкрадывающимся к совершеннолетию, раньше, чем у других, начала трепетать какая-то искра несогласия, словно в тлеющие угли моей обычной душонки нежно подул ветерок свободы.

Наверное, дело было в том, что я спускал излишек юношеской энергии, накопившийся от длительного воздержания, не на алкоголь, как это делали сверстники, а на книги. Тот факт, что я не пью, тогда мне казался весомым свидетельством протеста против мира. Но я хотел большего, а в глазах друзей не находил ничего, кроме телефонного мещанства и отрешённого безразличия. Когда они мечтали о машине, мне грезилась рыцарская сшибка или героическая смерть с зажатой в руках винтовкой. Как же мне хотелось стать значимым вместе с какой-нибудь прекрасной целью! Пока я неотрефлектированной животной любовью любил свою Родину, ставя знак равенства между страной и моим сердцем. Но для воплощения моих мыслей в жизнь не хватало самого важного — смелости.

Всё изменилось, когда в школу пришел Слава.

* * *

Это был скучный урок истории и учительница, которую я несколько раз сжёг и заколол на полях зеленой тетради, никак не добавляла привлекательности княгине Ольге.

— Записываем определение!

Расул, мой сосед по парте, писал сообщение очередной девушке. Он был также попу-лярен, как и чума тысяча триста сорок восьмого года в Европе. Ваньки и Серёжки молча завидовали ему и старались расположиться как можно ближе к Расулу, чтобы и им перепала хотя бы маленькая часть его поклонниц.

— Записали?

В коридоре кто-то заулюлюкал. Учебный год только вступал в свои права, и школьные шакалы всё еще разбужено рыскали по школе, пытаясь найти в ней новых и не опущенных изгоев. То, что я дружил с сильной компанией, спасало меня от охоты, и я платил за это небольшую цену: был доступной давалкой для списывания.

— Сеня, мне тут смс-ку надо отправить, запиши мне в тетрадь определение...

Урок безразлично убил четырнадцать минут жизни и уже приговаривал к бессмысленности восьмую секунду на циферблате, когда в кабинет отворилась дверь с потемневшей восьмеркой на белом горбу.

— Встать.

Класс напомнил марионеток, которых кукловод потянул к грязному потолку. В помещение вошли завуч и высокий широкоплечий подросток. От него веяло расслабленной покойной силой сулившей перемены в пищевой цепочке класса.

— Доброе утро, одиннадцатый "Г". Это ваш новый одноклассник...

— Слава Никитин, — скромно сказал парень и смешно поклонился нам своей бритой черепушкой, отчего поверг в смех некоторых девушек, — судьба занесла меня в ваши края.

— Да-да, спасибо, что так оригинально представился, — грустно сказал завуч, хотя я бы тоже был грустен, если бы был завучем, — Слава только сейчас переехал в наш район, поэтому приступает к занятиям с опозданием. Надеюсь, вы, гэшники, хорошо примите нового однокашника.

Судя по размаху плеч новенького, его бы приняли хорошо даже в компании культуристов. Коротко остриженные волосы и смеющиеся голубые глаза делали его лицо отроческим и добрым. Я заметил, как справа, будто собираясь отложить под себя баскетбольный мяч, напрягся Расул. Я шутливо толкнул его в бок и произнес обычную семнадцатилетнюю шутку:

— Да забей ты на этого клоуна, все девки и так твои.

Сосед, скрипя острыми молодыми клыками, будто пожевывая напильник, выпалил:

— Да ты ничё не понимаешь... это же скин!

И от злости прикусил себе верхнюю пухлую губу с тонкой прической-усиком. Слава же, одетый в высокие армейские ботинки с подкатанными джинсами, казалось, выражал само христианское милосердие. Про скинов на тот момент я не знал ровным счетом ничего, потому что у меня не было интернета. В те дни он был ещё сказочно прекрасен и сказочно дорог, и я, к счастью, думал о мире лучше, чем он есть на самом деле. Если бы кто мне сказал тогда, что мир состоит из кучи дымящегося дерьма, я бы ответил ему, что это исключительно его проблемы. Все мои познания о скинхедах заключались в том, что они били чёрных и что их, скинов, спонсировали спецслужбы Запада.

— Ну и что, что он скинхед?

Расул, во время, когда учителя распиналась у доски, а новенький недружелюбно и как-то по-ястребиному востро оглядывал класс, ответил мне:

— А я азербайджанец, понимаешь? А он — русский. Он таких, как я — ненавидит.

Так, впервые в моей жизни, каким-то гнойно-солнечным утром, когда город утопал в трупах березовых листьев, я задумался о национальности моего друга. Я как-то по-новому посмотрел на его цветастый пенал, выкрашенный в тон национального флага закавказского государства, на тетрадь, где гордой вязью было выведено: "Я — мусульманин!", а потом до меня, как до утопающего, дошло и другое. Как-то совсем по-дурацки я заметил то, что Расул и выглядит не так как я. Он смуглее и глаза у него, в отличие от моих синеньких, две сморщенные изюминки. Уголь черных волос Расула, не то, что мои русые патлы, пристыжено и сально льнёт к его черепу. Ей Богу, если бы Расул тогда не поставил такие разделительные акценты, я бы ни о чём не догадался.

— И что? — не понял я, — может он нормальный.

Я всегда думал о незнакомых людях лучше, чем они есть на самом деле. Но мои благожелательные надежды разрушил сам новенький, последовавший к своему месту. Я видел, как подобрался Расул, но скинхед, казалось, не замечал его. А затем, вдруг, так, что я тоже почти испугался, он, поравнявшись с нашим лидером, поддался к нему и, скопировав рожу Франкенштейна, буркнул:

— Бу-у! Бойся меня!

Расул в ужасе отпрянул назад, чуть не свалившись со стула, а заинтригованный класс заржал, как пьяные гог и магог. Учительница в ярости обернулась к хохочущему стаду, но вычленив из него лишь бледное, как воображение либерала, лицо азербайджанца, крикнула:

— Расул, ещё одно замечание и ты вылетишь из класса!

Севший прямо за мной Слава, тихо и раскатисто, как далёкий гром, захохотал. Наша компания, осторожно посматривая на застывшего Расула, не знала, что и делать.

Учебный год обещал быть интересным.

* * *

На большом перекуре Расул отсосал у дорогой сигареты. Горький дым хлопчатобу-мажным облаком выел мне глаза и дал по роже, но я вынужден был стерпеть этот ритуал. Единственный некурящий в полностью дымящей компании. В принципе, небольшая плата за безопасное существование, которое было неожиданно нарушено пришествием Славы.

— Не, я ему отомщу. Сука! — горячился парень, — он мне за всё ответит. Моего брата однажды скины избили, не жить этому говнюку.

— Да-да! — поддержали его, и я будто услышал свой голос со стороны, — это не по-пацански так поступать, — все были поражены наглым поступком новенького, — не как пацан он себя повел. За такое братва на районе разматывает по углам ваще.

Когда мы ввалились в класс, чьи стены переболели сифилисом, Слава Никитин по-прежнему сидел за последней партой правого ряда. Он с неземным наслаждением по-сасывал коричневый финик, выглядевший в данной ситуации так же несуразно, как и моё желание драться. Мне стало стыдно, как это всегда происходило, когда дело пахло жаренным, и я остался как-то в стороне, у зелено-малахитовой доски, на которой за наше отсутствие проявилось глубокомысленное меловое послание: "Долой Кавказ!". Разговор начал Расул, озабоченно поглядывая на высокий армейский ботинок скинхеда, зашнурованный белыми червяками.

— Ты значит скин?

Слава задумчиво откусил вязкую плоть финика, так, что обнажилась гладкая, как морской голыш косточка и флегматично ответил:

— Я не исключаю такой возможности.

Нападающие пришли в замешательство. Тут я решил поддержать своего друга и плеснул масла в огонь:

— Эй, Расул, смотри, что на доске написано.

Он медленно, точно стиральная машинка "Урал", проанализировал считанную с доски фразу.

— Ты значит против Кавказа?

— Тебе-то какое дело до Кавказа? Ты же азер.

— И чё?

— Как что?

— Чё?

Слава, довольно причмокивая от поглощения финика, резюмировал:

— Получается, ты даже не знаешь, где расположена твоя страна, но носишь её флаг? Азербайджан это закавказская, а не кавказская страна. Ха-ха!

Этот ответ озадачил Расула, но он продолжил:

— Это ничё не меняет. Отвечай как пацан, ты — скинхед?

Слава сощурил ясные синие глаза:

— Ты — пацан? Значит и те, кто с тобой — это тоже пацаны?

— Ты что, нам предъявить пытаешься? Это все пацаны и за ними, даже за Сенечку, любой нормальный пацан с района подпишется, а я с тебя спрашиваю.

Слава переспросил:

— А Сенечка это вон тот шкет у доски?

Когда его палец уперся в мою грудь, даже на расстоянии я почувствовал, как растерялся. Но Расул вовремя помог мне:

— Сеня тоже пацан. Ещё раз уйдешь от ответа, я тебя в пиздаболы запишу.

Слава пожал рослыми плечами, пережатыми триколорными подтяжками, и явно ожи-вился:

— Жаль, я думал, у вас хотя бы один человек есть нормальный. Ладно.... То есть ты прилюдно называешь своих друзей маленький половой член? Ведь каждому известно, что слово пацан произошло от еврейского "поц", что означает половой член. Понял? У меня не существует привычки говорить с детородными органами.

Я как привратник стоял у закрытой двери, и у меня по заведённой схеме было ответ-ственное партийное задание — никого не впускать и никого не выпускать. Стандартное клише, по которому отливается большинство школьных насильственных актов. Скоро должна была пролиться кровь, и я чем-то напоминал девственную плеву.

Расул был так озадачен, что сменил тему:

— Ты скинхед. Ты за Гитлера. Ты ненавидишь таких, как я.

— Вполне возможно, — повторил Слава, и с наслаждением доел финик, вернув на руку гладкую косточку палевого отлива, — я бы даже сказал, что твоя наблюдательность вас не подвела. Я действительно скинхед и я уважаю Гитлера.

— Тогда пойдём, поговорим за школу, — поменял тактику Расул, — будем драться.

Наверное, он ожидал, что новенький откажется от этого, как под потолком отказалась спариться с хилым самцом жирная муха. Так уже было однажды, но парень всё равно избил наглеца, посмевшего оспорить его авторитет, просто напав на него сзади. Он профессионально занимался борьбой, и схлестнуться с ним в драке было крайне опасно. Но Слава, бодро подскочив и, достав под ошалевшими взорами своры, старый нож с длинным мутным лезвием, задорно ответил:

— Пойдём. Чур — я на чурку, а?

Это было не по правилам, это было не по понятиям. Так никто не поступает. Мало того, что Слава, презрел словесную прелюдию, которая по всем канонам должна вестись гораздо дольше, гораздо агрессивнее, обязательно приправленная матным соусом, пацанскими понятиями и упоминаниями корешей из тюряги, так новенький ещё совершенно неожиданно добавил в разговор стали.

Ватага, взвизгнув, отпрянула, и даже я, стоявший от них вдалеке, по-крысиному вжался в облезшую и шелудивую дверь. Пространство стало липким от пота и, убегая от Славы, сместилось на пару шагов влево. Никто не был так бесшабашен, чтобы грозить кому-то ножом. Да и ножей у нас не было, и сам факт того, что одноклассник может носить холодное оружие и, более того, готов его применить, мне показался чуть ли не святотатством.

— Ты это... — промямлил Расул, — ты это чё?

Скинхед, казалось, его не услышал:

— Так, получается, драться со мной ты не будешь?

Задира сказал, как сплюнул:

— Да пошёл ты! У тебя нож, говнюк!

Слава широко раздвинул губы, и я впервые увидел его сияющую, как посеребренная луна, улыбку.

— Значит, я спокойно могу сделать так.

И он с силой запустил гладкую, слюнявую финиковую косточку в лоб опешившему Расулу. Та врезалась в него, как камень из пращи, на миг воспроизведя известную библейскую историю. На лбу обозначился красный след, и Расул, делая балетное па назад, еще не поверивший в случившееся, как-то жалобно вскрикнул:

— Тебе конец, мои кореша тебя порешат!

Скинхед пожал плечами:

— Не исключено.

И, казалось, безразлично опустился за парту, да посмотрел в окно. Там в золото и красный бархат перерождалась природа. Я невольно поразился его спокойствию, и также перевел взгляд за окно, где оголившиеся кленовые кости, почти доставали до окна. На миг мне показалось, что мы со Славой смотрим в одном направлении.

* * *

Жизнь в классе постепенно успокаивалась, как и тучи в пробитой черепушке неба. Понемногу они чёрным сальным галстуком затягивались вокруг сияющей синей проруби, в которой время от времени всё еще всплывала раскалённая задница солнца. Под-гнившим смрадом скромно обаяла осень, и увядание вступало в свои права. Я любил наблюдать за небом, но мне не с кем было разделить эту радость.

— Эй, прихлёбатель, ты что замер?

В крохотном продуктовом было пусто, и только я, неудачно припарковав свое задум-чивое тельце, одновременно умудрился закрыть и прилавок, и кассу.

— Извините, задумался.

Я был слишком неуверен в себе, чтобы посметь в одиночестве отстаивать свою честь.

— Извиняю.

Обернувшись, я увидел Славу в насилующих стопу берцах и прилипших к ногам джинсах. Только на широких плечах его была огромная, точно надутая насосом синяя куртка, отчего казалось, будто он съел какую-то поваренную книгу для бодибилдеров. Меня больше удивило не неожиданное появление фашиста, а отсутствие на его верхней одежде воротника. Лицо у новенького было такого ухмыляющегося оттенка, что казалось, это он его лично оторвал и сжевал.

— Ну, чего смотришь, прихлёбатель? Али никогда не видел своими глазами честного русского патриота?

— С какого это... фига я прихлёбатель, — несмело ответил я, — а ты вообще фашист.

— Прихлёбатель ты потому, что прихлёбываешь. А прихлёбываешь ты у Расульчика, всё, что эта гнида черножопая не наложит перед тобой. Так-то. А я не фашист, я — пат-риот. Понял?

Я не захотел отвечать и, быстро купив хлеб у продавщицы, ушёл из магазина. Не ус-пел я отойти и пяти метров от мигающего лампочками лабаза, как оттуда с вполне ве-сомыми, как утюги, матами, быстро вышел Слава и двинулся в мою сторону.

— Ну, ты не мог сразу сказать, что это кавказский магазин, а? Чуть было не отдал свои деньги оккупантам. Хорошо вовремя заметил черные усы продавщицы и сразу понял, что дело здесь не совсем славянское. Ну и усы у неё, прямо как у Будённого!

Я остановился на месте как выкопанный:

— Ты знаешь кто такой Будённый?

Он посмотрел на меня не менее странно:

— А ты разве не знаешь одного из главных насильников гореносной красной армии?

Подражая дереву, я всё больше врастал в землю:

— Почему это гореносной? Почему это насильник?

Паренек посмотрел на меня пристально, будто думая о том, а не похищали ли меня когда-нибудь инопланетяне, а затем ответил:

— Ну, всем известно, что когда первая конная армия врывалась в город, она не сильно стесняла себя высокими моральными принципами и рыцарскими идеалами.

Это было очень неожиданным. Я не привык к тому, что кто-то кроме учителей мог разделить мои убеждения. Не считая, конечно, разного рода ботаников, которые писались под парту и начинали от страха судорожно себя обнимать, когда я с кем-нибудь из них пытался заговорить. А тут передо мной на исторические темы распиналась карика-тура на человека, тупой фашист, зомбированный человек.

— Ты же фаши... патриот.

— И? Что, мне знать этого не положено?

— Ну, про вас говорят, что вы тупые очень. Родной истории не знаете. Ничего не знае-те, поэтому вами манипулируют.

Тут скинхед подскочил ко мне, выпучил свои огромные, как небо глаза и, нависая надо мной, с придыханием вопросил:

— Это кто такой нами манипулирует?

— Ну как... спецслужбы Запада. Ми-6 там, Моссад, ЦРУ. Чтобы вы Россию развалили.

Сначала я подумал, что он сошёл с ума, потому что Слава забегал вокруг меня, как озабоченная курица. Затем он побежал к помойке и, заглянув в пустующие, как бюджет, мусорные баки, вернулся ко мне. Он внимательно оглядел штрихи черно-белых берёз, и даже заподозрил небо в шпионаже, по крайней мере, сурово на него посмотрел.

— Ты вот серьёзно думаешь, что я — Слава Никитин, когда решил драться на ножах с вашим черножопым, находился под влиянием евреев из Моссада или евреев из Ми-6, а может евреев из ЦРУ?

Почему-то я спросил не то, что хотел:

— А почему везде евреи-то? Они же только в Моссаде...

Тут Слава торжествующе поднял указательный палец вверх, точно показывал на ка-кого-нибудь толстяка, парящего на воздушном шарике в вышине, и провозгласил:

— Запомни, евреи везде. Они правят миром. Именно они, евреи и хотят уничтожить Россию, а я её от них защищаю. Все разведки мира лишь филиалы ZOG-а.

— А что такое ЗОГ?

— Мировое сионистское оккупационное правительство.

Всё, крыть мне было больше нечем. Я даже задумался, почему мне на ум раньше не приходила такая убийственная аргументация, и я поспешил перевести разговор на дру-гую тему. Оказалось, что Слава теперь живет в нашем заплёванном районе и ещё толком не знает, где чего находится. За его шутовской маской оказался начитанный и от-точенный национализмом ум, который сразу же проткнул в моей вялой защите от этого ужасного явления множество кровоточащих дыр. Это злило, но, главное, я чуть ли не впервые встретил человека, с кем мог открыто поговорить и о роке, и о политике, и о фэнтези, а также спорить на исторические темы. Это было так неожиданно, что я мигом переварил какое-то нанесённое, будто придуманное не мной, чужое отвращение к этому шутливому, часто улыбающемуся пареньку. Пытаясь унять в груди паучьи лапки страха, я со смущением слушал его заливистую идеологию, которую он изрекал широко открытым сердцем. Нет, я не пленился ею, но он так красиво говорил! Напоследок, прежде чем нырнуть в харкающую осенними листьями подворотню, скинхед сказал мне:

— Запомни, Сенечка, никогда не покупай у чурок.

— Почему? — спросил я, — среди них полно нормальных людей. Ведь нет плохих национальностей, есть плохие люди.

Слава сумел сделать кривую ухмылку:

— Когда ты покупаешь у чурки, на самом деле чурка покупает тебя.

И, пнув высокими ботинками кучу дохлых листьев, поспешил удалиться. Ей-Богу, ни-когда бы не подумал, что нас с ним сведут вместе женские усы.

* * *

День не предвещал ничего особенного. Мой новый знакомый, казалось, забыл о ненависти к Расулу, который, к вящим сплетням девушек, начал встречаться с Нинкой. Да-да, с той самой Нинкой, которую после дискотеки обжимали, как оптоволокно. Азер подарил ей настолько дорогой телефон, что оставшаяся женская часть класса напустила себе в трусики, то ли от зависти, то ли от священности момента.

— Какой Расульчик милый, настоящий мужчина, — говорили кудлатые, жирненькие девушки, которых я не трахнул бы даже сарделькой из магазина, — ты вот никогда не по-даришь мне телефон. Ты не такой, как Расульчик.

И они почему-то тыкали марафеточным пальцем мне в грудь, как будто не хотели после такого преступления жить со мной на одной планете. Как всегда остроумный ответ у меня наклёвывался лишь через две-три минуты и всё, что мне оставалось, это покорно, как плебей, молчать. Слава с лёгким флёром наблюдал за переговорами будущих менеджеров и проституток, но было видно, что это не сильно его интересует. Его взгляд всё чаще упирался в лёгкую, почти невесомую фигурку Нинки, которую придавливала к земле разве что тонна штукатурки. Рот его, как ятаган, искривлялся в усмешке. Девушки, видя это, часто смеялись. Они вообще воспринимали Славу и его прикид, как постоянную мишень для шуток, но парень оставался холоден и спокоен. Он чего-то ждал.

Однажды, когда Нинка, запихав внутрь себя размалёванную корову, шла по проходу между эшафотами парт, Слава неожиданно выпростал руку и крепко схватил её за холённое запястье.

— Эй! — она дёрнулась, но не смогла вырваться из цепких рук, — те чё, жить надоело? К Гитлеру своему хочешь? Ща я Расульчику позвоню. Аа.... Блин, телефон отдал! БЫСТРО!

Слава не обратил внимания на её слова, но продолжал всматриваться в неё, будто пытаясь ввинтиться внутрь Нинки своими ласковыми синими буравчиками. А затем он спросил:

— Скажи мне, Нина, сколько ты стоишь?

— Да ты чё, охуел? — заорала она, но не посмела ударить наглого и спокойного парня, — я те чё, шлюха?

— Нет, ты не шлюха, — ответил Слава, — я просто хочу тебя купить.

— С чего ты взял, что я продаюсь? А?

Парень помолчал с пару секунд, словно вопрос девушки застал его врасплох, а затем с ожиданием уставился на дверь. Прямоугольник проёма вскоре пронёс через себя фи-гуру Расула. Тот застыл на месте, глядя на то, как его девушку одной рукой за запястье держит враг, а другой копается в её телефоне.

— А вот и покупатель, — сказал Слава, — дёшево же отдаётся русская девушка какому-то черножопому. Всего лишь за телефон. Если я тебе такой же куплю, может, и мне дашь?

— У тебя такого нет, — обиженно вспыхнула Нинка и вырвала руку из обмякших объятий парня, — и вообще ты фашист. Телефон отдал, быстро!

Я видел, как Расул испуганный застыл, не зная, подходить ли ему для кулачной дуэли или начать применять нехитрую дипломатию. Он отлично помнил про нож, но отступить сейчас было бы полным провалом. Положение альфа-самца обязывает на поступки, и он крикнул единственное, что пришло на ум:

— Эй, фашик, отпусти мою девку. Ты чё, не мужик чё ли?

Слава лениво повернул голову по направлению к азербайджанцу. Его едкая усмешка была полна горькой, стекающей по губам иронии:

— Расул, боюсь ты в безвыходном положении.

— В смысле?

— У меня твой телефон, который я, как храбрый викинг, взял в бою. Я могу им распо-ряжаться по собственному усмотрению, как восхочу. Или взалкаю. Понял, унтер?

Заявить подобные слова среднестатистическому российскому школьнику, то есть до-вольно посредственному гопнику, было равносильно тому, что ударить его молотком по голове. Пока никто ничего не успел переварить, Слава, быстро вскочив со стула, положил в требовательно разжатый кулачек Нинки её блестящий телефон. Он расхохотался:

— Ну, всё, теперь я тебя купил. А ты боялась. Теперь ты моя.

Я, притворившись подоконником, заметил, как загорелись сквозь косметику щеки де-вушки. Немного разбираясь в психологии, я знал, что такие девушки как Нинка, пред-почитают грубых и уверенных в себе самцов. За силу и защиту они были готовы платить. Девушки с вызывающим поведением часто предпочитают унижение в семейных отношениях. Природа самца — это трахать и умирать, а природа самки — давать и рожать. К сожалению, я не принадлежал к категории самцов, а был парнем, да и такие самки, как Нина мне не нравились. Я любил девушек.

Нинка смущённо произнесла:

— Чё? Не поняла...

А Слава уже сидел за своей последней партой правого ряда, и с наслаждением посасывал финик, извлечённый из запотевшего пакета. Тогда он ещё не знал, что всё кончится не так весело, как задумывалось.

* * *

Мы поджидали его после мертвецких занятий в пятницу, и когда звонок похоронной трелью отпел пару сотен заблудших душ, я понял, что ничуть не изменился. Чтобы за-сада удалась, кавказец заставил нас прогулять занятия и обосноваться невдалеке от школы за трясущимися от листопада деревьями. Когда Слава, проходя мимо, задумчиво пинал ворохи осенних листьев, словно в них спряталась вся мировая плутократия, Расул выступил вперёд и крикнул:

— Эй, скин. Иди сюда, разговор есть. Только без говна, как паца... как нормальные парни, без ножей поговорим.

Слава смерил чёрнокурточную фигуру презрительным взглядом и хмыкнул, когда его глаза запнулись о мою скромную личность. Мне стало неудобно, и я отодвинулся по-дальше в частокол стволов. Он подошёл, оценивая нас, как на рынке, и похоже мы оказались гнилым товаром, потому что парень без всякого интереса или злобы спросил у Расула:

— Ну и зачем ты, друг всякой четвероногой твари, позвал меня?

Бешенство сжало кулаки Расула и его смуглые костяшки побелели от злобы. Он ответил:

— Зачем ты скинхед? Вот со мной нормальные русские пацаны, но они же не скинхеды! Почему ты такой? Мой дед против Гитлера воевал вместе с их дедами, а ты ему поклоняешься. Получается ты против нас всех.

Расул изрядно подготовился к поединку, поэтому его логические построения оказались сложнее привычных: "Я твою маму ибал".

— Я поклоняюсь Гитлеру? — удивился Слава и повёл по сторонам головой, — разве ты видишь где-нибудь здесь алтарь?

— Чё? — не понял Расул, — ты значит за Гитлера, сука.

По тому уверенному тону, каким сказал это азербайджанец, парень выплюнул в сто-рону финиковую косточку, вытащил руки из плена джинсовых карманов и скинул на сухую траву ранец. С хрустом камнедробилки размял кулаки.

— Мой прадед сражался не за то, что происходит сейчас. Я хочу, чтобы здесь, в России, был такой же порядок, как тогда в Германии. Гитлер здесь не причём, это сознательная диверсия в вашем сознании ZOG-ом.

Чёрные сморчки, заменявшие Расулу зрачки, расширились и он, расхохотавшись, по-вернулся к нам, его верной свите:

— Не, вы слышали? Да он же больной! Его в психушку надо, диверсии, зок какой-то. Ты чё, больной что ли?? Тебя что, Гитлер изнасиловал?!?

Нам пришлось засмеяться этой бессвязности и разлепить рты в улыбке. И хотя мои друзья делали это искренне, считая Славу настоящим сумасшедшим, который перегрыз горло санитару, у меня пошлая шутка не вызвала брюшного хохота. Нет, я растянул губы в улыбке из-за страха... из-за того, что Расул как-то пристальнее, внимательнее, чем обычно посмотрел на меня. И пока Слава соображал, что ответить на эту очевидную глупость и не обращал внимания на повернувшегося к нам Расула, азербайджанец вдруг круто, по-борцовски обернулся и бросился к опешившему скинхеду.

— С-у-ука!

Мощный удар потряс ротовую полость Славы, словно она попробовала нового Орбита со вкусом апперкота. Парень, не отличающейся куриной субтильностью, отлетел к се-рому стволу дерева, которое выбило из его груди перебитый стон. Пространство мигом сцепилось рваными стежками-криками, как из-под рук неумелой швеи. С шумом нава-лилось на сердце смуглое небо, и мертвеющая под ногами трава потянулась к плечам. Мои одноклассники заорали, опьянённые чужой беззащитностью. Они часто так кричали, когда находили тех, кто не хочет защищать свою честь, и вместо того, чтобы пожалеть избиваемого, к которому я постепенно стал проникаться симпатией, я вдруг по-благодарил судьбу за то, что не стою на его месте.

— Сдохни!

Расул, как пощипанный коршун подлетел к согнувшемуся Славе и с ходу нанес мощнейший удар ногой ему в живот, отчего тот подпрыгнул и содрогнулся, как эпилептик. Мне на мгновение показалось, что в мощных колебаниях воздуха, вызванных ударом, отлетает Славина душа. Расул восторжествовал, повернулся к нам и широко улыбнулся. Высунув от побеждённого страха язык, он с вызовом смотрел на нас. Расул взял свидетелей лишь потому, что ему как лидеру, нужно было доказать пошатнувшееся первенство. Он — король, а мы — его свита, задолжавшая повелителю раболепные аплодисменты.

Но, хлопать оказалось рано.

Празднуя неоконченную победу в лучших традициях обезьяны, драчун был вдруг по-вален на землю, да так неуклюже, как подсечённое у комля дерево, что ударился подбородком о землю и, судя по неистовому воплю, прокусил зубами язык. Катаясь по земле от невыносимой боли, точно одержимый, он ждал своего Иисуса, и Слава, с по-багровевшим от боли лицом уже воссел на его животе. Возможно, от убийственного удара его спас обвисающий, как саван, бомбер, скрывший фигуру. Не медля, новенький провел обряд исцеления: начал наносить точные и быстрые удары кулаками, сбитыми до состояния белых костяных шаров.

Мы, обесточенные от жизненной энергии, смотрели на то, как красивое лицо Расула, смуглым дон-жуановским налетом сводившим с ума каждую девчонку, у которой лобок уже порос волосами, превращается в кашу. По негласным законам пацанского мира мы не могли вмешиваться в драку, и если остальные просто чтили этот священный до тупости закон, то я получал какое-то скрытое, фрейдовское, мазохистское удовольствие от наблюдаемой картины. Это было уже не лицо, а омлет без яиц, но с кровяной колбасой. Прямо на глазах набухали, как сливы, подглазья, а темень лица, сквозь вялую решётку рук, через которую с лёгкостью проникали удары Славы, стала расцветать холодными могильными цветами. Скинхед продолжал бить Расула.

— Сда... юсь! Сдаюсь! Стой!

Ещё пара ударов.

— Не бей!

Скин остановил занесённую для удара руку. Его кулак был разбит, как Наполеон при Ватерлоо. Не говоря ни слова, он поднялся с Расула, прикованного к земле силой тяже-сти и страха. Как только тот перестал ощущать тяжесть противника, то в болезненном жесте подтянул ноги к груди и, свернувшись младенцем, пару раз всхлипнул навзрыд и заплакал. Для полного сходства с ребёнком, Расул должен был засунуть палец в рот, но тот был превращён в распухшие оладьи, намазанные густым слоем смородинового варенья. Мне было страшно видеть не полученные им увечья, а то, что сильный и уверенный по жизни человек, который никогда не допускал на лице печальной гримасы, может вот так, как ребёнок, катаясь по убитой осенью траве, плакать.

— После того, как восторжествовало господство белой расы, — кое-как отдышавшись, произнес Слава, — и я тебя пощадил, — он замолчал и не в силах ничего придумать, за-кончил, — после того... как я тебя победил, уф... и пощадил, эээ... после этого, иди в жопу.

Ему ответили слёзы, которые пробегая по разбитому лицу Расула, то напивались ту-манным багрянцем, то набираясь тёмной черноты, капали на траву. Вокруг его головы трава блестела, как поутру в росяной диадеме. Слава, прежде чем удалиться, бросил, как мусор:

— Живи.

Расул заскулил.

* * *

Бездарная советская архитектура с прижатыми по швам руками. Внутри не лучше, какое-то цементное дерьмо, облепленное дрянной плиткой. Жить в таких домах — это умирать заживо, а ими застроена почти вся страна. Мой тон всегда созвучен моим мыс-лям, и поднимаясь в квартиру Славы по лестнице, от которой несло драными кошками, я испытывал чувство стыда. Всё-таки странно идти в гости к человеку, в засаде на которого ты принимал участие. Парень дружелюбно, как в позабытых русских традициях, открыл дверь и впустил меня в самую обычную квартиру, где наверняка в гостиной ви-сел на стене выцветший ковер.

— Привет, — мне не хватило духа сказать ему "здарова", — ты зачем меня пригласил? Я школу прогулял, а там сегодня важная контрольная.

Конечно, мне было наплевать на контрольную, иначе бы я не пришёл, но ведь надо было себя как-то оправдать? Слава дружелюбно сказал:

— Приветствую. Ты я вижу, человек не пропащий, посему ты сегодня подвергнешься воздействию моих блинов с вареньем и национальной пропаганды. А контрольная была придумана евреями, чтобы русскому люду жизнь испортить. Да не напрягайся, это я так шучу. Я ожидал увидеть комнату Славы обвешенной флагами III Рейха и евреями, но это оказалась скромная советская каморка с типично-российскими обоями в полосочку. Мне, правда, давно уже казалось, — обклеил этими светло-бежевыми полосками комнату, и сразу провел по своей жизни бесконечную чёрную полосу. Сам я жил в достаточно богатой квартире с евроремонтом, так как мои родители никогда не бедствовали и даже обещали, что когда я поступлю в институт, то начну жить отдельно. В стареньком лакированном шкафу хвастались мудростью толстые книги.

— Чай будешь? — предложил скин, — садись за стол, если какие-то книги заинтересовали, то бери, смотри, читай, спрашивай. Извини, бухла нет, поэтому только чай.

— Не, спасибо. Я не пью. Бухло... а разве настоящий скинхед не должен вести трезвый образ жизни, заниматься спортом там? Я об этом где-то читал, вроде в журнале.

— Пиво и национал-социализм — это единственное, что не придумали жиды. Так что твоя трезвость может создать серьёзные проблемы для прихода к мудрости национального социализма. Ха! Кстати, ещё, если бы у меня был интернет, то тогда бы в мире было три вещи, которые не придумали жиды. Но так как я отрезан от Сети, то жиды-таки добрались до интернета.

Хмыкнув, я спросил:

— Ты не боишься того, что Расул тебе отомстит?

— Не исключено. Только он очень труслив и вряд ли сунется ко мне. Вот если я еще раз его изукрашу, тогда да. Но я думаю, ему будет просто стыдно признаться старшим в том, что его вот так избили. Короче — насрать на это дело.

— Он очень гордый...

— Гордый говоришь? — засмеялся парень, — ну давай тогда посмотрим на гордость этих обезьян.

Он порылся в электронных папках и извлек на свет божий полтора десятка видеороликов. На них неизменно присутствовал кулачно-уличный юмор и уроженцы юга, измятые или насаженные на ножи, в страхе забыв про свой темперамент, пытались убежать прочь из кадра.

— Вот бы они так из России бежали, — со злостью сказал Слава и выпотрошил в себя глоток чая, — черножопые.

— Почему ты их так не любишь?

— Потому что они захватчики, оккупанты. Видел статистику по преступлениям? Живут, как звери, русскому люду жизни не дают.

"Русским покоя не дают" рефреном подумал я и, мне показалось, что если нации нужен покой, то она уже отмирает. Я хотел доказать Славе, что он, часто говоря верные вещи, всё же ошибается и слишком радикален. Такие лозунги только разобщат общество.

— Но нельзя же судить о человеке по национальности. Среди русских полно всякого быдла, вот как друзья Расула. А среди приезжих немало и хороших. Надо судить не по цвету кожи, а по делам человека. Мне вот поэтому то, что делают всякие скинхеды, не-понятно. Зачем толпой на одного нападать?

— Быдло среди друзей Расула, — усмехнулся скин, — а ты разве не среди его друзей?

— Да я... как-то...

— Видишь, дружок. По сути, ты прав, к человеку надо относиться по его делам, не по цвету кожи, не по его религии. Но вот скажи-ка мне, ты ведь интересуешься историей, так?

— Да.

— Так вот. Как ты думаешь, когда германцы вторглись в СССР, среди них... среди этих солдат, были хорошие люди? Те, кто умел играть на скрипке или там читал Шопенгауэра, не знаю. Но вот ответь, были среди них хорошие люди или все поголовно — скоты?

— Ну... наверное, были... но мы ведь не об этом.

— Как раз-таки об этом! Я тоже думаю, что среди немцев тогда было полно нормальных ребят, у которых дома осталась семья или любимая. Но понимаешь, характеристики "плохой" или "хороший" в отношении оккупанта всегда вторичны. Оккупант может быть прекрасным человеком, отличным семьянином и по воскресеньям пиликать на скрипке. Но от этого он не перестаёт быть оккупантом, понимаешь?

— Погоди, погоди! Ты как-то всё снова хитро перевернул. Тогда была война, тогда другое дело, а сейчас...

Скинхед распахнул, как ставни, свои голубые глаза и недоумевающие спросил:

— Ты же умный человек, неужели ты не замечаешь, что сейчас идёт самая настоящая война? План Даллеса в действии! Война намного более страшная, со скрытым против-ником. Без фронтов и фланговых ударов, но — война. И она называется геноцидом рус-ского народа. Поэтому мы иногда и нападаем группой на захватчиков, потому, что на войне не до благородства и церемоний, на войне важно только одно — победа.

— И кто же его геноцидид?

— Как кто? Разумеется евреи, страны Запада. Они хотят вывести с лица земли русский народ, как один из немногих последних оплотов белого духа в мире.

— Снова ты с этими жидами...

Слава возликовал:

— Ура, ты уже называешь их жидами! Ха-ха! Да оглянись вокруг, сколько мерзости кругом. Тупая музыка, тупые люди! Что это, как не геноцид? Вот погляди на твой класс, что это, по-твоему? Половина — шлюхи, вторая половина — быдло, есть пара умных и задроченных твоим же Расулом ботаников, как вот Юшка. Тебя разве это не напрягает?

Я вспомнил грустное лицо классного изгоя, которому с первого класса доставалась каждая оплеуха. Он был тихим жителем последнего ряда и на моей памяти почти не говорил, терпеливо снося оскорбления и насмешки. После того, как Расул оказался избитым, азер перенёс всю свою накопившуюся ненависть на Юшку. Я ответил:

— Напрягает. Но не избиением же приезжих заниматься, чтобы это победить?

— Разумеется, не только этим! Наша цель — спасти Россию. Защитить её. Это ведь просто проверка своих сил, а там, потом...

На кухне, как безденежный больной, снова засвистел чайник, и густая гуашь смородинового варенья делала разогретые блины потрясающе вкусными. Это было как-то непривычно. Как-то неправильно слушать о национализме и победе белой расы. Пусть я её еще не до конца принимал, пускай, мне эта цель казалась варваром с занесённым в руке топором, но я, пожалуй, впервые повстречал человека, который знал, зачем ему была дана жизнь и что с этим богатством делать. От Славы веяло сильным северным духом, и это был вовсе не запах немытого тела, а запах уверенности. Ко мне точно передалась часть этого духа, и я ощутил себя чуть умнее, чем я есть на самом деле, чуть сильнее, чем я никогда не был и... чуть уверенней. Это новое чувство было подобно опьянению и я, прожёвывая очередной блин, улыбнулся. Я пришёл в эту квартиру в подавленном, как народ, настроении, но теперь испытывал несмелую щенячью радость.

— Ты готовил блины? Очень вкусные.

— Не, — отмахнулся скин, — мама. Она нормально готовит.

— А папы у тебя кем работает?

На мой дежурный вопрос Слава расхохотался:

— Мой папа работает мертвецом.

Преодолевая очередной рывок домостроя, я ошарашенный спросил:

— Он умер что ли?

— Типа того, — парень помолчал, — ты, главное, не считай, что я скином стал, потому что без отца рос или потому что не хватило мужского в жизни. Любят про нас жидо-журналисты говорить, что мы тупое люмпеное быдло, попавшее под влияние западных идеологов. Чушь это всё. Да каждый подросток, когда сталкивается с чёрными, а он сталкивается с ними каждый день, хочет стать скином. У кого хватает смелости, тот становится. Механизм очень простой. Вот ты хотел когда-нибудь стать скином?

— Ну... хотел.

— Отлично! Когда ты станешь скином, тебе нужно будет кличку выбрать. Вот меня зовут Ник, потому что я всегда приношу победу. Ха!

Но всё же Слава погрустнел, как будто в магазине на его глазах чёрный купил последнюю бутылку немецкого пива. Когда я стал собираться домой, Слава тоже стал одеваться, и я спросил:

— Ты меня, что ли, провожать? Не надо.

— Не, я как раз гулять.

— С кем? — автоматически спросил я, но устыдившись сказанного, подумал, что это не моё дело. Но мне правда было интересно, — а ладно, наверное, это меня не касается.

— Да почему, — улыбнулся скинхед, — я же ведь не шпион ZOG-а, чтобы скрывать такую информацию.

— Ну, тогда скажи, — тоже улыбнулся я в большом зеркале.

— Я иду гулять с Нинкой.

Я бы с меньшим удивлением посмотрел на него, если бы он расцеловал Расула. Если бы лизнул розетку, я бы и то меньше удивился. Если бы скинхед забрал все сказанные сегодня слова, я тоже не сильно изменился бы в лице, но это...

— Как с Нинкой? Она же тупая! Она же с Расулом встречалась?

— О, — радостно изрёк Слава, — так ты уже начал понимать, что хачи — это всегда плохо? Глядишь, из меня вырастет отличный пропагандист! Запомни, Нинка — это моя боевая добыча, а добычей ни с кем не делятся.

И я понял, что он где-то темнит.

* * *

В школьном туалете всегда есть угол неизменно оказывающийся ниже других. Он всегда заполнен едким желтым озерцом, которое служит геенной огненной для школьных грешников. Грешники выбираются по принципу тех, кто страннее и слабее других: неформалы, ботаники, заторможенные, уроды, объединенных одним — изгойством.

Когда Слава, насвистывая марш кованых сапог, отворил дверь туалета, там как раз пытали Юшку. Побелевшего, как мел, парня со смехом толкали в сторону зловонной лужи. Возможно, скинхед прошёл бы мимо, к зарешеченному провалу канализации, но то, что в группе хохотавших дымом мучителей, верховодил Расул, изменило всё.

— Привет, — миролюбиво сказал Слава, — правильно, мочите его, наверняка жид какой-нибудь, а то больно умный, — и сделал вид, что моет руки.

Соглядатаи палача нервно хихикнули, хотя вряд ли кто из них понял корявую шутку: так холопы всегда смеются над россказнями хозяина. Расул напрягся, но ничего не сказал. После избиения он вообще не говорил со Славой и быстро пришёл в норму. Слава шутил, что между собаками и кавказцами нет никакой разницы — на них быстро затягиваются раны. Расул, как никто, уважал силу, которую Слава не стеснялся приме-нять, поэтому он не пытался снова мстить ему.

— Какого художника ты нас сдал на контрольной? Те чё, было в ломы дать скатать?

— Но...

— Хлебало завали, когда с нами разговариваешь!!!

Прежде чем покинуть пыточную Слава успел отметить, что эта ситуация произошла в частности по его вине, так как вчера он со мной прогулял школу.

— Ребят... ну она же меня самого пересадила, не мог я по-другому.... Она бы меня вы-гнала тогда...

Было слышно, как скрипнула распахнувшаяся дверь, в которую совершенно миролюбиво и, как ни в чём не бывало, вышел Слава. Расул, не обнародовав облегчение, стал вести себя намного развязнее:

— Тебя прямо здесь въебать что ли? Может тебя выебать ещё? Ты что ли не знаешь русскую пословицу: сам погибай, а товарища выручай? Если ты сейчас нам на истории не поможешь, я тебя лично здесь выебу, ты понял?

Тоненькие, едва прорезавшиеся на несмелом челе, глаза Юшки вдруг начали расширяться от страха. Он, с глазами интеллигента, увидевшего гопников, посмотрел за спину Расула. Тот не успел повернуться, когда его потряс крик и сокрушительный удар тяжёлого ботинка:

— Ва-а-а-агх!!!

Слава вышел в коридор лишь за тем, чтобы взять больший разбег, и с повадкой легкоатлета пробежав несколько метров, он с силой впечатал ногой в выпирающую задницу Расула. Тот, взмахнув руками, как обгоревший феникс, и с сообщённой ему ужасной инерцией, полетел вперёд. Юшка успел отскочить, когда мучитель пронёсся мимо, уда-рился о стену и отброшенный ею, с брызгами сел в зловонную жёлтую лужу.

Слава, сжимающий кулаки, бросил ботанику:

— Беги на урок, умник. И учись на благо русского люда.

Юшка, приставными шагами, которые ему никогда не удавались на уроке физкультуры, метнулся за дверь. Она закрыла от посторонних глаз разворачивающийся театр военных действий.

* * *

Раздобревшая на бездарных советских учебниках историчка угнетала нас уроками. Прокачав свои скиллы на курсах повышения квалификации учителей, она повелела каждому подготовить уникальное сообщение об интересующей его исторической теме. Это сделало всего несколько человек, в том числе и Слава, но скин опоздал на урок, и с гордо поднятой головой прошествовал на своё место. Компания Расула, по-видимому, капитулировала в сортирном сражении, поскольку историчка спросила:

— Вячеслав, ты видел Расула? И его банду?

— Не-а, — ухмыльнулся парень и я понял, что он не просто её видел, но и снова угне-тал, — не слежу за животными.

Мой доклад был посвящен Великой Отечественной войне. О вкладе советского народа в победу над фашизмом. О том, что это было всеобщее достижение всех народов России. Скорей всего, мой доклад был неким реакционным туше Славе за то, что он мне каждый день промывал мозги по телефону. И я хотел доказать, что он во многом не прав. Когда я закончил на мажорной ноте про победный тост Сталина за русский народ, скинхед лениво поднял руку:

— Можно вопрос?

— Конечно.

— Вот ты так много и красиво рассказывал про советский народ.... А можешь тогда сказать, чего это два миллиона бывших граждан Союза поднялись против него воевать?

Учительница сразу же зашипела:

— Не было такого!!!

— Не было, так не было, — пожал плечами Слава, — но теперь моя очередь выступать. А это уж точно будет.

Ниночка, строившая глазки парню, как козочка подскочила и засеменила на высоких каблучках к доске. У нёё в руках были листки с текстом. Они подготовили совместный доклад и Ник, обняв руками аудиторию, начал:

— Тема моего доклада называется: проблемы многонациональной России.

— Хорошая тема, — согласилась учительница, — нужная. Ведь, ребята, нет плохих национальностей, есть плохие люди. Национализм — это угроза целостности России. И ещё... подзабыла, а! Вы же не хотите жить в России размером с Рязанское княжество?

Я вообще мало хотел жить. Однако, тогда я был полностью согласен с этой фразой, но приближались времена, когда я хотел вопить в голос от услышанных и трещащих по швам шаблонов. Слава едва заметно поморщился, но продолжил:

— Благодарю за столь ценное поправление. Действительно, страна, где проживает во-семьдесят процентов русских, а ещё пятнадцать процентов идентифицируют себя с ними и почти полностью русифицированы, сразу распадётся. Если что и отпадёт от неё, так это паразиты. Кстати о Кавказе. Соблюдать чистоту нации возможно лишь...

Историчку куда-то вызвала растерянно заглянувшая директриса, и я понял, что к тайне исчезновения Расула, Слава имеет самое непосредственное отношение. Оставшись один, парень говорил недолго, но властно и яростно. Стоящая рядом Нинка, кривляющаяся и улыбающаяся, постепенно находила себя не соучастницей рассказа, а анатомическим атласом человека.

— Знаете ли вы, что такое чернильница?

Юшка из угла подал голос:

— Это стеклянная форма, где раньше хранились чернила для письма.

— Нет, мой дорогой друг, чернильница стоит перед вами!

Слава торжествующе указал на замахавшую ручкой Нину. Сделала она это так, как будто ей только что вручили Оскара.

— Почему? — спросил Юшка, у него всегда прорезался голос, если его ответ не совпадал с правильным, — это ведь не так...

Класс, почувствовал прилив чего-то злого, заулыбался и приготовился смаковать оскорбления. Людоеды и каннибалы за масочками озабоченных подростков. Потом они вырастут, совокупятся по-пьяни и уже новое поколение школьников, готово будет из-деваться над сверстниками на уроках. Круг замкнулся.

Ник торжественно направляет:

— Ты приглядись! Нина — это яркий пример чернильницы. А знаете, дети, почему она — чернильница? Да потому что в неё макали черные перья. Такие девушки как Нинка, ко-торые ложатся под чёрных, под хачей... не заслуживают ничего, кроме презрения!

Он распинался еще долго, пока в Нинкиных мозгах не завопила курица и она, заплакав, бросилась за парты. Её окружили зашикавшие гадкими лебедями подружки. Спектакль длился недолго, и когда ко мне подсел Слава, то я заговорщицки наклонился к нему и спросил:

— А где Расул?

Слава оскалил ровные зубы:

— Пообещал, что мне пришел конец. После чего я, удостоверившись в сказанном, как следует его пнул.

* * *

Осень удалась славная, с румянцем и начищенными сафьяновыми сапожками. Деревья с закатанными по локоть рукавами, будто прося денег, протягивали к нам свои руки. Солнце съёжилось, как проткнутый желток и уже редко стекало с карнизов.

В один из таких денёчков Слава позвал прогуляться по городу. Мне эта идея изначально не понравилась, поэтому я не уставал спрашивать нового знакомого:

— Что будем делать? Снова будешь меня агитировать?

— Зачем мне тебя агитировать? Ты и так уже почти националист.

Он как будто собрался на парад: начищенные ботинки с затянутым горлом. Раздутый, точно объевшийся шаурмой, бомбер. Подкатанные джинсы и по-особенному зловеще сверкавший череп. Липкий страх от того, что он может броситься на кого-нибудь, всё же не перевешивал теплое чувство защищенности.

— Ну да, ты убедил меня в том, что почти все хачи плохие.

— Дело не в том, что я убедил тебя в том, что почти все хачи плохие. Они, быть может, не так безнадёжны. Гораздо важнее другое. Я убедил тебя в том, что ты теперь не стесняешься называть вещи своими именами, а хачей — хачами.

Слава впервые за вечер, который загорел до коричневой фашистской корочки, улыбнулся:

— И вообще, я в тебе не сомневался, друг.

Друг? Вот так бесхитростно? Меня же называют Сеней, Сенечкой или, коверкая фа-милию, Душманом, а не другом... Неужели он это искренне? Такие люди, как Слава не бросают слов на ветер, это ветер бросает им в лицо чужие слова. Я приятно удивлен, но кажется, что меня подкупают, как в не слишком хорошей комедии, чтобы я, проглотив наживку, согласился на какую-нибудь глупость.

— Спасибо конечно, но в чём ты не сомневался?

— Вот скажи мне, Дух, — несколько озабоченно начал скинхед, — ты когда-нибудь совершал подвиг?

Отодвинув сухие ресницы рябины, мы остановились под мостом. Над нами грохотала дорога и, казалось, что мы были чужими на этом празднике жизни. Она проносилась, оставляя на наших плечах презрительный бензиновый плевок. А там, за насыпью с прической из деревьев, находился пустырь, широко знаменитый в узких бандитских кругах.

— Не-а, не совершал я никогда подвига. Да и думаю, что мало кто из людей его со-вершал. Я в последний раз дрался-то в третьем классе, когда меня пытались обижать.

Слава поморщился:

— Почему сразу про драку-то? Я же не требую от тебя быть Муцием Сцеволой. Пересиливал ли ты себя когда-нибудь? Побеждал страх? Ну, как тебе объяснить: вот видишь, идёт тебе навстречу толпа гопников, а ты не переходишь на противоположную сторону улицы, как-то себя при этом оправдывая, а идёшь прямо на хулиганье. И проходишь, зло глядя им в глаза, так, что они отшатываются в стороны.

— Было, — соврал я, удивлённый красноречию товарища, — было несколько раз.

Слава улыбнулся:

— Значит, ты совершал в жизни что-то стоящее. Я вот тоже.... Поэтому меня друзья называют Ник. То есть победа. По фамилии, Никитин — Ник. Ферштейн?

Я отвечаю:

— Ты мне это уже объяснял. Ну, как ты уже мог понять, ко мне это не относится и все меня называют Сенечкой.

Слава говорит:

— Хочешь, я буду называть тебя другом?

Это звучит, как предложение выйти замуж. Мужчину делает мужчиной не связь с женщиной, а верное плечо товарища, готового отдать за тебя жизнь. Друг — это мистическая связь, что-то исключительно из мира мужчин, недоступное женскому предательству.

— Хочу. Я тоже считаю тебя своим другом, — но тут я спохватился и пролепетал, — по-дожди, там, куда мы идём.... всё будет нормально? Ничего особенного же?

— Да, — по-доброму сказал Слава, — друг.

Я доверчиво пошёл за ним, не зная, что Слава, взяв пример с моего вранья о подвиге, тоже соврал. Позже мне казалось, что он и спросил у меня про подвиг лишь для того, чтобы иметь оправдание для собственной лжи.

* * *

— ...я не осёл...

Это была последняя Славина шутка в жизни.

Если бы я знал, чем закончится наша пешая прогулка, то немедленно бы сослался на понос и день рождение матери, да уехал бы в Магадан. Потом придумал себе какое-нибудь оправдание, которое можно было бы предъявить совести и гипотетическим внукам. Но пока мы со Славой безмятежно, как овцы на выпасе, пересекали пустырь усеянный чешуей битых стекол.

— Какое красивое побитое небо, — сказал я, а Ник добавляет, — только ради такого неба можно сражаться с врагами.

Небо подтёрлось тучами и они, униженные и скукоженные, как кожура банана, валя-лись то тут, то там. Ветер расчёсывал ровные брови деревьев, которыми поросли покатые склоны пустыря и мы шли вперед, к громадам уже зажёгшихся домов. Я думал, мы диагональю срежем путь, но когда мы миновали поперечную гряду кустарника, то мне открылась истинная цель нашего путешествия. В земляном кармане, который образовывала насыпь, стояло около десятка машин. Вокруг них сгрудились люди.

— Пой... пойдём обратно? — пробормотал я, — тут чья-то бандитская разборка.

Слава грустно посмотрел на меня:

— Сеня, это была моя разборка. Но теперь она наша. Пойдем со мной, друг?

Я застыл в страхе.

И Ник самоотверженно двинулся по направлению к людям, которые, заметив его, стали собираться в плотную кучу. Мощные глазницы джипов били по земле ярким солнечным светом. Издалека я заметил у многих в руках длинные железные пруты. Я со страхом увидел и Расула, стоявшего во главе кучи мужчин. Его руки были скрещены, как ножницы, на поясе. Слава продолжал идти к бандитам, поднявшим звериное улюлюканье. Кто-то уселся с обрезом на крыше джипов. Но скин, точно не видя этого, бес-конечным смазанным движением приближался к своей, как мне казалось, смерти. Если бы он оглянулся, если бы подарил мне хотя бы один свой взгляд — ненавистный или понимающий, я бы не выдержал и сбежал. Но из-за того, что он пошёл, ни разу не оглянувшись, будто положившись на мою честность и дружбу, ноги понесли тело вслед за скинхедом. Я помнил, что он назвал меня другом и не мог обмануть его уверенность. Я нагнал Ника в самый последний момент, прежде чем начался разговор. Его с ходу повёл Расул:

— Этот, — он указал на меня, — за тебя, что ли будет?

Слава хотел ответить, но я опередил его, капитулировав:

— Нет, он просто попросил меня прийти сюда. Я не скин, я не за фашистов. Ведь можно решить...

— Тогда в сторону, — я, не глядя на друга, отступил подальше и стал безмолвным наблюдателем за поединком между одним человеком и озверевшей ордой, которой командовал Расул. Я считал, что выполнил свой долг по поддержке Славы. В конце концов, это же была не моя разборка? Я никогда никого не унижал по национальному признаку, так почему мне страдать от этого? Фашисты ведь они за Гитлера... ох, что тогда творилось в моей голове! Каких только оправданий я не выдумывал!

— Расул, — начал Слава, — ты теперь командуешь сворой обезьян?

Смуглая волна качнулась было по направлению к пареньку, но её властным окриком удержал в повиновении высокий мужчина в чёрной кожаной куртке и поседевшей ще-тине на подбородке. Я узнал отца Расула, который пару раз приходил на родительское собрание, и одиночкой сидел в углу вместе со своим отпрыском. Расул часто хвастался, что он держит криминальный бизнес.

— Раз тот один, — властно сказал он, — то пусть наш разбирается сам.

Это стало командой к будущей драке. После небольшой перепалки, они вцепились друг в друга. Не смотря на борцовские навыки Расула, Слава сделал подсечку и рухнул на обидчика сверху. В его руке тут же появился кастет, который смачно врезался в скулу парня, который, не долго думая, сплюнул-завопил:

— Помогите!

Слава не успел снова занести руку, как мощным пинком под рёбра был сброшен с Ра-сула. По его спине с гулом ударил железный прут, отчего скинхед буквально влип в землю. С визгом, который бы оценил Дарвин, его начали бить. Седой мужчина в это время помогал подняться сыну, обезумевшему и залитому кровью. Он, вторя повели-тельному окрику отца, растолкал помощников и попытался рывком поставить Славу на колени.

— Это... я сам. У меня к фашне дело.

Голова скина была густо, как повидлом, полита кровью. Он, покачиваясь, встал, прижимая руки к рёбрам. По наследству от Славы мне досталось несколько секунд его долгого, осуждающего взгляда. Я должен был помочь тому, кого недавно считал другом, но от вакханалии страха, который устроил макабр во внутренностях, единственное, что я мог сделать, так это обмочиться. После нескольких злых ударов, пришедшихся по лицу Ника, от которых тот всё же не упал, он нашел в себе силы сказать Расулу:

— Дело говоришь? — выплюнутый зуб летит на землю, — какое у тебя, осёл, может быть ко мне дело?

— Это ты осёл! Ты щас за всё ответишь!

Слава разлепил окровавленные губы:

— Хочешь, докажу тебе, что я не осёл?

Расул не отвечая, медленно, наслаждаясь моментом, достал нож. Возможно, Ник про-сто не видел его, так как был крещён кровью, и я хотел было крикнуть об этом, но... не стал. В тот момент я не являлся личностью, а был навозным жуком.

— Ты же не хочешь меня изнасиловать, так? — продолжал Слава и я подумал, что ему отбили мозг.

Расул властно сказал:

— Ты чё мелишь? Пидор что ли? На хрен ты мне сдался. Щас тебе конец придёт, сука русачья.

— Отлично, значит мне нечего бояться. Это простейшее доказательство того, что я не осёл. Если ты не хочешь меня изнасиловать, значит... я не осёл....

Это была последняя Славина шутка в жизни.

Расул бил его долго, до кровавой рвоты, до волдырей на собственных пальцах. Вокруг рта парня трава налилась багрянцем и пригнула пожухлые стебли, словно в небе взошла кровавая луна. Я видел, как твердый эфес ножа впивался в лицо скинхеда. А затем, размахнувшись как при косьбе, Расул с силой вогнал нож в живот Ника. Ещё и ещё, так, что меня самого охватил озноб.

— Ай, молодец! — заверещал один из бандитов, снимающий избиение на видео, — смерть скинам! Смерть русакам!

Расул застыл, тяжело дыша и держа в руке нож. Крови на нём почти не было, лишь какие-то бледные розоватые полоски. Он грозно глянул на меня:

— Если ты кому расскажешь, тебя точно также прикончим. Ты понял? Ты понял, сука, что с нами нельзя шутить?

Мне не требовалось отвечать, мой ошеломлённый вид говорил сам за себя. Затем уголовники, несколько раз плюнув на лежащее тело, заскочили в автомобили. Вереница машин укатила прочь, оставив на земле избитое тело Славы. Разгорячённая от драки земля прогибалась под моей поступью. Я заставил себя присесть рядом с телом и с икотой, подступившей к горлу, потрогал парня за шею. Под ней как будто слабо стрекотал сверчок. На моей руке медленно сомкнулись пальцы Славы.

Он был жив.

* * *

Слава лежал в одной из городских больниц. Собрав всю волю в кулак и сжав в нём получившуюся сахарную крупинку, я решил проведать приятеля. Мне отчаянно не хватало его острых шуток и идей. Мне выдали старый застиранный халат, такой жёлтый, что создавалось ощущение, что на него мочились все поколения больничных посетителей, начиная прямо со Сталина.

Дверь в общую палату была открыта, и я робко зашёл в помещение, стараясь спрятаться за пакет с подарками. Слава как будто ждал меня, и с неопределённо-мрачным настроением рассматривал то, как я суетливо, будто вор, выкладываю на его тумбочке горку ярких апельсинов.

— Ты осторожней, — вдруг говорит пострадавший, — положи лучше на блюдечко, а то я тапком там сегодня тараканов бил. Кишки везде. Прямо как после погрома на рынке.

В подтверждении его слов из щелей шкафчика брызнули мелкие текучие насекомые. Слава даже не усмехнулся, хотя в прежнее время бы с удовольствием пошутил. Зная его юмористический вкус, я предположил, что он сравнил бы тараканов с азиатами.

— Ты это, извини меня?

Просить прощения было за что. И без того бритую голову парня украшал белый чепчик из бинтов — верный признак сотрясения мозга. Тело напоминало леопарда-мутанта: хаотичные порезы были защиты и вокруг швов расползись уродливые пятна зелёнки. Кисти были перебинтованы, и парень напоминал не до конца запеленованную мумию. Под тёплыми, позеленевшими от плохой кормежки глазами, залег тяжёлый фиолетовый металл, будто подглазья Славы подковали свинцом.

— За что тебя прощать?

Я сознательно не говорю ни одного существительного:

— Ну, за то, что тебе тогда не помог.

Ник презрительно поморщился:

— Забей, это неважно. Я тебя взял туда не для того, чтобы ты дрался, а для того, чтобы ты смотрел. Для драки я мог позвать своих друзей, только я не хотел разочаровываться — всё равно бы никто не пришел. Они такие же трусы, как и ты. Хотя один мой друг хотел пойти со мной, но я его отговорил. А то, что ты мне не помог, а про себя думал... неважно.

— Но...

— Забей. Ты же русский, потому так и поступил.

— Их же там много было, — решил протестовать я, — почему ты на национальности переходишь? Ты же скинхед... они же тебя побили, — я не нашел лучшего слова, но продолжил, — тебя побили не за то, что ты русский, а за то, что ты скинхед. Если бы они оскорбляли русских, я бы вмешался.

Внезапно Ник, поднявшись с пролежанной, как могила, кровати, яростно зашептал, глядя мне в глаза:

— Что за чушь ты несёшь? Ты же сам в это не веришь! Ты так говоришь лишь потому, что не хочешь потерять своё лицо, которое и так не имеешь! Потому что ты трус!!! ТРУС! Думаешь, тогда на пустыре скинхеда наказали? Нет, чурки ещё раз показали, кто в России хозяин. Показали специально, на глазах свидетелей, потому что им нечего бо-яться. Показали тебе для того, чтобы ты знал и боялся своих хозяев.

— Подожди, какие хозяева. Меня никто не обижал! Если ты сам не чувствуешь себя рабом, то ты не раб...

— Что за чушь! — почти закричал Ник, — Сеня, ты сам в это веришь? Если ты сидишь в бочке с дерьмом, но в твоей голове порхают бабочки, то значит, ты не сидишь в бочке с дерьмом, а бегаешь по лугу? Когда я здесь лежал, ко мне приходили из этой чуркобеской диаспоры. Смеялись, говорили, если напишу заявление, то убьют. И мать мою тоже убьют. А толку-то писать заявление? Кому? Начальнику райотдела? Так он уже давно айзербот. Он из их клана и никогда не допустит, чтобы сел кто-нибудь из его родственников. Ты думаешь, зачем они целенаправленно идут в чиновники, в менты? Да чтобы такими покладистыми Сеньками, как ты, повелевать. Видел ты тогда на пустыре среди них хоть одно русское лицо? Хоть одно, а? Вот она — война против русских. Против тебя, и меня, и всех остальных! Вот, что будет с Россией. Возможно, они лично тебе ничего не сделали, но, сколько зла они причинили русским! Но пока их мало, и их ещё можно остановить. А ты упорно, как баран, не хочешь этого признавать.

На кричащего и размахивающего руками скина смотрела уже вся палата: сборище каких-то рахитичных старцев и одного полностью синего зэка, забитого наколками, как Поднебесная китайцами.

— Уходи, Сеня, — уже более добродушно заявил скин, — мне нужно о многом подумать. Кулаками из человека идею не выбьешь.

— Ты не прав, это же потому что они считают тебя фашистом. Они думают, что ты Гит-лера любишь, поэтому так с тобой обошлись, а не потому что ты русский. А я не трус и не баран, просто было бы глупым тогда тебя защищать... Они бы и со мной также по-ступили.

Слава поморщился:

— Сеня, ты дурак? Думаешь, эти горные ослоёбы знают, кто такой Гитлер? Уходи.

— Но...

Зэк, который с интересом выброшенной на берег рыбы наблюдал за нашей дискуссией.

— Ты не прав, Славян.

Зэк по-прежнему недружелюбно сверлил во мне дырки. Возможно, он хотел туда что-то присунуть.

— Эй, — Слава крикнул сидельцу, — вот этот пацан тебя только что петухом назвал. Клянусь!

У зэка выкатились глаза и он начал медленно подниматься с кровати. Гнилые, редкие зубы — как расплата за феню и отстойную тюремную кормежку. Я со страхом, но так, чтобы не терять достоинства, попятился к двери. Вообще-то зэк был настолько худым и дохлым, что он мог спрятаться за удочкой. Но мне было страшно.

— Ты чё, бля...!

После того, как я в панике захлопнул дверь больничной палаты и припустил по чавкающему гнилью коридору, я понял, что если из Славы, что и выбили, так это не убеждения, а чувство юмора.

* * *

День был как популярные песни, то есть дерьмовым. Несмотря на такую перспективу, я решил прогуляться. Впервые за долгое время я не боялся гулять один. Утомлённый новым опытом и знаниями я видел, что улица, этот бесконечный удав, проглотивший русскую молодёжь, как хамелеон, меняла свою окраску.

Кучка гопоты, высиживающая яйца на скамейках, вдруг поменяла своё лицо: я с удивлением увидел, что почти все распространители гашиша и насвайя, имеют смуглые южные черты.

Я наблюдал за тем, как у ближайшей наркоточки — в соседнем подъезде, в пятнадцати метрах от ментуры, торговали героином. Старая, как говно мамонта, цыганка, прямо с балкона сбрасывала наркоманам кулечки белого порошка. Наркоманы шли к тёмной расстрельной стене, долго колдовали там с зажигалкой, оголяли штаны и втыкали себе то в задницу, то в бедро шприц. Проезд, прилегающий ко двору, часто пересекали полосатые бобики, катящие на какое-то важное задание.

Всем было на всё наплевать, но как я мог не видеть этого раньше?

Болезненно менялось моё эгоцентричное Я, из которого постепенно исходила зацикленность на собственной безопасности, и дух, освобождаясь из материальной тюрьмы, требовал от меня какого-либо действия, какого-то сопротивления. Я не мог физически принимать происходящее, меня тошнило от этого протухшего супа из свинины! Душа хотела борьбы, а тело покоя. Что предстояло выбрать? Я очнулся лишь в привычном магазине от вопроса продавщицы:

— Парень, тебе чё?

Та же самая женщина, которая свела нас со Славой. Я посмотрел на ее щетинящиеся, как у рака, усы и, вспомнив заветы Ника, ответил:

— Ничего.

Штрих-пунктиром пересёк вялотекущую улицу и, пройдя сто метров, купил хлеб в другом, обыкновенном русском кондитерском магазине.

Так было правильно.

А осень уже забросала тротуар кленовыми трупиками. Я шёл, напоминая шатуна, боявшегося напасть на людей. Я хотел быть таким, как Слава. Не бояться никого и ничего, и чтобы мир, ужаснувшись обретённой уверенности, не убивал меня.

Как я хотел стать одним из тезисов Ницше!

Обдумывая случившееся, я с какой-то пугающей ясностью понял, что пушки и пизда против идей не стреляют. Эти два главных оружия массового поражения, направленные против человеческого духа, оказываются бесполезными! Они могут работать против носителей идеи, но если сама идея стала вирулентной и разносится среди людей, как грипп или корь, то её ничем не остановить.

Хоть стреляй пиздой из пушки — без толку.

И если меня лихорадила ломка старых авторитетов, то Слава был олицетворённой в человеке идеей. Они уже провели национализацию моего тела. Теперь, больше всего на свете я хотел быть вместе со Славой по одну сторону баррикад.

Часть II

Весна.

Пришла щемящая весна. С заплаканных улиц в канализацию уплывала дохлая Офе-лия, а Слава, принявший обет молчания, перевёлся в другую школу. Его мать, которую я впервые увидел на родительском собрании, заламывала руки, а после, поймав меня в коридоре, слёзно, превращая лицо в набухшую свеклу, спрашивала:

— Скажи, кто это! Ты же знаешь, Сенечка. Слава же только с тобой дружил. Скажи, Сенечка, скажи!

Но я не смел открыть рта. Расул постоянно напоминал мне, что если я хочу спокойно дожить до окончания школы, то должен молчать, как примерный россиянин. Я заверял себя во всяческом расположении к вернувшемуся авторитету, хотя в душе хотел топ-таться у него на лице ногами.

— Скажи, кто это сделал, Сеня. Ты же знаешь!

Она долго уламывала тщедушные гудки в телефонной трубке, но так и не смогла вы-бить из меня ответа. А что я мог сказать? Что её сына чуть не убила мафия? Что я это видел? И чтобы она сделала? Написала заявление в купленную полицию? Пристыдила бы Расула гневным увещеванием? Что вообще я мог сделать?

От меня ничего не зависит!!

Где-то в широте души даже родилось презрение к женщине, которое, впрочем, рас-творилось внутри моего же презрения к себе. Роль личности в истории сильно преуве-личена, а я, новый господин никто и человек в футляре, никогда не претендовал на то, чтобы называться личностью. Я хотел, чтобы обо мне позабыл целый свет. Новых при-ключений, оживавших в ночных кошмарах, мне хватило на многие месяцы. Но вместе с косматым страхом, который шептал мне гадости с левого плеча, часто представлялось и то, как я, накаченный и с автоматом, хохоча, как синеокий викинг, разношу к чертям чёрных зубоскалящих крыс. Этот импульс периодически поражал током, и я начинал исступлённо качаться, о чём забывал на вторую неделю, и снова превращался в мирно досиживающего свой школьный срок заключённого. Тем более неожиданным выглядел поздний весенний звонок, потрясший мою просторную обитель. Не зная, чего можно ждать от одинокой трели, я приготовился вникать в привычные мольбы Славиной матери, которые смертельно надоели моему отцу. Но в трубке я с удивлением узнал голос бывшего друга:

— Приветствую, камрад. Что планируешь на завтра?

— Привет... да... ничего особенного.

— Тогда я за тобой зайду днём?

— Ну... заходи.

Слава не был весел, как в прежние лихие дни, но его уверенный и глухой голос впервые за долгие месяцы вызвал на моем бледном лице восторженный серп улыбки.

* * *

Я сразу же захотел эмигрировать в сторону "нахуя", когда увидел сборище скинхедов. Глядя на эту хилую публику, чей суммарный вес едва ли превышал центнер, я стал верить в то, что скинхедов контролируют спецслужбы запада. Среди них были подростки, которые десятками могли бы прятаться за спиной худосочного индийского йога. В кислотных испарениях, какие обычно витают над сельским туалетом, разлагались пьяные девки с настолько обвисшими телами, что было непонятно, где там живот, где грудь, а где уже начинается арийская коленка.

Боны орали, кидали кривые, как их глаза, зиги. Сосались с чудовищами, которых Те-сей принял бы за Минотавра, а Одиссей за Харибд. Пара синих нищебродов с выскоб-ленными черепушками, попыталась стрельнуть у меня денег на жигулевское, но я был стоек и гордо отказал им:

— Извините парни, сам без денег.

Слава не изменился. Его глаза перевыполнили план и выплавили столько стали, что взгляд парня застыл где-то на грани ненависти и безразличия. Он стал замкнут, молча-ливым и не реагирующим на идиотские выходки молодых скинов. С пугающей ясностью я понял, почему когда-то Слава искал общества такого неудачника как я: те, кто стоял передо мной, даже не имели права называться людьми. Они были нужны, чтобы раста-пливать печи в холодную зиму, или служить провиантом в блокадном городе. Если о чём с ними и можно было поговорить, так это о том, где купить пива.

— Тебя бесит эта компашка? — вдруг спросил Слава, когда мы стояли в толпе карланов, которые, оттопырив пальцы, танцевали какой-то глупый клубный танец, — это мода. Раньше здесь было веселей. Все только и делали, что бухали. А теперь пляшут.

— Они меня бесят, — с другом я мог быть смелым, — и вот они сражаются за Русь?

— Ты хочешь уйти?

— Да.

— Может, лучше прогоним их?

Мне стало неудобно:

— Да это как-то неправильно...

Тогда Слава вышел в центр группы, где недавно валялся пьяный скин, акционирующий за Русь-Матушку. Он резко свистнул, напоминая лихого донского ушкуйника, и, завладев хмельным вниманием пятнадцатилетних мстителей, начал говорить:

— Камрады! Тут такое дело! На меня наехали азеры. Я забил с ними стрелку, они все будут на говне и на машинах. Надо срочно собрать моб против них. Кто со мной?

Сильно заочковав поначалу, я всё-таки сообразил, что никаких азеров поблизости нет. Но, не смотря на это, уже через минуту на уличном пятачке почти никого не осталось. Парни и девчонки, прежде чем незаметно применить к себе заклинание невидимости, подходили к нам и быстро пожимали руки по вене. В следующее мгновение их уже и след простыл. Из алкоголиков осталось лишь несколько тел и то потому, что они были беспробудно пьяны и никак не прореагировали на боевой призыв. Слава, хлопнув меня по плечу, сказал:

— Ну, вот и мы избавились от балласта проверенным, дедовским способом! А ты спра-шивал меня почему я еще никого не привел тогда на стрелу.

Я почувствовал себя неуютно и перевел тему:

— И это всегда работает?

— Надежней только автомат Калашникова! — хохотнул подошедший вихлястый паренек, — скам, этот мусор всегда отсеивается. Добро пожаловать в нашу честную, национальную компанию. Меня кличут Гоша. Георгий Шутов. Или — Шут.

И я начал знакомства с этими милыми людьми.

Шут был знаменит тем, что в двенадцать лет убил человека. Это был его родной дед, который не любил внука, а обожал графин с водкой. В грязной, засиженной мухами и выпивохами коммунальной квартире, Шуту оставалось только подлить в гранённый святой Грааль деда немного метилового спирта. Так как у отца парня была машина, то всего через пару дней, как Гоше пришла в голову эта потрясающая идея, он уже скра-шивал ожидание тринадцатого дня рождения видом дохлого родственничка. Шуту не нравилось, что дед учил его такой премудрой науке, как стать похожим на него — этим пропитым, кухонным советским кхмером. Так, имея в будущем слабую тройку по химии, Шут стал первым, кто применил на практике абстрактные знания, полученные из саль-ного учебника. Поэтому для Шута не было ничего святого, и он готов был одинаково ржать, хоть над Богородицей, хоть над безногим калекой.

— Проклятые жиды.

Лом был здоровенным парнем, который мог с успехом бегать по крышам и шатать трубы. Начинал он с панкования, но затем понял, что самый конченый слабый и трус-ливый гоп живёт гораздо вольготнее самого смелого и порядочного панка. Однажды, во времена панковой юности он отобрал у одной быдло-бабы сумочку, и сожрал на её гла-зах всю находившуюся там косметику.

— Ибо уебанка, — как пояснил Лом, — и жидовка.

Не смотря на обладание этим сакральным знанием, Лом всё же сообразил, что, если ты скин, то можешь одновременно угнетать как гопников, так и панков, поэтому скиновать он начал два года назад. Тогда ему было шестнадцать, а их было трое. На каждого неосторожного зверька приходилось больше, чем по пять лет Лома. Они не учли, что не только кавказцы занимаются борьбой, и скоро сорвали джек-пот, пополнив разбитыми лицами грязные раковины техникума. С тех пор Лому очень понравилось бить чёрных, и он с лихвой использовал свои два метра роста в этом трудном деле. Кроме уникальной силы он обладал ещё одним свойством: буквально во всём, начиная от пьяных на улице и кончая пьяными в домах, он видел происки коварного Сиона.

— Это всё жиды, — серьезно, без тени улыбки сказал Лом, — они специально пропаган-дируют трусость. Карланы пьют потому что на них оказывают влияния жидо-сми, кон-тролируемые еврейскими кланами по всему миру.

Свое прозвище парень получил из-за того, что однажды насадил на металлический лом южанина, и одной рукой, как рыцарь копьём, отсалютовал верещащим флагом ли-кующему солнцу.

— А ещё они подменяют русским мозги, чтобы они пили водку, — участливо спросил Шут, — ведь так, Ломик?

— Ты совершенно прав, — согласился великан, — ты вот всегда меня понимаешь, а ос-тальные ржут.

Гоша обожал ненавязчиво шутить над глуповатым Ломом, отчего тот считал его своим другом, а на остальных в шутку обижался. В том числе и на беззлобно хохочущую ры-жую девку. Поначалу я решил, что это обычная цветастая шлюха с прической челси на голове и шарфом Зенита на шее. Но потом я пригляделся и понял, что это была Девушка. Самая настоящая. Прекрасная и немножко злая.

— Алиса, — без эмоций улыбнулась она, — а также — Лис.

Светло-рыжие волосы, не цвета веснушек, но пламенные, почти светлые и всё-таки объятые огнем. Пронзительные и смеющиеся зеленые глаза и ровная полоска сомкнутых губ. Никакой косметики, кроме слегка подведенных черной тушью глаз. Никаких модных вещичек, кроме чувства стиля. Я вообще не понял, что она могла делать в компании скинхедов. Как можно было быть кошкой в компании белых ворон? Не сказать, чтобы я сразу влюбился, так как девушка была холодна, как мороженное мясо, но грязно улыбающийся Иисус уже прибил мой язык к гортани.

— Ну что замолчал? Давай знакомься со мной?

Никогда не любил наглых особ. Как я мог убедиться из своего недавнего опыта, если и есть на свете существа отвратительнее негров, то это определённо алкогольные бонихи. Но эта девушка... в ней... в её бледной коже, в ровных зубках, в этом увлекательном мясе, полном гормонов, гордости и красоты, в ней как будто было то, что говорило: "Любовь существует, но, не смотря на это, ты всё равно мудак".

— Не хочешь говорить?

— Лис у нас такой, — улыбается Гоша и приобнимает девушку за плечи, — Лис слишком агрессивен. Она хочет проверить, являешься ли ты, Арсений, альфа-самцом. Да, Лисё-нок?

Алиса не обращает внимания на действия Шута, не смотрит на ревущего, как горный водопад, Лома, и даже холодная и такая притягательная для девушек фигура Славы, ничуть её не привлекает. Она смотрит только на меня и говорит:

— Ты знаешь, когда-то меня изнасиловал ниггер.

Тут Шут и Лом чуть ли не падают на землю от приступа хохота. Звуки душат и цепля-ются друг за друга, и вместо смеха у них выходит сиплый шакалий лай. Даже неулыб-чивый Слава как будто поколеблен. Я не понимаю, что может быть смешного в изнаси-ловании. Пускай даже в негритянском изнасиловании. Чтобы не прослыть дураком я, не понимая в чем дело, несмело улыбаюсь, Алиса, завидев это, режет слова:

— Ты что, совсем идиот? Что в этом может быть смешного?

* * *

Это был неудачный прыжок: дворник с воем, достойным псины, выскочил из-под града тяжёлых ударов и ринулся по улице, голося так, как будто выиграл Лигу Чемпионов. Как назло по улице неспешно проезжал, помахивая хвостиком, полицейский бобик. На-падающие прыснули в стороны, затерявшись в объятиях прошлой зимы, но Алису успели схватить и затолкать в машину.

В отделении молодой лейтенант гавкал и сердился. Но бывалую нарушительницу об-щественного порядка он пронять не смог. Пострадавший утёк в подворотни, испугавшись полиции больше, чем скинхедов. Возможные последствия стремились к нулю. И теперь молодой офицер, не читавший Лавкрафта, но напоминающий поднятую со дна океана глубоководную рыбу, говорил, сверля взглядом Алису:

— Ну что, сука, допрыгалась?

Лис действительно прыгал, примеряя обновку на голове приезжего. Обновка была великолепна, а голова так себе. Никто не составлял акта об её приёме в отделение, ни-кто не видел пострадавшего, и фактически её держали в каком-то подобии рабства или плена. Девушка начинала догадываться, что от нее хотят вовсе не признательных по-казаний.

— Не слышу?

— Чего? — вяло отозвалась Алиса.

— Ты не понимаешь что ли? Нерусская что ли?

Лис шутит:

— Вы что имеете в виду, месье?

— Вариант, значит такой, — быстро сказал лейтенант, — либо ты даёшь мне прямо здесь, либо я тебя на ночь сажу в изолятор... хотя не, оформим тебе административку на пятнадцать суток, где уже набралось много гастеров. Я шепну им кто ты, и за эту ночь много немытых херов побывают в твоей... И всё у тебя будет... всё, от мягкого сифилиса до твердого шанкра. А так, если выберешь меня, то в тебе побывает только один хрен и то — русский, славянский. Ты же националистка!? Соглашайся. Как ты на это смотришь?

Алису прошиб холодный озноб: она отлично знала о тех пытках и унижениях, которым подвергаются люди, попавшие в застенки к полицаям. Лейтенант, по-кошачьи щурясь и сонно двигая челюстями, придирчиво изучал девушку, демонстративно вращая в руке ключами. Решение нужно было принимать молниеносно, и девушка небрежно сказала, добавив безразличия в уголки губ:

— Что же, я не против. Видите ли, дяденька милиционер, я давно не девочка и раньше встречалась с ниггером.

Полицай выпучил пустые глаза:

— Как, ты же скинхедка?

— Я потому ею и стала, когда меня Жан изнасиловал. С тех пор у меня куча венериче-ских болезней, так что напугать меня мягким сифилисом и твердым шанкром у вас не получится.

— Врёшь! — глаза полицейского сузились.

Алиса царственно встала из-за стола и начала расстегивать ремень:

— Хотите — проверьте.

Она бессознательно расстегнула ремень и уже потянула за молнию на джинсах, когда полицай махнул рукой. Бывший мент всё еще механически жевал безвкусную, как его жизнь, резинку. Затем проронил:

— Шлюха, пошла вон отсюда.

Когда мне закончили пересказывать эту знаменитую в узких кругах историю, Алиса скромно добавила:

— Вот так я переспала с негром.

Я вымученно улыбнулся, оценивая шутку. Признаться, если бы её слова оказались правдой, то в моей жизни что-нибудь навсегда померкло, как если бы вдруг кто-нибудь сумел проглотить солнце.

* * *

Мне понравилось бывать в новой компании.

В ней, проявив чисто русскую лень меня нарекли Духом: скромно и по фамилии. Чуть ли не впервые где-нибудь, кроме сети, я мог открыто поговорить на любые темы с ум-ными и развитыми людьми. Причем это были именно мои сверстники. Иногда к нам приходил Илья, с таким блаженным и одухотворённым лицом, что издалека было видать — это православный. Он посвятил свою жизнь христианству, отчего Шут не забывал посмеиваться над ним. Но срачи, возникающие вокруг Никейского символа веры выглядели куда веселей, чем тупое обсуждение моделей автомобилей из моего прошло-го.

Но вот карланы меня раздражали, из них лезло столько перьев, комплексов и позер-ства, что хотелось огреть каждого из них по башке. Один раз я присутствовал при де-мотивации дворника, когда малолетки, испив пива, погнались за первым встретившимся им оранжеворубашечником. Избиение дворника выглядело, конечно, весело, но зрелище походило на довольно жалкое соревнование.

Дворник, бросив метлу, улепётывал по набухшей от возбуждения улице. За ним, под-хватив метлу, как царский символ власти, с улюлюканьем неслась толпа худосочных школьников, общей численностью рыл пятнадцать. Дворник сдавал олимпийский нор-матив, перепрыгивая ограждения, и мог явно надеяться на золото. А преследующие его школьники напоминали толпу обожателей.

— Каждое утро, где-то в Африке просыпается газель, — философски заметил Слава, — она должна бежать быстрее, чем лев, который хочет ее съесть.

— Каждое утро, где-то в России просыпается таджик, — дополняет Шут, — он должен бежать быстрее, чем скинхеды, которые хотят его отпиздить.

Мы хохочем, глядя на то, как погоню возглавляет Лом. Железный колосс передвига-ется гигантскими скачками. Именно в его руках оказалась таджикская хоругвь — воздетая к небесам метла. Всё это происходит в центре, в глазном яблоке города и ни один полицай не оберегает эту зеницу. Издалека, с невидимой площади, доносится дефор-мированный шумом колокольный звон. Илья начинает креститься, чем заслуживает презрительный взгляд Шута:

— Ты всегда будешь креститься, когда услышишь что-то церковное?

— А что в этом такого?

— Рабство. Ты же раб божий, вот и всё.

— Когда это я себя рабом называл?

— Это не ты, это твоя еврейская религия так говорит.

— Ты ответишь за то, что еврейской её назвал!

Шут ликует:

— Да, отвечу! Иисус Христос был евреем, весь Ветхий Завет — это сплошные еврейские истории. Новый Завет — те же евреи, вспомни апостола Павла. Так зачем эти еврейские бредни нам, русским людям?

Илья сжал кулаки. Он был истовым христианином и таким же националистом. Но над его религиозными пристрастиями стебались и шутили всем языческим мобом. Не участ-вовал в гонениях только я. Во-первых, я был новеньким, во-вторых, ничего не имел против христианства. А в-третьих, мне было почти безразлично, когда кто-то начинал размахивать половым членом своих религиозных убеждений. Но по домашней, въевшейся куда-то в подкорку головного мозга формулы "русский значит православный", я решил помочь Илье:

— Если Илья считает, что Христос — бог, то он не еврей. Так как у бога в принципе не может быть никакой национальности. Если ты считаешь его человеком, то всё наоборот. Это ведь вопрос отношения.

Гоша продолжал:

— Пусть так. Но как будь с праздником обрезания Господня? Молитвами православными, где славят Сион? Как быть с полностью семитским Ветхим Заветом? Как вообще может человек, называя себя националистом, быть при этом христианином? А как же слова "Нет ни эллина, ни иудея". Как можно, ненавидя жидов, при этом в них верить? Как???

Илья прорычал:

— Кадилом об косяк...

Драки в шутку не редкость. Я видел, как Слава в "шутку" вонзил вилку в плечо какого-то карлана, после чего тот расплакался и больше никогда не появлялся на нашем шабаше. Но драка с религиозным фанатизмом на устах это всегда зрелище, приближенное к Танатосу. Не успевшую начаться еретическую битву прервал высокий мужчина, подошедший к нам.

* * *

— Здарова, Фитиль, — сказал сразу повеселевший Слава.

— Приветствую, — посерьёзнел Шут.

— Хайль, — восторженно гаркнул Лом.

— Салют, — заинтересовано протянула Алиса.

— Здоровеньки, — сказал и замолчал Илья.

И только я, не зная, что выдать, нелепо произнес:

— Привет.

Фитиль, опровергая аристократию помойки, вежливо поздоровался со всеми по вене, а сбитую руку Алисы и вовсе галантно поцеловал. Больше всего меня поразило то, что окружающие нас карланы, глядя на это, даже не засмеялись. Фитиль поздоровался од-новременно со всеми:

— Здравия, камрады беспризорные! И тебе привет, сестрёнка. Как жизнь, подруга?

Алиса отмахнулась:

— Жизнь, как трезвый скинхед, ничего интересного.

— А что такое?

— Скукота...

Фитиль оказался местным двадцатипятилетним фюрером. От своего коллеги из Гер-мании он отличался высоким ростом, отсутствием нервного срыва, глазами с выцветшей от света радужкой. Он обладал здоровой фигурой, по которой было видно, что её часто относили в спортзал. И одет он был достойно. По-крайней мере было незаметно, что он, как, по-видимому, большинство карланов, стирал свои вещи в выгребной яме. Фитиль задержался в подростковой субкультурной романтике, но смог перенести в неё лучшие мужские качества, пришедшие с возрастом, что и сделало его авторитетным лидером.

— Таджиков угнетаете, о России думаете? О, а это, кто?

— Дух, — представил меня Ник, — новый соратник.

— Очень приятно, камрад. Я — Фитиль. Фамилия у меня такая Фитилев, потому и Фитиль. Ферштейн?

Позже Слава много рассказал о лидере. Однажды тот мачете отрубил руку хачу, ко-торой тот мацал русскую девушку. Он один напал на антифа-марш, и отправил на больничную койку половину его участников. Как-то раз он, подражая Тайсону, откусил мизинец реперу. В своё оправдание Фитиль говорил, что на пальце было кольцо, которое никак не хотело сниматься, поэтому пришлось отгрызть палец. Фитиль сжигал дорогие машины, кидал коктейли Молотова, ходил на все стрелки и разборки, проламывал головы бандитам и совершил столько подвигов, что их бы хватило на небольшую армию. Точно актёр он играл в жизнь, зная, что это всего лишь режиссированный спектакль. Про Фитиля не ходили легенды, он сам был ходячей легендой. На него даже официально жаловался МИД Израиля, а полицаи и ФСБ-шники, почтительно жали ему руки на допросах. Все бонихи славного города N. мокли при упоминании одного имени парня. Хотя, как думалось мне, это как раз была серьёзная проблема. Возможно даже смертельная.

— Так вы ещё щемите таджиков?

— Допустим, — говорит Слава, — никогда не поздно пощемить таджика.

— И долго ещё так хотите продолжать?

— Пока ничего лучшего не подвернётся.

— А если уже подвернулось?

— Что же?

Фитиль зажёг улыбкой лицо:

— Двигаемся в политику, камрады. Ко мне тут из одной национальной конторки, пока не буду говорить какой, подкатили. Накинули тему, что, мол, записывай своих орлов к нам. Будут они при деле и при деньгах.

Шут поморщился:

— И зачем нам эти пидорасы? Они же на нас наварятся, а потом кинут. Зачем им мар-гиналы?

— Херня. Всё, что от нас потребуется, это ходить иногда на митинги. Зато мы будем заниматься боевым искусствам с нормальными тренерами абсолютно бесплатно. Качалка, ходить в походы, учиться стрелковому бою. Надо выходить на новый уровень с новыми соратниками. С карланами и алкобонами можно уехать только до ближайшего отделения полиции. Или вы всю жизнь хотите пивасик пить и в бомбере ходить?

— Да! — блаженно зажмурился Лом, — как известно, всё остальное придумали жиды.

Я с запозданием понимаю, что Лом сейчас как раз шутит. Вообще, не отличишь, когда он абсолютно серьёзен, а когда играет в Бернарда Шоу. Фитиль соблазняет своей уве-ренностью:

— Под защитой партии можно устраивать насилие. Опять же — тиры, стрелковое оружие. Кто из вас хоть раз держал в жизни настоящий автомат? Да только во снах! Партия всегда поможет и, если что, отмажет.

— Тир, говоришь? — глаза Славы зажглись.

— Ага. Сестрёнка, ты что кумекаешь?

— Вообще заманчиво, — тянет Алиса, — только не кинули бы нас.

Фитиль обратился ко мне:

— А ты чего думаешь, Дух?

Я ничего не думал, кроме того, что этот гад поцеловал руку Алисы, и назвал её сест-рёнкой. Может между ними что-то есть? Как хорошо, что я не верю в банальные исходы сюжета, поэтому знаю, что эта огненная девушка не настроит меня против Фитилева. Слава резюмирует:

— Если тир, то мы согласны. Что хоть за партия?

Фитиль раздаёт листовки:

— Приходите на собрание послезавтра, там всё расскажут. Контора серьёзная, я бы в шайку-лейку никогда не записался. И ты, Илья, приходи. Там есть православное отде-ление.

Так я, не успев толком вывариться в желудочном соке субкультуры, уже занялся по-литикой.

* * *

Наша группа уже две недели занимается политикой. За это время, полное опасностей, мы успели помахать на митингах флагом, раздать листовки, а теперь, по секретному партийному заданию, расклеивали на остановках общественного транспорта стикеры.

— Значит так, к утру, — важно сказал Фитиль, — чтобы центральные улицы города были обклеены.

А так как партийная касса была полна как никогда, нам светило получить за работу по двести рублей на рыло. Шут, узнав об этом, долго плевался, матерился, а потом послал всех в никуда. Лому клеить стикеры тоже не нравилось, и прониклись этой идей, лишь я, Слава и Алиса. Теперь мы украшали автобусные остановки, рекламные щиты и заборы, высеченные из одной только гнили, листовками, призывающими спасать нацию. Мне нравилось это безопасное занятие. Расклеивание листовок — это революция в презервативе. Ты вроде занимаешься чем-то незаконным, но не боишься забеременеть уголовным сроком. По правде говоря, я согласился на дело не только по этой причине. Гораздо важнее, что Лис тоже участвовала в операции по спасению нации. Мельком разглядывая ее льняное личико, покрасневший от ночного холода нос, любуясь ею, я не заметил, как она грубо спросила:

— Слав, мы долго будем заниматься чушью?

— Да ладно, зато обещали бесплатно свозить на стрельбище и зал. К тому же платят деньги, двести рублей за вечер... это как один киргиз за вечер. Понятное дело, что с партиями дел лучше никаких не иметь, ведь ты для них только инструмент.

Алиса фыркнула:

— Они еще меня запрягли эти листовки печатать на своём принтере. Даже за картриджи не заплатили, сказали, что все деньги на счету в банке. Ой... смотри на стене объявление: "Солидная компания возьмёт в аренду пейджер", слушай, а эта не та пар-тия, на которую мы пашем?

— Никто не виноват в том, что ты владеешь фотошопом и всеми этими корелами. Надо было молчать о таланте художницы, тогда бы никто тебя и не запряг. Сама виновата.

Ага! Значит, Алиса шарит в векторной графике. Жаль, что я ничего в ней не понимал, но, чтобы не ссорить друзей я решил сплотить их тонким психологическим манёвром:

— Народ, а что вы вообще хотите от этого движения? Каких последствий? Ну, надо ведь всегда ставить перед собой цель, которую вы хотите достичь.

— Революция, — хором ответили Слава и Алиса.

Когда люди думают об одном и том же, то они становятся едиными, поэтому самые универсальные идеи правят миром. Не случайно любовь к сиськам так сильно сближает мужчин. Я со скептицизмом относился к революции, которая казалась мне просто по-тасканным словом из марксистско-ленинского лексикона. Тот край национального дви-жения, что я увидел, не представлял абсолютно никакой силы, чтобы хоть как-то по-влиять на революцию. Точно унюхав экстремистскую фразу, на улицу выкатился серо-синий бобик, откуда по матюгальнику раздалось:

— Стоять.

Не доклеив листовки и стикеры, мы ждали приближения полицаев. Слава сказал, чтобы мы не дёргались, так как больше всего преследователя подзадоривает как раз-таки бегство. Вылезшие из машины полицейские, поправив намордники, подошли к нам и спросили:

— Чё делаете? Чё клеите?

Алиса тут же включила мастерскую женскую игру:

— Мы студенты, подрабатываем расклейкой объявлений. А то сами знаете, зарплаты маленькие, кушать охота. Работы нет, вот...

Менты мнут лица в сочувствии:

— Это точно. Вообще хреново всё.

Полицай смачно потянул носом, и собрался было уходить, когда его напарник, более смышлёный и молодой, задумчиво рассматривал взятый у меня стикер. Он сказал:

— Погоди, Василь.... Смотри, тут чего. "Защити будущее славянских детей... против чёрной оккупации.... За справедливость, русский вооружайся!"... это чё, Василь, такое?

Толстый полицай почесал рукой живот и показал, что обучение в школе милиции не прошло для него даром. Вспоминая хитрости российского закона, он юридически гра-мотно произнёс:

— Давай в отделение их, а там разберёмся.

Я никогда не сидел в участке, поэтому такая возможность угнетала меня больше, чем деградация русской нации. Сразу же захотелось убежать. Но Слава выступил вперед и ввел в концерт соло из несколько сотенных бумажек:

— Командир, давай договоримся?

— Без проблем, — улыбнулся довольный полицай.

Оставшиеся листовки мы доклеивали с эскортом из следующей за нами полицейской машины. Синим маяком она отпугивала серые тени, липнувшие к нашим лихорадочным фигурам.

* * *

Был концерт, и было пиво. Я и подумать не мог, что алкоголь так сильно раскрепостит мои трезвеннические убеждения. С тех пор алкоголь прочно впитался в мою кровь. Играла настолько отвратительная музыка, от которой бы Шуберт сделал сам себе минет. Хотелось скакать, орать, бегать, драться, лишь бы отсечь от себя грубые рифы, глухой вокал и оккультный хрип говно-гитары.

— Ой-ой!

Я напился пивом под завязку и кинулся в пучину слэма, стараясь своротить кому-нибудь не то нос, не то душу. Недалеко плясал Шут, раскидывал людей Лом. Мы сеяли страх и ужас, а алкоголь, гидрой растекающийся в крови, делал меня королём. Страх, неуверенность, стеснительность — всё это испарилось под действием Бахуса. В меня вселились демоны вседозволенности, и в пылу слэма я не раз приближался к Алисе и, налетая на неё, ощупывал её тело. Лис быстро разгадала этот маневр и снабдила меня сильным ударом ноги в пах.

После концерта заезжих гастролёров мы выползли на улицу. Улыбчивая апрельская ночка. Обветренная луна, при виде которой хотелось писать стихи. На её лимонном лбу покоился костяной венчик кратеров. И это было так прекрасно, что я возопил на всю мёртвую улицу:

— Как хорошо! Ой-ой!

Наши головы ещё не успели остыть от алкоголя, когда мы с хохотом закидали камнями какую-то шашлычницу. Обнявшись за плечи, и свесив головы, мы шли переулком в знакомый кабак, а городу, как мне тогда казалось, смертельно не хватало Есенина. По пути нам попался репер, который опростался в широкие штаны, и которому мы зачем-то пожали руки. Встретилась и дохлая собака, на живот которой случайно наступил Лом. Он потом долго вытирал опарышей и кишки с подошвы о прошедшего мимо азиата.

— Зига-зага!

Не думай ни о чём! Рядом — друзья. Алкоголь делает тебя полубогом с претензией на могущество. Ночь всего лишь преддверие жизни и все дороги мира открыты перед тобой. Но хмель постепенно выветривался, и друзья начали абстрагироваться друг от друга. Шут завёл привычную шарманку:

— Илья, вот когда крестили Русь огнём и мечом, о чём свидетельствует новгородские источники, это разве хорошо?

— Плохо. Но тогда время было такое. Нужна была идеология — один царь на небе, один на земле, чтобы сохранить целостность страны.

— Значит, ты согласен, что твою рабскую религию привнесли на Русь силой?

— И сделали это жиды, — мощно добавляет Лом, — христианство — это еврейская вера. И свободный человек никогда не будет поклоняться распятому жиду. Об этом Истархов писал.

— Да почему рабская! — взрывается Илья, — а как же, не мир я вам принес, а меч? В Библии написано, что отдать жизнь за други своя — это высшая доблесть, доступная че-ловеку. Как же Скобелев, Кутузов, Евпатий Коловрат, Пожарский, Богдан Хмельницкий? Они все были христианами и что, они рабы?

Гоша показывает мелкие серенькие зубы:

— Но ведь придумали христианство жиды, признай? Ведь это была ближневосточная секта, которой нереально подфартило. А потом церковь всегда учила подчинению, при-ятию светских властей, учила быть рабом. Как она Батыю подмахивала!

— Я не поклонник РПЦ, — кричит Илья, — это коммерческая организация рэкетиров в рясах! Христианство учит служению в смирении, ведь только полностью посвятив себя какому-то делу, можно стать по-настоящему свободным.

Шут добивает парня:

— В служении еврейскому богу Иисусу Христу?

— Да и пошли вы... — Илья, обидевшись, быстро уходит в ночь, — я не раб, это вы де-билы.

Слава, выматеривший остряка, орёт в темноту:

— Эй, Илья! Постой! Сёдня же праздник. Вернись!

Издалека доносится:

— Пошли вы, ссаные язычники! Идите вокруг пеней плясать!

Гоша, хохоча, заряжает вслед:

— Слава Адольфу Гитлеру!

Этот крик выветривает споры из мозгов, мои друзья сразу же подхватывают:

— Да здравствует наш вождь!

— Слава национал-социализму!

— Зиг Хайль! Славься Дедушка!

Меня ошарашивают эти крики, как гром. Понимая, с кем я теперь дружу, тем не менее, я оправдывал сам себя тем, что мои друзья просто ценят пример национального социализма как вещь для подражания, но не поклонения. Про Гитлера кричат все, от Алисы до Лома, плавясь в эсхатологическом экстазе. Я бы продал свою душу, лишь бы оказаться сейчас в другом месте, потому что я не хотел славить того, кого считал не-достойным этих слов.

— Хейл Хитлер!

Провинциальный городок, затерявшийся на бесконечной русской равнине, дрожит от этого крика. Друзья выстраиваются в линию и гордо вскидывают руки пылающей луне.

— Эй, Дух, а ты чего?

Я цежу:

— Для меня двадцатое апреля — это не праздник.

— Почему? — все искренне не понимают моих слов. Шут добавляет, — разве ты не националист? Разве ты не плясал сегодня?

— Националист, но...

— Ну, — зло командует Алиса, — чего ты вечно как трус какой-то. Ты половинчатый, как перерезанный червь. Ты даже не в одной акции не участвовал, но боишься вскинуть руку. Нельзя быть наполовину национал-социалистом, Сеня. Это как быть немножко беременным. Ты либо национал-социалист, либо петушиный подпевала.

Слава твёрдо говорит:

— Она права. Решай: или ты с нами или без нас. Наша цель — это спасение белой расы, а Адольф Гитлер сделал для ее возрождения больше, чем любой человек на земле.

На меня смотрят непонимающе и почти с ненавистью. Если ты в подростковой нацистской среде сказал, что не котируешь Адольфа Гитлера, то тебе сразу же сделают об-резание, чтобы был повод затолкать тебя в печку. Еще тогда, в эту апрельские обезьяньи сумерки я понимал, что ярко выраженный подростковый гитлеризм, это всего лишь желание выделиться над толпой, которая ненавидела предмет их обожания.

— Ну?

Алиса сверлит меня зелёными огнями глаз. Шут зло глодает мою лунную тень. Сунув взятку совести, нехотя, как будто тянут за лебедку, моя вытянутая рука ползет к небе-сам.

* * *

Меня решили посвятить в скинхеды. Бриться, как и носить бомбер я наотрез отказался — мне банально не нравился этот вульгарный, уличный образ субкультурного солдата, для которого я был слишком тепличным. К счастью, компания уже отходила от юношеской атрибутики, и одевалась, как нормальные... хм, впрочем, нет, скажу по-другому — и одевалась, как обычные люди. Правую среду стремительно завоевала хардкорная мода, где нужно было носить спортивные вещи, танцевать хардбасс и быть тупым идиотом.

— Может не надо? Я все-таки не национал-социалист, — вяло протестовал я, — в Гитлера не верую.

Вперёд выскочил вихлястый Шут:

— Чурок ненавидишь?

— Да.

— Считаешь, что Россия гибнет?

— Угу.

— Любишь русский народ?

— Да!

Шут повернулся вокруг своей оси, как коловорот, и торжественно провозгласил:

— Господа и милая дама, — Алиса холодно кивнула, — представляю вашему вниманию новоиспеченного национал-социалиста по имени Арсений и по прозвищу Дух!

Потом меня обхватили за плечи и повлекли в проходные дворы. Я пытался затормозить около пивного ларька и купить всем пива, потому что знал, что если все напьются, то никуда акционировать мы не пойдем. В крайнем случае, от наших действий пострадают автомобили или дворники. Но Лом, чьи большие ноздри раздувались, как при пожаре, целеустремлённо тащил меня вперёд. Бригада, пораженная вирусом sXe, стремительно трезвела.

— Помни, — наставлял меня Слава, — первым всегда прыгает самый сильный, самый боевой. Это — Лом или Фитиль, но фюрер сегодня никуда не пошёл. Короче, самый сильный валит жертву на землю. Для этого нужно схватить за воротник и раскрутить человека. Потом вступаю я. Обычно мы с Ломом бьём чурку, но теперь вместо меня вступаешь ты. Когда Лом повалит его, подбегай, бей, как хочешь, а потом Шут пошарит по его карманам. Это называется прыжок. Алиса на стрёме. Когда она кричит — отступа-ем, тогда бежим. Главное не мешаться и не бежать раньше, чем крикнет Лис. Четыре человека на одного недочеловека — это самое оптимальное соотношение.

— А если их двое?

— Если будет двое, то не нападаем. Там всё может непредсказуемо кончиться. На всё секунд пятнадцать, не больше.

Пытаясь, справится с дрожью, я хмыкнул:

— Отпиздить таджика — отличная борьба за Россию.

Алиса презрительно фыркнула:

— Да Россия тут не причём. Только дебил думает, что от избиения чурки она станет лучше. Хотя... чуточку лучше станет, конечно. Тут дело в тебе, Сеня, это контрольная работа для собственного духа. Ты просто не знаешь, как это сложно, заставить себя впервые ударить человека, который намного старше тебя. Ударить не в школьной драке, а на улице, заранее расчетливо обговорив детали. Это не защита собственной чести, даже не налёт на жертву пьяным мобом, это настоящая воинская инициация. Ты на-чинаешь с взаимно проигрышной позиции, с позиции преступника. Это проверка теста, из которого ты слеплен. Это не боксёрский ринг, здесь улица. Те, кто думает здесь о благородстве — погибает или садится в первую очередь. Так что забудь либеральные бредни про нападение толпой на одного. На войне не до манер. Это чушь недалёких людей, бесконечно далеких от драк. Кто ни разу так ни делал в жизни, тот не имеет никакого права говорить о насилии.

Слава кивнул:

— Лис всё правильно говорит. И ещё, запомни, когда идёшь на дело, никогда не шути про Ромпер Стомпер. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Ты понял?

— Это фильм? — не понял я, — я же...

— Ты не смотрел его? — глаза Гоши чуть не взорвались, — бли-и-н, ну ты даёшь. Ты не смотрел самый главный скиновский фильм? Вечером я тебе болванку дам. Обязательно погляди эту классику!

Уверенность, что мы не будем схвачены, а вечером посмотрим фильм, придала мне сил и я сказал:

— Хорошо.

Когда дворы принимали вокруг нас всё более побитую форму и щеголяли отколотыми носами лепнины и морщинами старой штукатурки, навстречу нам попадалось всё больше приезжих. Они безразлично шли мимо, не подозревая, что мои друзья жадно ищут жертву. Надо сказать, что мои спутники преображались с каждым пройденным шагом. Несмотря на их начитанность с ними происходили пугающие превращения.

Лицо Славы заострилось, в нём появились бритвенные черты. Он утратил задумчивость и холодность, продав её ради наступления ража берсерка. Глаза Лиса бегали по сторонам, оценивая местность. Тонкие губы что-то шептали. Лом радовался и хохотал, подпрыгивая на месте, и его огромные ладони сходились одна в другую. Гоша танцевал вокруг, вертясь волчком, и безумие овладевало его лицом. Все преобразились, вошли в какой-то другой мир, куда они проникали очень часто, но куда впервые стоило про-браться мне. Я же являл собой жалкое, забравшееся само в себя существо, кораблик в бутылке, что хочет уплыть куда-нибудь в пятки, заточив в трюме трясущуюся душонку. Было страшно, и я пытался справиться с этим чувством лишь потому, что не хотел под-вести людей. Всего пятнадцать секунд и я буду свободен.

— Прыгаем.

Голос Ника вырвал меня из ужасающей пустоты.

* * *

Вальяжно шествующий кавказец в чёрной блестящей курточке жука-навозника, даже не успел удивиться. Лом, подбежав сзади, схватил его за пояс и кинул потенциального борцуху через себя. Кавказец ударился головой об асфальт, и сердце моё замерло: я ожидал увидеть вывалившиеся на дорогу извилины, хотя Вячеслав всегда утверждал, что мозгов у горцев нет в принципе.

Меня не пришлось подталкивать, а я сам, впав в воинствующее безразличие, устре-мился к упавшему телу. Пространство вобралось в одну точку, ставшую этой чёрной блестящей курточкой и я сходу, тормозя по всем правилам баскетбола, влепил при-шельцу мощный удар пыром. Из перебитых хрящей потекла тёмная кровь.

Я впервые бил человека.

В этого неизвестного, то скулящего, как побитая собака, то орущего человечка, я всаживал точные удары. А затем, подняв ногу, бил его сверху вниз, как молотобоец за-гоняет в фундамент сваю. Страх исчез, вильнув хвостом, а во мне просыпалась опасная, сухая ненависть. Я корил и ругал себя за то, что столько времени вел жизнь овоща и терпилы. Бить человека также просто, как есть. Более того — это также необходимо, как пища. Необходимо для того, чтобы понять, чего ты стоишь. Я с пугающей ясностью понял, о чём были слова Алисы и почувствовал, что внутри меня, за слоем отговорок и страхов бьётся жестокое средневековое сердце. Не было потери сознания и экзистен-циального шока, а присутствовала сплошная, обострившаяся до углов реальность. От выброса в кровь эндорфинов я понимал всё, что происходит вокруг, поэтому меня не удивил крик Лома, обращённого к кавказцу:

— Отдай мобилу для Перуна!

Когда это не подействовало, подбежавший Шут завопил:

— Ах ты, сука, Сварогу нужен твой сотовый!

Избиение, длившееся секунды, продолжилось. Особенно мне нравилось, что на это смотрит Алиса, поэтому я, как раб, продолжал бить мужчину. Дремлющие архетипы предков с боевым кличем проломили хлипкую плотину гуманизма, что выстроили во мне всякие премудки в очках и с бородкой. Я мужчина, поэтому должен сражаться и убивать! Не оттащи меня друзья от человека, превращённого в смятый кулёк нащёлканных семечек, я бы остался там до вечера, машинально засаживая в него мощные футбольные удары.

— Уходим! — говорит Алиса и меня, обнимая, как любовник, уносит в сторону Лом.

Вечером, когда сумерки покрыли меня славой, мы пили пиво. Мне подарили старый синий бомбер, который принадлежал убитому скину, павшему от пуль черных. Когда я одел эту безразмерную куртку меня облили пивом, покрестив в скины. Это было чисто-символическое пиршество победившей дружины викингов. Гоша украл сумку, где ока-зался дорогой телефон, немного наличности и паспорт, который мы порвали и выкинули. Теперь, устроившись в привычном тихом дворике на другом конце города, мы проходили ускоренный курс релаксации, и медленно вытравливали из крови накопившийся там адреналин. Я был так город собой, что не заметил того ужаса, что стал подкрадываться ко мне только после содеянного. Что могло быть? Что было бы, если в момент избиения, по закону подлости во двор заехал бы бобик? Зато мои друзья, как бывалые каторжане, не обращали на это никакого внимания. Для них это было рядовое приключение, которое пощекочет нервы неделю, а затем приплюснется к многотомному архиву веселых историй. И снова неутолимый волчий голод погонит их на улицы.

Шут, поймав мой одинокий взгляд, решает меня подколоть:

— А знаешь, сколько нам могли дать?

— Сколько?

— Лет семь каждому.

Я чуть не подавился:

— Сколько-сколько???

— Ну, смотри, — начал загибать пальцы Шут, — национальная рознь, по предваритель-ному сговору, вовлечение малолетних. Это всё отягчающее. Нападение с целью разбоя, причинение тяжких телесных повреждений. Много получается. Даже очень много.

— Бля! — сердце снова сжалось, — зачем нужен такой риск? Ради пары пинков? Это же просто неоправданно! Семь лет за одного чурку!

Слава, который не пил в этот вечер, задумчиво ответил:

— Нет. Оправданно. Только так можно понять, какой перед тобой стоит человек.

Это было так. Я был горд, что смог. Горд, что всё это видела Алиса. Теперь она гля-дела на меня как-то по-другому. Как на своего боевого товарища. Как на равного. И теперь я должен был всегда соответствовать завоеванному званию.

* * *

Солнце лило свет на сталь винтовок, а облака по форме напоминали профиль дуче. Клекот орлов соперничал с единым шагом русских штурмовиков. Шум бежал от стального взгляда, в котором спрятан ножевой блеск. Уродливые пупырчатые жабы лопаются под нашими чёрными подошвами. Это была война, и это было прекрасно. Мы бы сокрушили самого дьявола, если бы он рискнул показаться перед ползущим удавом революции. Я чувствовал себя шершавым кирпичом в стене. Патроном, ждущим очереди в обойме.

Я, обнимая за плечи товарищей, был счастлив.

Мы пьяные шли по улице и пели, а картинки в моём сознании сменяли друг друга. Я пнул железнобокую урну, воображая полицая в космических доспехах, Шут яростно зиговал, стараясь стереть свои плечевые суставы, и Слава пел грустным баритоном тя-гучую, как мёд, русскую балладу.

Это прекрасно быть единым, не чувствуя политических различий. Едиными нас делал алкоголь. Какая к чёрту разница, кто во что верит, кто кому покланяется, если я чувст-вовал себя в рядах камрадов настоящей единицей, сильным множителем, а не круглым и гладким арифметическим ноликом? Во мне наконец-то проснулось подобие человека, доказавшее, что оно способно совершить поступок! Алкоголь, к которому я пристра-стился, начисто стерилизовал внутренности от страха и я совершал поступки, на которые никогда бы не решился в трезвом виде.

— Айда цыган щемить!

Вы не ослышались, это предложил я! И... алкоголь. Не смотря на то, что остальные всё чаще предпочитали бухлу трезвенническую позицию, акции не утихали.

Родительский день наполнил кладбище будущими мертвецами. Слава объяснил мне, что каждую весну они ходят акционировать на кладбища, потому что туда приезжают сотни цыган. Нужно было только не перепутать нищебродов, которые тырили конфеты с могил с наркоторговцами, которые расхаживали по аллеям и, показывая пистолетные кобуры, пучили толстые морды. Мы начали рейд с северных закоулков кладбища. Лом первым увидал маленькую черноволосую вошку, которая, встав ногами на надгробную плиту, уплетало украденные конфеты. Великан возопил:

— Ах ты, подлец, могилы русские грабишь!?

Лом отвесил мощнейший пинок убегающему цыганенку так, что тот взмыл в воздух, как барон Мюнхгаузен на пушечном ядре. Возможно, он стал бы первым цыганским космонавтом, но свободолюбивым замыслам гордого покорителя околоземного про-странства помещала ржавая железная ограда. Пацан, взлетев в воздух, насадился зад-ницей на металлический штырь, отчего заорал так громко, что с верши сосен брызнули рассерженные вороны.

— А ты значит как Влад Цепеш, — ржет Шут, — садишь на кол цыган.

— Цепеш это хорошо. Он не жид.

Потом мы двинулись к центру кладбища. Сегодня мёртвые пришли к живым, хотя... я с трудом мог различить в тысячах одинаковых старушечьих лиц хотя бы одну искру на-стоящей жизни, а не следствие, вытекающее из закона подобия. Когда мы увидели, как какая-то бабушка умиленно кормит с рук десяток грязных существ в растянутых свите-рах, Шут возмутился:

— Эй, бабка! То есть... уважаемая? А вы не боитесь, что они потом, когда вырастут, вашу внучку изнасилуют?

Бабка находится уже в таком возрасте, когда может понять только Бога и программу "Малахов+". Она отвечает:

— Да что ты! Все мы люди, а они вишь какие голодненькие, как не покормить. Мы же православные люди.

Шут с сожалением оглядывается, но сегодня с нами нет Ильи. Он поссорился с нами из-за того, что Гоша предложил ему поцеловать крайнюю плоть Иисуса Христа, так как это была христианская реликвия. Детишки, заметив, что бабка отвлеклась, схватили ее сумку и скрылись в проходах между могил. Бабка возопила:

— Басурмане! У меня же там деньги и паспорт!

Алиса презрительно засмеялась:

— Вот вам и наука. Запомните, что единственное, чем нужно кормить цыганских дети-шек — это пирожками с лезвиями бритвы. Поделом вам, бабушка.

Тут влажный высыхающий воздух пронзила сработавшая сигнализация. Мы перегля-нулись и не нашли в наших рядах Лома, поэтому бросились на звук, зная, что гигант может отчебучить всё, что угодно. Когда мы свернули на центральную аллею, запру-женную народом, как водохранилище, то увидели прелестную картину. Лом, брезгливо схватив какого-то гламурного цыганского мажора за шею, с силой колотил того о капот воющего мерседеса. Там образовалась вмятина, с которой, при желании, можно было снимать слепок лица владельца. Лом грохотал:

— Обезьяна, тебя не учили парковаться?

С выветривающимся пьяным хохотом мы оттаскиваем его из толпы застывших мерт-вецов. Когда мы убегаем от зомби, в нашу сторону летят проклятья, и старики, шаркая ногами, участливо подходят к залитому кровью наркоторговцу.

* * *

Финик, в отличие от человека, вещь во всех отношениях полезная. В нём столько питательных аминокислот, что дамы, включающие в свой рацион финики, могут даже перестать сглатывать без всяких потерь для собственного цвета лица.

Фиником можно наесться, надолго решить проблему обезвоживания, а гладкие, как галька, косточки служат отличным метательным снарядом. Съел пару фиников и насытился. Ешьте Финики и будете здоровы, ведь это отличные углеводы.

Перед тем как пойти угнетать угнетённых, Слава всегда съедал пару фиников и запивал их водой. После этого алхимического ритуала часто приключалось что-нибудь иyтересное. Это был вызов какого-то скинхедского божка, который благоволил своему адепту. В этот раз Слава вопрошал у пойманного в кустах таджика с уже разбитым но-сом.

— Ты откуда родом?

Таджик гордо ответил:

— Я со стройки.

— А приехал на стройку откуда?

— С Таджикистана.

— А почему туда не вернешься?

Таджик потупился:

— Я туда недавно звонил.

После оккупант познал всю силу молодых русских танцев, напоминающих смесь го-пака, сицилийский тарантеллы и застолья древних монгольских ханов на живых людях. Хотя учёные давно доказали, что поговорка "поскреби русского найдешь татарина" не имеет никакого отношения к реальности, какая-то дикая степная жестокость пробужда-лась в нас каждый раз, когда мы видели врагов. После увлекательных бальных состя-заний пришельцу было объявлено:

— Расскажи всем на стройке, что Россия принадлежит русским.

— Мамой клянусь, расскажу.

В следующий раз, когда мной была съедена пригоршня фиников, за нашей компанией, после знакомства с простыми русскими кулаками, привязалась жертва, вопрошавшая, как Магомед:

— Слушайте, да, зачем вы напали?

— Потому что ты пришелец.

— Я — узбек!

— Какого художника ты сюда припёрся тогда, узбек?

Мужчина гордо ответил:

— Знания приумножая, чужие посещая края, считаю делом добрым я.

Лом возмущён до глубины души:

— Че-е-го?

Узбек продолжил промывать нам мозги, жестикулировал, пока мы не решили убежать от него. Узбек бросился за нами, фалды его изорванного ватника развивались на ветру и бессмертные истины восточной мудрости рвались за нами с грохотом глубоководных бомб. Ещё немного его убеждений и мои друзья навсегда перестали бы быть национал-социалистами.

— Он догоняет, — орёт Шут, — это узбекский терминатор! Спасайся кто может!

— Блин, — задыхаюсь я, — может он работал профессором в Ташкенте, прежде чем стал месить говно у нас на стройке?

Слава сплюнул и снова опиздюлил узбека, но тот, являясь настоящим среднеазиатским уберменшем, тут же поднялся с земли и, истоптанный как старый сапог, опять начал диалог. Шут орёт:

— Изыди в перду, старая козлина!

Философ кричит в ответ:

— Число годов еще не свидетельствует о длине жизни. Жизнь человека измеряется тем, что он в ней сделал и прочувствовал!

После того, как узбек перешёл к Декарту, мы сошли с ума и в панике бросились через дорогу. Узбек, доказав нам, что он — существует, размахивая руками, бросился за нами. Взвизгнули шины, тяжелый звук покорёженного металла продрал уши, и распластанная на асфальте фигура профессора положила конец всей узбекской философии.

— Был пацан, и нет пацана, — подытожил Шут, — знаете, а он мне даже понравился. Был в нем непримиримый дух северного воина.

Тут тело учёного подало признаки жизни и сделало движение в нашу сторону. Не сговариваясь, мы побежали прочь. При беге горло давилось от хохота. Употребление фиников всегда вызывало такое приключение, что Минздраву впору было лепить на каждый плод своё предупреждние.

У меня были друзья и я был счастлив. И знаете, променять такую жизнь, пусть даже меня окружала ненависть, я бы не захотел ни на что на свете.

* * *

Перед одним партийным митингом, который организовывал Фитиль, Слава снова при-тащил целый пакет фиников, и мы ими снова здорово налопались. Мне показалось, что именно это предопределило дальнейшие события. Даже Илья, ставший избегать нас, не отказался от угощения. После митинга к нам подошла старая бабка, на груди которой висели отксерокопированные иконы и портрет Николая II. Кроме как наблюдения за сумасшедшими делать на партийных митингах больше нечего. Не выдержав такого ис-кушения, Шут начал с ней беседу:

— Вы верующая? — бабка кивнула, — тогда скажите, а Дева Мария — девственница?

— Да.

— Следовательно, когда Иисус родился, он лишил её девственности?

Бабка ничуть не смущена таким вопросом. Для неё это обыденность. Отвечает:

— Нет, Иисус с помощью ангелов вышел из неё, не затронув ее непорочность.

— То есть как вышел?

— С помощью сонма святых ангелов, как же ещё? После чего Иисуса воспитали Ангелы Небесные и монашки-постницы.

— Какие постницы?

Православная бабка презрительно обводит нас взглядом:

— Вы что не знаете, кто такие постницы? Постницы — это монашки, жившие в монасты-рях и соблюдавшие пост. Вот они и воспитали Иисуса.

Илья, слушавший этот бред, с ужасом схватился за голову, и чуть ли не начал рвать на себе волосы. Я понял, что ничто так не влияет на отрицательный образ православия, как те люди, которые его исповедуют. Бабка реально была не от мира сего, поэтому Гоша продолжил ее троллить:

— Какие монастыри, если христианства ещё не было?

— Христианство было от сотворения мира. Поэтому Иисус и появился, вместе с братом.

— У него был брат?

— Да, Иуда. Сын Иосифа.

От этого ближневосточного сериала у меня пошли круги перед глазами. Бабка уве-ренно добавляет:

— Не тот Иуда, который Искариот, а другой.

Шут атакует:

— А Иуда тоже от святого духа родился? Ведь если не от святого духа, то значит, Дева Мария не девственница была. Или ей два раза помогали ангелы рожать? Соответственно, если ей второй раз помогали ангелы родить, то и Иуда тоже бог?

— Так Иуда родился не от Марии Непорочной, ибо Иосиф изменял ей с другой женщи-ной. От неё и родился Иуда.

Шут гогочет:

— А с кем Иосиф изменял Марии? С Иисусом?

Лом чистосердечно добавляет:

— Вот же жидовские истории.

Бабка обиженно сопит:

— Ничего вы не понимаете, богохульники.

И тут мы с ужасом видим, как на её груди, где лежит цветастый платок, начинает растекаться кровавое пятнышко. Оно становится всё больше и больше, мы проникаемся мыслью, что бабка от религиозного экстаза начинает мироточить, как икона. Может, она смертельно больна туберкулезом или давно не мылась, но реальность к нам беспощадна: пятно разрастается и начинает промокать платок.

— Ааа! — орёт Шут, — у вас стигматы открылись!

После того, как посрамленная фанатичка уходит, Слава выдвигает теорию, что это могла быть не её кровь, а кровь людей, которых по ночам пожирает бабка. Илья, бес-сильно наблюдающий за посрамлением его веры, молчит и не желает даже оправды-ваться. Шут победно сияет и успокаивающе хлопает его по спине. Мне хоть и крайне весело, но не по себе.

* * *

Я наконец-то посмотрел Ромпер-Стомпер и в ужасе прибежал к Славе.

— Там же они все из-за любви к бабе перессорились?

— Ну да.

— А...

— Алиса что ли?

— Ага.

— Она мне не нравится, — когда он это сказал, у меня отлегло на сердце, — так что не бойся, что тот шаблонный сценарий может повториться. Как только мы задружили с Ли-сом, я к ней пытался подкатить, но она меня быстро отшила. Тоже самое было с Ломом, только Шут никогда не унывает, и все хочет добиться взаимности. Но, как мне кажется, ей плевать на отношения, так что группу она не расколет. Как ты заметил, Алисе на всё менефрего.

Слава был на полном параде. Недавно у него взыграла ностальгия по старым добрым временам, и он нацепил поношенный бомбер, выскоблил череп, закатал джинсы, тем самым обнажив костяную скиновскую сущность. Хотя так ходить уже считалось не мод-ным, над чем Шут часто посмеивался. Он первым из нас переоделся в обычный спор-тивный костюм и начал вести трезвую жизнь по законам sXe. Я пытался стоять в стороне от субкультурных баталий, так как алкоголь, даривший спасительное чувство отваги, был пока тем анестетиком, благодаря которому я мог комфортно находиться с друзьями.

— Слушай, ты её хорошо знаешь... а что у неё с Фитилем?

— Ничего, — Слава удивляется, — и никогда не было. Он её постоянно сестренкой назы-вает же.

Я не понимаю:

— Слушай, а фамилия Алисы же Макарова, а Фитиля — Фитилев? Так значит, у них на-верняка что-то есть. Не случайно...

Ник, выплюнув косточку, удивленно посмотрел на меня:

— Ээ-э.... Ты прикидываешься? Что у них может быть с Фитилевым?

— Да так...

Тут лицо Славы в такт прекрасной погоде озаряется эвристической мыслью, и он от-вечает:

— Аа-а! Ты не знаешь что ли? Ладно, раз я сегодня на полном параде, то здесь без бу-тылки для основы не разобраться. Слушай, сгоняй вон в тот киоск за пивком, а я тебе расскажу какие у неё отношения с фюрером. Баш на баш, идёт?

Губы Славы тронула лёгкая улыбка, которая напомнила мне признак выздоровления. Если он продолжит оправляться от воспоминаний, то вскоре снова сможет стать чело-веком, который когда-то искренне назвал меня другом. Некоторое подобие смеха всё чаще пробивается на его светлом лице.

— Хорошо.

Киоск располагался в пятидесяти метрах. Пришлось попросить пива. Боковым зрением, через щель между ларьком и холодильником с напитками, наблюдая за Ником, я заметил, что к нему подбежали несколько парней в высоких красных ботинках. Отсчи-тывая деньги, я не сразу врубился в то, что происходит и спохватился только тогда, ко-гда Славу уже повалили на землю и начали пинать. Позвоночник покрылся льдом, став напоминать снежный хребет. Как можно быстрее я стал думать. С одной стороны — это явно были антифашисты. С другой стороны — мне было страшно. Их было много, человек шесть, а я один, без всякого оружия и желания драться. Третья и самая паршивая сторона заключалась в том, что Слава был моим другом. Мозг лихорадочно искал выход из ситуации, доказав мне, что момента избиения я мог и не видеть, что никаких криков до меня не доносилось, что Ник не звал на помощь, и что я вообще ничего не смог сде-лать, даже если бы ринулся в драку. Недавняя гордость от одержанных побед и высво-божденного гнева испарилась, как сладкий сон поутру, и я облизнул пересохшие губы.

Продавщица высунула в окошечко свиное рыло:

— Молодой человек, вот ваше пиво.

Боковым зрением замечая, как бьют Славу, я дрожащим голосом попросил, выигрывая время:

— Оно тёплое. Будьте добры из холодильника.

Продавщица, проворчав, медленно поползла вглубь киоска. Когда у меня в руках оказалась холодная торпеда напитка я с облегчением заметил, что нападавшие убежали. По-крайней мере, холод можно было приложить к ранам, подумалось мне.

* * *

— Кто!? Кто это сделал!?

Лом метался по палате, задевая массивным телом гремящие, как похоронные дроги, койки. Слава лежал на желтоватой простыне, и я чувствовал странное дежавю вместе с виной, которую на сей раз мне не припоминали. Я уверял всех, что ничего не видел и не слышал, ведь иначе бы, как настоящий друг, неминуемо пришел на помощь. Если мы потрясены случившимся, то у Славы потрясен мозг. На нём снова белый чепчик, который очень идёт к его голубым глазам, ставшими только больше выразительней, когда под ними вспучилась отёчная чернота.

— Антифа, кто же ещё.

Шут, вытянувшийся на пустой койке, спрашивает:

— Это сборище наркоманов, пидаров и дистрофанов? Они тебя избили?

Слава мучительно говорит:

— Знаешь, когда меня гвоздили к земле ботинками сорок пятого размера и прыгали на моей голове, я что-то не заметил среди них дистрофиков или пидорасов.

— Ты хочешь сказать, что среди них были здоровые бойцы?

— Конечно. Это только на фотографиях они друг другу член сосут, хотя... свечку не держал.

Я хотел было подтвердить, что на Ника напали здоровенные бугаи, похожие на ат-лантов, но понял, что тогда выдам себя, и, спохватившись, промолчал. Слава задумчиво добавил:

— Да. Они там сплошь здоровые кабаны были. Они тусуются в этом районе всегда. Я давно о них слышал, по идее нужно было накрывать их моб, когда они только собира-лись. Но так как для наших камрадов важно только бухло, дворники и сиськи, то ничего удивительно в том, что меня избили, нет. Они теперь всех бонов изведут, я вам говорю.

Лом, метавшийся из угла в угол и потрясающий огромными кулаками, обхватил руками голову, став похожим на слона с огромными обвислыми ушами. Затем он, хлопнув дверью, вывалился в коридор. Оттуда донеслось:

— Убью!

Алиса, было, сделала попытку вернуть бойца, но Шут махнул рукой:

— Не обращай внимания на Ломика. Он даже не сможет найти, где расположен этот район. Лом всегда так бесится, сейчас напьётся, разобьёт витрину, да отсидит в ментовке ночь. Вот и всё. Давайте лучше думать, как нам отомстить петухам. Всё равно в мозговой деятельности Лом нам не товарищ.

Думать о мести? Эта мысль мне совершенно не понравилась. Я с трусливой горечью осознал, что даже убей тот скам Славу, я бы не пошёл за него мстить. Это признание пробило во мне пробоину, и тот небольшой объём смелости, что успел во мне накопиться, стал быстро выливаться за борт.

* * *

Он шёл, не различая неба, и звёзды давали лунный сок под толстыми подошвами бо-тинок. Лужи брызгали серебром, а глаза Лома излучали ненависть. В общем-то, ба-нальный сюжет для общества, живущего в эпоху перемен.

— Убью.

На выходе из метро он спустил с лестницы двух кавказцев, которые, насилуя друг друга в полёте, кубарем скатились вниз и остались, поломанные, лежать у герметичных дверей.

— Отомщу!

Друзья, возможно, уже и забыли, что его настоящее имя было не Лом, а Евгений Пу-хов. Нежная, как перина фамилия и успокаивающее, как мягкий знак, имя. Но в глазах Лома, в скрипящей коже костяшек, в налитых молочной кислотой мышцах звучало только одно единственное отчество: "Убить". Он не был так глуп, как о нём думали. В какой-то степени он специально вёл себя по-дурацки, чтобы увидеть на лицах друзей улыбку. Злую кровь в мощные мускулы нагнетали добрые сердечные клапана, и никто не знал о том, что одним из увлечений Лома было выращивание домашних цветов. Он обожал кормить голубей и мог с блаженной улыбкой на устах скормить им полбулки. Несмотря на силу, Евгений был готов служить добродушным пугалом для незлобных насмешек, лишь бы это нравилось его друзьям. Его не волновало, что некоторые люди, вроде Шута, пользовались этим и часто оскорбляли его.

Он вспомнил утренний разговор с Гошей, когда тот спросил:

— Лом, ты же правый?

— Ну да.

— То есть ты национал-социалист?

— Именно так.

— А ты знаешь, что правые — это консерваторы, клерикалы, монархисты? Это то, против чего выступают национал-социалисты. Получается ты — не настоящий национал-социалист?

Лом мог бы прихлопнуть Шута одной рукой, но он в первую очередь считал его своим другом, а уже потом едким и циничным шутником. На такие умные подколки, которым Лом не мог противопоставить интеллектуальный ответ, по обыкновению он отвечал глуповатой улыбкой. С детства над его умом часто подшучивали и где-то внутри, за сердцем, у Евгения Пухова, копилась эта обида на близких ему людей, которым он никогда не желал зла. Поэтому избиение Славы привело его в ярость, потому что этого человека он считал истинным предводителем, не способным на оскорбления друзей.

Спальный район встретил его криками. Тьма не до конца пожрала город, а только смежались сумерки и редкие окна горели огнём. Несмотря на то, что Лом не любил чи-тать книги, он мыслил рационально и прямо: именно в такое время начинают собираться различные субкультурные компании. По крайней мере, в это время он всегда покупал в киосках алкоголь. Навстречу ему попадались хилые стайки гопников, которые не смели назвать его братишкой и попросить на пивасик. Когда его чуть не задавила машина, успев затормозить на мелкой менисковой улице, то Лом, увидав разозлённое чёрное лицо за лобовым стеклом, пустил по нему ударом ноги паутину трещин.

— С дороги черномазый!

Он углублялся во дворы, пока издалека, чутким, навощенным на деградацию слухом, он, наконец, не расслышал хриплый баритон мобильного телефона:

— Камон! Камон! Антифа хулиган-с!

Лом огляделся в поисках оружия. На лавке сидело какое-то пьяное тело, и Лом, по-дойдя к нему, скинул печальную биомассу с сидения.

— Эээ? Ты чё?

— Убью!

— Чё?

— У меня член двадцать сантиметров, так что не шути со мной!

Тело, виляя задницей, уползло в кусты, и Евгений отломал от скамейки длинную, толстую планку с крючком ржавого гвоздя на конце. Свирепо воздев оружие к небесам, он смело пошёл на человеческие голоса. В этот момент он не думал ни о чём, кроме мести за друга, которого любил и уважал всем своим большим, добрым сердцем.

* * *

Фитиль обуглился и произнёс одними губами:

— Ребята. У меня для вас плохая новость.

Никто не захотел подначивать и спрашивать: "Какая?". Лидер, взвалив на себя ответ-ственность, сказал сам:

— В реанимации умер Лом.

Что-то схватило и попыталось вытащить моё сердце. А затем... после кратких секунд ледяного объятия, когда всё тело, казалось, истыкали иглами, пришло блаженное тепло и абсолютное спокойствие. Я украдкой посмотрел на других, чтобы понять, как они от-реагировали на известие. И с удивлением увидел, что все они, включая Шута, проткнуты этой новостью, как ничего не подозревавшие жуки.

— Как?

Фитиль путано рассказал, что Лом умер в реанимации, не приходя в сознание. Полученные им на районе травмы оказались несовместимыми с жизнью, хотя, как я уже позже стал понимать, деятельность настоящего националиста всегда несовместима с жизнью.

— Господи, — прошептал Шут, а потом одумался, — чёрт!

Из глаз Алисы, из этих чудных малахитовых пещер, потекли слезы. Мне захотелось броситься к ней, вытереть их свежим носовым платком или убрать пальцем, пусть я им недавно и ковырялся в носу, но она уже зарылась в плечо Фитиля.

— Сожалею, камрады, что не принёс радостных известий. Обещаю, что партия это так не оставит.

Не оставит? Значит, снова играет на губах изжеванное слово месть? Страшно ли мне, что придётся подтвердить преданность дружбе поступком? Да, но вместе с тем, я стал чувствовать себя сильнее, уверенней. Мой близкий приятель столкнулся со смертью, а значит, печать этого высшего таинства перепала и на меня, причислив скромную персону Арсения Духова к какому-то орденскому мистическому союзу. Моё тщеславие, вы-родившись в гордость, как бы невзначай рассказывало в школе о том, что у меня убили друга. Мои родители были шокированы этой новостью, отчего я, как никогда ранее, по-чувствовал собственную значимость. В такие минуты мне даже казалось, что многие люди специально прилюдно скорбят, чтобы почувствовать свою силу, причастность, внимание. Выходило сплошное вампирство. А пока я всё ещё сидел, не сказать, чтобы сильно ошарашенный, но оглушённый на больничной койке, и всеми силами пытался показать, что я тоже скорблю, что мне тоже небезразлично, хотя внутри улеглась, вставшая было на дыбы, холодная зимняя степь.

Слава с перебинтованной головой спросил:

— Ты точно не шутишь?

— Нет. Ему молотком проломили затылок. Его обнаружили рядом с разбитой в щепы и окровавленной доской, которую он сжимал в руке. Говорят, что он четверых отправил в больницу. Мне через органы сообщили первому, потому что Лом состоял в партии.

Алиса крепко держала за руку Фитиля, и тот ободряюще приобнял её. И тут мне впервые захотелось, чтобы сказанное не оказалось правдой, ведь тогда Фитилю бы не пришлось гладить девушку по спине. Пусть лучше бы Лом жил, но Алиса снова гордо и безразлично стояла у грязного окна, а не плакала в руках фюрера. Как эгоистичны и жалки мои мысли, но хорошо, что их никто не может увидеть.

Шут прошептал:

— И что теперь будем делать?

Фитиль вздохнул:

— Мы организуем от имени партии похороны, поможем, чем сможем, родителям. Устроим компанию, чтобы Женю никто не забыл. Это был наш старый камрад. Я его помню с первых берцев. Можно даже организовать митинг памяти в его честь. Да, так и сделаем. Попробую протолкнуть эту идею.

Мне идея понравилась, но Слава застонал:

— Какие митинги? Какая на хер память? Месть! Месть!!! — он зарычал, — вот единственное, что сможет почтить его память. Надо превратить этот район и всю эту антифа в фарш, который налипнет на наши коричневые подошвы! Это сделали те же мудаки, что и напали на меня. И мы это спустим? Оставив без наказания? Они порешили уже двоих наших друзей, а мы, как терпилы, будем на митингах ошиваться? А как же дух братства?

Фитиль медленно заговорил, пряча глаза:

— Поддерживаю твои мысли, но тут надо быть осторожным. Сейчас к этому делу будет привлечено большое внимание, если начать мстить, полицаи немедленно нас расколют. Ведь они знают, кто будет мстить и знают, кому. Поэтому надо выждать, проявить осторожность. Сделать все легально, а когда уляжется пыль, начинать мстить. Лучше пробить через структуры и через тех, кого ранил Лом.

Слава стиснул кулаки и зло выругался, но спор продолжать не стал. Скрипящая койка точно высасывала в больничные простыни его волю.

* * *

Портрет покойного Евгения Пухова показывали по телевизору. Вся либеральная общественность загудела от возмущения, ведь когда-то был побежден фашизм. Для меня всегда было интересным, каким образом пушками можно победить идею, но Лом, не смотря на подвывания из советской подворотни, стал новой национальной иконой. На-чалась интернет-компания по героизации его имени. Ему отдавали честь четырнадцатилетние бонихи по всей стране. Национальные партии передрались за право, кто будет носить портрет Лома, как священный тотем, но организация, в которой мы состояли, безоговорочно победила.

— Мне хочется взорвать этот балаган, — Шут скрипит мелкими зубами и между ними проскакивают желтые искры, — как я их всех ненавижу. Твари. Пиарится на костях покойника — это хуже даже, чем быть чуркой.

Лома хоронили после крестового хода, хотя он был язычником. Илья было приветст-вовал это, но встретив гневную отповедь сразу со всех сторон, замолчал. Глядя на хор плачущих бабок, рыдающих женщин и хмурых мужчин мне, в самом деле, причудилось, что обряд захоронения — это какое-то земляное рабство, притяжение к земле, отсутствие полета. Куда эпичней смотрелось, если бы тело Лома сожгли на костре, а его дух в дымной колеснице заволок бы звезды. Мечты, мечты. Дожили, я уже мечтаю о том, что лучше сжигать людей. Наверное, я становлюсь злее.

— Что за праздник они устроили, — со злостью говорю я, — скоты.

На сцене, вокруг которой собралось несколько сот человек, выступал лидер нашей партии. Кареглаз и черноволос, точно выбился в фюреры с какой-нибудь левой кари-катуры. Почти все ораторы на националистических митингах сильно напоминают евреев. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

— Мне это надоело, — говорит Слава и выходит из оцепления, в котором он, как парти-ец, стоял. Вдогонку кричит Алиса, — Ты куда?

— Идите за мной.

Слава выздоровел, и его лицо почти зажило от ударов. Как участник партийного оце-пления, он прошел на трибуну и нагло оттеснил от микрофона черноволосого мужика пингвиньей конституции. Мы, как штурмовики на съезде, выстроились сзади и зло ус-тавились на толпу с флагами и транспарантами. Слова Ника конфликтовали с убогой и жирной речью только что выступавшего политического некрофила, поэтому я ощутил прилив энергии.

— Мне надоели эти убогие слова евреев, прикрывающихся национальным флагом. Я был другом Евгения. Мы с ним прошли и огонь, и воду. Он не раз спасал меня от смерти и никогда не бросал в беде. Поэтому, мне противно видеть, как в его память устраива-ется алкогольный шабаш, на котором делают политические очки упыри, не стоящие и мизинца того человека, который от нас ушёл. Я ни к чему не призываю тех, кто знал и дружил с Ломом, но говорю тем, кто помнил его, как воина. Он бы хотел, чтобы вы справили тризну о нем совсем иным способом. Не скорбным молчанием и не стаканом спирта. Он бы хотел, чтобы вы проголосовали за него руками и ногами. Своим сердцем. На этом у меня всё. Вы можете дальше состоять в партии, которая воспользуется даже вашей смертью, но участвовать в этом жидовском балагане у меня больше нет никакого желания.

Ник говорил жестко, быстро, зло, что дисгармонировало с картавой речью политикана-неудачника. Я видел, как за сценой за голову схватился Фитиль и, как мусульманин, что-то зашептал одними губами, но Слава уже закончил и вместе с нами соскочил с трибуны. Я успел сказать ему первым:

— Поддерживаю, друг.

— Мы тоже, — это были Шут и Лис, — что будем делать?

Слава зло сказал:

— Как что? Мстить! В конце концов, русский народ и был создан богами для того, чтобы мстить разного рода говноедам, — затем Слава спросил меня, — Дух, ты хоть совсем немного знал Лома... ты с нами? Я понимаю, тебе может быть страшно, потому что мы идём на серьёзное дело, да и ты знал Женю всего ничего, но я хочу спросить тебя. Спросить, как друга. Ты идёшь с нами мстить за Лома?

Если бы я отказался, то уже никогда бы не смог писать: "Я". В конце концов, страх это всего лишь боязнь поступка. Если хочешь стать сильнее — выбирай более сильного соперника. В моём случае нужно было решиться на что-нибудь, кроме паники, и я сказал:

— Я с вами.

* * *

Всё началось с того, что район, где тусовались шавки был испещрен трафаретами и обклеен стикерами, которые обещали скорую расправу злодеям. Это было театрально-глупо, но все хотели представить свои подвиги не иначе, как в духе Робин Гуда или князя Святослава. Я еле сумел отговорить народ от видеокамеры, материалы с которой предполагалось отправлять в интернет. Но мы и не заметили, как наш гнев, акцентированный на гейскую субкультуру, стал жить самостоятельной жизнью и выплеснулся на всех тех, кого мы ненавидели.

Первое дело возникло как-то само собой, проходящему мимо азиату Шут с силой ударил пивной бутылкой об голову. На удивление она не разбилась, позволив еще раз убедиться в ущербности голливудских фильмов, но азиат, рухнул, схватившись за окровавленную голову. Слава же быстро вырвал сумку, и мы убежали. Была ограблена какая-то чёрная наркоманка, у которой лично я, подросток, который недавно ещё бо-ялся школы, выхватил сумочку, отвесил пинка, и зачем-то отобрал одетую не по весен-ней погоде шапку. Кстати в школе, которую я заканчивал, на исходе одиннадцатого класса я приобрел какую-то внутреннюю значимость. Теперь меня совершенно не вол-новали мелочные одноклассники, а на Расула и вовсе не обращал внимания. Я лишь больше начинал ненавидеть это стареющее женское лицо российского образования: всех этих теток-учителей, которые целенаправленно, начиная с первого класса, делают из ребенка терпилу. Выращивают на убой. Мне рассказывают про необходимость толе-рантности, а я вспоминаю момент, когда в вагончик с рабочими бросали коктейль Мо-лотова. Разбивая камнями лобовые стекла джипов с южными номерами, я не мог согла-ситься с тем, что Россия для всех. И одноклассники, мои бывшие друзья, стали превра-щаться в беспозвоночных существ, приговорённых к скучной жизни.

Нет, нельзя сказать, что я перестал бояться. Просто мой страх перешёл в какую-то новую форму, вошёл в подкорку головного мозга. Если раньше страх пробуждался только при возможном деле, то теперь он следовал за мной повсюду, принимая вид тупой ноющий боли в затылке. Я стал чаще оглядываться, потому что чувствовал за собой потенциальный срок на пару лет. Но это и страшно раззадоривало меня!

Я не такой как все! Я преступник! Я бандит! Я делал то, что большинство никогда не попробуют! Я лучше! Это притягательное чувство подполья, бунтарской юности, анти-общественного поведения, выражающегося не в пьянстве, а в нападении на людей. Каждый день, когда люди включали телевизор, и солнце начинало дохнуть, страх полз по моему половому члену, ворчал за ухом, умиротворял меня, пытался заставить меня остаться дома. Но какое-то дьявольское, позволяющее потом похвастаться чувство, даже гордыня, неумолимо тянуло меня на улицу. Это было гораздо страшнее пьяного избиения в составе огромной бригады, где ты чувствуешь общий угар маньячества, где ты не думаешь, что схватят именно тебя. Это кровь волка, заменившая кровь терпилы. Теперь я весил семьдесят килограмм максимализма.

Но, что удивительно, мы, ни разу не встретили ни одного антифашиста, и даже вид убегающих красных ботинок не радовал наш взор. Алиса безразлично хмыкнула и по-обещала найти зашитых в подкладке города подлецов. У неё был какой-то тайный план, который она стала планомерно осуществлять. Когда девушка бралась за дело, она становилась похожей на сосредоточенного подрывника. Но то, что мы пока не встречались с теми, за кем охотились, радовало меня, так как я всё-таки страшно боялся разоблачения. Боялся, но делал. Мне трудно объяснить эту дихотомию, ведь она лежит в плоскости ирреального, тлеет где-то в глубинах подсознания и вожделенно облизывает мозжечок.

Внезапно дело приняло серьёзный оборот.

* * *

Ночь сужала темные зрачки. По трассе пузырились огнем поздние машины, обволакивающие светом три целеустремленные фигуры. Мне было не по себе с самого начала от этой затеи: идти шустрить в тот же отдаленный спальный район города, где сношались шавки и кавказцы. Интересное, наверное, получилось бы потомство. Мы шли туда, где был избит Слава и был убит Лом. Туда, куда мы ходили уже неделю, и где полицейские участки были завалены кучей заявлений от потерпевших.

— Плохие у меня предчувствия, — говорю, — может, лучше, в лесопарк?

— Зачем? — хмыкнул Слава, — чтобы никого там не встретив, успокоить свою совесть? И как мы отомстим за Женю?

Шут хохотнул:

— Ты боишься?

В последнее время, ощущая потребность в объекте для шуток, Гоша стал часто меня подкалывать. Лом погиб, а Илья испарился в духовном вакууме, вызванном постоянными подколками Георгия. Мне это не нравилось, но я понимал, что это простая защитная реакция на потерю близкого друга. Отвечаю:

— Да, если можно назвать страхом осторожность. Шустрить рядом со стройкой в чёрном районе немножко глупо, ведь так?

— Чё, боишься, как в Ромпер-Стомпере гуки приедут на машинах?

Ник сделал повелительный жест рукой:

— Никогда не шути про Ромпер-Стомпер перед тем, как идти на акцию. Запомни — ни-когда.

Интересно, с чем был связан этот запрет? Больше всего мне хотелось вернуться домой, сказав, что сегодня у моей матери день рождение. Если бы об этом узнала Алиса... впрочем, это было единственное, что удерживало меня от акта коллаборационизма. Ну, конечно, надо было ещё учитывать желание самоутвердиться.

— Сюда.

Мы свернули в расселину между гиблыми многоэтажками. По гнилостным дворам сте-кались пьяные разговоры и редкий хохот. Только я начал успокаиваться, в ситуации, когда отступать уже поздно, как Слава заметил впереди кавказца в черной куртке.

— Валим.

Я не успеваю опротестовать это решение и даже послать письмо в Гаагу, а быстрый топот уже разворачивает спокойствие детской площадки. Слава, схватив врага за во-ротник, мощно бросил мужчину о голубую детскую ракету, которая должна была унести несчастного в космическую даль. Раздался глухой шум, точно в железо бросили полый шар, и отчего в небе хрустнула жёлтая луна. Страх растворился, как в водке ключевая вода. Есть в этом странное упоение: избивать того, кто лет на двадцать старше тебя. Подумать только, когда жертва планировала семью, женилась, изменяла любимой с ишаком, в каком-нибудь русском роддоме уже лежали кричащие и беззащитные розовые младенцы, от которых уже на тот момент взрослому и сильному мужчине суждено было получить пиздюлей. Эта метаморфоза завораживает. Только вдумайтесь. Лично меня это прошибает почище солидола.

— Ааа!

Кураж — бить сильную жертву ногами, не пинать, а с силой опускать ноги на потре-скивающий статическим электричеством череп. Слава, опершись на наши плечи, танцует на оккупанте казацкий гопак. Шут пинает его по животу, убивая внутренности. В отчаянном порыве мужчина пытается залезть в иллюминатор детской ракеты и застревает там, подставив нам и небесам свою филейную часть. Из ракеты доносятся его визгливые крики, и тогда Славин нож, не одарив сумерки сверканием стали, с силой вонзился в седалище нечестивцы. Весь этот каламбур занял десяток секунд, по истечению которых до нас доходит, что кавказец вопит, как баба на распродаже, как разгневанный осел, как вол, понявший, что его кастрировали, как сжигаемый на костре еретик или религиозный фанатик, доказывающий существование Бога.

Кавказец, незнакомый со словами Гагарина, вопит из нутра ракеты:

— Аа-а-а-а-аа!!! Спасите! Убивают! УБИ-ВАЮТ! СПАСИТЕ! УБИВАЮТ! СПАСИТЕ!!!

Где та хвалёная гордость? Где горский дух? Где самодовольная улыбка завоевателя и покорителя униженной русни? Куда делось всё это? Куда? Выскользнуло и ползает во тьме? Улетело? Нет, под ногами парней, которым ещё нет и двадцати, тонким петушиным фальцетом орёт человеческий мешок с навозом. Он побеждён, всё что было в нём человеческого, растаскано молодыми, злыми русскими и та же злоба заставляет Славин нож вновь и вновь втыкаться в бёдра, в задницу, в почки всхлипывающего инородца. Час назад это тело считало себя королём, самцом, доминирующим над местными аборигенами. Минуту назад мы засунули его в мясорубку нашей воли и, выдавив из кавказца всякое подобие духа, накрутили из него обычный человеческий фарш.

Куда там Ницше с его метаморфозами человеческого духа.

* * *

Протяжный женский крик, гирлянда зажёгшихся в доме окон. Кто-то, свесившись с балкона, орёт, что повесит нас. Приближается лай мужских голосов, заставляющий нас сорваться с места и увеличить потенциальный срок криками:

— Слава Руси! — это орет Шут, а Слава по старинке, — Слава России!

Я никогда так не кричу, так как не вижу в этом ничего, что прославило бы страну. Это только личностный рост, проверка самого себя: "Что ты можешь знать о себе, если ты никогда не дрался?" Мы мыслим так: "Что ты можешь знать о себе, если никогда не совершал нападения на врага?"

Улица гремит от быстрого бега, страх отступает, будто ты не совершил никакого раз-боя. Правда, у кавказца не было ничего, кроме растерянных понтов и мы, пошарив по карманам, ушли с чистыми руками. Всего-то каких-то сто метров отделяет тебя от за-стрявшего в детской ракете тела, из задницы которого, как свечка из юбилейного торта, торчит дешевый нож. Всего-то сто метров с места преступления, а ты уже покоен, как мир перед первым днём творения. Выбежав из-под сени домов к трассе, ведущей в центр города, мы уже успокоились. Шут хохочет:

— Ну вот, а ты боялся. Сегодня мы сделали космонавтом одного неандертальца!

— Пойдемте быстрее, — отвечаю я, — слышали же голоса, нас там ищут!

— Чё, боишься ситуации Ромпер-Стомпера?

Слава в ярости оборачивается:

— Никогда не шути про Ромпер-Стомпер! Никогда! Сколько можно тебе об этом гово-рить!

Наблюдая за искрой разговора я, как затихший кролик, смотрел, как из-под колен присевших, как гопники, девятиэтажек, выруливает машина. Из тьмы, как ладья, цар-ственно выплывает джип, окружённый сиянием фар. Они режут по глазам, и могучий бампер автомобиля почти сбил бы меня, не отпрыгни я в сторону. Двери машины голодно хлопают и из неё выпрыгивают воровские русские держиморды:

— Бля, стоять на хуй, вы нашего братана порезали!

Врожденным инстинктом мы бросаемся в три разные стороны. Краем глаза я вижу, как проносится бита над головой Славы, как Шут увлекает за собой сразу двух бугаев, в руках которых куски арматуры, как за мной протягивается длинная, загребающая рука, жаждущая схватить меня за шкирку. Ноги выносят меня на трассу так быстро, словно на них надеты сапоги-скороходы. В этот момент я хочу чувствовать себя Маленьким Муком. Крик за спиной ошпаривает кипятком:

— Стой, сука! Стреляю!

Выстрел рвет плеву ночного воздуха, а затем звучит ещё один, где-то в стороне и я понимаю: палят в моих друзей. Я продолжаю бежать по абсолютно пустой трассе, кото-рая будет тянуться посреди промышленной зоны к центру города ещё несколько кило-метров. По сторонам нет жилья, только кусты. Молнией в мозгу проскальзывает теорема: четыре колеса всегда быстрее двух ног.

— Сука, ща пальну!

Но выстрела не последовало. В тяжелых ботинках бухая по дороге, с нервным истерическим смешком я вспоминаю, с какой мукой пробегал двухкилометровый школьный кросс. Преодолев стометровку в темноте меньше, чем за десять секунд, я отчётливо понял: "Фраза "не могу" на сто процентов состоит из слов: "не хочу". В этот момент я готов поменяться с солдатом идущим первым в атаку по узкой горной тропе, включиться и выиграть марафонский кросс, стать овощем, лишь бы не чувствовать того, что тебя вот-вот схватят и, хорошенько избив, отволокут в ментовку. Хочется загрузить предыдущее сохранение и начать всё заново! Но жизнь не игра, здесь даётся всего одна попытка. Какими ничтожными сразу кажутся все твои проблемы! Лучший психоаналитик — это бег по пересеченной местности от бандитов, жаждущих тебя убить.

— Ааа!

Оглядываюсь назад к затухающим крикам: слышу, как заводят машину. Луна решила спасти беглецов и спряталась за тучи, поэтому бандиты матерятся и в спешке едут за мной. Догонят, будь ты хоть самим Усэйном Болтом. Но я не хочу быть негром, и сходу, подобно пловцу, рыбкой ныряю вбок, в весенние заросли, делаю невообразимый кувы-рок, из зависти к которому удавился бы Ван Дам, и замираю на две оврага. В руке под-нятый с земли кирпич и желание драться загнанной в угол мыши.

Дыхание вырывает лёгкие, но я заставляю себя стать мёртвым. В мозгу идет соревно-вание мнений: если они заметили, как я прыгнул в кусты, то они остановятся и убьют меня. Бежать некуда, так как заросли оканчиваются длинной заводской стеной. Надо не быть половинчатым человеком, принять только одно единственно-верное решение: бежать или остаться? Я выбрал третий вариант — подороже продать свою жизнь.

Медленно, как улитка, по дороге катит джип. Желтые глаза фар простреливают тем-ноту кустов. Я молю, чтобы в них не осталось прорехи от моего тела. Молю, что у этих накаченных упырей было как можно меньше мозгов. Гудение мотора приближается сразу за жёлтой пеленой, высвечивающей, как рентген, молодую, еще как следует не оперившуюся весеннюю листву. Внутри остается лишь чистое кастанедовское сознание, где нет никакой примеси страха, так чувствуешь себя, когда тебя окончательно припёрли к стенке, и бежать дальше просто некуда. Чуть ли не впервые в жизни, я — готов драться в одиночку.

Автомобиль, прошуршав мимо, внимательно поехал дальше.

* * *

— Потом мы встретились на сквоте, — рассказывает Гоша, — это быдло никого из нас не сумело поймать.

Мы, празднуя уникальное приключение, сидели у меня в палатах. Родители уехали отдыхать, в то время как их благочестивый сын ходил грабить людей, поэтому народ сидит в богатых апартаментах. Алиса слушает, заминировав болота своих глаз, ведь эта история не похожа на обычную штампованную диверсию по радикальному унижению дворника. Порой наши взгляды скрещиваются как мечи, и голубые искры, высекаемые холодными ударами, греют моё сердце. Может она сегодня останется ночевать у меня? Чувствуя себя полноправным участником событий, я решаюсь на вальяжное заявление:

— Россияне толерантные с пропитыми мозгами. Ни на что не годны, даже поймать не смогли.

Шут, откусив от меня кусок злым взором, сказал:

— Ты видел эти морды? Какие они россияне? Это же русские.

— Ну, это же не русские, а россияне.

— Плевать! Когда за мной гналось два жлоба, готовых меня убить я думал только о том, что это русские. Кто, по-твоему, в основном среди россиян по нации? Негры, укры? Да те же самые русские! Патриоты России! Пойми, плевать им на национализм и наши идеи, если они бросились защищать своего друга чурку-бандита. Русские такое же быдло, как и все остальные оккупанты. Возможно, даже хуже, потому что их устраивает рабство.

Фитиль, сумевший замять инцидент с нашим выступлением на митинге, вставил:

— Не горячись, Гоша. Вы были бы поосторожней, а то подставляетесь слишком. Если за разбоем будут задержаны члены партии, то это может плохо сказаться на её имидже. Вам оно надо сидеть лет семь за какую-то чушь!

Слава произнес:

— К слову о партии. А где её поддержка?

— Поддержка чему? Обычным нападениям? Мы — легальные политики. Вот если бы было что-то серьёзное. Нельзя размениваться по мелочам, понимаешь?

В разговор вступила Алиса:

— А серьёзное дело как раз наклёвывается.

Мы смотрим на неё, слабо что-либо понимая. Она, улыбаясь так, что у меня стынут пятки, поясняет:

— Я вычислила всех антифа, кто напал на Славу и убил Лома. Их примерно пятнадцать человек. Лом в одиночку напал на их моб и покалечил почти всех, пока ему не проломили голову. Они теперь скрываются, дико боятся возмездия и преследования ментов.

— Погоди, сестрёнка, — спросил Фитиль, и мне привычно хочется его убить, — а как ты об этом узнала?

— Я вошла к ним в доверие. Познакомилась на интернет-форуме с одним карланом. Он не выдержал, так как я сказала, что ищу парня. Вы же знаете, как напряжённо в их среде с гомосексуализмом, вот кто-то решил, что у него есть шанс вырваться из горячих дружеских объятий. Мы начали встречаться какое-то время и он, чтобы побыстрее завалить девку, начал хвастаться про свои подвиги. Рассказал и про Славу, и про Лома. Я не поверила, и он сгоряча познакомил мою милую персону с их основой. Здоровые кабаны, надо сказать. В общем: несколько совместных пьянок, парочка безобидных акций и я знаю все их адреса, пароли, явки.

Мы перевариваем информацию, а Слава вопит:

— Чего же ты раньше молчала! Давайте назначим им стрелку!

— Какую стрелку? — спрашиваю я и подсчитываю сколько придется потратить на бухло денег, чтобы не чувствовать страха от этой неожиданной новости, — убивать их хотите?

Слава жестикулирует, как будто сражается в битве:

— Можно и убить! Моб на моб. Сражение. Битва! Соберём всех наших, Фитиль поможет. А шафкам, через Лиса скажем, что, блин, не знаю... собирается небольшая группа проклятых фашистов в лесу, а сами будем подстерегать их там, в лесу, всем мобом и нападём из засады.

— Ну... — мнётся Фитиль, — это дело серьёзное. Оно не пройдёт незамеченным. Но я соберу активистов, надо отомстить за Лома и тебя. Будем как фюрерские штурмовики.

— Отлично!

Целый вечер мы разрабатываем план, и я провожаю друзей, в голове которых созрел реванш. Меня это напрягает, я этого боюсь. Если честно, мне наложить огромную дымящуюся кучу на субкультурные противоречия. Я пришёл в эту тусовку слишком поздно, не начиная вариться в ней с четырнадцати лет, когда мозги навсегда оказываются забитыми субкультурными установками. Отдавать свою свободу за трупы шавок, которых я не расценивал серьёзно, и на которых мне было плевать, я не хотел. Но вокруг меня теперь совершенно другой ареал. Дух пусть не героя, но такого же, как остальные, воина. Поразительно, я кажусь им тем, кем и близко не являюсь, а это накладывает совершенно другие параметры поведения. Можно сказать, что я сам себя обманул. Но Алиса, признавая меня не просто за равного, а за друга, больше не старается игнорировать любые попытки разговора. Даже Гоша и тот больше меня не подкалывает. Хотя, плевать я хотел в его тёмные глаза, в которых кроется лишь гуннская озлобленность. Меня волнует Алиса. Она поняла, что я не трус. Вернее, я смог ее обмануть. Может... за этим что-нибудь стоит? Может, если я и дальше буду последовательно храбр, она заинтересуется мной, как мужчиной?

— Пока, Дух. Отличная у твоих родаков хата. Я живу в более спартанских условиях.

— Чем тебе не нравится моя квартира? — театрально хохочет Фитиль, и я больше всего на свете хочу считать это ничего не значащей шуткой, — пока, Дух. Ты отличный камрад!

На прощание Алиса салютует мне рукой и быстро сбегает по лестнице к ждущему ее Фитилю. Я в ответ салютую одиночеству. Мне хочется насадить на кол образцово-показательный арийский череп Фитиля.

* * *

— Ну и где все? Где Фитиль?

Деза была давно закинута, но пока на неё не клюнул ни один бон. Мы схоронились в лесу напротив полянки, на которой наспех воздвигли неотёсанный, как русские варвары, чур. Необычность операции не перевесила страх возможности получить реальные пиздюли, поэтому все те десятки людей, которые клятвенно божились мстить антифа, лишь бы уверить нас в том, что они придут, в итоге никуда не явились. На месте при-сутствовали только Гоша, Слава, Илья, я и ещё три парня средней комплекции. Семеро против четырнадцати, которых должна была привести на место публичной казни Алиса.

Слава негодовал больше всех:

— Уже должны как час на месте быть! Почему Фитиль на звонки не отвечает?!

— Ты что, слепой? — Гоша всегда хочет казаться всезнающим, — Фитиль давно перегорел, не видно, что ли? С тех пор как вступил в эту карликовую партию, руководимую жидо-совками.

По нашему плану, мы должны были сосредоточиться вокруг импровизированного ка-пища тремя равными группами и, затаившись в укрытиях, разом с криком выскочить на антифашистов, которые придут сюда. Шут, чтобы развлечься, начинает по обыкновению высмеивать убеждения Ильи, но тот не реагирует. Он вернулся в моб после долгого отсутствия, и в нём многое переменилось. Не зная как подступиться к давнему товарищу, Гоша, наконец, спрашивает:

— Да что с тобой сегодня такое? Или тебе боженька запретил мне отвечать, мол — будь смиренным? Ты что, теперь не православнутый?

Илья цедит:

— Нет.

Не часто можно увидеть, чтобы Шут удивлялся. Его карие, татарские глазёнки выка-тываются из орбит, и скачут по лицу, напоминающее поле. Мне всегда хочется, чтобы это поле стало Куликовым, и им можно было вломить по шарам. Паренька даже жалко, я понимаю, что у него отобрали любимую игрушку, но выбор Ильи интересен:

— Как это нет? Ты что, веру поменял?

— Да. Я раскрестился. Съездил к волхвам в деревню одну, там провели ритуал. Теперь я не крещённый.

— И кто ты теперь?

— Славянский Языч. Родновер. Как и вы.

Шут загружен, ещё больше, чем я. Он, наверное, даже сожалеет, что слишком сильно давил на Илью и теперь привел его к родноверию. Те фигуры, которые Шут бомбарди-ровал язвительными шуточками, не оглянувшись, уходят от него. Для парня это на-стоящая трагедия, так как у него нет интернета, и он не может там троллить людей. Через некоторое время от Алисы приходит сообщение:

— 11 :)

Значит, к нам едет одиннадцать человек, а улыбка говорит о том, что у них есть ору-жие. Почему-то именно в этот момент становиться совершенно не страшно, появляется мухоморный задор, и я как бы проваливаюсь в блаженную дрёму. Другие наоборот на-пуганы. Возможно, они читали сказку про семерых козлят и знают, что такое драться в данном составе против одиннадцати человек. Никто не хочет показывать, что струсил. Эти люди скорее умрут, чем отступят. В этом их великая сила, к которой я прильнул, стремясь стать большим, нежели я есть. Обыватели по сравнению с ними просто люди, сделанные из манной каши, тогда как националисты — это пассионарная сила. Они готовы стоять за свои убеждения до последней капли крови, поэтому мне уже давно плевать на то, любят ли они Гитлера, кто из них националист, а кто национал-социалист, кто поддерживает III Рейх, а кто Союз.

Мне плевать. Это дела семидесятилетней давности, не имеющие к нам никакого от-ношения. Зато в моих друзьях есть суровая северная сила, то, что давно пора заносить в красную книгу. Подчиняясь здравому расчёту Слава, долго размышляя, всё-таки го-ворит:

— Отходим. Иначе нас здесь всех положат.

* * *

На следующий день ранним утром мы со Славой пришли в квартиру к Фитилю. Друг был зол, как тысяча пьяных скинхедов, поэтому разговор предстоял жёсткий.

— Фитиль, ты нас кинул. Ты обещал, что приведешь бойцов. А потом даже на звонки не отвечал. На черта тогда нужна партия, если она не может даже защитить своих членов? Как делать с такими людьми революцию?

Фитиль морщится, как начищенный кафель на его мещанской кухоньке:

— Какую ещё революцию?

— Такую. Национал-социалистическую. Чтобы русскому народу землю и справедливость, а врагам мыло и верёвку.

Фитиль деловито, как буржуа средней руки, разливает чай из фарфорового чайника. На окнах милые китайские занавески, не хватает только запаха свежевыпеченной сдобы, чтобы решить, что Фитиль стал заботливой домохозяйкой. Когда лидер заговорил, в моей груди заскрёбся степной волк:

— Ты ещё в это веришь? Революция придет нескоро, через десятилетия. Но скорей всего ее вообще не будет. Русские хотят эволюции, демократического развития, а не суровых перемен и голодных времен. Понимаешь, они этим наелись, им нужен закон. Мы пока что должны готовиться не к революции, а к перевороту, в ходе которого захватим власть. А для того, чтобы наш переворот был поддержан, мы должны быть известны, уважаемы. Респектабельны.

— Очнись! Кому ты нужен во времена, когда только деньги имеют значения? Как ты хочешь осуществить этот переворот? Собрать пятьдесят человек, которые ходят на твои митинги, и бросить их, приведя их маршем на столицу, на штурм белого дома?

Фитиль не смущён:

— Ждите момента парни, тренируйтесь, получайте образование, связи, деньги. Не рискуйте своими жизнями и тюрьмой, выходя на бессмысленные акции.

Слава шепчет:

— Я тебе не верю. Где тот подожженный Фитиль? Ты врёшь. Ты сам не веришь в то, что говоришь.

Фитиль разводит руками:

— Пойми, люди устали от революций, им хочется эволюции. Постепенного развития, националисты должны подстроиться под эту ситуацию.

Если ты говоришь шестнадцатилетнему подростку о необходимости эволюции, а не революции, то рискуешь тут же получить в шщи. Хорошо, что Славе было уже восемна-дцать, иначе всё кончилось бы именно так. Фитиль продолжает говорить, а Ник смотрит на кухонные ножи. И тут, внутри уверенной речи начинающего политика я вижу, как по коридору бредёт, потягиваясь в розовой пижаме Алиса. Её рыжие волосы спутались и спящими шелковыми змеями текут на плечи. Глаза ещё не распахнулись, а тело с объ-ёмной грудью не выпрямилось в струну.

— О, привет, народ, чем занимаетесь?

Меня поражает это как громом. Так вот о чём были слова Фитиля про квартиру! Я не хочу верить в то, что вижу. Не хочу думать о том, что Алиса живёт вместе с трусом и спит с ним в одной кровати. Я и Слава одновременно срываемся и быстро выходим из кухни, каждый по своей причине. Кто-то ошарашен предательством друга, кто-то изменой любимой. Алиса недоуменно зевнула, волочится провожать нас в коридор, который когда-то давно, наверное, при Керенском, видал лучшие времена.

— А чего не поздоровались даже? Я такую операцию ради вас мутила.

Слава молча выходит в коридор громыхнув дверью. За мной остаётся право на по-следнее туше. На прощанье, я громко хлестнул девушку матом посреди отклеивающихся обоев:

— Шлюха.

— Аээ? Ты пива перепил что ли?

— Хрен тебе, шалава!

Я догоняю своего друга. Когда мы спускались по лестнице, Слава зло прошипел и вспорол кулаком воздух:

— Надо же, Фитиль. Легендарный Фитиль. И он тоже стал овощем. Эпидемия! Что же, по крайне мере он держался дольше других. Его теперь тоже можно вычеркнуть из наших знакомых.

— Угу.

Слава заинтересованно смотрит на меня посреди облезлых крокодиловых стен.

— Кстати, а почему ты назвал Алису шлюхой?

Я отмахиваюсь:

— Потому что она живёт вместе с Фитилем. Потому что она с ним трахается. Потому и назвал. Вообще отвянь с расспросами, мне и так тяжело.

Слава начинает улыбаться. Чужой промах позволяет загладить собственную травму:

— Ну, ты, брат, попал впросак. Тебе повезло, что Фитиль обабился, иначе за то, что ты оскорбил его сестру, он в прежние времена убил бы тебя.

— Убил? Какую ещё сестру?

Друг поясняет:

— Фитиля. Алиса его сестра двоюродная, поэтому он и называет ее так, сестрёнка. По-тому и фамилии разные, а живут они вместе. Понимаешь? Ааа! Я же тебе собирался это рассказать перед тем, как мне вломили. Извини, в прямом смысле вылетело из головы. Мы через Алиску и познакомились с этим предателем. Надеюсь, хоть она останется верна идеалам. А ты влюбился в неё... ха-ха!

Я не слышу, что дальше говорит Ник, а потеряно бреду в сторону.

* * *

Улица шла по мне, ввинчиваясь в ноздри запахами пережаренной шаурмы, чебуреков, беляшей и шавермы. Кажется, что весь мир превратился в бесконечный смуглый общепит, шинкующий самсу и насаживающий на вертел саму идею человека. Скажи мне, что ты ешь, и я скажу кто ты. Я же с уверенностью знал, что люди — говно.

Гортанные выкрики вылизывали мои ушные раковины прямо в центре города. А рядом, в двух шагах от приезжей Азии, наше родное, домашнее скотство. Жирные люди, впихивающие в себя сочащиеся кетчупом хот-доги. Непонятные курящие самки с отвисшими животами и сдутыми грудями, которые ползут, выставив вперед свое таранное брюхо. Им нет и тридцати, а в глазах старость. Сгорбленные рахитные мужики, в умах которых зона, литые диски и алкоголь готовят истинный российский коктейль.

Над головой ползло позорно обосравшееся российское небо. Мою душу словно обоб-рали, не оставив там ничего хорошего, а взамен, чтобы я ничего не заметил, влили туда слизь и повесили на стену уродливое распятие. Что со мной произошло? Почему я, освободившись от прежних оков страха, снова чувствую себя рабом?

Кто виноват в этом? Кто виноват в том, что я не чувствую интереса к жизни, и вижу в ней только чавкающую серость? Весь мир высечен из посредственности и населён без-дарностью. Я знаю, когда-нибудь за мной придет отряд серых людей. Они захотят за-брать меня с собой, вырвать то, что я помню, и тогда мне придется добавить в их стылый мир больше красного.

Передо мной хромала бабка со старой тележкой. Справа шёл мажор в зеркальных оч-ках и штанах, в которых бился его интеллект. В кафе люди курили, пили, вели разго-воры про экзамены, сессии, ипотеку, сердечки ВКонтактике. У меня бы вскипели мозги, поговори я хоть с минуту об этом дерьме! А им даже нравится, и я практически видел, как с их идеально-ровных зубов сочатся эти пустые, убитые отсутствием жизни, слова.

Господи! Или кто там, имеющий бороду, посмотри сюда!

Вы же люди, а не просоленный хуй на блюде! Как вы можете тратить свою жизнь, эту бесконечность, которая слилась в отдельную Вселенную на какую-то парашу, под на-званием 'iPod'! Как можно целый час говорить об экзаменах, сетовать на девушку, ко-торая не пошла с тобой в клуб. Как? Мне недоступно это! И я не желаю этого! У людей давно вместо сердца шестеренки.

Я ненавидел их всех! Я впервые желал, чтобы в огненном зиголете из космоса приле-тел Гитлер, и обратил всех этих славянских свиней, как им и задумывалось, в компост для земли. Как можно желать достойного будущего недостойному скоту?

Единственное, чего я хотел — это убить их всех. Но.... Зачем испрашивать право на поступок, если считаешь себя человеком? Единственное, что ограничивает человека в поступке, это не возможность, не мораль и даже не осуждение мамы, а его собственная решимость. Я имею право на всё, на что осмелюсь. И никак иначе. Это очень сильное знание, которое вознесло меня намного выше привычного противоречия: 'Тварь ли я дрожащая или право имею'? Тот, кто задаётся таким вопросом, скорей всего не человек, может быть и не тварь, но уж точно раб. Спрашивать надо не других, а себя. Смелость — единственный критерий того, чего вы можете пожелать. Именно поэтому миром правят сильные, те, кто терзают свою совесть вопросами, ползают у их ног.

Когда я понял это, в небе что-то лопнуло, и мир накренился. Во мне пробудилась не-нависть.

Часть III

Зима.

Мне приснился ужасный сон. Кошмар имел сюрреалистичные когти, был настолько детальным, что если бы я на тот момент уже читал Монро, то подумал бы, что вышел из тела.

Я бродил по совокупляющейся улице. Она трахала сама себя: пихала в разинутый рот худые члены фонарей, лизала мокрые асфальтные дырки. Растекающаяся помоечная жижа, напоминающая людей, с хлюпаньем пузырилась. С карнизов домов свисали виноградные грозди висельников. Свиньи валялись в лужах и превращались в людей. На меня нападали размалёванные девки, обещающие деньги, если я их изнасилую. Я пытался убежать, а они оголяли мне вслед потасканное, бледно-лунное вымя.

Меня спас книжный. Забравшись в выросший лабиринт из томов, я лихорадочно стал искать спасительное чтение. Из страниц, испачканных типографским говном, стали вы-лазить гламурные проститутки, покорительницы Москвы. Я видел человека, похожего на волка, отбивающего поклоны модной маргинальной писательнице. Я открыл её бес-смертные шедевры и прочитал про содомию, некрофилов, гомосексуализм и бордель, где убивали шестилетних детей. Спасаясь от сочащегося яда, я вдруг оказался на улице. Алкоголь капал с неба, которое превратилось в лукавую ухмылку беса. На лицах, скабрезных и обрезанных, гуляли пошлые ухмылки.

На меня без преувеличенной вежливости напала огромная, как индюк, женщина. Её лицо было в красных чирьях и они, лопаясь и снова надуваясь, заменяли ей рот. Она спросила:

— Кто ты?

Всё остановилось, замерло, ожидая моего ответа. Мой страх испытывал кульминацию оргазма. Я ответил:

— Я — русский националист.

Пьяницы подняли морды из луж. Наркоманы, вылезшие из героинового сна и вынув из вены позабытые там бояны, подвинулись в мою сторону. Рядом со мной восстал тот странный человек, похожий на волка и читавший про педофилов. Из окон бетонных гробов высунулись фигуры офисных работников с мониторами вместо головы. Какая-то молодая женщина, вместо лица у которой слюнявилась тупая пизда, упала на колени и воздела руки к небу:

— ДЕДЫ ВОЕВАЛИ!!!

Пронзительный вой осиным жалом проткнул мои уши. Все, начиная от жирных и уродливых гермафродитов-прохожих, до молочно-склизких шлюх, попадали на колени или начали кататься по земле. Они рвали на себе волосы, истязали себя, точно одер-жимые демонами и вопили, вопили все, как на один лад:

— Деды воевали!!!

Стая гопников, до этого убивающая какого-то очкарика, рвала на себе олимпийки, а малолетки, за банку Ягуара отдававшиеся торговцам с рынка, вопили, плача и царапая себе лицо:

— Деды, деды!

Я проснулся ровно за миг до того, как толпа попыталась меня разорвать.

* * *

Моя жизнь перешла в новое агрегатное состояние. Теперь я был студентом, и образцово съедал на большой перемене булочку, запивая её бутылочкой сока. Родители ку-пили мне отдельную однокомнатную квартиру, где я одиноко коротал вечера. Первый курс не сразу притупил мещанский дух исторического факультета, где историю по старинке беспощадно четвертовали уродливой марксистской методологией. Дряхлые старцы и прожжённые толерантностью тётки теперь учили меня жить.

К людям я питал всё большее отвращение. Чтобы увидеть стадо тупых дебилов, нужно поглядеть хотя бы комментарии к новостям на сайте "Правых новостей". После этого понимаешь, что люди заслуживают того, что происходит. Да и вообще, в моем городе было проще найти парикмахерскую для животных, чем нормального человека. Преподаватели в институте ничуть не отличались от серой массы быдла, и хвастались своей житейской мудростью, не совершив в своей жизни ничего, кроме археологической практики.

— Послушайте меня, молодые люди, — говорили они, — я пожил на свете и знаю...

Раньше авторитет старости был ценен. В мире, где ты мог умереть от холеры, испив воды из колодца, быть разодранным волками в лесу или сгноен в бесконечных войнах, те, кто доживал до старости, пользовались безоговорочным уважением. Они выжили в этом мире — значит, имели право тебя учить.

А теперь?

Дожить до старости в современном обществе может каждый болван, который сорок лет отработал на одном и том же предприятии. Он не видел в жизни ничего, кроме кружки пива и селёдки под шубой. Я ненавидел пиво и сраную селёдку, которая с детства вызывала у меня тошноту. Да я один в свои одинокие восемнадцать лет сделал больше интересного, чем они!

Вони от пафосных словечек хватит, чтобы полмира зажало нос, но пока никто даже не морщится. Моё же обостренное чувство справедливости вступало в конфликт с моими физическими возможностями, и здесь я смыкался со своими новыми бесцветными товарищами.

Илья ушел в языческий скит. Говорят, он сильно повредился головой, и сейчас пишет новые славяноарийские веды, которые ему диктуют самые правильные голоса.

Фитиль надел пиджак, стал помощником какого-то картавого депутата, и с головой ушел в подобие политики, мы с ним практически не виделись. Шут, Слава, Алиса и я по-прежнему в команде, но между нами пролегла какая-то тень отчужденности, будто каждый из нас знал о предательстве друг друга, но делал вид, что не в курсе этого. Слава отрастил короткую ворсистую бороду, роднившую его с кавказским моджахедом. Шут оккупировал интернет.

С Алисой я почти не разговаривал, и наши диалоги сводились к сухому официальному коммюнике. Нельзя сказать, что я стал идейным национал-социализмом, нет. Скорее я укрепился в беспощадном нонконформизме к обществу. Кто знает, куда бы меня это привело, но в нашей среде появился и новый человек. Он давно работал в подполье — помогал маме ставить в подпол банки с огурцами. Он был как глоток свежего воздуха в затхлой комнате. Мы переживали кризис, не знали куда идти, не понимали, на что стоит ориентироваться, ведь всё, чему мы привыкли доверять, в одночасье разрушилось.

Его звали Коля Добров, и он был писателем. Он сильнейшим образом повлиял на нас.

* * *

Коля Добров учился в том же институте и предпочитал дружить с книгами, а не с людьми Он выглядел сладко и грустно, как упавший на асфальт леденец. Немножко сумрачный, как серенькое облачко, накрывшее солнце. Коротконогий и слегка припухший телом. Ростом он обладал небольшим, почти коротышка. Вообще, в его облике укоренилась сплошная серость и усреднённость, какая-то геометрическая теорема, которая бы привела в экстаз все разведки мира.

Жил Коля Добров исключительно в интернете. Тот уже завоевал европейскую Россию быстрее, чем Верхмат в сорок первом, и принёс несоизмеримо больше разрушений, чем та война.

Признаться, никто из нас не был интеллектуалом. Единственное, что нас связывало с интеллигенцией, так это то, что однажды Слава ограбил какого-то профессора непонятной бурятской внешности. Поэтому мысли и слова Коли вливались в наши души, как бальзам. Он был настоян на ненависти и красноречии, поэтому мы постоянно испытывали лютую жажду. Мы до умопомрачения хотели пить, и каждый день в живом журнале Доброва появлялись мёртвые тексты. Они были замешены на нацизме, крови и высоких материях, которые выражались в заслюнявленном попсовыми читателями Ницше. По словам Доброва мы являлись сверхлюдьми лишь на основании того факта, что решили поставить себя над бескостной и серой массой, коей является большинство людей.

— Наш выбор — sXe. Наши знамена — черная свастика в белом круге. Наши слова — это пистолетные выстрелы. Мы не имеем души, потому что заложили её революции. Право голоса имеет лишь тот, кто вооружён. Нас не интересуют мелочные заботы обывателей, мы мыслим категорией восстания. Мы провели черту, за которой оказался весь этот разложившийся мир, и пусть нам придётся поменять сердца на рваные раны, мы ни за что не повернем назад.

Приписывая к статье восхищённый комментарий, я старался не замечать бутылки пива, к которой прикладывался вечерком. Вспоминая свой недавний сон и сети паука-обывателя, в которых я оказался выпотрошен, мне с каждым алкогольным выдохом, с каждым втянутым глотком заката, хотелось, чтобы во мне взошло новое, чёрное солнце.

* * *

И оно не замедлило родиться.

Нельзя недооценивать силу идеализма: когда у человека теряется настоящая, подлинная цель существования, он начинает испытывать дискомфорт и старается, обманывая сам себя, насытиться суррогатом. Теперь, от идеи возрождения русской нации мы питались поставленным из интернета сухим концентратом. Масса окружающих нас людей является не больше чем шлакоблоками, из которых мы заложим фундамент нового порядка. Люди — это расходный материал революции.

Коля Добров говорил, что рабы, которые не желают избавиться от своих цепей, не-достойны жизни. Мы считали рабами почти всё население России. И это легко подтверждалось пьяным угаром, в котором допившаяся до желтухи страна, закидывала глотку с торчащим кадыком в красные небеса, и иступлено выла, царапая татуированную зо-новскую грудь твёрдыми патриотическими ногтями.

Да! Теперь мы ненавидели их всех! Эту зажравшуюся блевотную, свиную массу с пустыми глазами и полными желудками. Это не люди, это шлак, мусор, помойка, гнилая яма, карлики, поскребухи, гермафродиты, отбросы, холопы, вонючки, прыщи. Теперь слово патриот в нашем лексиконе приобрело ругательный смысл. Люди, в чьих венах вместо крови течёт алкоголь, не имеют право на жизнь. Наша радикальная компания разрослась, как чирей на заднице чиновника. Множество людей, серых и похожих на зомби, но считающих себя вершителями нового порядка, сбивались в кучки и шли ак-ционировать.

— Эй, — кричал им Шут, — помните, что Колян Добрович пригласил всех к нему на дачу! Там будет литературный вечер в лучших рузке традициях. Пока не холодно надо со-браться.

Я как-то и не заметил, слоняясь по улицам, причёсанным ранней, ещё бесснежной зимой, что слово "рузкий" слишком быстро вытеснило "русский". Как известно, русских в стране живёт около одного процента. В этом лингвистическом уравнении виноваты все, кроме нас. Особенно вон тот патлатый металлист, шедший впереди. Длинные волосы и хэви-металл признак деградации. Я никогда не говорил друзьям, что мне больше по душе группа Черный Обелиск, чем Коловрат. Скажут, что я не моден. Мы окружаем металлиста, и как эволюционировавшие гопники учиняем допрос:

— Пацан, ты за Есуса гоняешь?

— Чего?

— Ну, — поясняет Шут, — в церковь ходишь?

— Бывает.

— А собачек там поёбываешь?

— Каких собачек!?

— Кокер-спаниэля!

Ещё один парень, с отпечатавшейся на лице молодостью пьющей матери, вырывает наушник у металлюги и восклицает:

— Пацан, да ты Астафура не слушаешь, а рузке митол гоняешь. Богохульник что ли?

После чего парень подвергается хохоту и избиению. Во мне всё бунтует, но кто-то невидимый, наверное, какой-то еврей, дёргает за мои руки и ноги, и удары четко при-летают в грудь упавшего металлиста. Я не успеваю понять, когда я так радикально из-менился.

— Эй-ла-ла! — коверкает Шут итальянский клич, — пацаны праведные, давайте зальём его газом.

У всех в руках оказываются баллончики, лишь я стою, не зная, что и сказать. Гоша корчит рожу:

— Ты себе до сих пор не купил нож и баллончик? Поздравляю Дух, ты настоящая рузкая терпила.

Они заливают косуху металлиста, его спутавшиеся волосы, сумку, которую он прижимает к себе.

— Теперь ты поплачешь за Роиссию, богохульник!

Внешне мне тоже весело, хотя внутри давно повесился комик. Вокруг спешат прохожие, стараясь не смотреть на учинённый беспредел. Наверное, они заслуживают ненависти, хотя я не могу ненавидеть тех, кто из себя ничего не представляет. Но пока что я думал о другом. Не о том, что мы совершили. Это было дико и ново: сделать шах своим политическим убеждениям и выбрать жертву случайно, прикрываясь плащом-невидимкой в виде не понравившейся музыки. Обычный металлист, пострадавший от нашего угара. Более того, меня даже не сильно волновало то, что по глазам друзей было реально видно, что им это нравится.

Нет, меня больше всего задели слова Гоши о том, что я терпила. Это было сказано на виду людей, всю жизнь ищущих тех, кто слабее, для того чтобы наброситься скопом и, рыча от удовольствия, загрызть жертву. Вторя манифестам Коли Доброва я как можно скорее решил обзавестись аргументами.

* * *

Когда я купил газовый баллончик, жизнь сразу же изменилась. Когда я приобрел ещё и нож, то и вовсе стал чувствовать себя крутым террористом. Весь мир сразу меняется, как только ремень начинает оттягивать черная фаллическая сталь, а в старой джинсе обнаруживается газовый патрон. Теперь я воспринимал автобусную остановку не иначе, как театр военных действий.

Каждый неодобрительный или оценивающий взгляд в мою сторону я готов был наса-дить на острие, а когда проходил мимо стайки полумертвых гопников, то чувствовал себя берсерком, который вот-вот ринется в бой. Это потрясающее чувство — вынося мусор, ощущать, что ты пробираешься на разведку во вражеский тыл. Помимо моей воли правая рука всё чаще начинала жить самостоятельно, опускалась на чехол и поглаживала оружие. Откуда-то с юга, а может из-под ног, пришла смелость, которой я никогда раньше не обладал. Ощущение от обладания самым дрянным китайским ножиком, предназначение которого это ковыряться в зубах, делали меня значимым, как квадрат-ное уравнение, и я, больше не в силах противиться холодному, змеиному чувству, стал испытывать бесконечное презрение к окружающим меня безоружным людям.

Ехал ли я в автобусе, сидел ли на парах, проходил мимо перетёкшего в сплошное пузо полицая или проскальзывал через подземную стражу турникетов, я думал только об этом: "Теперь я вооружен и очень опасен". Оружие — это символический пропуск в мир настоящих мужчин. Это договор о распространении оружия, который ты должен подпи-сать чужой кровью. Оружие — это прекрасно.

А потом мне дали по щщам.

Всё произошло как всегда внезапно. Неизвестная сволочь, которая распоряжается в нашей Вселенной случайностями, выделила мне в противники сразу троих. Они были одеты в спортивные костюмы, не читали Чака Паланика, не знали о Шлахтере и не были настроены на компромисс. Они выскочили на меня по пути домой, так, что я ничего и не успел заметить.

Я понял, как это важно — вовремя получить по лицу. Чувствуя солёную кровь на рас-сечённой губе, подсвечивая луне фиолетовым фонарём и играя в прятки с пространст-вом, ты навеки вечные эмигрируешь из страны благородных эльфов и поселяешься на кровавой матушке-земле. Так как помимо этих бед я жил ещё и в России, то грабители украли у меня, кроме телефона, нож, напоследок высморкав на меня мой же баллончик, который я рефлекторно достал, но не смог применить.

Они интеллигентно заключили:

— Ах ты сука!

Так я и остался лежать на выгнувшем грязную спину снегу со вкусом перечной мяты. С залитым кровью лицом, текущими из глаз слезами, запуганный до икоты и обесчещенный тем, что мою мечту, мое мнимое превосходство бросило в лужу какое-то быдло, я побрёл домой. Оправившись от потрясения, я со злости послал куда подальше настойчивые звонки Славы и отказался с ним встречаться. И даже, когда он пришёл ко мне домой, не пустил того внутрь, потому что мне было мучительно стыдно за свою слабость. Клуб настоящих мужчин, без китча принявший меня в свои объятия, как только разглядев, кто к нему попал, отвесил мне хорошенький пинок под тощую задницу.

Мама завыла и заплакала, а отец, раньше получавший по щщам намного чаще, нежели я, и мутировавший в знающего жизнь терпилу, сказал:

— Защищаться надо было, сын!

Только глубокое чувство стыда остановило меня от того, чтобы броситься на него с кулаками. В последствие я никому об этом не рассказывал, но вся компания заметила мое изменившееся поведение. Впрочем, новое оружие я себе все-таки купил. Только теперь я хранил ледяную уверенность в том, что смогу его применить.

* * *

Солнце на выходных вывернулось из царства мертвых, растопив первый снег и прогрев землю. Перед неумолимо надвигающейся зимой природа подарила нам жаркий денёк.

На встречу с писателем пришли разные интеллигентные люди. Среди них было пара убийц, пироманы, душегубы, люди, отсидевшие на четырёх двадцать лет, подрывники, NSBM-шники и ценители поэзии Бабеля. О таких мелочах, что за каждым гостем на литературном вечере числилось по несколько уголовных эпизодов, упоминать не стоило, но я упомяну. Таких ужасных рож я никогда ещё не видел. Ну, разве что когда ходил в школу. Складывалось ощущение, что если сейчас собрать их всех и построить в колонну, да пойти на Москву, то мы бы заткнули за пояс марш Муссолини на Рим. Все были Ns-sxe-hardcore-peoplheater-ubermensh, пылали ненавистью к русскому быдлу, и жаждали обсуждать русскую же литературу.

Среди сборища выделялся огромный германофил, который вполне мог бы помериться силой с покойным Ломом. Был худой, как индийский маг, язычник, признанный колдун и ведист. Коля Добров незаметно затерялся на фоне этих людей и... десятков литров пива, купленного для чисто символического застолья. Ведь все же были sXе и не мыслили жизнь без крестов.

В конце застолья, германист, ранее кричавший о дикости и скотстве русских нелюдей, о спасительном похоже Гитлера и очистительной инъекции отрядов СС, что только и могли выручить нас, доказал свои слова делом. Когда все уже легли спать, он достал свой обыкновенный славянский хер и, подчиняясь проснувшимся архетипам предков, зассал всю дачу.

Маг напился так, что читая текста группы "Волколак", успешно выдавая их за са-кральные арийские мантры, свалился в костёр и обгорел, чем стал похож на негра. Мне подумалось, что вполне возможно, так и появилась негритянская раса. Коля Добров, который поначалу призывал грабить, потом убивать, а потом обнёс какой-то дом, залез на середину сосны, высящейся над его дачей и крикнул:

— Надоело жить!

Пьяные голоса снизу заинтересованно ответили:

— Так прыгай, заебало ждать!

И Коля прыгнул. Он рухнул на жестяную крышу, оставив в ней вмятину, покатился по кровле вниз и, как трюкач в цирке, рухнул в бочку с талой водой. Восстав оттуда и на-поминая русалку, писатель пошёл спать. Так как дело обстояло в скором наступлении зимы, писатель подхватил трахеит средней степени тяжести и целый курс антибиотиков.

Слава философски заметил:

— В целом, мы плодотворно побеседовали о литературе.

Я вздохнул и продолжил слушать рассказ напившегося бабохейтера. Он рассказал о пятнадцати видах онанизма и о том, что лучше всякой девушки — это насиловать мягкий матрац. Сразу подумалось о Шендеровиче. Алиса вела себя независимо и несколько раз словесно опустила парней, которые испытывали настойчивое желание пострелять в неё своим генотипом. Мне хотелось разрядить в каждого из них несуществующий пистолет, поэтому я пил всё, что горело. Постепенно моим вниманием завладел не навязчивый предмет моих желаний, а тот скрюченный подросток, рассказывающий про способы онанизма. Многие слушали его очень внимательно и даже наматывали мудрость на ус.

Тогда мне было очень смешно, ведь я видел существо ещё более жалкое, нежели я. Кто мог знать, что за душещипательными откровениями стоял человек, которому было суждено прославиться в самое ближайшее время.

* * *

Когда солнце порезало мои веки, я проснулся. Рядом лежало опоганенное прошлое: кто-то здорово опростался на флаг III Рейха, который теперь возвеличивал кислую блевотину в красном канте. Наверное, так советские солдаты встречали Победу, почему-то подумалось мне, и я со стоном отполз в сторону. Внутренности перемёрзли, и худющее тело покрылось синими пупырышками.

— Где я?

Диспозиция была незнакомая. Никакой дачи, напоминавшей постройку писателя, не наблюдалось, а вокруг царило серо-бурое царство лесополосы. Скоро уже должен был окончательно выпасть снег, и лесок выглядел убитым наповал. Такого места я в помине не помнил, впрочем, как и финала вчерашнего вечера.

— Надо позвонить братюням.

Но в джинсах не было мобильника, и страх ликующе поцеловал меня в губы. Тща-тельно пошарив по карманам, я нашел в заднем из них что-то липкое и, с омерзением оторвав "это" от ткани, вытянул на свет сварожий.

— Ох ты ж ёбанный ж ты на хуй!

На ладони покоилось чьё-то бледное ухо. Так как оно не было прикреплено ни к чьей голове, то в мозгах родилась вполне логически обоснованная мысль, что эту ушную ра-ковину я у кого-то бесцеремонно позаимствовал. Следовательно, где-то неподалеку на-ходится жертва моих деяний, и она явно не настроена на диалог. Выкинув ухо и потря-сенный тем, что я наделал, я стал выбираться из кустов. В зубах застряло что-то плот-ное, отчего хотелось расцарапать десны руками, но я ничего не мог с этим поделать. И даже посмотреть в зеркало, что это там забилось, я тоже не мог. К счастью, поплутав с десять минут, я вышел к озеру, о котором знал, что рядом с ним расположена дача Доброва. Остатки соратников, уцелевших после литературной попойки, встретили меня гробовым молчанием. Шут с подбитым глазом удручённо смотрел на меня.

Я невинно спросил:

— О, Гоша, кто это тебя так.

Шут пробормотал:

— Это ты.

Потом мне поднесли зеркало, и я увидел, что моё лицо тоже напоминает фиолетовую сливу. Его разукрашивал явно талантливый художник. Возможно даже ногами. Я спро-сил:

— А кто это меня так?

Алиса скупо улыбнулась:

— Это я.

Слава зло спросил:

— Ты куда флаг дел, паршивец?

Так как я ничего не помнил, мне пересказали события прошедшей ночи. После не-удавшегося самоубийства писателя, я как всегда пришёл в алкогольную ярость. Сначала, напившись до Геринга в глазах, я подкатил к Алисе с недвусмысленным предложением совокупиться, отчего получил очень осмысленную коробочку пиздюлей. Обидевшись, я решил доказать, что тоже чего-то стою, и пошёл на далёкую железнодорожную станцию сжигать дом, где жили ослоёбы. По крайней мере я так сказал, но вернулся я оттуда с двумя отрезанными ушами.

— Отрезанными? — мои глаза стали жёлтыми десятирублёвыми монетами, — так это я сделал? Я нашёл одно у себя в кармане и выкинул.

— Ты! — уверенно кивнул Шут, — таким маньяком не был даже покойный Лом. Ты что вообще ничего не соображаешь? А еще говорил, что не пиплхейтер. Что презираешь тех, кто всех ненавидит. Да тебе в пору в Иркутск переезжать!

Чувство непонятной гордости пыталось раздвинуть мои губы:

— Погодите, но утром я нашел только одно ухо. Если я отрезал два... то где второе?

Компания скорбно переглянулась. Слава сказал, что они здорово перепугались, когда я заявился сюда перемазанный кровью. Но я успокоил их, сказав, что акционировал очень далеко от дачи. Тогда я, как грозный инка, публично продемонстрировал всем отрезанные уши врагов. Впечатление отрезанных ушей не сделало из меня геркулесо-вого героя, поэтому я, глядя прямо в глаза Алисы, засунул одно отрезанное ухо себе в рот и начал его жевать.

— Жевать?!!!? — так вот что у меня между зубов, — блин, похоже, я слишком радикален для этого мира.

— Да-да, — заржал Шут, — у тебя между зубов застрял хач!

— Именно после этих слов, — добавил Слава, — у нашего шутника вчера и появился фингал.

— А что я сделал потом?

— Ты кричал, что ты людоед и русский каннибал. Мы попытались тебя успокоить, но... гм, слишком много беседовали о литературе, поэтому ничего не смогли сделать. Потом ты сбросил верхнюю одежду и сорвал вывешенный флаг Рейха. Заорал "Слава дедам-насильникам", обернулся флагом и убежал в неизвестном направлении.

Я, втайне гордясь собой, сел на скамейку и протянул:

— Мда-а-а.

Через минуту моего триумфа, ибо трудно было придумать более эффективного пипл-хейтерского поступка, я, обхватив голову, заметил рядом точеные на фрезерном станке ножки Алисы.

— Слушай ты, дрищара. Если ты ещё раз сделаешь что-нибудь такое, я тебя кастрирую. Ты, дебил, если о себе не думаешь, то о нас вспомни. Это хорошо, что мы в такой глуши, где даже никакой ментовки нет. Иначе мы бы давно уже сидели. Совсем охерел что ли? Нам сейчас на станции нельзя появляться. И куда мы пойдём?

Ругающаяся Алиса чем-то напоминает девственницу, которая только что порвала плеву. Это ей не идёт, я не могу воспринимать эту холодную рапиру в облике человека, как банально ругающуюся бониху. Отталкивающая грубость нажимает кнопку "delete" и из образа любимой мною девушки как-то вдруг исчезает волшебная, острая красота. Я так опечален этим событием, что не замечаю жгучую крапивную пощечину, расцве-тающую на моей правой щеке.

Из дома вышел кашляющий Коля Добров и сказал:

— О-о, камрады, я до станции не дойду. Пойдёмте до автобусной остановки, там хоть дольше ехать, но она ближе. Зато посидим.

Вполне возможно, что Коля спас меня от расправы, поэтому Алиса ласково помиловала меня:

— Ты понял меня? Или ты sXe, или пошел на хуй.

Её глаза теперь совершенно обычны. Я бубню:

— Я с вами.

Сколько раз я уже это говорил?

* * *

Валентин Колышкин, по прозвищу Шприц, на первый взгляд показался мне реинкарнацией Юшки. На второй взгляд он показался ещё более жалким, чем ботаник из школьного прошлого. Нельзя сказать, что он обладал каким-нибудь ростом или фигурой, казалось, наоборот, их у него давно украли злые евреи. В насмешку над его пламенным национал-социализмом у него раскашивались тёплые карие глазки — наследство заезжего генома. Светлые волосы, как залитое на голове золото, делало этот тёмный, утоплённый под хрупким лбом взгляд, диким, запретным, маньяческим, исходящим не из души, а откуда-то снизу, где бурлит протоплазма и окисляется пища.

— Шприц, — впервые представился он писклявым голосом на литературном вечере у Коли Доброва, — я национал-социалист.

Мы приняли его в нашу семью, сначала усыновив в интернете, а затем подтвердив свой выбор реальностью. Теперь он стоял, укутанный в завалявшуюся фуфайку, рас-хлёбанные, как остатки супа, ботинки. Лицо рябое, куцое, с курносым и приплюснутым свиным носиком и холопской озлобленностью во всём: от нервных, психосоматических движений, до дёрганной, как шизофреник и самостоятельной, живущей своей жизнью, улыбки.

Не знаю, почему мы все так схватились за обладание этой сморщенной, не по годам уже постаревшей и внутренне обреченной фигурой. Вряд ли нас сразил рассказ Шприца о способах самоудовлетворения. Как мне кажется, каждый из нас хотел иметь под рукой друга ещё более жалкого, нежели он сам. Это было похоже на тактику некоторых девушек, которые специально выбирают себе пару, чтобы эффектнее смотреться на фоне уродины. Если у тебя нет жалкого друга или некрасивой подруги, то задумайся — может это вы.

— Вы на акции ходите?

— Бывает.

— Меня возьмёте?

Шут шутит:

— Ты хочешь гонять таджиков за Россию?

Шприц воодушевляется:

— Нет. У меня никогда не было белых шнурков, и я всегда хотел их. Я читал статьи Коли Доброва и понял, что являюсь дерьмом, пока не докажу обратное и не убью кого-нибудь. У вас же у всех наверняка есть белые шнурки, я тоже их хочу.

Ох уж, эти белые шнурки, за обладание которыми иные скины готовы подвесить свою жизнь. О, белые шнурки — мечта шестнадцатилетнего юноши. Привлекательнее, чем по-стоянная девушка. Ведь бабы есть почти у всех, а белые шнурки у единиц. Насколько я знал, этот аксессуар был только у Славы за какое-то дурное, полностью алкогольное дело из далекой боновской юности.

— Так, когда на акцию? Смотрите, у меня и оружие есть.

И Шприц совершенно бесхитростно достал из-под полы полушубка тесак такой длины, что тот мог соперничать с Марцинкевичем. Прохожие бросились врассыпную, и Славе стоило большого труда, чтобы заставить Шприца спрятать оружие.

— Успокойся, будет тебе акция... будет.

Кажется, мы ошиблись в оценке Шприца. Но ещё больше переоценили себя.

* * *

Как-то раз я крепко закусился с Алисой. Нет, не то, чтобы она была очень вкусная, хотя я и очень сильно желал укусить её за сиську, но она никаким образом не поддерживала то, чем мы стали заниматься. Она никогда не участвовала в издевательствах над слабаками и не делила с нами числитель ненависти к овощам. Она по-прежнему ненавидела меня и всё, о чём я мог с ней поговорить, так это о движении. Я специально провоцировал её, чтобы хоть как-то сблизиться с той, кого любил.

— И что ты предлагаешь?

Лис отвечает:

— Ну, пока твоя борьба заключается в том, что ты русский пишешь через букву "з".

Вот удивительное дело! Сам я, когда слышал от друзей про унижение русского люда, внутренне даже как-то возгорался против, протестовал и считал, что дела лежат ровным счётом наоборот. Но когда мне кто-то в свою очередь доказывал, что русские — это сильная, уникальная нация, достойная подвигов и уважения, во мне просыпался пипл-хейтерский инстинкт: я всеми силами старался доказать обратное. Что это было? Не иначе, как еврейский заговор.

— А чего ещё достоин этот сброд?

— Тогда зачем называть себя националистом или НС? Их приоритет — это нация.

— Меня не волнует национализм, я сражаюсь за белую расу.

Алиса запрокидывает голову и дразнит меня белизной кожи, крохотной ложбинкой на шее, в которую мне хочет вцепиться и, с наслаждением выдрав её, пожрать. Ух, как я люблю эту девушку!

— А эта белая раса из каких частей состоит? Из европейских наций, поэтому невоз-можно выступая за белую расу, не будучи при этом националистом. Иначе это извра-щение. Это как говорить: я за человека, но против его руки, ноги или печени.

— Да этот рузкий сброд режут на улицах, унижают, а они терпят. Какое отношение может быть к тем, кому нравится их рабство? Мы сражаемся за их будущее, а нас же и ненавидят, ибо деды воевали.

— А что они видят, глядя на национальное движение? Клоуны и шестнадцатилетние террористы в масках. Крики про Сион, освободительный поход III Рейха. Нет даже ни-какой национальной программы, есть неконтролируемая ненависть и максимализм. На-ционалистам просто нечего предложить успешному, умному, сильному человеку. Их электорат — это обиженные неудачники, поэтому и риторика у них про обиженных и для обиженных. Именно терпилы в массе своей как раз и поддерживают кухонный нацио-нализм.

За что мне всегда нравилась эта девушка, так за то, что она никогда не была кон-формистской. Оставаться независимой ей помогал гендер, потому что когда она выска-зывала мысли, идущие в разрез с господствующей риторикой, никто не воспринимал их всерьёз, ибо что можно взять с неразумной бабы? Но стоило такие мысли высказать мужчине, то он тут же нарекался трусом, патриотом, рузке и рабом.

— Правильно, легальная политика для системного говна, наш путь — это путь террора.

— Так почему ты им не занимаешься?

— Занимаюсь! Ты пойдешь с нами кидать Молотова в мусарню?

С тех пор, как я перестал пить, во мне не вызывали страха только те акции, которые не были напрямую сопряжены с насилием. Кинуть зажигательную смесь всегда проще, чем порезать кого-то ножом, потому что отсутствует человеческий контакт. Ты уничто-жаешь предмет, а не личность. Совсем другие ощущения.

— Это хулиганство. Террор — это убийство политической элиты, верхушки, дестабили-зация коммуникаций и транспорта.

— Да, раскачать лодку. Чем мы и займёмся, уличным террором.

— А ты знаешь Троцкого: "Революцию "делает" непосредственно меньшинство. Успех революции возможен, однако, лишь в том случае, если это меньшинство находит боль-шую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства"? СМИ полностью контролируются Системой, вернее — это её руки и ноги, было бы странным, если бы она их не контролировала.... И теперь представь, как будут выглядеть люди, которые хотят уничтожить стабильный уровень жизни: дороги, нефте-наливные станции, продовольственные запасы и как будут выглядеть власть, которая пытается защитить людей от представленных бандитов? И, более того, ты хоть пред-ставляешь, какой масштаб диверсий нужно будет совершить? Для этого нужна будет целая армия.

Трудно спорить с тем, кто умнее тебя. Если бы это был мужчина, то по его голове можно было бы ударить стулом и остаться в споре победителем, но с любимой девушкой поступать так как-то не комильфо.

— Ну... мы — как Народная Воля. Приблизим революцию. Да и нас не мало, вспомни хотя бы...

— Террор всегда должен быть в положительных приоритетах. Народовольцы, хлопнув царя, осудили убийство американского президента. Марио Тутти проклял тактику бес-контрольного террора, это глупость. Хорошо, что на такое ни у кого пока не хватило духа. Террор должен быть социальным.

— Э?

— Это как санитар леса. Ликвидация тех, кто вызывает боль.

— И что в этом нового?

— Ничего. Просто преподнести это, как народную волю без всякой идеологии.

— То есть такой буржуазный реформизм с помощью динамита и пистолетов? Мы будем стоять за местную хорошую Систему, которую просто портят некоторые плохие люди?

— Нет. Это изменит имидж любого, кто причисляет себя к национальному движению. Это кардинальным образом изменит образ обиженного на образ разозленного. Узурпируя право на суд — это вызов государству. А активное меньшинство поддержит такие действия, которые послужат переходом к национальному государству.

— И кто будет это делать?

— Те, кто захотят пожертвовать своей жизнью.

Она уверена в словах чуть больше, чем полностью. Не зная, как логически порушить ее умозаключения, я пытаюсь ерничать:

— А ты готова пожертвовать своей жизнью во имя революции?

Алиса полна решимости, которая делает пропасть между нами ещё больше:

— Пока я ещё готова отдать свою жизнь.

Я ненадолго задумался над этими словами.

* * *

Сегодня один анархо-синдикалист сказал мне, что я реакционный буржуазный прихвостень, так как признаю необходимость существования государства, как неизбежного зла. Знакомый штрассерианец, плюнув в сторону синдикалиста, залечил мне, что необходимо создать Соединенные Штаты Европы, а Гитлер предал революцию и отрёкся, не выполнив свою программу "25 пунктов".

— Национал-капитализм, — кричал штрассерианец, — национал-капитализм! Не было в Третьем Рейхе социализма!

А я, хлопая глазами, ничего не ведал о левом пути национал-социализма. Более того, мне это всё было почти безразлично. Но на крики о социализме откуда-то из параши вылез социал-демократ. Он авторитетно обосновал мне, что современная Россия не вы-держит радикальной революции, которая износит демографический потенциал русского народа. Необходима эволюция! Кроме того, в ходе революции власть возьмёт консерва-тивная реакция, потому что национальные движения не представляют никакой силы. Единственный возможный путь — это компромиссный реформизм и улучшение имиджа национального движения. Я не знал, как относиться к единству России, ведь эту страну я ненавидел, а это было равносильно тому, как переживать за тарелку, которую хочешь разбить.

— Нас растащат на куски, нельзя быть слабым. Русские не выдержат новой революции.

На целостность России моментально возбудился национал-демократ. Он разодрал мои мысли в клочья, заявив, что достойное существование русского человека возможно только при отказе от имперской парадигмы, которая высасывает силы из нации. А кон-федерация независимых русских республик изживёт монгольскую азиатчину и станет Европой.

— Комплекс имперскости с его женским гормонами Родины-матери, — шептал нацдем, — будет вечно требовать жертв во имя страны. Бесполезно развивать любую национальную идею в рамках империи, потому что империи не нужно благополучие собственного народа, ей требуется постоянная экспансия своей мощи за счёт нации.

Правда, говорить ему это надо было шёпотом, так как на каждого национал-демократа в России приходилось по сто злых имперцев, потрясающих Калашниковым над головой. К вечеру моя голова опухла, а доступ кислорода к мозгу всё перекрывали новые политические концепции. То белые либертерианцы, то ингерманландские сепаратисты, которые одинаково напоминали мне сектантов. Потом пришли правые анархисты и, сменив бородатых исламофашистов, христианские рексисты. В их новых речах жили концепции давно ушедшего прошлого. Я не знал, кого из них больше всех ненавидеть. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь из них оказался тогда на моем месте на трассе, когда меня хотели замочить бандиты, чтобы идеологи, наконец, поняли, через что проходят те люди, которым хватает смелости воплощать их убеждения.

Ночью, когда слова в голове слиплись в остывший комок манной каши, мой взгляд сфокусировался на друзьях. Они почти не говорят, а это мне очень нравится. Единственный текст, который они хотят читать — это текст действия. Настольной лампой для этого нам служит "Коктейль для Молотова". В этом меня убедил Коля Добров, который не смог прийти на акцию, так как сгорал от антибиотиков, но его электронные послания уверяли нас, что мы стоим на единственно правильном пути.

Когда бензиновый факел влетает в окно полицейского околотка, во вспыхнувшем пламени сваривается вся та лапша, которую мне успели повесить на уши за день.

* * *

— Слушайте, — спрашиваю я, — а Коля Добров когда-нибудь ходил на акции?

Все смеются. Это на ежа головой попой не садись, но понятно — идеологи никогда не ходят на акции. Их задача акционировать за клавиатурой, создавая новые контркультурные произведения. Недавно Добров разродился очередной статьёй, в которой при-зывал отбросить всякую человечность, и начать бескомпромиссную войну с режимом.

— Нужно уничтожить олигархическую структуру управления обществом. Она базируется на нескольких китах: контролируемые потоки информации, силовые структуры и мощный финансовый капитал. Если борьба с информационным вакуумом и поиск национальной идеи — это задача идеологов Движения, то уничтожение представителей силовиков и олигархов — задача автономных террористов.

Поэтому мы пошли ночью охотиться на черномазых. В группу вернулось какое-то по-добие единства, и я был не на последних ролях. Тактично говоря, я был на предпо-следней роли, так как сегодня мы шли испытывать Валентина Колышкина, который должен был единолично напасть на врага и победить его. С завистью я наблюдал, как он ничуть не мандражировал, а охваченный фанатичной уверенностью, как можно скорее хотел приступить к делу. Затаившись в анальной дырке какого-то проходного дворика, мы оставили Колышкина одного на ветру, наставив его:

— Напади сзади и бей ножом в район почек.

Я поучительно добавляю:

— И, самое главное, никогда не шути про Ромпер-Стомпер. Никогда!

Все важно кивают, и я на секунду чувствую себя мудрым вожаком, но потом Слава забирает у меня это право:

— Помни, если что, мы рядом. Сразу поможем, коли что пойдет не так. Не бойся, если он закричит, рузкий народ это такой народ, что выиграет войну, но не поможет в драке.

Помогать пришлось почти сразу. Когда Шприц, после нескольких минут ожидания, увязался за поздним нелегалом, мы напряглись от беспокойства. Шприц явно не кон-тролировал свои движения, я и раньше замечал, что у него не всё в порядке с коорди-нацией. Видимо, какое-то нарушение, связанное с мозжечком. Может быть врач, когда вытаскивал Шприца на свет, неправильно ухватил малыша за голову щипцами и опечатал в его мягких мозгах дефекты. Он был похож на сильно пьяного калеку, который вдруг захотел пройтись на ногах. Когда Шприц, взвизгнув начал тыкать ножом оккупанта, тот сначала мало что понял и, обернувшись, закрылся руками от парня. Я не понял, доходят ли удары камрада до цели, так как оккупант вроде вообще не обращал на них внимания. А затем пришелец так толкнул борца с системой, что тот отлетел в сторону и ударился головой о поребрик. От летального исхода его спасла шапка и снежная перхоть, налипшая на бордюр.

Слава скомандовал:

— Прыгаем.

После того, как угнетатель русского люда был втоптан в зимнюю грязь и занял свое законное положение рядом с окурками, а Шприц поставлен на ноги, мы устроили воен-ный совет. Эта неудачная акция переполнила гранёный стакан нашего терпения. Слова не сошлись с действиями, и получившийся уродливый сиамский близнец не мог устроить никого из нас. Дело было в том, что рисуя страшные картинки в интернетах, читая умные книги от Сореля до Корчинского, развиваясь по всем фронтам, в жизни, в этом действии, мы по-прежнему остались на уровне бонов и скинхедов, вставших на алкогольном рассвете. Это было неправильно: понимая в тысячу раз больше, продолжать заниматься тем же, чем мы страдали раньше. Что-то должно было случиться и, наконец, Шут разозлился:

— Хватит угнетать черноту. Нужны взрывы, динамит и пистолеты. Пока мы прыгаем на одном из-за границы, благодаря ЗОГ-у, приезжают тысячи новых. Их завозит еврейские олигархи ради финансовой выгоды, как говорил Колян, нам нужно разрушать именно эти структуры. Давно пора этим и заняться.

Слава, отдышавшись, так как волок на себя отключившегося Шприца, спросил:

— И что же ты предлагаешь?

— Я предлагаю взрывы.

В устаканившемся молчании я почувствовал, как возбудилось пространство. Мы были небожителями, которые дерзнули на словах бросить гексогеновый вызов обществу. Эта идея мне очень понравилась. Нам были нужны взрывы, как Богу молитвы.

* * *

Думаю, у каждого порядочного национал-социалиста должен вставать член на взрыв ядерной бомбы. Так как мне больше импонировали девушки, я пока ещё не мог называть себя полноценным участником движения. Но было во взрыве что-то такое, что ставило его на пьедестал, вознося над ножами и пистолетами. Взрывы — это способ самовыражения и самоудовлетворения. Я уверен, что те люди, которые помешаны на взрывчатке, прежде всего, хотят как можно громче о себе заявить. Это серьёзней, чем размашистая роспись в паспорте. Это воплощённый в тикающем механизме маньяк. Это новый интеллектуальный уровень борьбы.

Мы все изголодались по взрывам и шестым чувством понимали, что именно взрывы на законных основаниях поставят нас в одну когорту с мировыми революционерами. Действительно, какой же ты революционер, если никого в своей жизни не взорвал? Значит ты оранжевый либерал, а не террорист. Это не фрейдистский взрыв внизу живота, это феерия огнённого духа. Взрывая что-то, ты выпускаешь в мир тротилового демона. Пока в каждом из нас жил Брэйвик, но говорил лишь безымянный поджигатель мусорок.

То, что произошло, оказалось похоже на предварительное семяизвержение. Шприц сделал бомбу, когда мы только начали обсуждать, как это круто. Ему было-то шестна-дцать лет и этот безумный возраст, настоящее число дьявола, которое всегда лишает разума, заставляя голосовать руками, ногами и сердцем. Он высушил адскую машинку, приделал таймер, нарезал металлических частей. Этим он хотел походить на RAF-бригады Германии, неофашистские взрывы в Италии, сидевших ныне героев Руси. Заявившись на собрание, в ходе которого мы устраивали тролль-акцию в интернетах, Шприц поставил нас перед фактом. Никто не поверил ему и тогда Шприц показал адский механизм. Не смотря на внешнюю ущербность парня, его уверенности хватило бы на всё белое человечество. Впрочем, ещё бы осталось для негров. Но в наших глазах он по-прежнему остался тощим анарексиком по прозвищу Шприц, которым можно было командовать и.... изобретение которого можно было отобрать.

Слава вожделенно смотрит на коробку с механизмом.

— И чего, куда заложим бомбу?

Этот идеалистический выбор пьянит нас, как смерть. Шприц с наклеенными полосками крестов на кулаках, и без того пьян в драбадан. Никто и не думает упрекать его, адреналин в крови почти сводит с ума, сердце бьётся где-то в лобных долях мозга.

Шут говорит:

— Давайте взорвём автобус с обывалами. Представляете, весь этот сброд, что утром едет на раб-оту, сдохнет в автобусе или метро. Хотя метро опасно... камеры везде и турникеты, могут спалить. Надо оставить в автобусе...

Алиса, не дослушав, отвешивает ему пощёчину:

— Заткнись, крысёныш.

Шут хватается за нож, татарские глазёнки обещают вырезать русский люд, но тут же он лепит из пластилина улыбку:

— Чего, Алисонька, тревожишься за рузке народ? Не хочешь, чтобы пострадали по-хмельные богоносцы? А? А ты ещё национал-социалистской себя называешь.

Слова Шута отображают те идеи, которыми мы живём. Они почерпнуты из дурацких журналов и нашей беспомощности, но Лис, я знаю, сильнее этого. Она отвечает:

— Нет, я не люблю овощей. Но один взорванный автобус взорвёт и всё движение. Вами просто движет одно эгоистичное желание: вы хотите прославиться. Вам, в общем-то, плевать на судьбу нации и расы, вы хотите, чтобы о вас говорили. Чтобы газетные за-головки прославляли неуловимых террористов, чтобы тысячи правых пели вам осанну в комментариях. Поэтому вы хотите взорвать автобус. Нет, это похоронит любое нацио-нальное возрождение.

Я вступаю в разговор:

— Ну, а то, как будто нас сейчас массово носят на руках и прославляют! Да нас нена-видит, потому что деды воевали. Что изменится?

Лис серьезен:

— Наше отношение к жизни.

Слава вставляет:

— И что ты предлагаешь?

— Я предлагаю мэрию, прокуратуру... ОВД, офис медвежьей партии, ночной клуб, притон наркоторговцев, проституток.

Все молчат, и я понимаю, почему они не согласны с тем, что высказала девушка. За все эти деяния можно гарантированно получить по щщам. От полицаев, от бандитов, от чиновников. От этнических банд. А русский обыватель выглядит безличной жертвой, не имеющей рта и кулаков. Он в сознании отображается как беззащитная дворняжка, с которой можно делать всё, что хочешь. Его хотят бить, потому что он не может ответить. В принципе, как мне становится понятным, желание убивать обывателей — это желание слабака. Ты всего-то хочешь мстить за свою неудавшуюся жизнь, тогда как желание настоящей личности — это преобразование себя и мира в лучшую сторону. Пусть даже методикой взрывов.

Шприц отрыгивает дешёвое пиво:

— Так что взорвём?

В его безумии слишком трудно различить глаза.

* * *

Когда меня проглотил автобус, и я вошёл в салон, то сразу же стал объектом всеобщего внимания. Какой-то азиат, жирный и худой одновременно, удивлённо посмотрел на мои руки. Гопники, насилующие мобилы с оглохшей полифонией, одарили недружелюбными взглядами. Многие поежились, ощущая, что я принес в транспорт что-то не то, что-то запрещённое. То, что не принято носить с собой. Возможно, во мне сидит инопланетный чужой, и он очень хочет кушать.

Да, в моей руке было самое настоящее оружие. То, что приведет в ужас племя деградирующих нелюдей. Они одинаково ненавидят всех, кто отличается от массы, потому что сразу же чувствуют себя дискомфортно. А то, что я держал в руках азбуку терроризма, лишь усиливало их неодобрение. А я всего лишь держал в руке учебник по русскому языку. Его мне дал после приватной беседы Коли Добров, который промывал мне мозги эффективней, чем касторовое масло. Подмечая охватившую меня апатию, он мастерски разжигал её словами. Расплатившись, я сел на заднее сидение и, как царь, обозревал с высоты поданных автобуса. Меня атаковали мысли.

С чего начинается родина? Для меня — с маленькой буквы. Чем пахнет родина? Плац-картным вагоном на седьмой день перегона между Москвой и Владивостоком. И лицо родины — это не вырезанные в камне героические воины, а волосатая бородавка только что обслужившей меня кондукторши. На ощупь родина, как куча использованных шприцов, как презерватив, натянутый на горло самоубийцы. Цвет моей родины — это красная радуга, брызгающая из вен. Мысли моей родины — это свинец синяка, постав-ленного жене пьяным мужем.

Мне скажут, что я вижу только негатив, что я опущенный отщепенец, мать которого помойка. И вообще, есть много хорошего, а то, что ты этого не замечаешь — исключи-тельно твоя вина! Если тебя окружают шлюхи и подлецы, значит надо менять круг об-щения, а не делать обобщения...

Что же, в этом есть доля правды.

Кот выплакал мои годы, но я испытал побольше иных мудрецов. Возраст — это не по-казатель ума, чему прочно научил меня узбекский философ: можно оставаться ребенком и в пятьдесят, а можно стать мужчиной и в четырнадцать. Я глядел с высоты юношеского максимализма на множество лиц самых разных оттенков. И впитывая в себя это коллективное российское "оно". Я был на сто процентом согласен с тем, что Россия — это нерусская страна. Русские растворились в спирте, изредка всплывая на поверхности синими пропитыми рожами. Они исчезли в социально-антропологической катастрофе ХХ столетия, став расходным материалом в безумных коммунистических проектах.

Говоря о лице, запахе, значении Родины я, пожалуй, не сказал самого главного. В принципе, не так важно, как выглядит Родина, и морщишься ли ты от едкого запаха, который исходит от её тела. И важно даже не то, пишешь ли ты её имя с большой или маленькой буквы. Раз ты её видишь, чувствуешь, осязаешь, значит, она есть, она живая, пусть и не подаёт признаков жизни. Намного страшнее, когда Родина не слышит тебя. Даже если ты громко орёшь об этом. А ведь ты кричишь чертовски важную вещь. Кричишь, как можешь, как мозги легли в голове и как руки выросли! Но Родина тебя всё равно не слышит. На всякий лад ты орёшь:

— Родина, оглянись, ты умираешь!

Я открыл глаза и обшарил взглядом салон. Бородавка кондуктора подпрыгивала на ямах и норовила сбежать от хозяйки. Сонные мухи пассажиров, в каждом из которых было не больше кварты человека. Что же осталось от моего народа? Только воспоминания и надежды. Россиянин на восемьдесят процентов состоит из говна. Я состою из камня, который не способен любить. На моём лице твердая базальтовая улыбка. Что же, раз Родина меня не слышит, значит, я буду орать ей прямо в ухо.

Если она и тогда не услышит меня, то пусть навсегда оглохнет от взрывов.

* * *

Мы кричали о ненависти к русским, поэтому пошли угнетать таджиков. У нас вызрел план к применению взрывного устройства. На окраине города строилось дешёвое многоэтажное жильё для мигрантов-переселенцев. Депутаты законодательного собрания планировали создать анклав, куда бы переселилось несколько тысяч рабочих с семьями из Средней Азии. Проект по мирной оккупации русской земли курировала партия власти, утверждавшая, что количество рабочих рук и экономическое благополучие тождественны. Любой грамотный экономист заржёт в голос от такого утверждения и скажет, что главное это не количество рабочих рук, а эффективность их применения.

Оглядывая с заснеженного склона спящую стройку, я поразился огромному башенному крану, который разведённым циркулем был воткнут в стылую русую землю. У меня родилась гениальная идея:

— Бомба мощная?

Шприц говорит:

— Достаточно. Может перешибить среднюю такую железяку.

Я озаряюсь, как лампочка Ильича:

— Парни, а давайте вместо вагончиков с чёрными взорвём кран. Прикрепим бомбу на секцию где-нибудь посредине, она же её перешибет... так?

— Так! — радостно восклицает Шут, — ах ты, Душок, а ты молодец!

Прерываю неприятный комментарий:

— И тогда, по идее, кран должен упасть. Это надолго остановит стройку, а как резо-нансно выйдет. Возможно, он упадёт даже на бараки строителей и тогда подохнет много чёрных! Вы только представьте, это реальный террор!

Все поражены моей гениальностью, поэтому план предлагается без промедления. Шприц соображает, что надо набрать пару мешков с песком, чтобы взрывная волна не рассеялась, а перебила хотя бы одну стальную опору. Для этой цели пришлось даже пошарить около ближайшей помойки, а потом нагрузить холщёвые мешки битым кир-пичом.

— Может, обойдёмся без этого?

— Я тебе говорю, так надо, — отвечает Шприц, — я читал об этом.

Я даже знаю, где он об этом прочитал. Проклятая шаблонность, но всё же рискую дать совет:

— А что, если прикрутить к опоре проволокой?

Шприц кивает, а Шут ругается, мешки оказываются сброшенными в овраг. Когда мы пробрались на стройку, где-то в темноте залаяло что-то настолько огромное и мифичное, что сразу вспомнился трехглавый Цербер. Был бы у меня подгузник, я бы с радостью использовал возможность здорово обгадиться. Без проблем подобравшись к крану, мы со Славой и Шприцом полезли наверх, оставив Шута караулить внизу. По-прежнему лаяла собака, и я слишком поздно сообразил, что мы были очень уж заметны. Когда Шприц уже начал приматывать заряд к опоре, фиолетовая темнота внизу вспыхнула лучами фар, заорал суровый русский мат и невидимый лай чуть не сорвался с цепи. Я буквально оцепенел, но Слава мгновенно сориентировался.

— Валим!

Он выхватил бомбу и, оглядевшись, швырнул ее вниз, в снег. Невдалеке, где стоял Шут.

— Запомнили где? — свистящим шёпотом орёт он, — потом заберём. Те, кого не поймают, потом договариваются и приходят её забрать. Если что мы здесь тупо гуляли. Захотелось попонтоваться, потому залезли на кран. Уяснили?

Кубарем скатываясь с крана, я чуть не стал жертвой индустриального Влада Цепеша, и не насадился на торчащую из промёрзшей земли арматуру. Свет фар вспарывает фиолетовый фурункул ночи, и гнойный мороз хрустит под подошвами ботинок. Слава рефлекторно берёт в сторону, Шприц мешкает у подножия крана, а я, запутавшись, шепчу:

— Валим! Валим!!!

Мат подгоняет меня с Шутом к высокому обледеневшему валу, выросшему перед нами отвесной крепостной стеной. Спуск, через который мы попали на свет, блокирован тёмными фигурами. Поэтому стена обледенелого оврага — это единственная преграда на нашем пути к спасению. Она кажется выше Великой Китайской стены. И тут произошло то, что, не смотря на ядрёный мат, свет фар, людоедский лай неведомой псины, повергло меня в настоящий хохот. Шут, не сбавляя скорость, взбежал на вершину этой вертикали власти. Он бежал, как Нео из Матрицы, какое-то время, находясь даже под углом в девяносто градусов по отношению к трехметровой преграде. Казалось, он вообще не заметил обледеневшей стены и теперь, замерев на её гребне, не мог понять, как туда попал.

— Гоша, помоги! Я протянул руку, чтобы он втянул меня за собой, но Шут, одарив вечность безумным взглядом, скрылся в сугробах. Мне ничего не оставалось, как побе-жать по краю котлована, зная, что дальше, в сотне метров, склон снова станет пологим. Звёзды замельтешили перед глазами, когда ночь потряс выстрел из ружья. В отступившей тишине лай, как будто в приёмнике прибавили громкости, стал ближе.

Я оглянулся и чуть не родил кенгуру. За мной гигантскими прыжками неслась собака невероятных размеров. Настоящая помесь тираннозавра с гориллой. Это была собака Апокалипсиса. Казалось, она передвигалась на задних конечностях и всё, чего не хватало её оглушительному лаю, так это великанской дубины, которую непременно надо было всучить ей в лапы. Если бы у рязанцев было в 1242 году хотя бы две таких псины, то никакое татаро-монгольское иго на Руси никогда бы не утвердилось, и мы бы до сих пор называли псов псами, а не собаками. Челюстям этой твари позавидовала бы легендарная киношная акула. Эта собака была страшней ядерного оружия в руках Ирана. Не смотря на мои сравнения, собачище извергало из себя поток песьих матов, и бежало ко мне, сшибая штабеля стройматериалов. А всё, что оставалось мне в этой ситуации, так это снова сказать:

— Ах ты ж ёбанный ж ты на хуй!

И я побежал, вспомнив заветы, которые давали Форесту Гампу. Чувствуя, что мне вот-вот оторвут седалище клыки этого собачьего гиппопотама, я с сожалением подумал, что лучше бы вместо чтения Некрасова, Ремарка и Бунина, я с пеленок занимался бегом. Разметав, как хворост, гору арматуры, пропоровшую мне колено, я ринулся вверх по склону, за которым начинался обрыв. Зверь почти настиг меня. Этот волколак, оборотень, вервольф, которому даже взрослый сенбернар годился бы по размерам в щенки, уже хрипел прямо за моей спиной. Если бы нашлось время померить бицепс этой псины, то я думаю, он бы уделал Мистера Олимпию.

— Рр-рр-а-аа!!!

Взбежав на земляной вал, за которым спускался овраг, я с ходу, не раздумывая, прыгнул. Никогда в своей жизни я так не радовался падению с трёхметровой высоты.

* * *

Потом была ментовка и обожратые в Сванидзе, то есть в говнище, защитники закона. Туда нас со Славой, скрутив и дав пару раз по рёбрам, сдали охранники стройки. Полицаи были жирными, тупыми и воняли. Наверное, они здорово обиделись, если бы прочитали мои мысли. Мы покорно сидели в обезьяннике, слушая, как в кабинете сходятся и бьются стеклянные рюмки. Из одного кабинета вытолкнули парня с полностью разбитым лицом, но я чётко помнил, что он входил туда с целой рожей. Какой-то пьяный офицер пытался нам растолковать про преступление и наказание, но всё, что я сейчас знал о Достоевском, так это то, что мне его хотелось избить. Полицейский, упомянувший Фёдора Михайловича, продолжал фонтанировать мудростью:

— Вы, ребятишки знаете, кто такие Сакко и Ванцетти?

Холодеет сердечная жила, вдруг этот индюк намекает на бомбу? Пытаюсь шутить:

— Вы, наверное, живёте на этой улице что ли? Сакко и Ванцетти — это итальянские ре-волюционеры из США.

— Ну да, живу — пьяно отвечаю мент, — молодцы, умные. Я вас хотел подъебнуть, а вы сами знаете, кто это такие!

Слава по-прежнему молчал. Когда я рухнул в низину, спасаясь от псины, Ник ждал меня. Он помог выбраться из снежного плена, поглотившего меня по глотку, и не побе-жал, когда из подъехавшей к нам машины вылезли очень злые люди. Но я, овощ, поли-тый в интернете, чувствовал разобщенность с другом, который не бросил меня.

— Эй, Слава, ты как?

— Ууу... такой план по глупости провалился.

Может не продолжать спрашивать его? Когда-то школьником я думал набить тату, а теперь набил кулаки. Это не сделало меня сильнее, но сделало значимей. А значимость, возникающая на пустом или мокром месте, всегда ошибочна. Ткни в неё пальцем с длинным ногтём, и она лопнет, как финансовая пирамида.

— Слава, — спрашиваю я.

— Ну? Ты что-то хотел спросить?

— Да.

— Не бойся, Шут не дурак, он заберёт то, что мы оставили там, на стройке. Иначе мы все сядем. Никого ведь больше не поймали, значит, они разберутся, что делать.

Об этом я и думать забыл, хотя уже сидел в околотке. Как-то сразу мне перехотелось говорить о том, что Гоша бросил меня, стремглав убежал. Разве это важно? В конце концов, я тоже поступил так когда-то на далёкой трассе, и вряд ли бы вернулся, если бы Гошу или Славу всё-таки поймали. Хотя... кто знает. То, как ты думаешь поступить в экстремальной ситуации, не имеет ничего общего с тем, как ты по-настоящему поведёшь себя в ней в жизни. Всё же я решаю попробовать:

— Я тут хотел насчет Шута поговорить.

— Что-то плохое? — ворчит друг.

— Даже очень. Он...

Слава прерывает меня властным жестом. Всё-таки он, даже пойманный ментами, лидер нашей группы. Вожак сказал:

— Гоша не самый лучший человек. У него длинный язык, никаких ценностей внутри, только ненависть и цинизм. Он может легко оскорбить, даже избить, а потом ещё при-рисовать член в интернете к твоей фотографии. Но, знаешь, именно он, и я могу поручиться за него, никогда нас не предаст. Сейчас вся надежда на него, что именно он догадается забрать то, что мы оставили там, на стройке. Иначе нам придет конец.

— А...

— Нет, замолчи. Помнишь тот случай на пустыре, когда меня азеры чуть не убили?

— Ну...

— Единственный человек, которому я об этом сказал, был Гоша. Тот самый Шут. И он, не думая, согласился. Но я ему отказал, так как не хотел, чтобы он пострадал. После этого я понял, что какой бы он не был внешне неприятный, он бесстрашный человек, который всегда выручит в беде.

Мне хотелось бы в это верить, иначе пришлось бы коротать срок на нарах. За окном потянулось утро с нечищеными зубами рассвета. Я чувствовал, когда нам отвесили ритуальный пинок, и выпустили под утро из отделения, что нахожусь на грани.

* * *

— Как ты ничего не забирал!!?? Как??

Слава взбешён, как последний тигр на земле, которому не дали продолжить свой род. Шут свернулся в позу карточного джокера и не смеет поднять глаз. Сквот выглядит жалко, так как мы полностью подавлены страхом того, что может начаться расследование. Шут, пытаясь оправдаться, говорит:

— Понимаешь, там все кишело охраной и работягами. Туда просто нельзя было пройти. Я же тебе не хитман. Меня бы схватили и тогда бы они точно что-то поняли. Я дождался Шприца, и мы как двинули оттуда.

— Плевать! — орёт Ник, — иначе нас всех посадят. Всегда думай о друзьях, а потом уже о себе!

Шут уже улыбается:

— Да что ты орешь-то, Славик. Если бы они что-то нашли, то уже давно бы сообщили полицаям. Но раз уже целые сутки, ни слуху, ни духу, то бомбу никто не смог найти. Значит, её там нет. Может они не поняли, что это такое и оставили лежать до весны.

Алиса, не ходившая с нами, зло спрашивает:

— А где она тогда? Её что, нашли таджики и сдали на пункт приёма металла?

Слава плюхнулся на диван, обхватив голову руками. Это как находиться в падающем самолете: страшно, ведь ты ничего не можешь сделать для собственного спасения. Не знаешь, что делать: подаваться в бега или строить из себя дурачка, запереться дома и делать вид, что ничего не произошло. Шут, понятное дело, может не волноваться, это нам со Славой пришло время паковать чемоданы. Ведь в околотке взяли наши фамилии и телефоны. Алиса, накручивающая на палец прекрасный пышный локон, тихо говорит:

— Горшок, ты упомянул про Валю. Куда делся Шприц?

Мы застываем в позе леммингов, вот-вот готовые упасть с обрыва. Действительно, куда подевался этот фанатик? Оставлять его одного также небезопасно, как не запертую машину в районе Гарлема. Нет даже телефона, по которому можно было бы связаться с товарищем. Ведь он всегда, начитавшись зинов, выступал за крайнюю конспирацию и не имел трубки. Более того, Шприц не имел домашнего выхода в интернет, предпочитая барахтаться в сетке через клубы.

— Может, его схватили? — спрашиваю я.

Алиса качает огненной головой:

— Этот мальчик совсем не прост.

* * *

Шприц не думал, почему ему хватает смелости поступить так, как он считал нужным. Он изначально был не таким, как все. Книги научили его, что существует другой, лучший мир, а песни подсказали, что этот мир нужно воздвигнуть самому. Но как можно заниматься строительством нового прекрасного дворца, если будущая стройплощадка полностью застроена старыми обветшалыми халупами?

Поэтому он хотел разрушить этот мир до основания.

Когда все, как муравьи, ринулись прочь от крана, он остался. Колышкин знал, что его хранят боги. Он был фанатично уверен в том, что сверхъестественное спасёт его.

Так и случилось.

Найдя бомбу, он схватил её, и спокойным шагом ушёл со стройки. Валя обладал по-трясающей способностью быть незаметным. Умение из раздела мистики. Бегство камра-дов вызвало раздражительную реакцию по отношению к ним. Он бы предпочёл прикру-тить заряд, а потом, позвонив на него, взорваться вместе с металлической конструкцией. Не будь рядом Ника, коего он теперь считал трусом, Шприц выполнил бы предна-чертанное. Загляни кто в его мозги, то навек бы сделался сумасшедшим. Такое состоя-ние сможет понять только несколько сотен избранных, когда-то переживавших подобное. Это называется управляемое сумасшествие. Шприцу хотелось воткнуть себя в тело ненавидимого им общества и нажать на поршень, чтобы жидкий тротиловый яд пополз по венам у... родины. В том, что всего одной буквой можно поменять священный смысл слова 'родина' заключается особенная пикантность. И теперь то, что бомба оказалась в единоличном распоряжении Вали, раззадорило подростка.

Зимние улицы и близость смерти пьянили его. Он знал, что нужно делать. Его вела безумная уверенность. Однажды, когда в детстве Валентин заблудился в лесу, собирая грибы, он со страху начал петь песни, которые никогда до этого не знал, и сам не заме-тил, как вышел из дубравы. С тех пор он поверил, что его действиями руководят боги. И пусть он не вышел телом, не хватал звёзд с неба в школе, он выполнит то, для чего родился. Он хотел завести будильник на своих внутренних часах '14-88', но в его рас-поряжении оказалась лишь цифра '14-18'. Он знал, что в этом году умер алхимик Нико-лас Фламел, занимавшийся поиском философского камня. Теперь же Колышкин чувст-вовал себя ретортой, в которой закипает белая кровь и черный фосфор. Ценность соб-ственной жизни для него была не выше, чем та единственная точка, которую он хотел поставить в коротком приговоре Системе.

Участок, в который он зашёл, располагался в двух шагах от дома, где парень жил с бабушкой. Бомба оказалась спрятана под курткой. В отделении на него не обратили никакого внимания и пропустили, как только он сказал, что пришел на допрос. Перед Валей открылся коридор полный дверей, и он наугад распахнул первую из них. В по-мещении сидело несколько следователей. По-крайней мере так решил Шприц. Среди них было два недавних носатых выпускника юридических академий, копавшихся в дорогих телефонах, и Валентин понял, что из этого кабинета он больше не выйдет.

— Тебе чего, мальчик? — отвлеклась от документов жирная тетка с собранными в ко-роткий сальный хвостик волосами, — не видишь, мы заняты.

Разумеется, Валентин не смог сказать, что пришел их убить. Не смог бы он и сформу-лировать, за что конкретно он ненавидел сидящих в помещении людей. Валентин не знал почему, но прекрасно знал зачем. Да и какая, собственно, разница?

— Вас попросили позвонить по этому телефону, — и он протянул ей бумажку с кривыми цифрами и трубку, которую они два дня назад отобрали у чебурека, — это очень важно.

Женщина удивленно вытаращилась на него и переспросила:

— С чего это я должна кому-то звонить? Ты кто такой, вообще?

Молодые следователи гнусно засмеялись, но Валентин непоколебимо стоял на своём. Он давно понял, что не существует такой роскоши, как человеческая воля и люди по-ступают только так, как велят им боги. Он не чувствовал ни нелепости ситуации, ни абсурдности требований. Решимость выжгла в нём все остальные мысли. Он неподвижно смотрел на женщину, постепенно уступающую его природному магнетизму.

— Хорошо, — женщина скорчила гримасу, — я позвоню. И что мне там должны сказать?

Валентин ответил:

— Что-то очень важное.

Когда из-под куртки парня раздалась вибрация и трель принятого звонка, в одном из полицейских кабинетов он, ни о чём не сожалея, предал себя вечности.

* * *

После взрыва Валентина Колышкина взорвался интернет. Полиция говорит, что он попал под влияние неонацистских группировок, когда как в действительности это мы попали под его влияние. Этот жалкий хилый человечишка одним своим поступком до-казал нашу полную неполноценность. Мы все схоронились по углам, опасаясь того, что на нас выйдут следователи. Но Колышкин всегда жил замкнуто с единственной родственницей — бабушкой, которая не замечала ничего, кроме умного и порядочного внука. Дома у него нашли изготовленные взрывчатые вещества, а компьютер, слава богам, был без интернета. Поэтому полицаи, не видя зацепок, начали винтить всех известных и популярных националистов города.

Это был неожиданный подарок судьбы, так как вскоре мы увидели в голубой звездочке Тель-а-Визора ошарашенное лицо Фитиля, которого допрашивали по поводу про-звучавшего взрыва. Впрочем, его вскоре отпустили, но Алиса рассказала, что Фитиль после одного ночного разговора с органами, пытался выведать у неё, знает ли она о том, кто гипотетически мог стоять за подростком.

— Скорей всего он теперь информатор, — сказала двоюродная сестра, — погибли целых три оборотня, оставшиеся рвутся с цепи.

В итоге следствие решило, что Колышкин был сумасшедшим и действовал в одиночку и нас, как мы не трусили, никто так и не побеспокоил, хотя меня и без того достала эта жизнь, которую я заменял имитацией борьбы. Всё чаще я думал о том, что моё бытие еще никчемней, чем никчёмный мир. Я пытался начать новую жизнь, но вокруг всегда пахло жизнью старой — это испарялись винные пары из пустых коричневых бутылок. То, что я снова запил, красноречиво напомнило мне о собственной неполноценности, хотя я постоянно был свидетелем следующего повторяющегося диалога между ярыми трезвенниками:

— Ты когда в последний раз кресты проебал?

— Да две недели назад нажрался водки, блевал под забором.

— Ого, а я вот позавчера пивом надрался. Очнулся в толчке.

Ощущать себя частью подобной мерзоты мне не хотелось, поэтому я начал тешить самолюбие мыслями об уходе из жизни. Я хотел, чтобы все считали меня несчастным.

Я — слабый человек, у меня разбитое сердце. Если бы я был отмороженный, как под-снежник, то меня выловили бы баграми из-под голубого льдистого панциря реки, и я давно бы вступил в полумиллионную армию ежегодных самоубийц. Обладай я большей смелостью, то, решив умереть, прихватил бы с собой десяток разномастных ублюдков, вспоров им брюшину ножом или динамитом. Но, ощущая духовный вакуум, я просто го-ворю это наедине зеркалу. Если я кого и убиваю, то только время. Это символ эпохи, которая даже потенциальное самоубийство освящает по всем канонам виртуального пространства. В горле моём хрипота. Сердце мое покорёжено. Через разорённую грудь, вслед за поросёнком Петей, эмигрирует душа. Потаскавшись по сбитым углам, поглядев на людей, ужаснувшись вакууму, изнасилованная, она приползёт обратно — изжёванная и избитая. Заскулив, она вольётся в меня, и я скажу, заскрипев зубами:

— Черт возьми, да лучше быть...

Кем? Кем быть? Ох, знать бы ответ!

Охота забуриться этой шипящей звздной ночью в какой-нибудь надушенный дымом кабачок, где в углу хрипело бы расстроенное пианино, и сонный музыкант нервно дёргал бы тяжёлые струны контрабаса. Чтобы пела портовая певичка, чья глотка обслужила не один корабль и ты, из-за стакана с дрянным вином, глядел на весь этот полуночный сброд и видел бы в нём себя. В тебе бы сидел Селин, орал Дебор, гуляла бы в туманах истина Блока, ты бы отбрасывал пропитую тень Ремарка, но вместе с тем оставался бы самым обычным, никем не узнанным пропойцей. Тебе бы понравилось, как луна особенно прекрасно танцевала вальс, а после совокуплялась бы с трупами туч. Хоть кто-то был счастлив.

Льётся в стакан мёртвый виноград. 'Приют корсара' или 'Изабелла', никакого пошлого изыска сухого чилийского — только разбитая и разлитая по чащам любовь. Утробно булькает контрабас, морскую мелодию отплясывают чёрно-белые зубы пианино. Через мутную грань стакана ты видишь уродливую морду мира и бандита за соседним столиком. Ты махом допиваешь красную желчь и бредёшь по направлению к уркам.

А после, устроив дебош и старую добрую поножовщину, ты бежишь в ночь, где звёзды ощупывали бы тебя своими паучьими пальцами, и пели бы... пели бы совратительнее сирен! Утратив гордую походку, я хочу бродить по ванильным улицам, засунув руки в карманы и вывернув душу, будто прося подаяния. А когда тебе окажут участие, зло плеваться и размахивать руками, будто имеешь второй дан по каратэ или вялотекущую шизофрению.

Осатанев в голодном парке, выть на луну. Желать, чтобы в тебе видели безумного. Демон-алкоголь не лечит, да я и не призываю пить. Хочется впустить в клетку ребер дыхание хаоса. Хочется отведать той перманентной, ни разу не опосредованной ублюдочности, что превращает человека в обыкновенное усатое быдло. Достигнуть дна, са-мой последний канавы и лужи, навсегда дав понять, что Христос ошибался. Но и хочется, чтобы утро головною болью мешало тошноту с любовью. Хочется, чтобы рядом на кровати свернулось бы калачиком какое-нибудь милое, улыбающееся чудо. Мне хоте-лось, не задумываясь, говорить Алисе:

— Люблю.

Мне хотелось поделиться этим с другими, и я продолжал общаться с Колей Добровым, который как больной учёный, внимательно изучал подопытного человека. Однажды он сказал:

— Я знаю выход.

* * *

— Это совсем не больно.

Внизу было пять этажей счастья и какая-то старушка с клюкой. Если суметь упасть на неё, то я смогу выжить. Тогда будет больно старухе, но она, поди, не обидится.

— Ты уверен?

Коля Добров выпил уже литр медовухи и был уверен даже в том, что американцы вы-садились на Луне, Гитлер хотел всех нас убить, а Сталин съесть получившиеся трупы.

— Смерть не более чем переход между агрегатными состояниями жизни. Представляешь, какой будет обман, если на самом деле, главная задача человека — это поскорее умереть? А вся наша жизнь — это просто фарс и иллюзия по сравнению с тем, что от-кроется за порогом. Жизнь — это отдаление от рая.

Мои кости проела ржавчина. Нет никакого желания жить и всё, что мне нужно — это товарищ, который захочет поступить так же, как я. Вдвоем не так страшно умирать, куда страшнее жить.

— А нет другого способа?

Добров качает головой:

— С таблеток нас только вырвет. В веревочной петле нет никакой эстетики. Вскрыть вены у нас не хватит решимости. Будем вольными людьми и совершим прыжок в маня-щую неизвестность.

Ветер цепным псом кусает за нос. Мы, как утопленники в снегу, сидим на холодном бетоне балкона. Небо, обернувшееся в саван, вот-вот готово принять нас. Обглоданная бомжами мусорка трещит целлофановым пакетом. Весь городской мир, оскалившись бетоном и оградами, ждёт, когда я, на миг почувствовав себя птицей, превращусь в разлагающийся белок. Когда ты готов расстаться со своей жизнью, то начинаешь пре-давать значимость даже самой малой детали. Ведь тебе кажется, что все они смотрят на тебя и даже ветер, закрыв ладонями лицо, пытается отговорить тебя от затеянного.

Но нет, на самом деле всем наплевать. И это злило меня больше всего.

— Выпей ещё, — протягивает новый бутыль Коля, — если мы повернём назад, то не сможем больше себя уважать.

Делаю большой глоток и спрашиваю:

— Вот мы с тобой два взрослых парня. Каждый из нас немало сделал в жизни. И ведём себя, как недоспелое эмо, думаем о совместном самоубийстве. Да если бы твои читатели узнали, что девяносто процентов мыслей в твоей голове не про нацизм, а про то, как вынести себе щщи, они бы давно тебя убили. Что же ты разнылся?

Писатель влил внутрь пол-литра пойла:

— Почему я решил самоубиться — это лишь моя забота. А ты расплакался лишь потому, что в клейкую и влажную пизду кто-то засунул свой член? И всего делов-то, что опро-кинутая на бок любовь? По сути тебя сейчас убьёт чье-то чужое счастье. Так что не тебе гнобить меня насчёт решения.

В фантазиях я додумался до того, что Алиса по ночам работает проституткой, чтобы доставить мне как можно больше неприятных впечатлений.

— Ты прав.

Понятное дело, что жизнь сама по себе не имеет человеческих характеристик, ими её наделяем мы, никчёмные люди. Для меня жизнь была подобна куче kala, возведённому в куб. Не было никакого просвета, только ледяная пустыня в груди, только хардкор в неосуществленных мною делах. Каждую минуту я думал о той, которая не то, что не любила меня, но и не желала даже видеть. Мой разум рисовал чудовищные картины досуга Алисы и на моих заострившихся клыках тут же выступал яд. Все клетки тела со-стояли из ревности и эгоизма, а в венах извивались белые шнурки, которые мне никогда не светило получить. В жизни не виделось никаких перспектив, кроме скромной обывательской морали и покойного, мертвецкого существования.

Нет, лучше умереть, чем так жить.

— Что же, время пришло.

С этими словами мы одновременно встали на тонкую рельсу железных перил. Впереди, в неосуществлённом шаге, откуда с языческой силой бил ветер, мелкая пятиэтажная бездна, на дне которой долгожданное освобождение. Всего-то шаг через больно. Деклассированный воздух просит полакомиться моими мозгами. Я нуль, то есть реали-зовался по полной. Если раскумекать, жизнь — это постоянная конкуренция и убивать себя позорно. Да?

— Ты готов?

Готов к чему? Нарисовать красную решётку на венах, доверить себя воздуху, соскочив с подоконника, растворить в желудке пригоршню таблеток — это, в принципе, не самоубийство. В одном случае тебя убивает гравитация, в другом давление, в третьем вообще поглощает мирный, вечный сон. Ты делаешь всего лишь первый шаг, один-единственный жест, на который, впрочем, тоже надо суметь решиться, но который сам по себе не убивает, а лишь приглашает смерть. Одним словом — это не ты себя убиваешь, а тебя что-то приканчивает. Это вполне себе опосредованное убийство или, лучше сказать, самоликвидация. Самоубийство — это, например, японское сеппоку, когда ты убиваешь себя сам, постепенно, сантиметр за сантиметром раскрывая себе живот, хотя вовсе не собираешься рожать. Для такого поступка нужна хотя бы унция героизма, да только те люди, у которых она есть, обычно не страдают смертельной жаждой. Я отношусь к своему одиночеству, как к домашнему животному: оно милое и я его люблю, но когда-нибудь ночью оно всё-таки меня съест.

Это не по мне. Если что и убьёт меня, то только пуля. Я тут же слез с перил и пьяно сказал стоящему на них Коле:

— Извини, камрад, я не буду этого делать. Тебе тоже не советую.

Колян, цепляясь руками за балкон следующего этажа, поворачивается ко мне лицом и, не слезая с перил, ржёт:

— Поздравляю, камрад! Ты думаешь, я собирался покончить с собой?

— Разве нет?

— Конечно нет! Жизнь это великое счастье, которое дается не каждому. Но я писатель и неравнодушен к острым ощущениям. Мне нужно знать, что испытывает человек, прежде чем погибает. Или нападает на людей, идёт в атаку или кончает жизнь самоубийством. Иногда нужно проверять это собственным примером.

Он улыбается до ушей. То есть эта толстая коротконогая скотина, похожая на пьяного бычка, просто шутила надо мной? Судя по откормленной, ровной и сверкающей улыбке Коли Доброва, всё обстояло именно так.

Я начинаю орать:

— А если бы я прыгнул? Что тогда? Если бы я погиб из-за тебя, скотина!

Коля морщится и покачивает тазом, отчего кажется, что он пьяный танцует ламбаду:

— Успокойся, Сенечка. Я же вижу, что ты трус. Что тебе было нужно внимание, которое я тебе и предоставил. С чего бы я иначе стал с тобой общаться? Ты думаешь, почему людям нравится ныть и плакать? Да потому что они хотят, чтобы их утешали, проявляли внимание и всячески доказывали им свою важность. Ты никогда бы не прыгнул, потому что трусишь. Понял?

Я смотрю на Колю Доброва. В его словах содержится часть правды, но вторая половинка истины сокрыта во мне, и сколько бы он не называл себя писателем, до конца понять человеческую природу у этого толстого козла не получится. Он больший обманщик, нежели я. Если я пытаюсь победить страх, выдавая только себя за сильного человека, то Коля манипулирует другими людьми, пытаясь сделать их слабее. Он думает, что если смешать мир с грязью, то он станет на фоне неё бриллиантом. Нет, ты окажешься не алмазом, а серым куском углерода. Теперь-то я понял, почему он всегда с вожделением расспрашивал нас про акции, беседовал со Славой об убийствах и взрывах. Он был трусом, живущим чужими воспоминаниями. Разводил людей, как шлюха, на разговоры, потому что сам не представлял собой ничего, кроме замуровавшегося в квартире интернет-пользователя, боявшегося решиться на поступок. И теперь он имел писательскую наглость ржать, уверенный, что играл с моей жизнью, как кошка с мышкой. Решение о том, что нужно делать с такими людьми, возникло спонтанно. Приблизившись к улыбающемуся писателю, я смотрю на него снизу вверх и понимаю по его потемневшему лицу, что он еще больший трус, чем я. Что же, пусть он познает эту великую бездну, именуемую страхом.

— Эй, ты что...!

Я толкаю его вперед и Коля Добров, чьё грузное тело не может удержать воздух, летит, изображая самоубийцу. Зимой небо рано покрывается мраком, поэтому авансцена балкона закрыта от посторонних взглядов. Когда я посмотрел вниз, то с трудом заметил, что Коля Добров уже совокупился с асфальтом.

* * *

Шли бесцельные снежные месяцы, и метель завывала однообразными серенадами. Иногда в небе всплывала белая, накрахмаленная, измазанная мелом, напуганная луна... обескровленная, придушенная ночью, замёрзшая и одинокая луна.

Это было единственное интересное, что происходило в моей жизни. Мне всё чаще ка-залось, что, по воспоминания Алисы, националистам просто нечего предложить серьёзным и успешным людям. Для них, за редким исключением, они выглядят просто клоунами. С другой стороны, я не считал "серьёзных и успешных людей" за живых существ, ибо вся их скучная монотонная жизнь не заслуживала никакого одобрения. Поэтому я, то глубже погружался на дно канализационной ненависти, то становился наивным идеалистом в блоковом венчике из роз. Один раз я даже понял в чём проблема. Без предисловий: всем на всё наплевать. Именно так: всем на всё наплевать. В этом и причина, из этого и следствие. Слава, замечая мои терзания, принимался лечить меня:

— Ты так из-за Коли Доброва переживаешь? Ладно... не надо было ему бухать, вот и упал с балкона. Слушай, что расскажу, друже. Выхожу, значит, из метро, а там стоят три тела. Ну, удар первого я пропустил с неожиданности, потом врезал ему в живот, так что он встал раком. Второй, видя это, докурил и начал идти ко мне в стиле Чака Норриса, и был встречен левым боковым, и улетел на полтора метра. Третий гопник подруливает осторожно и говорит: "Я, конечно, понимаю, что ты не растерялся, но они мои друзья".

Быть может, это была та самая компашка, что когда-то ограбили меня. Это не так интересно. Я пытался разобраться в себе, но не находил ничего, кроме маслянистых вин-тиков и застывшего мазута в районе сердца. Слава, настоящий друг, который вытащил меня из десятков передряг, в половину которых лично и втянул, снова пытается взбодрить:

— Ну, значит, бьём мы его, а он как закричит: "Я русский, хоть у меня и глаз узкий!"

И тут я спрашиваю:

— И что, он теперь реально инвалид?

Слава, понимая, что речь идёт о Коле Доброве, отвечает:

— Нет, теперь он реально мудак. Человек, писавший такие тексты, не имеет никакого права кончать с собой. Впрочем, он стал тем, кого больше всего и ненавидел. Теперь он овощ, которого возят на каталке. Даже говорить не может, всех нас забыл. Он ничего не помнит и не может ходить, прямо как среднестатистический рузкий.

— Рузкий?

— То есть русский.

— Скажи, Слава, а зачем всё это? Идеи, какая-то революция, национализм и социа-лизм. RAC и oi. Зачем издеваться над собственным народом, за который ты даже и не думаешь сражаться? Я не понимаю, как я оказался втянут в этот водоворот. Я ощущаю идейную недостаточность. Всё то, что меня когда-то могло увлечь, перестало казаться чем-то важным. Этнос, нация, раса. Справедливость и воля. Кому это нужно? Двум сот-ням оголтелых фанатиков, которые воюют в комментариях? Тем активистам, которые что-то сделали и теперь упрятаны за решётку?

Ветер моих слов надул тяжёлые раздумья на лицо друга. Светлые глаза его затума-нились без права на надежду. Он, прожевав плоть финика, ответил:

— Зачем это нужно? Действительно... Да потому что, Дух, иначе нельзя. Чем больше человек может чувствовать, тем больше он переживает за то, что происходит вокруг. Ты с детства разные книжки читал, вот они тебе голову и свернули, а я докрутил. Не-возможно быть счастливым, если рядом есть те, кто страдает. А сейчас страдает наш народ: от государства, от бандитов, от оккупантов...

Перебивая его, вывожу к главному:

— Ты готов отдать за это жизнь?

Слава не задумываясь, кивнул:

— Конечно. Кто, если не мы, защитим свою землю?

В том то и дело, что Я не готов отдать за неё жизнь. Но, как сказал Слава, кто, если не мы? Я, если никто! Нет, это вызывает горечь. Надо говорить лучше, с вызовом: "Мы, если никто". Русская поговорка учит: "Один в поле не воин". В нашей Родине полно полей, но что делать, когда не сыскать для них воинов?

* * *

Если кто-нибудь рискнёт прочитать мои мысли, то немедленно скажет, что я сумасшедший. В этом была небольшая доля истины. Вот, например, глядя на сисястую девицу напротив, мне сначала хотелось откусить ей нос, а потом изнасиловать, и только отличное воспитание не позволяло мне так поступить.

Вообще, тема секса чрезвычайно важна для парня. Это вот у Шприца половое созревание началось позже, а та часть мозга, которая отвечала за либидо, стала центром, отвечающим за революцию. Это своеобразная экзальтация или фрустрация, уж не знаю, в общем — замещение нехватки секса революцией. Не зря такой великий человек, как Корнелиу Кодряну, запрещал своему отборному отряду легионеров всяческие отношения с женщинами.

Не хватает секса? Замути революции и выеби этот зажравшийся мир.

Восемнадцать лет — это опасный возраст. В душе чистый, плазменный идеализм. Попади мне в руки пистолет, я бы перестрелял всех неугодных на хрен. Или на член. Но что, в сущности, может сказать о любви восемнадцатилетний парень: либо то, что она говно, либо то, что она прекрасна. Это рубежное время максимализма, когда всё, что тебе не по нраву, не имеет право на существование, а всё, что тебе по душе, должно быть возведено в абсолют. Те люди, которые до зрелости могут сохранить такие убеждения, те, кто не идёт на компромисс, и ухитряются победить — становятся великими революционерами.

Но любовь, эта сучка с обвисшим выменем, должна быть убита в моей груди. Когда кровь вместо вен стынет в жилах, когда луна скалит жёлтые клыки, а ты смотришь на её фотографию и понимаешь, что всё то, что осталось в твоей груди, не похоже на любовь, а напоминает алхимический дистиллят из ненависти, льда, отчаяния, игольчатого мороза и ревности, тогда, обманывая сам себя, но уверенный в происходящем ты говоришь: "Любви не бывает". Исполнители этой фразы просто сами пострадали от того, что любовь кастрировала их душу. Что-то не вышло и мы надломились. Но это простое невезение. Ведь всё, что надо, чтобы убедиться в существовании любви, так это прочесть песнь про Тристана и Изольду или посмотреть на Тихонова и Хасис.

В трубке её мерцающий, как призрак, голос:

— У?

Она всегда так начинает разговор на расстоянии.

— Пойдём, — мои губы в холоде, — по делам?

— С целью или без?

— С целью.

Если бы я знал, что это навсегда изменит мою жизнь, то собственноручно бы укатал себя в тазик с бетоном и скинулся бы в гнилую реку. И всё-таки — это было страшно-прекрасно. Это непонятное ожидание сюрприза, что и делает жизнь запоминающейся.

Чумазое небо, вылезшее из заводской трубы, прикрыло глаза. Темнело. Огонёк сига-реты, брошенный в коричневую урну, прочертил воздух оранжевой дугой. Аттракционы в парке катали визжащих людей. Их пережевывали веселящиеся механизмы, поглощали шатры и поздно ужинали комнаты страха.

— Куда закинем? — спрашиваю я, — везде люди.

Прекрасные волосы убраны под шапку, руки со сбитыми костяшками, которые я был готов целовать, спрятаны в карманы курток. Я не вижу в ней ни одной запоминающейся детали, на которую я бы смог подрочить ночью.

— Угу, везде люди.

— Может, не будем тогда?

— Ну, давай не будем.

Это мы сделали дымовые шашки из пропитанной специальным составом газеты и алюминиевой банки с вырезанным дном. Если закинуть её в толпу людей, то можно сравниться по ужасу террора с Усамой Бен Ладеном.

— Да спрячь ты уже дымовуху. На хрен она вообще нужна.

В парке располагался аттракцион Заводной Апельсин. Я подумал, что садишься в эту оранжевую чашку, там тебя опаивают молоком, бьют велосипедной цепью, а потом за-ставляют слушать старину Моцарта. Несмотря на это гениальное открытие, веселящаяся толпа проходит мимо нас, и я с горечью понимаю, что они, те, за кого я по идее борюсь, совершено чужие для меня люди. Может предложить прокатиться Алисе? Нет, не буду рисковать.

— Так куда пойдём?

Я — человек посредине. Меня нельзя назвать маргиналом, потому что мне неудобно с краю. Меня не примет обывательская трясина и шальной задор экстремизма. Мы новое потерянное поколение, на чью долю не выпало ни большой войны, ни революции, ни социального катаклизма. Что и говорить, даже монгольского нашествия нет, сплошная таджикская экспансия. Избрать карьеру менеджера это всё равно, что добровольно ос-копить себя. Быть офисными трилобитами, гневно собирающим хомячков в бложике по поводу снова сфальсифицированных выборов? Этим меховым шапкам нравиться жить, тогда, как мне хочется умереть. Многие из них ропщут на власть. Но если они действительно хотят посмотреть, кто виноват в том, что происходит в стране, то пусть просто заглянут в зеркало. Я ощущал себя отрыжкой общества потребления, потому что меня, не слишком умного и не слишком красивого, можно было продать только в провинциальном секонд-хенде. Меня купила бы какая-нибудь сталинская кошатница и насиловала бы затхлыми вечерами возле мерцающего телевизора.

Вот и все перипетии моей дальнейшей жизни.

О чём это я? Ах да, я — человек посредине и прямо по мне проехала цивилизация. Если бы прохожий спросил, что с моим лицом, то я бы ответил, что отравился, попробовав общество на вкус. Но, невозможно бороться за идею, не веря в лучшее. Ведь даже сквозь тюремную решетку мерцают звёзды, а значит жизнь со скрипом, но продолжается. Я говорю вслух:

— И всё-таки я так и остался ржавым романтиком.

На меня заинтересованно смотрит Лис.

* * *

— Знаешь, — начинает подобревшая Алиса, — меня тогда очень задело, что ты у Фитиля назвал меня шлюхой. Я даже хотела отрезать тебе член ножом, но потом передумала. Ведь надо же как-то размножаться белой расе.

Соль в том, что она это абсолютно серьёзно. Ещё нужно было воздать хвалу Яхве или славянским богам, что мне был уготовлен столь мягкий вердикт. Наверное, у неё какой-то пунктик, касающийся мужского хозяйства, поэтому она так часто этим грозит. Когда ты испуган, лучше шутить, поэтому говорю:

— И что же тебе помешало?

Лис говорит:

— То, что я не шлюха. Это и помешало. Когда оскорбление не имеет под собой никакой почвы, оно не должно трогать человека.

— Ну, ты это... извини меня. Я не хотел.

— Ты посчитал, что я живу с Фитилем? Что мы трахаемся? И поэтому обиделся?

— Типа того.

— Значит, если тебе было не всё равно, ты влюбился в меня?

Мои уши горят, как маяки на скале: какого лешего она разговаривает, как мужчина? Это я должен напирать на неё, чтобы склонить к соитию, продолжению себя в вечности, ловко замаскированным под лживыми чувствами. Или... взаправду люблю? Я говорил так когда-то. Но ведь та компания, с которой я связался, напрочь отрицает возможность существования такого чувства.

— Не влюбился. Был привязан к тебе, вот и всё. Потом, когда я почитал журналы, то понял, что любовь для слабаков. Она мешает выполнить своё предназначение. Любовь не для национал-социалистов.

— А что тогда для национал-социалистов? Расово верный арийский кулак?

— Не-е.

— Или просто животный секс? Тогда почему ты не завалишь какую-нибудь тупую рус-скую пизду?

— Не хочу.

— Значит, в тебе есть чувства, а ты их зачем-то убиваешь. Ты что, такой трус, что тебе за них стыдно? Или какой-то идеолог, который давно сидит или убит или стал овощем, может говорить тебе, как жить? У тебя нет головы на плечах?

Я начинаю злиться под стать кривой сабле месяца в небесах. Но всё же нахожу силы продолжить аргументированный спор:

— Да заткнись, ты... шлюха!

Алиса поворачивается ко мне, и я с запозданием понимаю, что не успею отпрыгнуть, если она захочет нанести на белый воротничок моей куртки светлый цвет из артерий. Её глаза горят изумрудным огнём и за то, чтобы лишнюю секунду наблюдать эту мистерию, я готов, не раздумывая, отдать чью-нибудь жизнь.

— Запомни, Сеня, у меня еще ни с кем никогда не было. Потому что я не хочу. Потому что кругом такие мудаки, как ты. Обыватели в шкуре волка, а внутри гнилье. Это ты Сеня шлюха, а я девственница.

Я обижен до глубины души, поэтому спешу её опровергнуть:

— Ээ! У меня тоже еще ни с кем не было, я не...

И тут я понимаю, что сболтнул лишнего. Только что я нарушил самое главное табу в мужском мире. Ты можешь признаться, что ел дерьмо, что удовлетворяешься в дырку в матраце, что предавал друзей, слушаешь Укупника, разрывал на части младенцев, что ты был антифой, но, все эти заявления меркнут по сравнению с тем, когда ты заявляешь кому-то: "Я — девственник".

— Ты?

Это как взорвать внутри водородную бомбу, особенно если тебе уже больше восем-надцати. Мужское эго и женская цивилизация заставили стыдиться того естественного факта, что у тебя есть повышенные критерии к будущей избраннице.

— А я думала ты это, наоборот...

Злость подменила разум, не понимая ничего, кричу:

— Ни хера! Я вот такой... Такой, который тебя никогда и не любил. А ты можешь идти на хуй, сука.

В бешенстве я давил сопротивляющуюся под ногами землю. Если Алиса расскажет об этом остальным, то я повешусь! Пусть мир будет веткой осины, а я Иудой. Меня всё достало до такой черты, за которой выбор снова заметался между безумием и само-убийством. В этот момент я укрепился в своей ненависти сильнее, чем Измаил перед штурмом Суворова. То человеческое, слишком человеческое, что ещё осталось во мне, дистиллировалось и выходило с каждым раздражённым дыханием, растворялось с каж-дым новым ненавистным вдохом. Минут через пять я мутировал бы в опасного социального монстра, который считал бы богом майора Евсюкова.

Шагов через сорок, всё-таки оглянувшись назад, я заметил, как рядом с Алисой раз-махивали руками две мужские фигуры.

* * *

Фашиствующая коричневая мусорка с металлическим чавканьем пожрала голову обидчика. Её верхний козырек упёрся человеку в шею, а подвижный низ призывно за-качал полыми бёдрами. Такие сумасшедшие идеи приходят только в безумные времена. Я схватился за дно мусорки и стал тянуть её одновременно вверх и на себя. Так по утрам дворники опорожняют урны. Человеческий мусор страшно заверещал, когда в его шею сверху уперся железный клюв, а я тянул и тянул вверх, чувствуя, как острые металлические края с трудом входят в его шею.

Как со дна колодца доносится крик:

— Хватит! Ты его завалишь!

Я не верю, что это кричит воинственный Лис. Вдруг что-то, то ли лопается, то ли хру-стит, то ли хлюпает и вскрикивает, но мне на руки с ужасным напором льётся ликующий чистый поток. Отступая от бьющегося в предсмертной истоме тела, я заворожено смотрю, ощущая победное сексуальное возбуждение, как с растопыренных пальцев сочится цвет раздавленной вишни.

Это кровь. Кровь на моих руках. И штанах, превратившихся в грязную леопардовую шкуру. Возбуждающая страсть исчезла, оставив липкий, пронизывающий холодок от вида безвольного тела, окровавленную шею которого посасывает рот мусорки.

— Валим! Валим!

Я мычу:

— Вот ты и вали, а я пойду туда.

— Дебил! Да ты весь в крови, тебя спалят тут же.

Это снова та же мудрая и уверенная Алиса. Рыжая лисица с испуганной хитринкой в волосах. То и дело, поглядывая на часы, она влечёт меня в сторону тёмных дворов. Хо-хочущая тьма любовно приобнимает и треплет за плечо. Иногда нам на встречу попа-даются прохожие, и тогда Лис берет меня под руку и шипит:

— Иди нормально.

А я, свесив голову, иду вихляющей пьяной походкой. Когда ко мне прижимается Али-са, я чувствую её живое тепло, и это хмелит меня больше, чем глоток вина. Никогда бы не подумал, что именно в таких обстоятельствах я буду впервые обнимать женщину.

— Если второй убежавший мудак позовёт ментов, то мы попали с тобой.

Безвольно спрашиваю:

— Куда мы идём?

— Ко мне. Надо скинуть шмотки с кровью. Бля-я-я! Как далеко, но в транспорт в таком виде не пойдёшь.

— У тебя Фитиль, что он скажет.

— Да по хер на него, ничего не ска...

В её глазах, отчетливо видных в темноте, мелькает понимание. Нет, Фитиль как раз скажет. Особенно теперь, после случая со Шприцом. Но скажет не мне, а органам, ведь мои кровавые следы бросят неприятную бордовую тень на его Великую Партию, на митинги которой ходят семь с половиной человек. Девушка растерянна.

— И куда теперь? Мы же не брали на акцию телефоны...

Если бы мы знали, что всё кончится таким образом, то вообще никуда бы не пошли. Это кредо любого автономного националиста: полицаев бояться на акцию не ходить. Я устало улыбаюсь:

— Тогда пойдём ко мне. Я живу один. Тут два квартала. В другую сторону.

— Чего ты раньше молчал!

— Ну, вдруг бы ты сказала, что я всё это специально устроил, чтобы затащить тебя к себе.

На её спелых губах появляется улыбка.

* * *

Как в начале посредственного порнофильма я вышел из душа. Багровые реки уплыли в канализацию, а стиральная машина глодала испачканную одежду. Когда я появился, Алиса сидела в кресле и осматривала квартиру.

— А почему у тебя не висят флаги и портрет Адольфа?

На стенах висели картины Кукрыниксов и плакаты музыкальных рок-групп. Я ответил:

— Потому что конспирация.

— Ну да, ну да. Так я и поверила.

— Чего это?

— Ты же не нацист. Ты им и не был никогда. Ты просто с нами заодно. Прибился, как собачка, которой некуда было пойти. Ты же даже зиговать не хотел.

Она поняла самую суть. Ещё чуть-чуть и девушка окончательно расколет ту лживую масочку, которую я носил. Так может говорить человек, который очень сильно в тебе разбирается. Интересно знает ли она о том, что я иногда дрочу на неё в ванной?

— Какая тебе разница? Я расист, делаю дела. Нацизм и национализм это туфта.

Алиса покачала головой:

— Ты не делаешь дела. Ты сегодня случайно сделал дело. Впрочем, как и все мы.

— Какое дело?

Она непонимающе смотрит на меня. Тут, посреди второстепенных слов Алисы, страх, подтянувшийся на паучьих пальцах, достал меня. Я отчётливо понял, что убил человека. Слушая знакомых, рассказывающих о том, как они кого-то убивали, мне никогда не говорили о раскаянии, достоевщине, покаянии и стыде. Не ощущал ничего подобного и я, лишь лёгкий флер дымчатого страха, что меня могут поймать и заточить в тюрьму. Не более того. То, что это была обычная буржуазная эмоция, не пробудившая во мне ничего, кроме гордыни, и ощущения превосходства по отношению к другим, показалось мне совершенно нормальным. А то, что мы воспринимали это как само собой разумеющее действие, как то, что неминуемо должно было произойти, лишь говорило о том, что мы принадлежим другому, злому и волчьему миру.

— Надо будет потом одежду уничтожить. И ту обувь, в которой мы были. Ты нигде не заляпалась? Может постирать?

У девушки был забрызган рукав кофты. Она покачала головой:

— Нет, дома постираю. Подверну, и никто ничего не заметит.

— Ты меня боишься что ли? Думаешь, когда снимешь кофту, я тебя изнасилую?

Когда я произнес последнее слово, Алиса дёрнулась. Длинные русые волосы, поте-рявшие к вечеру огненное сияние, рассыпались по спине. Как же они были прекрасны! Настоящее пшеничное золото. Соратница произнесла:

— Помнишь ведь про негра и мента историю?

— Ну.

— Меня ведь и вправду пытались изнасиловать. Только не негр, их тогда почти не было. Там было две русских твари и вожак-кавказец. Мы все были немного пьяны, я тогда была ещё овощем на школьной дискотеке. Они затащили меня в пустой класс. Я не очень-то сопротивлялась, а они меня прямо на учительский стол положили. Испугалась страшно, особенно когда они сразу втроём лапать начали. Обезьяна эта сначала с себя штаны спустила, потом с меня джинсы хотела.

Я с придыханием спросил:

— И что дальше?

Алиса заржала, как конь:

— Да ничего! В стаканчике на столе учительские ножницы были. Ну, я их схватила и ударила в пах черножопому. Никогда не слышала, чтобы так страшно кричали — натянула джинсы и бегом оттуда.

— И что потом?

— Да что ты заладил, потом-потом. Потом был суд, сказали, что мой удар привел к ин-валидности молодого парня-спортсмена, который не хотел ничего плохого. Обязали оп-латить лечение и моральную компенсацию. Ну, обезьяний выводок потом ещё обещал по-настоящему изнасиловать, но я стала всегда носить с собой нож. Вот тогда во мне что-то и надломилась. Я другой стала. Не потому, что попытались изнасиловать, нет. Я ещё тогда понимала, что и судья, и прокурор они купленные были на деньги этих тварей. И у меня, пятнадцатилетней девчонки, не поверишь, такая дикая ненависть к этим мундирам возникла. Я готова была убить их, а не эту обезьяну. Наверное, потому что это в её сущности лежит. Они ни на что большее не способны, кроме как насиловать, грабить и убивать. Совершенно примитивные существа. Глупо удивляться тому, почему тебя покусала бешеная собака. А вот эти судьи, прокуроры, адвокаты, обычные белые люди, такие же, как я, но опустившиеся до уровня зверья, меня поразили намного больше. Возможно, тогда я этого ещё не понимала, овощем была тем же, но в памяти оно отложилось. С тех пор я и стала ненавидеть всю эту грязь кругом. То, что мы называем Системой.

Это откровение Алисы перевешивало даже откровение Иоанна Богослова. Я не знал, что ответить, поэтому проявил высшую мудрость и ничего не произнёс.

— Так что спасибо, что меня защитил. Когда эти двое подвалили, я, словно на том столе оказалась, окоченела вся. Даже о ноже или газе не подумала. А ты вот спас, не рас-терялся. У меня так бывает иногда, что я... цепенею вся, не зная, что и делать... Спасибо.

Девушка тепло, как пригревшийся котёнок, смотрит на меня. Этот взгляд предвещает что-то, о чём я раньше не знал и что не испытывал. Я не нахожу, куда можно деть конечности и засовываю руки в карманы шорт. Мы легли спать в разных местах: она на диване, а я, постелив подаренный Славой синий бомбер, на полу.

— Спокойны ночи.

— Спокойной...

Больше ничего не произошло. Хотя, не буду врать, ещё с прочитанных рыцарских романов, я считал, что прекрасная дама должна отблагодарить хотя бы поцелуем своего рыцаря-спасителя. Но Алиса как будто безразлично лежала, уставившись в потолок. Ничего не сказав, я укрылся одеялом и лёг на бомбер. Нельзя требовать невозможного. Я почти заснул, поэтому через десять минут меня потряс шёпот около самого уха:

— Если бы ты первый полез ко мне в кровать, то я бы тебе отрезала кое-что.

В ту ночь во мне родилась новая Вселенная.

* * *

Мы сидели в приезжей компании исламофашистов. Все они были ярыми Ингерманландцами родом откуда-то из-под Самары, но в тоже время дико котировали суры Ко-рана. Лично мне больше нравилось сало свиньи, но сказать об этом было неудобно, по-тому что я ничего не понимал в Традиции и меня сверлили неприятные взгляды обладателей шести коротких бородок, благодаря которым лица исламофашистов напоминали загрустившие и годами небритые херы. Ещё все, как один исламофашисты были ярыми хохлотивленцами. Они хохлативлялись за Украину, доказывая нам, что если бы не проклятые монголоидные русские, то украинцы уже давно бы заселили Вселенную. Я слушал их, упиваясь одной-единственной мыслью. Всё, что я хотел — это дать прогуляться на волю их кишкам, избить их до кровавых ссадин на ботинках. А всё, что у меня было — это великий страх так поступить. Ведь террор есть только на страницах книг и в словах песен.

— Вы же понимаете, что те русские, которые не примут ислам, обречены на деграда-цию. Только ислам может выступить нравственной защитой от вымирания нации.

Бенито Муссолини говорил: "Больше врагов — больше чести". Теперь я знаю: "Больше врагов — больше пиздюлей". Поэтому родители отправили меня в школу на год позже, чтобы меня никто не бил. С этим еще можно было смириться, но почему мы пришли на встречу с исламофашистскими упырями только вчетвером?

Проклятая жизнь.

Я пью пиво для того, чтобы потом сделать из пустой бутылки коктейль Молотова. Это философия моей разгромленной жизни. Как-то раз мы напали на какого-то южного му-жика, у которого в кошельке оказалась фотография азиатской дочки. Счастливая де-точка была запечатлена на фотографии в своем туземном детском садике верхом на ишаке. Я готов поклясться расой, что видел это собственными глазами! Кроме того, су-ществует теория, что азиаты насилуют всяких старушек, потому что они очень похожи на их матерей. Интересно, такого культурного будущего хотят для русских мусульмане?

Слава как-то сказал мне:

— Будь как Васко де Гама!

— Что, я должен обогнуть Африку?

— Нет, ты должен топить корабли с исламскими паломниками, которые следуют в Мек-ку!

Тогда я порадовался. А теперь я сижу в окружении этих паломников, которые нена-видят мой собственный народ и считают это великим подвигом борьбы. Они жалкие не-удачники, которых разберёт на косточки любой самодостаточный человек. Кроме того, я заметил, что больше всего про монголоидных русских кричат как раз обладатели черных волос и карих глаз. Мне-то было без разницы на фенотип, главное, чтобы у человека был внутренний стержень, а не стопроцентная нордическая внешность. Помню, когда-то на это сетовал Юлиус Эвола, справедливо обвиняя нацистов в том, что они были биологически зациклены на внешности, совсем не учитывая человеческий дух, и приводил в пример скандинавов.

Глядя на окружающих меня людей я понимал, что их расовую неполноценность до-кажет даже гречневая каша.

Грозный исламофаши выпив чарку водки, возносил два пальца во славу Аллаха. Те-перь я знал, в каком состоянии делаются эти фотографии. Нет, я решительно не пони-маю, почему больше всех кричат о неполноценности русских именно те, кто не обладает даже светлым оттенком кожи? Это какая-то банальная иллюстрация примера из учебника психологии. Потом начинается спор, где меня пытаются перетащить на сторону исламистов, германофилов, правых анархистов, экологистов и ещё какой-то ванны с дерьмом. Начинается он с приевшейся копрофилийной темы. Мне говорят:

— Ты только представь: в вашей России несколько миллионов мигрантов.

— Ну?

— И они каждое утро срут на твоей земле.

Это откровение пронизывает меня насквозь.

— И что?

— Получается, вся ваша Россия засрана таджикским говном, обосанна киргизами и оплевана китайцами. Получается, вы, русские живёте среди чужого кала. Вы нечисто-плотны. Ты понимаешь?

Да, я понимал. Полученное знание давило мне на плечи всей своей ответственностью. Их было больше, чем нас. Поэтому нельзя было схватиться за ножи и нарисовать этим ублюдкам улыбку Джокера от уха до уха. Пожизненный срок за убийство шести говноедов? Нет, я не настолько безумен. Я настолько терпила. Когда совершенно противные мне люди начали оскорблять то, что я часто и сам поливал руганью, мне стало ясно, что кто-то из нас ошибается. И я, следуя завету Дуче, вовсе не был ни мертвецом, ни глупцом. Стоило радикально пересмотреть заплесневевшие взгляды на жизнь. В ужаснейшем настроении Слава, я и Алиса выплеснулись на улицу.

— А где Шут?

Алиса сплюнула, и этот ее плевок был для меня также сумасшедшее ценен, как и она сама. Её слова были прекрасно злы:

— Горшок остался вместе с этими мудаками.

* * *

Впервые обретённая девушка сделала меня даже счастливей, чем возможная белая революция. Правда, я был болен тем эгоистичным типом счастья, которым сразу же хочется поделиться с другими, чтобы все, кто отпускал в твой адрес скабрезные шуточки, умылись завистливыми слюнями. Поэтому я решил познакомить девушку с родителями.

Когда смотришь на мир по-новому, то замечаешь тысячу изменений. Решив купить что-нибудь к чаю, мы с Алисой зашли в русский кондитерский магазин, где я когда-то, поддавшись пропаганде Славы, стал отовариваться. Каково же было моё удивление, когда за прилавком оказалась очередная чёрная харя. Та же картина повторилась и в следующем магазине.

— Да что же это такое, — пробормотал я.

Вдруг по улице, разбрызгивая подтаявший снежный сироп, пронесся визжащий лез-гинкой джип. Если бы он обрызгал нас, то я бы погнался за этим чёрным катафалком с ножом, и зарезал бы там всех, в том числе и подушки безопасности. По тротуару про-бежала куча цыганских детишек, которые развлекались тем, что пинали машины и с писком убегали прочь. Мне сразу вспомнилась история с кладбищем. На скамеечке ря-дом с моим бывшим подъездом тусовались несколько кавказцев, но Алиса излучала, как ядерный реактор, такую ненависть, что никто из них не посмел нам сказать и слова. Прежде чем зайти в подъезд я посмотрел вверх. Небо, приплывшее откуда-то с Востока, узко улыбалось и показывало смуглые щечки. Мой район изменился до неузнаваемости.

Впрочем, как и мои родители.

Знаете, я не хочу их описывать. Представьте себе две водопроводные капли, только у одной из них есть половой член. Хотя... судя по словам моего отца, и этот факт должен быть тщательно проверен. Представьте себе две серых мышки, два вырезанных из картона человечка, одуванчики, лишившиеся седой головки, два комка пыли, и вы поймёте, как выглядели мои родители.

— Понимаешь, сын, — когда речь зашла о политике, — нынешняя власть делает хоть что-то в отличие от остальных. Там же одни придурки, так, что она лучше, чем ничего.

Алиса галантно помешивает ложечкой чай.

— То есть вас устраивает, что ваш район превратился в Ашхабад?

Моя мать сказала:

— А что поделать, зато стабильность.

Отец подытожил:

— Радуйся, сын, что я смог купить тебе квартиру. Теперь тебе есть, где жить. А вы, Алиса, радуйтесь, что у вас такой обеспеченный молодой человек. А в наши времена это уже немало. Думать надо, прежде всего о себе, о своей семье.

Алиса сделала маленький глоток, отчего её зелёные глаза зажглись:

— Если каждый будет думать только о себе, мы станем окончательными эгоистами, и нас додавят по одному. Почему вы не можете увидеть очевидного? Да вы, такое ощущение, даже и не живёте... вы мёртвые.

Не давая родителям понять, что это было оскорбление, я быстро спрашиваю у матери:

— Мама, когда в твоей жизни последний раз происходило что-то значимое?

Мать не понимает:

— Уже давно. И я очень этим довольна. Многие ругают власть, а я считаю, что они де-лают всё правильно. Нам нужен покой и стабильность, и я рада, что в моей жизни всё хорошо.

Это бесполезно. Они не понимают. Не понимают причины той болезни, от которой они когда-нибудь умрут. Вирус безразличия — вот самая главная человеческая болезнь. Он разит, не различая возраста и гендера. К тому же, Россия — это страна обиженных, не желающих понимать, что причина плохой жизни заключается исключительно в них самих. Обиженное безразличие страшная смесь. Когда мы уходим, в интимной темноте коридора я говорю Алисе:

— Прости их. Они овощи. Молодость за нами: нам решать, как жить.

Она спокойно гладит меня по лицу:

— Главное что ты пошёл не в них. Главное, что ты мой.

Поцелуй соединяет нас лучше всяких убеждений.

* * *

Наш поредевший состав шакальей стайкой слонялся по улицам. Ни одного слова не пролегало между мной и Алисой, что поддерживал сумрачный Слава, и только раскрас-невшийся Шут, сыпал искрами шуток. Для всех, а на самом деле скрываясь от Гоши, мы с Алисой находились по разную сторону баррикад, и только наша любовь соединяла враждебные стороны. Теперь Шуту, оказавшемуся вне интернета, было решительно не над кем смеяться, и он переключал внимание на окружающих:

— Мне одному кажется, что русаки так уродливы? Ну, кроме баб.

— Чем тебе не угодили бабы? — спрашивает Алиса.

— Бабы-то, как раз угодили. Потому что в них есть хоть немножко нормальной крови.

— Это почему?

— Ну, когда-то русские мужики проигрывали войны, то с французами, то с монголами, то с германцами, то с хачами, освободители здорово облагораживали генофонд нации. Вот погляди на того воена.

Справа от нас шёл мужик, одновременно куривший и сосавший пиво из бутылки. Он был ничем не знаменит, только был наглядным примером деградации нации. Такие ты-сячами бродят по улицам.

Я вставляю:

— А потом их на хер выпинывали из страны.

Шут соглашается:

— Да, с пеной на устах отстаивали своё рабство, к сожалению.

Но Алиса не хочет униматься:

— Горшок, ты всерьёз думаешь, что монгольская кровь может облагородить что-то, кроме навозной кучи?

Гоше только это и надо. Он обожает провокации и когда подрастёт, обязательно за-мутит несколько революций цвета радуги. Это настоящий безумец, всегда ищущий тот предмет для поклонения, который вызывает самую большую антипатию у людей. Я не удивлен, что он считает себя национал-социалистом, привлекая к себе всеобщее вни-мание. Это политический эксгибиоционизм.

— Алисонька, — щебечет парень, — да прямо сейчас совершается презанимательнейший эмпирический опыт. Смотри вперёд.

А впереди был Дагестан. Ну, то есть не совсем та солнечная страна, где овца счита-ется священным животным, а борьба обязательный школьный предмет. Впереди шла блестящая чёрная куртка. Её обладатель шёл, растопырив руки, и толкал прохожих, идущих на встречу, хотя большинство из них старалось задолго отойти в сторону.

— Почему русские шлюхи обожают кавказцев? Да всё просто. Главная причина вызы-вающего поведения — это желание доминировать. Это основной человеческий инстинкт, присущий всем мужским особям. Плодиться и доминировать. Какой самый простой ме-ханизм доминирования? Конечно, это прилюдно щемить тех, кто слабее тебя. То есть сейчас перед тобой, Алиса, идёт самый доминантный мужчина в сообществе улицы. А что русские, которых здесь чуть ли не сто процентов? Почему они ничего не ответят? Где их чувство доминантности? Его нет. Вот и выходит, что кавказцы намного сильнее и лучше опустившейся русни.

Глаза у Лиса хищно блестят. Это не безумный блеск, не восторг маньяка, а холодный расчёт кондора. Самая опасная ненависть эта та, которую ты можешь контролировать.

— Тогда скажи мне, Гошенька, почему я не теку при одном только виде возбуждающей надписи "Дагестан" и заломленных борцовских ушек?

Шут картинно чешет затылок и говорит:

— Это науке неизвестно.

Слава тихонько говорит, глядя на то, как от выставленного локтя кавказца согнулся пополам какой-то студент, напоминающий штангенциркуль.

— Здесь и так всё ясно. Сейчас мы будем колоть чурку. Возможно даже ножами.

Наследие Ильфа и Петрова живо даже в сознании уличных бойцов, но этот факт не так радует меня, как то, что сейчас придётся снова поставить себя вне закона. Откровенно говоря, мне плевать на закон, но ведь, что печально — ему не плевать на меня. Меня размораживает пацифистский ответ Георгия:

— Как скажете, господа. Пусть зайдёт во двор.

Когда жертва, растопыривая ноги, как будто на них одеты сапоги-скороходы, начинает перевариваться в кишках подворотен, мы следуем за ним. Ощупывающий взгляд Алисы заставляет меня расправить плечи и, набирая ход, нестись впереди нашей ватаги. Тяжесть кастета на кулаке, сверкающие улыбки ножей в руках Шута и Славы. Вот он — позабытый дух девяносто пятого! Вот он — глоток эликсира бессмертия! В этот момент, когда решение осталось позади, меня наполняет бесконечная космическая энергия, перед которой вся йога выглядит покрывшейся пылью мумией. Вся полнота жизни в этом упоительном мгновении перед прыжком на жертву. Сейчас я жив, как никогда до этого!

Кавказец оборачивается на топот и вопрошает:

— Ле-е? Жи...

* * *

Мои мечты разбились вместе с носом. Некстати вспомнился Гоголь, этот классический антисемит. Хач по-прежнему высился несокрушимым колосом. Шут стонет, согнувшись, на земле, подтягивая ноги к животу. Слава после того, как его бросили через плечо, ударился головой и лежал не шевелясь. Я познакомился с настоящим хуком справа, а не с той подделкой, что поет со сцены. Теперь только Алиса, сжимая в руках газ, с не-навистью смотрела на разъярённого кавказца.

— Эээ! Вы чё, скинхеды, да? Вам братву позвать?

Животные всегда очень последовательны и вот он уже кричит в дорогую сенсорную побрякушку:

— Гургенчик, подъезжай с братухами, — он называет адрес, — лее... тут я трёх скинов заломал. Напали на меня, да. Наказать надо. Давай, брат. Жду... Эээ, а ты русачка, чё стоишь? Ты с ними, да? А ну иди сюда.

Алиса начинает пятиться в поисках защитника. Ей овладел страх, и она не понимает, что даже прокричи она о помощи на людной улице, ни один русский не защитил бы её. Ни один. Так бывает, когда пандемия безразличия набирает критические обороты.

— Эй, черномазый, давай ПвП или зассал?

Моё хилое тельце пытается прикрыть Алису, и спустя пару злобных ухмылок, меня обхватывают сильные волосатые руки, и с хрустом впечатывают в твёрдую корку снега. В сознании лопается тонкий канатик, и я больше не могу встать. Алиса по-прежнему стоит, я шепчу:

— Ты тупая пизда! Беги отсюда!

Но она парализована, скована цепью страха. Что это? Почему так? Неужели всё, что она говорила мне той ночью, правда? Шут скулит, Слава и вообще не двигается, а во-круг никого. Только белые бельма запотевших окон, да вонючие трупы домов. Хач вальяжно подходит к Алисе, ещё чуть-чуть и он сделает с ней что-нибудь, до чего до-думаются его примитивные мозги.

— Опа.

Из подворотни вышел мужчина. Сердце у меня ёкнуло, так как я ждал собратьев по разуму кавказца. Но это оказался обычный русский мужичёк, который, внимательно оглядев происходящее, сказал:

— Знакомая компания.

Я понимаю, что это тот самый мужик, к которому Шут докопался с куревом и пивом.

— Слушай да, представляешь, — размахивает руками хач, — это скины. Не видят, что важный человек шёл, напали на меня, ну я их и размотал.

Мужик деловито осматривает место ледового побоища и не состоявшихся рыцарей. Наши покорённые перочинные мечи лежат в сером насте. Хач продолжает разглаголь-ствовать, подчеркивая свою победу:

— Щас сюда мои братки подъедут, упакуем эту русню. Не по-человечески так делать, как эти русаки. У нас в Дагестане за такое нос могут отрезать, да.

Мужик кивает:

— Да, фашисты. Правильно, только так с ними и нужно.

В эту минуту я хочу во всём согласиться с Гошей, который корчится от боли в метре от меня. Отныне для меня трусость и русский — слова синонимы. Я больше ненавижу этого обычного серого мужичка, чем то горное животное. Хач гордо ходит по кругу, не обращая внимания на застывшую Алису, и отвешивает каждому из нас сильный пинок. Это круг победителя над треугольником побеждённых. Мужик ходит вокруг и цокает языком, попивая пиво из бутылки.

— Э, баба, иди сюда, кому говорю. Ты чё, дура чё ли? Иди сюда, когда тебе мужчина говорит.

Кавказец, выставив вперед голову, быстро подходит к Алисе и, хватая её за плечи, начинает трясти. Как только я пытаюсь встать, кто-то напускает в голову тумана, и я снова очухиваюсь распластанным на земле.

— Эээ!

Мужик деловито допил пиво, пожевал губами и неожиданно быстро и ровно опустил бутылку на затылок разгорячённого борцухи.

* * *

Чаща ненависти была испита до дна. Вид плоского металлического донышка обеску-ражил нас. Если ты ненавидишь всех, значит, в первую очередь, ты ненавидишь себя. Сильный и самодостаточный человек просто не нуждается в таком защитном механизме. Осознание того, что что-то идёт не так, одновременно пробило нам череп и взболтало мозги. Слава пытается быть оратором:

— Мы гибнем. Все спиваются, скалываются, а чёрных с каждым днём всё больше. Они захватывают должности, строят бизнес, плодят детей, тогда как мы страдаем хренью.

Шут отвечает:

— Ну, значит рузке народ богоносец снова обосрался и начал есть своё дерьмо. Неужто ты хочешь быть защитником рузких? Если народ нужно защищать, то он уже при смерти. Пока рузке сами не захотят стать воинами, им ничего не поможет. Единственной целью нашей атаки должно быть государство.

Слава кривится:

— И как ты хочешь его атаковать? В интернете? Картинки рисовать? А как же быть с тем мужиком, который нас спас от хача? Он тоже терпила?

Гоша смеется:

— А кто вообще сказал, что я хочу воевать за рузке народ? Во мне сильна германская кровь и украинская, а рузке водички почти нету. Я не считаю эту страну ни своей ро-диной, ни тем, за что можно отдать свою жизнь. Пожалуй, только новый крестовый поход на Восток может спасти Рашку от загнивания.

С тех пор, как мы познакомились с Виктором Молчалиным, Гоша старается не вспо-минать о нём. Ему неприятно думать, что русский человек остался ещё способен на что-то помимо пьянства. Вдвойне ему неприятно, потому что Виктор Молчалин оказался слесарем шестого разряда. Гоша ненавидел его не потому, что презирал пролетариат, а потому, что слесарь шестого разряда может зарабатывать себе жизнь не только трудом на заводе. Он переделывал газовые пистолеты в боевые. О чём, присмотревшись к нам, косвенно и сообщил Славе. Что и говорить, мы, скинувшись, сразу же приобрели один. Но Шут, когда у нас появился в руках инструмент настоящей политики, начал кривить душой ещё больше, чем дурацкой улыбочкой и карими германскими глазками.

Алиса с ненавистью спросила:

— И чего ты тогда здесь делаешь?

Шут улыбнулся:

— Троллю население быдлорашки.

Я цежу:

— Хохлотивленец что ли? Тогда почему бы тебе не делать это в каком-то другом месте? Например, в интернетах?

— Могу и уйти. Я всё равно собирался уехать в Москвабад, потому что там нормальная движуха, не то, что в вашем тухлом городе, оккупированном русскими.

Я говорю ещё громче:

— Кавказ-центра начитался что ли? Ну и вали туда.

Шут улыбается крысиной мордочкой:

— Ути-пути, у Сенички Духова прорезался голосок? Это не Алиска ли случаем дунула тебе в пипиську, отчего ты и заговорил?

Слава зарядил мощный удар по печени и Шут, не спуская с лица модную улыбочку, молча сполз на пол, а когда отдышался, никому не говоря ни слова встал и засобирался прочь из квартиры. Хлопнувшая дверь повесила на крюке молчание. Самое удивитель-ное, я не почувствовал, будто компания лишилась чего-то важного, будто утратила ка-кую-то реликвию. В распахнувшуюся от ветра форточку повеяло ветром близкой весны. Мы начинали новую жизнь.

Слава тихо говорит:

— Теперь, когда здесь остались только те, кого действительно волнует положение рус-ских, продолжим?

Продолжить можно, но есть ли смысл? Все герои, которые нас вдохновляли, сидят по тюрьмам или убиты. Но беда не в этом. В нас нет того внутреннего стержня, который был в них. Поэтому мы слабее. Поэтому нас большинство среди людей. Мы слишком ценим свою жизнь и у нас слишком развито чувство справедливости, отчего мы решаемся на поступки и жаждем революции, но отчего, всегда идём на половинчатые, дающие шанс на отступление вещи. В конце концов, это слишком сильно напоминает мужской инстинкт доминировать. Поэтому Шут всегда стоял за то, чтобы снимать избиения на камеру, ему была нужна слава, известность, страх, обсуждение. Именно поэтому Шприц всегда ратовал за взрывы, ему казалось, что чем громче они прозвучат, тем сильнее вскричит никому не известное имя Валентина Колышкина. Коля Добров строил из себя экстравагантную личность, пытаясь эпатажем сделать себя выше, чем он есть. Это извращённая форма самоутверждения.

Я хотел быть идеалистом до последней капли крови, а на деле выходил дерьмом до последней клетки кала. Я боялся до дрожи в коленях, а в желудке плавала никогда не-тающая ледышка. Но, всё же, заперев страх на ключ, мы решились на дело. В такие минуты всю тяжесть решения должен взять на себя лидер.

Слава по праву являлся таким человеком.

* * *

— Ясно одно, работали профессионалы.

Такой вердикт вынесли следователи.

— Скорее всего, убийца поджидал жертву, спрятавшись за машиной. Обнаружить следы обуви будет практически невозможно, в момент убийства шел обильный снегопад. Правда, остаётся непонятным, зачем он стрелял снизу, из неудобной позиции. Даже без балистов ясно, что траектория пули была именно таковой. Точный выстрел в затылок, если бы не шапка убитого, то ходили бы мы сейчас по его мозгам. Никакой гильзы на месте преступления не обнаружено. Видимо, убийца унес её с собой, что указывает на его хладнокровность и профессионализм.

— А как быть с сигналкой?

— Да, хороший вопрос. Видимо, кто-то из них ударился о машину, от чего сработала сигнализация.

— А если они боролись и во время борьбы ударились о машину?

— Владелец сказал, что когда он выглянул на улицу, то увидел только лежащее тело, а рядом выла машина. Никакого убийцы. Хотя мог испугаться, соврать. Кому сейчас нужны лишние проблемы? Надо будет с ним поплотнее поработать. Смотри, как далеко машина, а где тело. К тому же сумка потерпевшего не выпущена из рук, что говорит о том, что убийца напал со спины и сразу выстрелил, никакой борьбы между ними не было.

К оперативникам поднесли божий одуванчик, и следователь незамедлительно стал сдувать вопросы старенькой бабушке.

— Опишите ещё раз, как он выглядел.

— Да я же уже говорила! Ну, значит, чюрка это! Как выскачет на меня, как забормочет на своем чертовом наречье, я там чуть и не померла.

— То есть эээ... южный тип? Почему вы так решили?

— Так как почему! Бородища такая, ну вы знаете, как по телевизору показывают. Как у террористов — короткая и по всему лицу. Во вторых он бормотал на басурманском языке. Глазища сверкают!

— А что именно он бормотал, можете вспомнить? Может на русском всё-таки? Воспро-извести сможете?

— Да говорю вам, как чурка на рынке он рычал, а что именно говорил, убей Бог, не знаю.

— Ладно, — махнул рукой опер, — везите её на портрет.

— Думаете, чехи?

Оперативник пожал плечами:

— Может быть. Он как раз работал с кем-то из этих. Пробивал их интересы в городской думе. Может, не отработал своё бабло, вот его и пришили. Тем более по описанию подходит. Надо глядеть какую диаспору он обслуживал. Ну, удружил нам убивец, что сказать. Удружил.

— А нам разрешат по диаспорам то работать?

Серый оперативник закурил:

— Лучше бы не разрешили, тогда бы и не отрабатывали. С хачами себе дороже работать. Хотя убитый крупная шишка, на него может целое законодательное собрание возбудиться, и тогда придётся всем отделом наседать на азерботов или чехов.

Второй серый оперативник тяжело вздохнул.

* * *

Слава спрятался за машиной. В небесах опростался жирный снеговик, и пушистый снег валил на город. От дерзости задуманного стыл мочевой пузырь, и Ник несколько раз уже чувствовал вкус собственного сердца на зубах.

Он сомневался в Сене, который бесхитростно хлопая глазами, и предложил убить де-путата местного законодательного собрания. Они нашли дом, где он жил, автомобиль, который депутат ставил на стоянку невдалеке и те сто метров, которые нужно было пройти мужчине к своему подъезду. Сделать дело было проще, чем решить теорему Пифагора. Но сама возможность осуществления такого плана замораживала не хуже десятиградусного морозца. Единственное, почему Слава согласился на эту миссию, за-ключалось в том, что такого ещё не делал никто. Ему, как женщине, хотелось славы.

Поэтому, когда из тьмы со снежными бельмами показалась фигура в опознанной нор-ковой шапке и крысиными чертами лица, Слава, выйдя из-за подержанной иномарки, стал догонять мужчину.

В предвкушении застыл вынутый из-под куртки пистолет. Расстояние сокращалось с каждым сердечным биением. Во рту пересохло, а в теле стало влажно от бешеной дозы адреналина. До жертвы оставалось метра полтора, когда Слава, сделав очередной шаг, вдруг потерял равновесие. Побеждённый силой тяготения он спиной хрястнул по льду. Из Славы вырвался стон, а затем как-то оглушительно и как-то вдруг прозвучал выстрел, после чего парень ощутил во рту обжигающе горячую гильзу.

— Бля!

Слава выплюнул гильзу в снег, а затем, плача от обожженного языка, запихал в рот пригоршню снега. Было больно, как будто в язык ужалил шмель, и Слава совсем не сразу сообразил, что раз у него во рту оказалась гильза, то значит, был выстрел. Он медленно повернул голову и автоматически запихнул в рот еще одну пригоршню снега. Мужчина вытянулся на снегу и в электрических подглазьях фонарей Ник увидел сползшую на лоб шапку и аккуратную рану на затылке.

На пару секунд установилось поистине даосистское спокойствие. Затем, вмазав по лицу дзен-будизму, Слава осознал весь ужас сложившегося положения. Машинально схватив гильзу, он запихал ее в карман и понёсся прочь. Потеряв равновесие, он ткнулся головой в борт иномарки, которая заверещала так истошно, как будто её наси-ловали.

— Бля! — вторично изрек мудрость Слава и побежал, что было сил, прочь.

Потом, вспоминая жизненный опыт, парень перешёл на быстрый шаг, так как бег все-гда привлекает внимание. Чтобы хоть как-то себя успокоить, он начал шёпотом читать строки из песен Арконы:

— Ой-да, матушка,

Ночка-Свароговна,

Скрой седые заветы отцов

От глаза черного люта ворога

В гуще священных лесов.

Распухающий язык неправильно выписывал буквы, поэтому на свет рождалась какая-то языческая неразбериха, одновременно напоминающая как бред безумного, так и высшие религиозные откровения. На строчке "от глаза черного люта ворога", свернув за угол, Слава чуть было не сшиб бабку. Та отпрянула, зашипев:

— Господи!

Слава, чуть было не задушил её со страху, но напевая, быстро пошёл дальше. Бабка, поглядев ему в след, тщательно перекрестилась.

* * *

Вот они — удила, рвущие губы! Это круче, чем тысяча оргазмов, сплюсованных в одно взрывоопасное целое! Город гудит от произошедшего: нераскрытое заказное убийство! Органы перетрясают вопящие диаспоры, журналисты строят версии, а мы купаемся в лучах славы. Слава вновь поверил в себя и стал чаще улыбаться. Вот это настоящая борьба! Это вам не кашу из топора в интернете варить. Нами овладела беспочвенная эйфория, когда всё, чем следовало гордиться — это потрясающим стечением обстоятельств.

Один раз, когда мы шли втроём к моей квартире, на лестничной клетке нас окликнули. Ник тут же схватился за пистолет, но из тени вышел наш недавний знакомый, слесарь Виктор Молчалин:

— Ребятки, вы меня очень подставили. Пришлось мой бизнес свернуть. Все кое-что ищут...

— Ты это о чём?

Мужчина склонил голову на плечо:

— О вас, разумеется. Может, поговорим в квартире?

Напряжённость не рассеялась, даже когда мы приняли расслабленные позы. Слава первым начал разговор:

— Мы ни о чём не знаем. Чего тебе надо?

Молчалин засмеялся:

— Да не беспокойтесь. Товарищи по армии называли меня Молчуном. Я не люблю го-ворить, но всё же хотел с вами побеседовать...

— О чём?

— О том, что мне нравится. Вы главное помните, что тот, кто рано начинает, тот рано и выдыхается. Нужно хорошенько готовиться. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Мне не хочется, чтобы Слава психанул и приговорил работягу. Лидер явно на взводе. Снова звучит наигранно непонимающий вопрос:

— О чём ты?

Молчун бесхитростно сказал:

— О вашей деятельности.

Алиса устало протянула:

— Ты хочешь быть с нами что ли? Ну так не крути мозги.

Мужчина кивнул.

— И чем ты можешь нас заинтересовать?

Молчун многое нам рассказал. В первую очередь он поведал о своей жизни на Кавказе и о кашарах — почти недоступных горных пастбищах, куда пастухам привозят похи-щенных с улиц девушек.

— Сидят там три карачая, или дага, или кабардинца, или балкарца, или ингуша, или чеченца, или... ну вы поняли, сидят месяцами скот пасут, скучно. Анашу курят иногда. Иногда пацаны знакомые тёлку украдут — им привозят. За тёлок они баранами распла-чиваются. Их шпилят, как сидоровых коз. Не баранов, а похищенных тёлок. Раздевают, сажают на цель, чтобы не убежала, заставляют работать. Иногда привозят на соседнюю кашару и там обменивают на анашу.

— Поэтому мы тебя должны принять в нашу национальную группу?

Молчун сказал:

— Я их стал ненавидеть после того, как они мою девушку похитили на такую кашару. В общем, нашёл я её там окровавленную и изнасилованную на цепи. Потом она умерла в больнице. И понял, что надо линять оттуда, где живу. Мои соотечественники слишком похожи на овец.

— То есть ты даже не отомстил никому?

— Ну... отомстил.

— Потом начал скромную жизнь и теперь ты типа вот прозрел, и хочешь действия?

— Вроде того.

Закончили мы с ним разговор в полностью подавленном состоянии, осознавая, что не просто наша жизнь фуфло, не представляющая из себя ничего особенного, но и действия наши никогда никому не помогут. Но глаза Славы по-прежнему горят фанатичным огнем:

— Что же, ты хочешь стать террористом?

Молчун мотает головой:

— Нет, я хочу сказать то, что думаю. А мы живём в такое время, когда оружие — это лучший способ так сделать. Вы можете не верить мне, но... помните, что я тогда не прошёл мимо того дага, который вас заломал. Если бы я был каким засланным казачком, то не обратил бы никого внимания. Помните, как я предложил вам купить пистолет? А вы с радостью согласились. Это было так глупо. Вы столько раз безрассудно рисковали своими жизнями, что поверить мне — это абсолютно логический для вас поступок.

Слава возбуждённо заходил по квартире:

— Ты же понимаешь, что это — до конца. Что нас посадят или убьют.

— Понимаю. Я с вами всё равно.

— Ты понимаешь, что здесь все националисты?

— Дык это же нормально. Каждому народу свою власть. Так всегда же было.

Всё так быстро повернулось, что даже не успеваешь осмыслить. Слава размахивает руками:

— Тогда каждый должен высказаться. Дух, ты с нами?

В четвёртый раз, ломая треугольную форму, мне задают этот каверзный вопрос. Слава переводил взгляд то на меня, то на Алису. Девушка напугано смотрела на меня, словно боялась, что я могу отказаться. Но в этот момент, когда от меня требовалось принять решение, которое посадит меня играть в кости со смертью, я всеми силами не захотел говорить "да". Я был счастлив, рядом со мной была любимая девушка, я жил в тёплой квартире, имел будущее. Подросток в моем поведении умер ещё далёкой ночью аттракционов, и рисковать своей жизнью ради тех, кто не достоит коптить небо, мне вовсе не хотелось.

— Сеня? Ты с нами?

Алиса смотрит на меня завороженными и затравленными глазами. В них идёт дикая охота, и стреноженная лань вспарывает копытами умоляющий воздух. Она хочет, чтобы я согласился. Иначе она меня разлюбит. Иначе она разочаруется во мне. А в ней вся моя жизнь. Разве можно отказаться от любимой? Поэтому я властно говорю, чтобы никто не заподозрил меня в трусости:

— Да, я с вами.

Слава облегченно съедает финик. Алиса очень странно на меня смотрит.

Часть IV

Осень.

Мы долго шли к затерянному от быдла полю по пыльному асфальту. Юный июнь трепетал золотым хвостом. За прошедшее время я возмужал, появился рельеф мышц, и я стал пробегать два километра в среднем за семь с половиной минут. Жизнь, ставшая обычной тренировкой, убаюкала моё чувство опасности и те великие дела, о которых мы когда-то договорились на исходе зимы, как будто ушли в небытие.

Сейчас мы со Славой шли по дороге из жёлтого кирпича. Проезжающие мимо редкие машины как-то по-волшебному пылили и, задымлённые коричневой бурей, будто верблюды, неторопливо исчезали у подножия садящегося солнца. Это роднило нас с паломниками, только мы шли поклониться не чьему-нибудь развалившемуся тазобедренному суставу, а живому морю. Через полуразвалившиеся дома, в своём декадансом реверансе напоминающим о кончине русского земледелия, сквозь размётанные кудри берёз, мы вышли к кромке пшеничного поля.

Оно не было налито звенящим жёлтым металлом, а сверкало светло-зелёной гаммой. Не сговариваясь, мы снимаем тяжелые ботинки и, ощущая натруженными, распаренными ступнями силу земли, осторожно входим в бесконечное колыхающееся море. Оно, перемежеванное березовыми рядками, втыкается в подбрюшье горизонта, где чуточку видно, как изгибается земная твердь. Солнце, обжигая нас закатом, неохотно вдавилось в горизонт. Кровь, вытекающая из продырявленного плазменного шарика, красила пшеницу в абстрактный, по-настоящему ван-гоговский красный цвет.

— Красиво, — вздыхаю я.

— Красиво, — соглашается Слава.

Одуряющий запах трав, хлесткие волоски пшеницы на сбитых кулаках, которые разжимаются сами с собой, впервые не видя перед собой врага, а наблюдая прекрасное, вечное, незабвенное.

— Прекрасно.

— Прекрасно.

Мы способны только на односложные фразы, и даже герои мыльных опер сказали бы лучше нас, но мы раздавлены и развоплощены этим бесконечным, пронизывающим русским миром. И тут, прямо на дорожке, которая вьётся среди разнотравья, я замечаю тёмный предмет в тяжёлых потных одеждах. Нечисть, разлохматив свою ауру, зло и надменно наблюдает за нами, будто мы вторглись на её территорию.

— Эээ, — кричит он, — па-аэрне, вы чего здесь ходите?

Как!!!??? Вон он??? Эта грязная протоплазма спрашивает нас, почему мы ходим по своей земле??? Почему... мы... ходим... по своей... земле? Тварь, родившаяся за мил-лион километров отсюда и выкормленная ишаком, смеет спрашивать, почему мы ходим по своей земле? Мне хочется затыкать восклицательными знаками весь мир, и чтобы на каждое острие был обязательно посажен чуркобес.

— Па-эрне??

Этого достаточно для того, чтобы гармония красоты с шумом свернулась в серную ушную раковину. Этого достаточно для того, чтобы быстро начать зашнуровывать тяжёлые ботинки. Нечисть бежит от нас по полю, истошно вереща и неслышно приминает клок пшеницы, когда мы валим его на сухую землю. Мы точно начитались Сэлинджера и изображаем Ловцов во Ржи. Закатный жар, поднимающийся от земли, доносит до неба его жалобные крики, и мы чувствуем, как улыбаются боги. В нём не оказалось ничего, кроме унции говна, которое почему-то вдруг возомнило себя хозяином. Позже сумерки добавляют мистики в наш побег с места, которое мы превратили в жертвенный алтарь.

— Они уже здесь, — тихо говорю я, — ты понимаешь, здесь?

— Где? — не понимает друг, — там, в поле?

С трудом качаю головой:

— Они уже пробрались в сердце нашей расы.

Теперь я понимаю — час возмездия настал. Это ощущение пронзает меня сладостным морозом.

* * *

Мы возмужали, и стали многое понимать.

Все эти зины ненависти, пиплхейтеры, исламисты, маньяки, Пичужкин-style, адовое германофильство, — это херня для закомплексованных дебилов. Это не просто путь в никуда, это всякое отсутствие пути. Об этом даже стыдно говорить! Серьёзно заниматься такой чушью может только психически больной человек. Но логически всё довольно правильно: отстойным людям — отстойная идеология.

Я начал качаться и есть творог. По утрам, когда никто не видел, я подрабатывал тур-никмэном. Устроившись по весне работать землекопом, я получил такую физическую нагрузку, что сил не хватало ни на мещанско-марксистскую учебу, ни на отношения с Алисой. К слову, моя любимая состояла в отряде тех редких девушек, которым не надо было ничего дарить, никуда водить и ничем удивлять. Она любила меня. А я любил её. Всё. На самом деле это и есть любовь. Не примешивайте к ней других смыслов, иначе сойдёте с ума. Вместе с тем я вернулся в тир и к позабытому чтению. Наверное, я был каким-то неправильным националистом, но меня не возбудил Ницше и не дал Розенберг. Читать было также сладостно-приятно, как и заниматься любовью, но что я мог дать взамен устоявшимся догмам? Только свой пример. Только действие в эпоху постмодерна может придать вес словам, всё остальное даже не заслуживает внимания. А жизнь моя, несмотря на пронизавшую её интенсивность, оставалась жизнью продвинутого овоща. Говоря откровенно, я был почти счастлив и готов провести в таком состоянии отведённые мне годы.

Но Слава и Молчун были другого мнения. Они здорово дополнили друг друга: мечта-тельный, идеалистичный, но каждую секунду мечтающий о революции Ник, и спокойный, прагматичный, не всегда решительный Молчун. Как смертоносный клинок куется из многослойной стали, так и они создали союз ума и оружия. В то время, когда мы с Алисой хотели просто человеческого счастья, они желали нечеловеческой революции. Это было то самое время, когда можно было спокойно уйти на боковую, но река жизни свернула в то покойное русло, в берегах которого совсем не охота думать.

Когда у июня появились первые усики, и он отпраздновал своё пятнадцатидневие, нас поставили перед выбором. И нам с Алисой, помня о данном слове, не оставалось ничего другого, кроме как сдержать обещание. Хотя, как мне показалось, моя девушка что-то хотела мне сказать, но передумала.

* * *

Страшно настолько, что не чувствуешь страха. Он перерастает в первобытный хтонический ужас, который вырывает и жрёт на твоих глазах сердце. Хочется отречься от всего, сказать, что у тебя понос, золотуха и хач двенадцатиперстной кишки, и на не-гнущихся ногах побежать к ближайшей станции метро. Всего две минуты определят мою смерть. Это гораздо хуже, чем плохо. Нажатие на спусковой крючок не просто снова поставит меня вне закона, который после этого возжелает засунуть мне за щёку какой-нибудь пятнадцатилетний тюремный срок, а приговорит меня к смерти. Назад пути нет. Меня либо убьют свои, либо убьёт система. Еще раньше меня убьёт собственный страх. Возможно, я пошёл на это не только из-за того, что в будущих кровавых буднях будет мелькать рыжие волосы Алисы, но из-за того, что я должен был сразиться с врагом куда более страшным, чем система.

— Трусишь? — цедит Молчун, — ты настоящий Дух.

— Пока не время, — проглатывая я свои лёгкие, — ещё не время трусить.

Он курит, и огонёк сигареты, кажется, вот-вот в темноте обожжёт его губы:

— Пока ещё есть время отказаться. Я и один могу сделать. Зачем тебе это?

— В смысле, зачем?

— Жизнью рисковать.

— О сколько подвигов нам день готовит ранний...

— Чего?

— Ничего.

Молчун затягивается:

— Ты слушай. Когда меня убьют, мой труп принесёт много радости. Слёз никто лить не будет, но порадуются черви, травка там. Мне нечего терять, представь, что я болен ра-ком. Так что, если хочешь, можешь идти, я скажу, что мы вместе сделали.

В свете новых обстоятельств сигарета, пущенная в мусорку, приобретает совершенно новые, по-настоящему смертоносные качества.

— Как же идеалы национального социализма?

— Национал-социализм? Да плевать мне на него с высокой колокольни. Я не силен в науках, но, по-моему, это, как говаривал Форест Гамп, полное дерьмо. Судя по тебе и Алисе, оно даже самим национал-социалистам не нужно, а мне уж тем более. Я просто хочу передушить как можно больше всяких гадов. Называй это как хочешь. Если угодно — национал-социализмом. Но, по-моему, это называется по-другому, по-русски. Это называется справедливость.

Я, поглядывая на часы, смежающие стрелки, говорю:

— Так-то да, это и есть справедливость. Но без чётких принципов и критериев, на одной только справедливости далеко не уедешь.

— Пожалуй.

— На хрен ты вообще говоришь это? Ты разве не Молчун?

Он расчехляет, как обойму, новую пачку сигарет:

— Потому что ты человек, которому до пизды все эти идеологические завороты. Тебе надо было просто подписаться под какой-то значимой штукой, чтобы защитить себя, чтобы начать действовать. Ты трус, Дух. Но из той редкой породы трусов, что пытаются найти причину своего страха и победить его. Поэтому я и говорю с тобой. Ник посмеялся бы надо мной и своими мудрёными мозгами разбил бы все мои хилые умственные построения. Лиса бы внимания не обратила. Ты — выслушаешь. Я просто пытаюсь понять вас, молодых, что вами движет. Вы же жизни не нюхали, а уже хотите мир изменить! Я потому и не могу понять, зачем тебе всё это? Раз ты боишься... то, зачем?

Меня снова изобличают, но теперь я уверен в себе. Как мне объяснить Молчуну, вы-пускнику из прошлой эпохи, что в мире всеобщего скотства, чтобы не стать зверем, нужно жить идеалом? Как ему сказать, что мне реально не безразлична судьба моего народа и расы? Может ли он, человек, которому за тридцать, понять, не засмеяться? Наверное, нет, поэтому я вру:

— Я Алису люблю. Если бы я не пошёл, она бы меня бросила.

— Херня, — авторитетно сплевывает Молчун, — если она готова тебя бросить при каких-нибудь обстоятельствах, значит, между вами никогда и не было любви. Это отговорка.

Молчун достал плоскую фляжку и, профессиональным движением свернув ей горло. Я с вожделением посмотрел на спасительный эликсир, который так часто выручал меня в жизни и... отказался. Я больше не пил.

— Как хочешь. Можешь не говорить, а я выпью, безнадёжному больному это не помешает.

В небе зевала луна и мне, впервые за долгое время, захотелось не пнуть тяжелым кованым ботинком в её жёлтую бочину, а приласкать у себя на груди. Ощущая рядом варварскую силу мужчины, внутри которого собственный ад, заткнувший бы за пояс ад христианский, я начал испытывать к нему чувство привязанности. Если бы Молчун был открытым и весёлым парнем, то я бы еще крепче заперся в темнице своих страхов, ко-торыми не делился даже с Лисом, но так как он скрывал куда как больше, чем хранил я, я отчётливо сказал:

— Я хочу понять, являюсь ли я человеком. Только действие сможет дать ответ. Как только я буду до конца уверен в себе, я смогу ответить и на остальные вопросы. А там и до народной справедливости рукой подать.

— Ты думаешь, она кому-то нужна, справедливость?

Чуть ли не впервые с твёрдой, как гранит, уверенностью, я ответил:

— Мне плевать. Главное, что справедливости хочу я. Главное, что моя душа жаждет воли. А остальные... Остальные примут волю также покорно, как до этого принимали безволие.

Он внимательно посмотрел на меня и, скосив взгляд на светящийся циферблат часов, резюмировал:

— Вот теперь верю. Это по-мужски. И ещё я тебе хотел сказать, прежде чем замолчу...

— Ну что ещё?

— Когда настанет момент, а он обязательно настанет. В общем, когда нас прижмут к стенке, и станет вопрос о бегстве, а это вопрос всего лишь времени... Ты это, бросай меня. Чтобы без всякой херни было, типа: "я тебя не брошу", "а как же ты?", "я остаюсь вместе с тобой!" и прочей киношной поебени. Чтобы взглянул в глаза и понял — это конец. Уяснил?

Кивок выражает согласие. Он мог и не приоткрываться передо мной, как дверь в комнату, где занимаются любовью. Я бы всё равно бросил его, когда придет время убегать. Даже в глаза не посмотрю, так как буду сжат ледяными перчатками страха, и изо всех сил буду стараться спасти свою шкуру.

Такой уж я человек.

* * *

Время пришло в сказку отправиться. Как перелётные птицы мы на время снились с насиженного места. Отпечатанные листовки сложенными крыльями лежали в нагрудном кармане. Улицы были пусты, как голова чиновника.

Кругом мрак — сегодня первый день творения. О! Дивный новый мир, забыв про 1984, будем создавать мы. Даже клуб, раззявящий перед нами свою электрическую пасть с лампочками, как бы притих и отдыхает. Вокруг входа в ад нет охранников, только стоянка перед зданием засыпана арбузными семечками тонированных автомобилей. Застывшее броуновское движение.

Мы с Молчуном спрятались за толстыми стволами сосен, к которым притулилась пар-ковка. Они скрывают нас от гипотетических камер и свидетелей. Мы глядим из темноты, из-за стволов, из самой глубин нашей души. Сетка рабица не мешает нам ненавидеть. Двери клуба иногда распахиваются, и видно, как асфальт лижет язык яркого света, который с хохотом топчут пьяные посетители.

— Видишь? — показывает Молчун, — вон его машина. Его?

В десяти метрах от нас, в окружении дорогих повозок возвышается настоящий трон на колесах — огромный джип. Он знаком мне ещё со школьных годов.

— Да.

— Отлично! Когда он подходит к ней, быстро подбегаем и стреляем. Помни, стреляй метров с двух, иначе не попадешь. Как на тренировках.

— Понял.

Они идут. Их, как назло, двое. Отец Расула по-прежнему сед и грозен, а также слегка пьян. Он придерживает за талию какую-то тупую блондинку. Она хохочет, широко открывая жемчужный ротик, привыкший к глубокому минету. Я часто об этом читал, об этой нелепой до карикатурности ситуации, словно меня перенесли на какую-то обскурантскую картинку, обличающую расовое смешение.

— Делаем всё по плану, — цедит Молчун, снимая с предохранителя пистолет, — доставай пушку. По хер на бабу, она может закричать.

Они становятся к нам спиной и папка моего бывшего одноклассника, прежде чем от-крыть дверцу, хватает девушку за задницу. Самые типичные ситуации — самые часто встречающиеся. Капитан очевидность во мне ликует.

— Давай.

Наши лица скрыты капюшонами. Моё сердце скрыто плёнкой страха, быстро сократив расстояние, словно поделив на ноль, мы оказываемся около сетки. Просовываем в её ячейки стволы. Это похоже на прелюдию к сексу. Молчун хладнокровно всадил не-сколько пуль в тушу борова. Он хрюкает, точно смеётся пошлой шутке и, хватаясь руками за толстые дверцы джипа, скользит вниз, выпуская бумажник. Мои глаза жадно пожирают толстый лопатник. Его спутница смотрит на хахаля, точно тот оказался гомосексуалистом, и она теперь не знает, чем зарабатывать себе на жизнь. Её лицо — бледное полотно художника. Молчун застыл, и хорошенькое личико блондинки вот-вот разорвёт от крика. Мне приходит совершенно идиотская, совершенно несвоевременная идея о том, что на стоянке в машинах могут сидеть люди, которые помешают, схватив нас.

Безумный страх толкает меня, и я стреляю прямо в лицо так, что блондинка с глуповато-обескураженным видом, падает рядом со своим другом. Молчун пытается утащить меня, но я с какой-то дьявольской одержимостью перемахиваю через ограждение и хватаю бумажник. Мёртвый мужчина смотрит на меня также презрительно, как тогда на пустыре. Замедленным движением я отдаю воздуху пачку листовок. Они расправляют крылья и летят, как буревестники новых революционных событий.

* * *

Доброго времени суток.

Вас приветствует Комитет Полезных Действий.

Мы осуществили доброе дело. КПД ликвидировало опасного преступника, связанного с этнической мафией, проституцией и наркоторговлей. Он являлся хозяином сети ночных клубов, являвшихся точками распространения наркотиков.

В связи с тем, что существующая полиция является всего лишь узаконенной ОПГ, когда бандиты и власть стали синонимами, когда народ унижен и обманут, КПД решил выступить гарантом забытой справедливости. С данным преступником мы не могли по-ступить иначе, так как он купил всю полицейскую верхушку, которая частично уже и так состояла из его этнического клана.

Эта акция лишь начало бескомпромиссной борьбы с ложью, коррупцией, страхом, де-градацией, отчаяньем, что повсеместно охватило нашу страну. Мы не играем в шахмат-ной плоскости агрессивных правых или беззубых левых. КПД — это русская организация, желающая справедливости.

Мы убиваем не потому что одержимы жаждой крови и ослеплены ненавистью, как это обязательно попытаются представить, нет. День изо дня мы видим, как гибнет то, что нам дорого. Это и заставило нас взяться за единственный эффективно работающий инструмент — оружие.

КПД будет регулярно выходить на связь с обществом. Не пытайтесь нас искать в сети. У нас нет своего сайта. Мы от первого до последнего байта воплощены в реальности.

Пока КПД не призывает подражать нам, мы всего лишь вынесли один справедливый приговор, о котором мечтало громадное количество людей. Мы не студенты, не радикальные временщики, для которых жертвенность — всего лишь щекочущая нервы игра. Мы осознаём, что рано или поздно нас раскроют, поэтому мы не обременены ни семьёй, ни собственностью и передвигаемся по стране также хаотично и свободно, как нам того позволяют наши мысли.

Комитет Полезного Действия — самое честное информагентство.

Ждите новых сообщений.

Молчун, увозивший нас на своей машине с места акции, спрашивает у Алисы, сидевшей у компьютера:

— Какова реакция?

— Так себе реакция, местечковая. Уже строят догадки, кто это.

— И кто же? — спросил Ник, который выполнял функцию подстраховки, — кто говорит-то? Правые парни?

— Ага, они кричат, что это БОРН. Обывалы пишут, что мы обыкновенные преступники, которые захотели замаскировать заказное убийство, поэтому не стоит обращать на них внимания. В общем-то, и всё, резонанса маловато.

Молчун захохотал, и мы тоже прыснули со смеху. То, что никто не оказался правым, нас безумно радовало. Особенно меня, которому Алиса подарила мне дни и ночи полные пистолетов и романтики. Единственное, что меня угнетало, так это то, что в той гонке, в которую мы вступили, нельзя было останавливаться. Но если я бы остановился, то лишился бы настоящей друзей и неземной любви. Главное это не думать о плохом. Это жизнь, мои милые, и промедление смерти подобно. И мы уже подготавливали следующую акцию.

* * *

Важность в терроре — чёткость критериев. Сегодня мы впервые в жизни хотели казаться последовательными тружениками ножа и динамита. Слово терроризм у меня ассоциировалось с чем-то чёрным, негативным, похмельным от зла. Но в перерывах, когда замирало моё ужасающееся сердце, я считал себя никем иным, как борцом за справедливость. Мы дожили до такой парадоксальной эпохи, когда уничтожение говноедов наказывается по закону. Добропорядочные граждане должны бороться с нами, то есть, обязаны защищать преступников.

Сулима была известна в городе, как Мать-Настоятельница. Вряд ли она когда-нибудь читала ублюдка Уэлша, но торговала наркотиками точно по его книгам. Через Молчуна мы знали, что её семья давно вхожа в кабинеты самых высоких полицейских начальников, куда Сулима с удовольствием сажает многочисленных отпрысков. Мне до сих пор непонятно, кто в здравом уме согласился бы присунуть этой бородатой Годзилле, да ещё и заделать ей детей. Когда мы смотрели её фотографии в интернете и отпечатывали манифест, подчеркнувший всё уродство её существования и биографии я, на полном серьёзе, один раз даже проблевался.

— Прикончу я, — сказал Слава, — ты Дух будешь снимать.

И в доказательство съедает финик. Когда он так делает, я знаю, что предприятие обречено на успех. На этот раз мне в руки доверили купленную камеру.

Дело было под вечер и город, причмокивая, готовился засыпать. Во двор вкатила цыганская колесница, запряжённая медведем. По-крайней мере мне казалось, что такой вид транспорта больше подходил бы этим кочевникам, чем огромный немецкий джип. Я давно заметил, что чем меньше человек из себя представляет, тем больше он покупает себе машину.

Сулима тяжело вылезла из джипа, беременного говном и цыганской музыкой. Физиологический расизм, присущий каждому человеку, воет волком, когда видит подобную осоловевшую от воровства и ненависти харю. Она выглядела так отвратительно, что я снова чуть не проблевался. Как я ненавижу уродов, которые воспевают какую-то мифическую цыганскую красоту! Они хоть одну цыганку видели в жизни? Это существо было настолько отвратительным, что даже ангелы бы заплакали на небесах. Да что там! Сам Господь Бог, не колеблясь, навесил бы ей на рожу фиговый листок, а потом и вовсе отправил бы в Гоммору за минуту до сожжения.

План прост, как копейка. Мы не придумали ничего более простого и умного, как предыдущий сценарий. Вскоре у меня на пленке отразилось жаркое и самодовольное тело, что потеряло всякое сходство с фигурой. В объективе видно, как она начинает визжать, вскрикивать, но подавленная конечными пулями, оседает на асфальт. Слава, подбежав к ней, остервенело засаживает в нее свинец, прорастающий тёмными пятнами.

Я быстрым шагом иду прочь. В следующем дворе Молчун должен забрать Славу на машине. Сухими ломкими движениями я достаю карту памяти и сжимаю её в левой руке. Если что — успею выкинуть или уничтожить. Через два двора я встречаюсь с Алисой. Мы целуемся, я передаю ей блок памяти, который она прячет у себя. Взявшись за руки, я с подругой иду прочь. Сегодня как раз давали неплохой концерт камерной музыки.

Недалеко от нас ворох падающих листовок пытается прикрыть срамную наготу. Ветер судорожно читает первую фразу:

Добрый день.

Сегодня Комитетом Полезного Действия...

* * *

...был вынесен очередной справедливый вердикт, который мы вынесли главарю ОПГ. Вы, горожане, и без нас знаете, чем десятилетиями занималась Сулима.

Надеюсь мы доказали вам, что не собираемся шутить. Нас не стоит бояться обычным гражданам. Предыдущий случай, повлекший смерть сторонней девушки, за который мы не снимаем с себя ответственность, является лишь свидетельством того, что если ты спишь с бандитами, то будь готова и умереть за них.

Понимая то, что встретить нынче активного и порядочного человека сложнее, чем живого героя битвы при Бородино, мы всё же решили довериться вам. В скором будущем в сети Интернет появится видео с нашего сегодняшнего возмездия, благодаря которому вы можете убедиться в серьезности наших намерений и методах нашей работы.

Задача, которую мы ставим перед неравнодушными читателями, такова.

Вы пишите в сети Интернет любые имена преступников из центрального европейского региона страны. Просим не писать имена руководителей государства и высших чиновников — осуществить это нам пока что не по зубам. Прилагайте фотографию, возможный адрес, имена, биографию, род деятельности, характер преступленной деятельности. Всю возможную информацию об этих людях, по которым давно плачет верёвка. Подкрепляйте ваше послание перекрестными ссылками и, соблюдая анонимность, вывешивайте его на любом видном портале в интернете. КПД проведет мониторинг и из расстрельного списка выберет любой понравившийся и осуществимый для него вариант. Не вывешивайте рядом с информацией никаких призывов, никаких пожеланий или приветствий нашей организации.

Для того, чтобы вы нам поверили, мы совершим ещё одно справедливое дело.

После вы можете окончательно решить, доверять нам или нет.

До новых встреч.

Ваш Комитет Полезного Действия.

* * *

Цыганский посёлок — это территория зла, которая рифмуется со словом ... впрочем, я хочу поговорить о хорошем: у каждого из нас есть пистолет. Их зовут Молчун, Слава и Дух. План до безобразия прост: мы должны покрасить этот район красным цветом. В моей области два основных цыганских рода торгуют наркотиками: Оглы и Орловы, следовательно, краски бесплатно предоставят их семьи. Они чувствуют себя хозяевами, и даже во властные структуры ходят без всякой боязни. Да они скоро уже сами станут властными структурами. Только из-за этого нынешний режим достоин палача.

Революционная тройка едет на загаженных жигулях. Удивительно, но Слава смог угнать их. Старую машину использовать больше небезопасно. Наверное, завтра какого-нибудь деда-огородника покажут по телевизору. Он будет проклинать подлых террористов, потом партия власти показательно подарит ему новое отечественное корыто, отчего благодарный дед расплачется и вспомнит Сталина.

Ковбойский автомобиль проезжает по главной улице, и мы палим в каждую движущуюся мишень. Здесь нет людей, одни оборотни. И пусть мы можем накормить их свинцом, потому что жалеем на тех, у кого отняли право жить, даже грамма серебра. Ог-ромные толстые цыганки, почему-то ассоциировавшиеся у меня с ромовыми бабами, квохчат и, подхватив юбки, бегут от нас, а мы с Молчуном делаем их злыми героями русского вестерна. Это расплата за тысячи подсаженных на иглу парней, за десятки тысяч распавшихся семей, за миллионы моих не родившихся кровников. За всех тех, кто мог бы, но не решился.

Машина сбивает стайку цыганских отпрысков, и мы оставляем после себя гирлянду поломанных вещей: они так и не смогли социализоваться в российском обществе и стать барыгами, сутенёрами, убийцами, насильниками и победителями детского Евровидения.

Автомобиль выруливает на просёлочную дорогу и бешено мчит на трассу. Я успеваю театральным жестом выкинуть на улицу листовки, где мы говорим о том, что от имени русского народа боремся исключительно с криминальными элементами. Наш расчёт крайне прост — нужно совершать только те акции, которые придутся по душе большинству русского люда. Особенно мы упирали на то, что выступаем от имени простых русских людей, уставших от беспредела и бездействия полиции. Мы обещаем вырезать под корень все наркокартели и уничтожить зажравшихся чиновников.

В интернете нам желают удачи, и мы постепенно становимся национальными героями, которым начинают подражать и выражать акции солидарности. Страна терпил и обиженных восстаёт против угнетателей, и снова медленно начинает напоминать страну колонизаторов и воинов. Нет, я знаю, что мы не добьёмся никаких существенных перемен и не подымим на революцию народ, как об этом мечтает Слава. Мы не выдвигаем никаких тезисов о том, что можем предложить взамен сгнившему фундаменту системы. Этим займутся люди куда как более подготовленные, умные и эрудированные, которые легко отличат Бодрийара от Файнингера. Мы просто подкидываем им пищу для размышлений, напоминая, что русский бунт — он всегда бессмысленный и беспощадный, поэтому лучше иметь на своей стороне интеллектуалов, которые смогут выработать для него цель.

А пока мы просто говорим людям, что справедливость находится на расстоянии вытянутой руки, и каждый в силах взять её. Просто сожмите кулак и протяните руку. Не стоит бояться.

* * *

Молчун двинулся к железнодорожной станции, а я углубился в лес и себя. И если я ещё мог отодвинуть плотные еловые лапти, то никак не мог разгрести тот пульсирующий сумрак, что заволакивал моё сознание. Когда я ступаю на условленную поляну, Алиса бросается мне на шею, а я снова чувствую уродство своего тела, когда его обнимает девушка. В такие минуты мне хочется провалиться в ад, к Сатане и быть проткнутым его вилами.

— Как вы? — в её глазах нет слёз, какие бывают в аниме, — всё нормально?

— Лучше, чем можно было ожидать, — отвечаю я, — поедим?

Сердце бешено скачет внутри, оттеснив лёгкие, прогнав селезёнку и вырвав мне кадык, и кажется, что теперь оно мечется внутри самого тебя: от горла до паха. И даже страстные, с заглотом языка поцелуи, когда я ощущаю слегка, самую чуть, колющиеся волоски Алисы, мне хочется блевать. Что я и делаю, с криком достойным предсмертия, опорожняя кишечник.

— Ты многих убил? — спрашивает Лис.

Она думает, что я, как в фильмах, сблевнул именно от этого. На мой взгляд такая ре-акция возможна только у конченных буржуа, которые впервые за свою жизнь оказались на улице и случайно толкнув с лестницы, кого-то ухлопали. Как ей объяснить, что причина спазмов в моем желудке — она сама? Пробуждается злость, и я говорю:

— Пошли отсюда.

— Но мы же должны выждать какое-то время, чтобы всем вместе не идти?

— Плевать!

— Что?

— Срать я на всё это хотел, вот что! И на убийства, и на пистолеты, и на идею эту. И на себя срать хотел! Достало меня это всё! — я орал без передыху, как будто смотрел матч любимой баскетбольной команды, — не хочу я ничего этого видеть! Я жить хочу! Без всей этой бесполезны движухи, а как человек, как солнце!

Бледно-розовые губы моей девушки искажаются и она ровно, будто ведёт меня на плаху, говорит:

— Тогда зачем ты подписался на это? Ты что, не мог сказать: "Нет?".

Сосны удовлетворенно гудят в такт её словам и чёрные ножницы ласточек, раскроивших небо, подписывают мне смертный приговор. Если бы под рукой у меня было оружие, я бы незамедлительно исполнил его, чтобы эта самодовольная, холодная тварь добавила красок и эмоций, склонившись над моим трупом.

— Потому что я люблю тебя! — начинаю орать банальности, — потому что хуже смерти жизнь только без тебя. Как бы ты смотрела на меня, если бы я отказался участвовать? Ты бы назвала меня трусом, плюнула бы в меня. Растоптала бы мою любовь к тебе.

Её лицо по-прежнему недвижно, и разлитый по кружкам чай, стынет, как моя утопающая любовь.

— Получается, — Алиса недвижна, — ты соврал мне? Ты не хочешь в этом участвовать?

— Конечно нет! — фыркаю я, — воевать во имя быдла, которое потом же тебя и распнёт? Единственное, чего я хочу — это быть с тобой. И пусть вокруг будут орды чурбанья и пылающие руины, мне всё неважно, если рядом будешь ты.

Из её зеленых глаз медленно катится тоска. Прочерчивая бледную щёчку Лиса, и от-ражая медь прекрасных волос, в которые я так люблю зарываться, она падает на белую скатерть. В этих слезах сквозит приговор к моей жалкой личности, которая предала общую идею ради подлого эгоистичного счастья. Тот, в кого она влюбилась, оказался обычной романтической размазнёй, которой полно на любом историческом факультете.

— Как странно именно сейчас это слышать. Ты не мог сказать этого раньше?

— Чего? — не понимаю я, — что тебе надо ещё знать?

Алиса улыбается, и солёные капли раскрошенными жемчужинами блестят на её зубах.

— Я ведь тогда тоже соврала.

— Ну?

— Я тоже не хочу этим заниматься. Я хочу быть только с тобой.

Сжимаю сфинктер своей души в кулак, чтобы тут же не навалить кучу счастья. Я ещё ничего не понял, но уже счастлив.

— Не понял?

— Мне тогда казалось, — улыбается Алиса, — что ты полностью горишь этой идеей. Я молила тебя, чтобы ты отказался, тогда я бы смогла тоже сказать "нет". Но судьба распорядилась так, что я принимала решение раньше тебя. Я боялась, что если откажусь, то ты, обиженный и поражённый, уйдёшь от меня.

— А я вынужден был сказать "да", так как думал, что точно также скажешь ты. Получается, — говорю я, — мы, сами того не понимая, обманули друг друга?

Алиса бросается в мои объятия, как ветер в лапы сосен. Её рыжие волосы напоминают рыцарскую коту, а я — всего лишь доспехи, на которые она надевается. Её руки, по-забывшие гордость, обвивают мою спину. Девушка поднимает ко мне заплаканное лицо:

— Давай бросим всё это? Прямо сейчас сядем на какой-нибудь поезд, который увезёт нас далеко-далеко на Восток, где океан бьётся о землю? Где есть скрипучие причалы, крики чаек и спокойствие? Мы бы жили там. У нас были бы дети и воспоминания.

События сделали из меня типичного истероида, я десять раз на дню могу поменять настроение. Но я уже перестал быть прежним. Если бы она высокопарно отмела мои крики, то я бы молил её убраться вместе со мной, но когда девушка вдруг оказалась в ещё большей, чем я, подчинительной позиции, это поменяло дело. Я ненавижу себя за следующий ответ:

— Знаешь, любимая, есть вещи поважнее наших чувств.

* * *

Мы ужинали в холодной и пустой, как сердца моих родителей, квартире. Мне казалось, что столу не хватает ледяных блинчиков и кутьи, тогда бы праздничный ужин окончательно стал бы походить на поминки.

— Бери салат, — говорят худые мамины губы, а сама она, её настоящее я, смотрит куда-то в сторону.

— Я не люблю салат.

— Ты же раньше ел.

Лицо отца не отличается от морды диктатора в телевизоре: оба они врут. Чтобы завязать разговор отец начинает банально рассуждать о происходящем в городе:

— Слышали же про бандитов?

Спрашиваю:

— Каких бандитов?

— Про комитет полезного действия. Которые за русских выступают.

— Что-то слышал.

Отец размахивает вилкой:

— Эх вы, молодежь. Совсем не интересуетесь политикой, а вам ведь в этой стране жить.

— Это ты верно подметил. Кстати, пап, мам... я на время к вам приходить не буду, готовлюсь к экзаменам в универе. Очень сложные, поэтому буду безвылазно дома сидеть.

Мать кивает:

— Это правильно, сынок. Учись, образованные люди нужны.

Он ещё не знает, что это мой последний разговор с ними. Я больше их никогда не увижу и не хочу лить по этому поводу лишних слёз. Не хватает мелодраматизма, но отец внезапно берёт пульт и делает звук на телевизоре громче. Я слышу:

— В распоряжении информагентств снова оказался манифест неизвестной террористической организации, называющей себя Комитет Полезного Действия. В нашей студии имеется копия этого манифеста, выложенного в сеть Интернет. Мы зачитываем его пол-ностью:

"С вами на связи Комитет Полезного Действия.

Нам хотелось бы внести ясность в происходящее. Появилось много слухов, что мы, якобы, являемся выразителем какой-то абстрактной "воли русского народа". Это не так. Ошибочно полагать, что мы стоим на страже интересов, т.н. "народа". На наш взгляд, российский народ — это гниющий компост, единственное назначение которого состоит в удобрении земли. Русские же занимают в этом гнилье самую мерзкую, самую низшую позицию. Наша оценка русских беспощадна. Русские — это сброд кареглазых карликов. Русские — это ублюдки, порождённые жирной советской свиноматкой и пьяным россиянским отчимом. Если перед нашей организацией и стоит какая задача, то это избавление земли от такого позорного национального образования.

Да, мы выступаем против существующей власти, но не потому что любим русский и другие народы, а потому что ненавидим государство, потому что мы ненавидим Россию. Россия должна быть уничтожена как факт, и неважно, каким способом. Мы будем одинаково приветствовать и ботинок натовского солдата, и китайскую военщину, а также всеми доступными нам силовыми методами поддержим любую цветную революцию.

КПД продолжит свои акции, но просит учитывать, что она совершает их не ради блага русского или других народов, а исключительно по собственному желанию, направленному на свержение сложившегося в России порядка и т.н. стабильности. Мы надеемся, что все силы, которые не хотят видеть эту страну, оккупировавшую ряд свободных территорий, таких как Кавказ, Поволжье и Сибирь, сохранившейся, окажут нам содействие в борьбе против неё.

До новых встреч.

Ваш Комитет Полезного Действия".

— Ну вот, — удовлетворённо говорит отец, — теперь понятно, что это КПД хочет на самом деле.

* * *

Колёса вагона стучали в ритме с моим сердцем. Оно ухало, проваливаясь в рельсовую бездну, и железно вздымалось в монотонном выдохе. Мы оставили за спиной гудящую, как улей, провинцию, раздавив всего лишь пару трутней. Нас ищут по всему региону, но мы сами искали свою страну, не видя и не желая видеть её в пропитых лицах сограждан. Ну не люблю я выпуклые глаз соотечественников.

На моём плече отдыхает Алиса. Её огненные пышные волосы покрывают меня непробиваемой броней. Как я люблю их! Она боится, я чувствую, как трепещет её дыхание и мне хочется, несмотря на то, что за мутным окном — лето, согреть её в холодных ладонях. Последнюю ночь мы провели, сплетясь в реке страсти и разговора:

— Я сказала, что уеду на заработки.

— Я сказал, что у меня сессия.

На самом деле, нам нужно было сказать, что мы ехали убивать и быть убитыми. На-против, прислонившись к подрагивающей стенке, сидит Молчун. Покоен, как скала. Бог знает, какие мысли перетираются в его голове. После нашего с ним разговора перед парковкой он никого не удостаивает аудиенции. Ник задумчиво смотрит в окно, где как в цветном диафильме, смазывается бесконечный русский пейзаж. В поезде редко можно наткнуться на транспортную полицию, и наши сумки набиты самыми полезными вещами: оружием и деньгами. Когда у тебя есть оружие и решимость, благосостояние не проблема. В моей голове, верной заветам Фаренгейта, есть ещё и книги, но как я понял, книги читают многие, но воплощают прописанные там мысли единицы.

— Как вы думаете? — начал Ник, — кто автор того поддельного манифеста?

Его крутят по радио, обсуждают в разговорах, насилуют в телевизоре, вращают в стиральных машинах, и даже детей теперь зачинают под один единственный шум — не-известного манифеста, к которому мы не имеем никакого отношения.

— Система, — отвечаю я, — подделка. Ну, на это указывает то, что завели обычную шарманку про страны запада, единую и неделимую, оранжевую революцию, русский народ, Кавказ и Поволжье.

Мысль абсолютно логична.

— Нет, — вставляет Ник, — я так не думаю. Что-то здесь не так. Слишком изящно, тонко, со стилем. И в тоже время ненадёжно, глупо и смехотворно. Они так не умеют. Система бы сделала несколько фильмов, которые бы покрутили по центральным каналам, да в сеть запустили несколько дорогих вирусных роликов. Ужесточили бы закон, посадили бы каких-нибудь лохов.

Поезд несёт, Алиса спит, а Молчун выводит:

— А кто тогда?

На лице Ника отражаются ёлочки за окном:

— Думаю, вы знаете этого человека. Дух с ним много раз конфликтовал. Алиса тоже. А я когда-то считал его близким другом.

Смотрю на него как на покойника. Впрочем, я всегда так смотрел на него. То ли Слава имеет в виду президента, то ли разруху и алкоголь, а может и человека. Чувство не-определённости не позволяет мне логически мыслить:

— Не догадываешься?

Слава качает головой:

— Это ...

Мы берем его в перекрестие недоумевающих взглядов, и просыпающаяся Алиса тоже начинает ворочаться. Слава выдерживает паузу и говорит:

— Готов поставить свою жизнь на то, что автор этого обращения — Гоша. Шут. А система лишь воспользовалась его вброшенным креативом и распиарила его. Я всегда узнаю его мерзостный стиль общения.

Алиса слушает внимательно, но мы блюдём тишину вместе с Молчуном, которому безмерно благодарны за то, что он имеет такую кличку. Нам ничего не хотелось объяснять, но мужчина понял всё сам. Знаете, это чертовски обидно, когда вас придаёт близкий человек. Об этом просто не хочешь говорить, даже если беседуешь с самим Господом Богом. Виктор только сказал:

— Гоша значит? Это очень хорошо, ведь я ему сразу не понравился.

Через четыре часа поезд вкатился в тусклую Москву.

* * *

Москва горела. Это не значит, что в ней началась революция, но на неё начинал на-ползать иприт двадцать первого века — смог. Нюхать гарь было ещё меньшим злом. Впервые выехав куда-то дальше своей провинции N, я с содроганием увидел плоды политики толерантности. Отныне негр стал неотъемлемой части пейзажа московских улиц. Такое количество азиатов, кавказцев и негров заставило бы задуматься о том, что "в стране что-то не так" даже самого последнего дурака. У меня сложилось впечатление, что у Эфиопии, Израиля и Чечни имеется общая граница как раз где-то в Москве. Но в нахальном спокойствии большинства москвичей, читалось только бесконечное презрение. Мы сняли квартиру на окраине, куда спрятали часть оружия. Слава через старого знакомого по интернету сумел найти нам временное место для проживания. Теперь мы стояли в прихожей, возможно, нашего последнего пристанища, и разговаривали с невысоким худым парнем по имени Святогор.

— Мы здесь поживём недельки две же?

— Да без проблем камрад, — улыбнулся парень, — бабка всё равно на даче целое лето горбатиться, сюда ещё не скоро приедет.

Квартира была выдержана в стиле советского декаданса: с совмещённым санузлом, коврами на стенах, фикусами на подоконниках и работающим радио на кухне.

— Слушайте, — квартиродатель обводит нас взглядом, — а почему с вами Шута нет? Он же раньше, как помню, всегда в вашей банде коловращался?

Слава изображает недоумение:

— Так он же уехал в Москву. Мы о нем сами ни слуху, ни духу.

Святогор радуется, что может нам помочь и тут же выкладывает адрес проживания Гоши. Даже в большом городе все автономные националисты повязаны между собой нитью виртуальных псевдонимов. Они ходят друг к другу в гости, где обсуждают свои автономные планы. Всеобщей радости нет предела, разве что я мрачен, как туча-великан, потому как то, что задумали камрады вещь крайне серьёзная и часто раскрываемая. Хотя, куда уже больше? Система кричит по телевизору, что на нашем счету больше десяти убийств. Как мало мы почистили землю, надо срочно вызывать мистера Пропера.

Под конец разговора Слава спрашивает у Святогора:

— Ты слышал что-нибудь про КПД? Говорят очень серьёзные ребята.

Парень сразу принимает устрашающий вид и, гордясь собой, тихо произносит:

— Знаю. Понимаешь, я не могу рассказать, так как знаю лишнего, — он переходит на шёпот и заглядывается на Алису, — я даже был связан с ними. Помогал для одной акции. Это, тебе скажу, вообще убийцы. Только ты никому не говори про это.

Обычное балабольство и желание выделиться архетипично для человека. Мы откровенно ржём после того, как Святогор, зиганув в потолок с обвалившейся известкой, уходит. Это определённый успех и уже можно покупать футболку, которые продаются в интернетах с надписью: "КПД".

— Мы знамениты, — говорю, — нам врут в лицо о нас же.

О, признаться вам, слава греет куда лучше любимой девушки.

* * *

Георгий Шутов был вполне доволен своей жизнью. Он жил в квартире с девушкой, которая, сверкая раскосыми глазами, обожала кричать про монголоидность русских. Хотя Гоша давно уже не ненавидел по-настоящему русский народ, а всего лишь видел в нём источник получения удовольствия. В своём блоге он создавал псевдонаучные статьи про каннибализм русских, перепечатывал бред польских мифологов о расе московито-туранов, говорил о двух миллиардах немок, которых сожрал Сталин, пририсовывал половые органы всем известным личностям, причём, чем честней и искренней была персоналия, тем больший половой член украшал её портрет, считал русских народом оккупировавшим Россию, пасквильно мечтал о присоединении к кавказским моджахедам. К его деятельности очень подходило недвусмысленно звучащее слово: "поносить". В общем, он ничем бы и не отличался от батальона интернет-воинов, если бы не цепкий и уникальный ум Георгия. Шут отчетливо понимал, что человек, имеющий мозги и умеющий их применять, может замечательно устроиться даже в "поганой Рашке".

Шут занимался непыльной работёнкой в супермаркете, где, поддерживая идеи национальной борьбы, занимался шоплифтингом. В будущем он хотел получить визу, а затем гражданство прибалтийской страны.

Но появившееся на ровном горизонте КПД вывело парня из привычного шутливого настроения. Он, сам не соглашаясь с собой, понял, что в стране существует сплочённая группа одержимых идеалами людей, готовых отдать за них жизнь. Причём не просто на словах, но погибнуть, неправильно вывернув в атаке рот. Это взбесило его, потому что автоматически доказывало полную неполноценность всякого, кто, говоря о борьбе, просиживал штаны на стуле. Поэтому Шут, гадая о том, кто может скрываться за личи-нами народных мстителей, даже и не подумал, что это могут оказаться его бывшие дру-зья. Он считал всех людей, кроме себя, низшими существами, неспособными на поступок. Поэтому в его голове сразу же созрела навязчивая мысль о том, что деятельность КПД — это чекистская подстава, чем он непрестанно засорял интернет.

Когда же выбранная им тактика не возымела успеха, Шут придумал по-своему гениальный план. Понимая, что его версия лишь самообман, он отпечатал несколько копий поддельного манифеста, якобы исходящего от невидимого сопротивления и анонимно выложил их сканы в интернет. Разумеется, этот документ был лучшей находкой для органов, чем Катынь для Геббельса, поэтому Шут уже через пару дней купался в славе, просматривая телевизионные сюжеты и чувствуя, что он привязан к одному из самых грандиозных обманов, сравниться с которыми могли только демократические российские выборы. Он воображал себя дирижёром, одурачившим миллионы жителей страны. Теперь он, великий и невидимый Шут, был королём, перед умом которого склонились тысячи тысяч подданных.

От того неожиданней оказалась для Георгия Шутова встреча в проходном дворе. Он успел узнать лицо Славы и Молчуна, прежде чем его вырубили и затолкали в машину.

* * *

Лес замер в ожидании.

— Скажи, Гоша, зачем ты написал ту телегу?

— Какую телегу?

— Тандемную трайку, бля! — выругался Молчун и когда мы непонимающе на него по-смотрели, — ну это такая телега есть, с двумя цилиндрами... Ладно, молчу.

Шут сквозь патоку разбитых губ пробует шутить:

— Как вижу, вы нашли замену на должность шута. Что, Молчунишка, нравится быть в одной команде с неудачниками?

Я оглядел сухость соснового бора и зевающий овраг позади связанного Шута. Сквозь игольчатые кроны деревьев виднелась победная лазурь. Лес дышал смолистым теплом: мирным и убаюкивающим. Я словно находился в колыбели русской цивилизации и никак не походил на неудачника.

— Это ты проигравший, Гоша, — говорит Слава, — расскажи нам, это твоих рук дело. Тот поддельный манифест, якобы от КПД?

— Да вам-то, какое дело? Чё надо, мстители херовы? Какое вы вообще отношение к ним имеете?

Я тихо говорю:

— А мы и есть Комитет Полезного Действия.

Шут забился в истерике и верёвки, врезавшиеся ему в тело, казалось, остановили приток крови в голову. Из носа вылетели индюшачьи сопли, и тонкие струйки влаги побежали из бесцветных глаз. Гоша, несмотря на своё положение, ржал в полный голос и я снова, как в былые времена, почувствовал себя неуютно от его всепроникающего цинизма.

Отдышавшись, пленник сказал:

— Вы — члены КПД? Да не смешите меня! КПД — это серьезная террористическая сеть, скорее всего, созданная и действующая под прикрытием ФСБ, отчего никто ещё не был пойман. Откуда, думаете, у них оружие, деньги, средства передвижения и поразительное везение? Да всё просто: КПД — это проект Кремля для того, чтобы отвлечь от борьбы настоящих национал-социалистов. Для того чтобы успокоить население, удержав его от революции, показав, что существуют структуры восстанавливающие справедливость. Это технология средневекового варварства, которая может работать только в такой ублюдочной стране, как Рашка. А вы собрались мстить за чекистов, поняв, что тот поганенький манифест написал я?

Гоша был явно болен манией величия и манией преследования. Он не был человеком, который смеётся, да и никогда бы не нашел в себе силы участвовать в настоящей русской Вандее, но при этом Шут не мог допустить возможности, что хоть кто-нибудь из живущих мог оказаться смелее, упорней, идеалистичней его. Человек, думающий об окружающих хуже, чем они есть на самом деле, всегда будет пленён иллюзией собственного совершенства.

Слава раскалён, как стальная болванка. Ещё чуть-чуть и он взорвётся от негодования:

— Значит это ты написал тот поганый манифестик. Дебил, Система только воспользовалась твоим скудоумным высером. Мы сегодня выложим опровержение, снабдив его доказательством. И ты послужишь отличным пропагандистским примером.

Шут крикнул:

— Да кому доказывать? Вы на себя посмотрите! Слава, ты всегда витал высоко в облаках, идеализируя мир, желал какой-то там революции и лучшей жизни для народа. А реальность такова, что мир дерьмо и люди дерьмо, и как-то бороться за их благо, а не за своё, это значит тоже быть дерьмом. Ты так и остался тупым боном. Меня всегда поражало, зачем ты притащил к нам этого бесхребетного идиота Сенеючку. Не удивлюсь, если он криптоеврей. Он вечно косячил, трусил из-за каждой мелочи. Он принимал участие только в четверти акций, в которых мы участвовали. Да даже Алиса, повёрнутая девственница, и то лучше него. Теперь с вами ещё истинный русский раб, воевавший за счастье Абрамовича. И вот вы хотите уверить меня, что классический бон, трусливая крыса, сумасшедшая баба и рузке патриот и есть тот самый комитет полезных действий?

Лес множил его обвинения и они, образовав вокруг нас новый Пекин, влетали в уши, скрипели на зубах, вылизывали костяшки кулаков и заставляли нас чаще и злобней дышать. Слава покачал головой:

— Мы сумели измениться и теперь чего-то, да стоим. Я думал, что с возрастом изменишься и ты. Видимо, я оказался не прав. Жаль. Пошлите обратно. А ты, Дух, останься. Мы тебя подождём в машине.

Прежде, чем вернуться к угнанному транспорту, Ник отдал мне заряженный пистолет и, не сказав больше ни слова, быстро пошёл прочь. Карман оттопыривала камера. Это не напоминало картину "Иван Грозный убивает собственно сына", так как пистолет не добавил мне ярости и даже, имея теперь полную власть над жизнью Гоши, я не мог по-жалеть его и назвать сыном.

— Да ну на хер, — лихорадочно облизывает губы предатель, — ты же понимаешь, что если убьёшь меня, то это будет конец. Все будут искать тебя. Вашу группу. Моё исчезновение заметят. Мой мобильник отследят. Камеры с трассы покажут, на какой машине вы ехали. По её номеру установят владельца и через ближайшие два-три дня вас на-кроют спящими в вашей собственной же квартире.

Шут с трудом поднимается на ноги и, пьяно покачиваясь, связанный, подступает ко мне. Он объят безумием:

— А это срок. Лет двенадцать. Тебе, Арсений, в тюрьме никак не выжить. Потому что ты слабак и трус. Ты и был с нами лишь потому, что тебе требовались сильные друзья, чтобы самому чувствовать себя сильнее. Но когда ты окажешься один в тюрьме, то тебе придётся стать дырявым, чтобы хоть как-то выжить с сокамерниками. Поэтому ты не убьёшь меня, ты побоишься это сделать. Ты хочешь жить, Сеня. Жизнь — вот единственная ценность, и не отнимай её у себя.

Это тет-а-тет без секундантов. Дуэль воли, где против меня играет опытнейший манипулятор. Он с самого начала раскусил меня и знает, куда давить, чтобы я испугался. Почему я такой человек, что каждый пытается на меня надавить? Исключение — это только моя любимая девушка. Стал ли я другим? Глядя поверх Гошиной головы, я понимал, что небо — оно одно на всех, но с небом ты не один. Моим небом являлись друзья, про которых я знал, что они выцарапают мою душу даже из лап сатаны. Когда они рядом со мной, то мне нечего бояться.

Отвечаю жадно дышащему провокатору:

— Если жизнь это единственная ценность, которая осталась у тебя, то сегодня я буду грабителем.

Шут, поломанный инерцией выстрела, скатился на дно оврага. Лес, озарённый фото-вспышкой, сыто зевнул и затих.

* * *

Лучше сдохнуть, чем каловращаться в этом мире. Каждый вздох наполняет мои лёгкие иголками, и воздух напоминает дыхание смерти, хотя я вовсе не играл в героя. Очередное послание, выложенное на зарубежном сайте с фотографией убитого предателя и развенчанием поддельного манифеста, взорвало блогосферу. Теперь мы главная финиковая косточка, которую норовит обсосать любой более-менее знаменитый обзор-щик. У нас появились как фанаты, так и ненавистники. Радикалы призывают подражать нашему примеру, тогда как эволюционисты кричат, что мы хотим раскачать лодку, вы-ступаем против последовательного демократического развития, которое на руку сытым олигархам и офисным ящерицам.

Мы ни с кем не вступали в дискуссии, потому что поняли их абсолютную бесполезность. Вместе с тем было ясно, что мы, неопытные и слепые бойцы, не можем состязаться с системой. Я, совершая регулярную утреннюю пробежку вместе с Алисой, хотел убежать на край света, чтобы спасти и нас, и нашу Любовь, но ноги сразу начали деревенеть, душа запиналась о раскрывающие глаза печень, и от такого тошного сюрреализма хотелось блевать. По ночам Алиса шептала мне, что она хочет уйти, что у нас будут прекрасные дети и осенняя старость. Но я твердо знал, что если отступить сейчас, то и наши дети погибнут, а нашу старость вырежут оккупанты.

— Ещё можно уйти. Я могу всё это организовать.

— Ты хочешь прожить оставшуюся жизнь овощем?

— Нет, но этим ничего не изменишь. Вернее — я не хочу отдавать нашу жизнь и любовь за то, что мы делаем.

Я впервые стал палачом — исполнил нашу коллективную волю. Один на один со своим страхом, которому пустил пулю в лоб. Что удивительно, я совершенно об этом не думал, даже не печалился и не боялся, доверяясь обычному случаю. Лишь Алиса с каждым прожитым днём всё настойчивее упрашивала меня уйти.

— Это не стоит того.

Однажды она обратилась ко мне:

— Позволь мне хотя бы продумать пути отступления. Я могу попытаться замутить фальшивые паспорта, по которым мы всегда можем попробовать уйти из-под удара.

Я апатично соглашаюсь.

Молчун и Слава думали по-другому: каждую ночь они чистили пистолеты и стряпали взрывчатку. Они стали нервными и дёрганными, как их мозги, где извилины по своей форме уже напоминали револьверы. Их подзадоривало то, что страна билась в истерике: все ждали нашей очередной выходки. Делались ставки, собирались круглые столы и задерживались потенциальные экстремисты. Даже премьер-министр отметил о недопустимости роста экстремизма в стране, так как мы являлись многонациональной и многоконфессиональной страной и прочей лабудой. Министр Внутренних Дел говорит о том, что идеализировать КПД — это аморально, так как они обыкновенные преступники, прикрывающиеся высокими идеалами для развала страны. Он грозится изобличить нас, что пока еще не смог сделать. Ключевое слово "пока", то, что нас посадят, было также несомненно, как то, что вечером сядет Солнце. Как же мне хотелось в эти моменты быть светилом, а не человеком.

А пока, на волне истерики от фотографии убитого предателя, президент публично назвал нас преступниками и бандитами, которых купили спецслужбы запада для того, чтобы мы развалили Россию, поднимающуюся с колен. У нас, мол, нет ничего святого. Правильно, нет, ведь всё святое у нас и нашего народа забрали гремлины, обосновавшиеся за кремлёвской стеной. Отечественные террористы всех мастей, из тех, кто уничтожает систему в интернете или в разных организациях, плавающих, как кака в проруби, примазываются к нам. Они уже кричат о Гражданской Войне, но обыватель, в уши которого вставлено по батону колбасы, не слышит об этом.

Мы не хотели выдвигать никаких конструктивных требований, потому что как только мы бы сделали это, то на эти положения тут же бы наложили табу: "Как, вы смеете поддерживать идею русского национального государства? Так это же то, из-за чего убивало КПД! Вы фашист и ретроград! Не видать вам моей толерантной задницы!" Единственный результат нашей деятельности и наших манифестов — это горьковский Данко, ради людей вырвавший свое сердце. И толпа уже пошла за героем, медленно убивая своего спасителя.

— Как настроение, Дух?

Мне неохота отвечать Славе:

— Так себе. Словно завис над моей шеей топор.

— Ну, а как ты хотел. Если называешь себя революционером, то будь готов к гнёту системы.

Проблема была в том, что я никогда не называл себя революционером. Мне просто не нравилось то, что происходит вокруг. Мне хотелось изменения и вышло как-то нелепо, что я стал вершить их пистолетом. Слава присаживается рядом со мной:

— Ты как, друг?

Вчера он отсутствовал целый день, и нам казалось, что его повязали. После на новостных сайтах появилась новость о дерзком убийстве мирного студента одного из сто-личных юридических вузов. Я успел увидеть его имя: "Расул". Слава осторожно трогает меня за плечо:

— Скажи Алисе, что для неё есть задание.

— Скажи сам.

— Стараюсь иметь меньше дел с женщинами. Ещё древние германцы отмечали, что они губят воинов.

Страх притупился, став моим обычным спутником, как какой-нибудь Ганимед, только я не чувствовал себя Сатурном, сколько не вращай на туловище гимнастических обручей.

— Кто на этот раз?

Слава улыбается:

— Жулик и вор.

Неужто? То, о чём мечтали и говорили поколения русских людей? Всё остальное сразу же отходит на второй план. Настоящий подвиг, который сможет осудить только полный преступник. Спрашиваю, уже догадавшись, кого выбрало КПД:

— Крупная дичь?

Молчун, заходя в комнату, добавляет:

— Ты просто не представляешь насколько.

* * *

Охота требует особой подготовки. Алиса долго наблюдала за машиной, которая возила жирный депутатский афедрон. У него была депутатская неприкосновенность, жлоб-охранник и наворованные миллионы, поэтому мы решили спросить его по справедливости. Ведь в России это единственный закон, которого боится власть.

Интернет подсказал нам, что он по пятницам заезжает к любовнице. Чтобы извергнуть свою гнилую сперму и выжрать бутылку вина, ему нужно было два часа. Всё это время у подъезда ждала машина. Подъезд, прежде чем туда входил депутат, проверял охранник. Пришлось ждать хозяина пивного живота сидя в подвале.

— Слушайте, мы же после этого станем национальными героями.

— А то, — я в чувствую, как улыбается Слава, — более того, мы покажем, что выступаем за славное прошлое! Кто хочет финики?

— Да не до них сейчас!

— Для фиников всегда найдётся времечко.

После трапезы мы слышим, как депутат тяжело топает по лестнице, вытягивая за-липшие между ягодицами штаны. Когда в темноте мы ударили его по голове, то он сразу же вырубился, чем доказал, что голова — это не его сильная сторона. Океан пота, разлившийся по моему телу в предвкушении акции, испарился. Когда начинаешь действовать, становится совершенно не страшно. В наших руках оказался потерявший сознание мамонт, хотя я думал, что они давно вымерли. Нет, никто не хотел убивать жулика воровским способом. Это не выделило бы его из череды криминальных убийств. Главное в мести — это эпатаж. Чем экстравагантней будет преподнесена смерть, тем больше поклонников она обретёт. Часто так думают самоубийцы, поэтому Молчун подвязал на горло депутата толстую веревку. Я привязал ее за перила двумя этажами выше. Столыпинский галстук — это лучший аксессуар для предателей народа. Слава торжественно, как на вручение медали, повесил на шею депутата партизанскую табличку:

— Я, Рвачев Борис Вячеславович, был вором, преступником, мошенником, чем полностью оправдал занимаемую депутатскую должность. Я очень благодарен Комитету Полезного Действия, который популярно объяснил мне, почему быть депутатом Государственной Думы — это преступление перед народом. Я прошу простить меня и, в качестве искупления, собственным примером хочу показать, что приближаются дни, когда каждый фонарь в стране получит бесплатную депутатскую корочку. Передаю славный привет Комитету Полезного Действия!

Он болтается, повешенный на пиратской рее. Не танцует, но наверняка наделает в штаны, поэтому любовница, которая обеспокоенно выйдет встречать гостя через десять минут, сначала почувствует мерзкий запах, а потом уже увидит горе-ёбаря.

Затем мы уходим через подвал, перекусив ещё одну тонкую замочную душку. По гни-лым подземельям к самому дальнему подъезду. Молчун и я вылезли через окно с тыльной стороны дома и расходимся в кленовых зарослях, Слава выходит через дверь. Мы идём в разные стороны, но чувствуем, что мы вместе. У каждого в голове своя легенда и никаких улик.

* * *

Ресторан с южным именем. В центральных широтах он смотрится дико, как негр в фойе миланской оперы. Не то, чтобы окружающая столичная среда имела какое-то отношение к культуре, но этот ресторан являл собой образец мультикультурного порока. Здесь каждую ночь собирались те, кого так ненавидят и так боятся обыватели. Они тявкают на них из кухонь, из ЖЖ, давно положив вставные зубы в физраствор на полочке, и стыдливо опускают взгляд, если на них смотрят.

Когда-то люди поджигали Рим и Рейхстаг, а мы всего лишь пришли жечь машины. Нас не за что винить в том, что дорогие седаны приобретают огненную шевелюру. Хоть в чём-то поддержать традиции прошлых поколений. И все бы мы походили на ночных мстителей, плюющих в чужую наваристую похлебку, если бы не встретили выбегающих из ресторана горцев плотным пулеметным огнем. Пламя от раскрученных машин под-ступает ко мне, и я начинаю жариться на вертеле убийств.

Сон отошёл на задний план, и я вынырнул в реальность. Она пахла гарью и была не-приятной: за городом тлели торфяники. Съёмная квартира пропиталась потом. Вместо дня подали жаркое: из-под Москвы пробивался заасфальтированный ад, и москвички ходили на работу в деловом бикини.

Вся нечестная компания сидела в машине, и Слава выполнял роль боцмана в океане столичных пробок. Мы ехали к озеру, чтобы снять стресс и обсудить положение дел.

— Я тут подумал, — вдруг сказал Молчун, — а вот представьте, как было бы страшно. Вот только представьте...

— Ты это о чем?

— Представьте, как было бы страшно, если бы то, что делаем мы, было бы изложено только на бумаге. А в жизни ничего не было такого. Вы представляете?

— Да, — кивнул он, — это было бы ужасно. Кроме того, на бумаге это казалось бы страшно наивным и фантастичным.

— Хорошо, что это не так, — добавляю я.

Алиса горько возражает:

— Какая разница? Политический террор без сильной легальной партии, которая могла бы использовать плоды этого террора, не приведёт ни к чему. Или хотя бы без сильных покровителей в высших эшелонах власти. И то после они бы воспользовались нашими трудами. Мы просто весело проводим время.

— Тогда почему мы делаем всё это?

— А как иначе?

Алиса улыбнулась:

— В твоих словах столько отчаяния.

— Как и во всём русском.

Слава ругается:

— Философы, блин. Вот что я вам скажу: мы встали в пробке.

— Ну что там ещё? — возмутился я, — сейчас сдохну от жары.

— Скорее нас убьют менты, — мрачно говорит Ник, — в пузо: пиф-паф и вот ты уже пытаешься запихать вываливающиеся кишки внутрь. Почему об этом никогда не пишут в книжках? Всегда же этим и кончается. Пиф-паф и твои отстрелянные яйца падают на мостовую!

— Никто его не убьёт! — излишне резко реагирует Алиса.

Машины вообще не двигаются. Некоторые водители, матерясь, шли узнать в чём дело, но, обескураженные и притихшие, возвращались назад, после чего они либо смирно ждали, либо разворачивались, и уезжали. В такой ситуации мы проехали вперед, пока до нас не долетел заливистый звук лезгинки.

Молчун присвистнул:

— А я думал, про это врут. Пойду, посмотрю.

— Эй-эй! Эй! Помни про необдуманные поступки!

Молчун отвешивает нам унцию героизма:

— Конечно.

* * *

Любимым фильмом Молчуна было "Восстание планеты обезьян", хотя он уже несколько лет не был в кинотеатре. То, что мужчина не блистал умом, поддерживал тот факт, что он попал в армию. Успел он повоевать и в горячей запятой, но вспоминать об этом, а тем более говорить или хвастаться, как и всякий настоящий воин, Молчун не любил. Не хватая звёзд высшего образования, он отучился в обычном ПТУ, откуда вышел слесарем третьего разряда. Остальные три разряда он получил за несколько трудовых лет и вдохновенное отношение к своей работе.

На жизнь относительно хватало, но не хватало самой жизни. Порой Молчун с тоской вспоминал военные приключения и ту пресную действительность, которую ему было суждено потреблять до конца своих дней. Жизнь, надкусив его, показала, что кроме овечьей судьбы существует ещё дорога волка. Рассматривая пассажиров в автобусе, Молчун часто думал, что он, обычный серый мужчина, когда-то поливал автоматным огнём страшные бородатые рожи, а теперь поливает жёлтой струёй фаянсовое влагалище унитаза.

Ради интереса он стал интересоваться пистолетами. Вскоре он сделал пробную модель, и в глухом лесу, где рвалось его прошлое, снова почувствовал, что стал не мужиком, но мужчиной. Потом пошли заказы, и Молчун стал вооружать криминальные структуры оружием. Деньги не принесли ему удовольствия, хотя на время подкупили совесть. Он не мог не знать, что значительная часть перетачиваемого им оружия идёт в руки кавказским кланам. Тем самым, с которыми он когда-то воевал и проиграл, пустив их в свой город.

Но всё изменилось, когда он случайно повстречался с этими дураками. Иначе он и не мог назвать группу совершенно безрассудных и глупых юнцов, похожих на цыплят, стремившихся заклевать коршуна. Их челюсти сводила ненависть и то, что эта затравка для поступка ещё не до конца оказалась вытравлена из русских людей, всколыхнуло Молчуна. Он снова, присмотревшись к спасённым, решился на поступок. Ему было откровенно плевать на тот идеологический конструкт, который они ели по утрам, мужчина не мог понять, в чём разница между национализмом и нацизмом. Не знал он, что такое социализм и не хотел думать, что из себя представляет капитализм. Вся его политическая воля умещалась в одно единственное предложение: "Я — русский, живущий на русской земле, и потому я хочу справедливой русской власти".

После того, как они убили первого настоящего врага, Молчун стал всегда носить с собой пистолет: он не хотел оставаться на десяток лет в тюрьме наедине с самим собою. Уровень подготовки молодежи был просто никакой, поэтому он попытался втолкнуть в них позабытую военную науку. Теперь, варясь, как лобстер в огненной ванне раскалённых улиц, Молчун чувствовал себя как никогда живым. Он был занят настоящим мужским делом. Делом первооткрывателя, судии, авантюриста, путешественника, мстителя, воина, вершителя.

В нём проснулась молодость.

На перекрёстке остановилось несколько горбатых джипов и застывшие в металле волны спортивных машин. Улица, превращённая в гудящий кельтский крест, задыхалась клаксонами и матерящимися людьми. А группа из двадцати кавказцев, хохоча и не обращая на них внимания, уложив мощные руки на груди, разговаривала между собой прямо на проезжей части. По обрывкам разговоров мужчина понял, что они зло обсуждают смерть какого-то своего друга, которого звали Расул.

— Как я рад, что нет полиции, — проворчал Молчун.

По совету новых друзей он всегда носил с собой марлевую повязку. Сначала он относился к ней с усмешкой, но появиться на многолюдной улице в чёрном террористическом чулке было не слишком эстетичным. Смог, плащом с серым подбоем укрывший улицы, создавал ему отличное алиби: уже множество жителей столицы ходило в марлевых масках. Взведя пистолет, он, по привычке сгорбившись, устремился в центр гудящего улья.

* * *

Он сумел ранить троих, прежде чем остальные пришельцы сообразили, что происходит. После люди окончательно превратились в собак, подвывая и опустившись на четвереньки, припустивших к своим автомобилям. Молчун внимательно смотрел на одно-образные звериные морды с причёской в стиле Мэри Матье. Густые ваххабитские бородки, которые так шли клубным кавказским мажорам смотрелись на мёртвых лицах, как одна космическая, слипшаяся бровь. Своеобразный дресс-код каждого малого народца, чтобы безошибочно узнавать в толпе чужаков своего. Визжащие чужаки пытались спрятаться в машинах, но свинец отлично проникал через тонированную мякоть стекла.

— Вай! чЁ?

С каждым выстрелом Молчун полностью социализовывал одного кавказца. Он понимал, что только что он, никому не известный Виктор Молчалин, исполнил мечту каждого обиженного россиянина, сетующего на засилье чёрных. Этот день станет народно любимым, и трусы будут петь ей осанну, радуясь тому, что их мещанское существование было избавлено от страшной угрозы с Кавказа. На самом-то деле это не враг был силен, а мы были слишком слабы.

— Не стреляй!

Он без ненависти смотрел на уползающего чёрного жука, подволакивающего кровоточащую ногу. Пуля перебила бедренную артерию и скоро пришелец умрет от потери крови. По виду он ничем не отличался от бородатых братьев. К слову, эти почётные спортсмены и мирные студенты юридических вузов, увозили свои борцовские туши в автомобилях, бросив подыхать менее удачливых собратьев. Пахло кровью, паленой резиной и убитой гордостью. Молчун с удовольствием пил эту настойку.

— Не стреляй!

Молчун сорвал маску, ему хотелось дать понять, что он убивает без ненависти. Что он убивает с улыбкой, как это может делать настоящий белый человек. Мужчина знал, что поменяйся он местами с корчащимся черномазым, над ним бы уже начали издеваться: возможно, выстрелили бы в пах или сделали новый рот на глотке. В этой лучащейся северной улыбке было выражено всё превосходство, которое служит разделяющей пропастью между белыми и чёрными, которая и служит причиной ненависти последних к своим более благородным врагам. Но благородство на войне умерло еще в окопах первой мировой. Сейчас благородство это то, из-за чего садятся в тюрьму.

Молчун, нацепляя маску, выстрелил прямо в лицо испуганному зверю.

* * *

Если я когда-нибудь удостоюсь вопросом, что больше всего повлияло на меня в жизни, то я отвечу: "Больше всего на меня в жизни повлиял глазированный сырок". Как-то раз я съел его и, под грузом опыта, решил сильно пересмотреть своё мировоззрение.

Русский народ обожает справедливость. Это в его крови. Если ты убиваешь во имя справедливости, тебе простят любые грехи, и будешь также знаменит, как Стенька Разин, который якшался с мусульманами, убивал русских, но остался в народной памяти героем. Поэтому концепция социального или справедливого террора была воспринята большинством обиженного общества с затаённым одобрением. Разумеется, я не питал никаких иллюзий по поводу революции, как это делал Слава. Для революции хорошо, чтобы по улицам ползла эпидемия тифа, мировой экономический кризис или бронетехника врага, а лучше всё вместе.

Но чем дышать, когда в воздухе пахнет горчичным газом?

Нужен был конкретный перечень действий. А вот как раз его у нас и не было. Да его и ни у кого нет. Поэтому, не имея единой работоспособной национальной идеи, КПД любого человека, совершающего во имя неё подвиг, практически равен нулю. Но я всеми порами своей кожи чувствовал, что в моём Отечестве происходит формирование новой жизнеспособной национальной идеи, которая возьмёт в себя опыт и национального социализма, и русского вечевого демократического устройства, сильного государства, но и социально защищённого гражданина, позитивной свободы личности и протектората расового сознания. И мои действия, которые показывали огромную фигу морде режима, послужат одним из кирпичиков того фундамента, на котором снова возродится моя нация и моя раса.

Возможно, я умру. Возможно, вы назовёте мои слова утопией, но я отвечу вам словами русского философа Бердяева: "Самое страшное в утопиях то, что они имеют обыкновение сбываться".

Прошло время умирать, наступило время жить.

И сражаться!

* * *

По закону жанра мы должны были убить президента или, если дела пойдут неважно, взорвать хотя бы кабинет министров. Угнали бы вертолёт и сбросили бы зажигательные бомбы на Кремль. Но нам везло бесконечно долго, как обычно бывает в фильмах. На-столько долго, что Слава поверил в то, что его хранят Боги и в то, что он орудие революции, которое разрушит сгнивший мультикультурный порядок. Блогеры усиленно надрачивают самолюбие лидера, говоря о том, что, несмотря на методы КПД, хотят по-следователь за организацией и показать жуликам и ворам, почем нынче продают свинец. Особенно всех возбудила недавняя акция с повешенным депутатом. Правда, ещё больше мнений, что мы занимаемся не нужным в современном мире варварством, даём режиму повод закрутить гайки. Стране нужна не революция, а эволюция. Возможно, они просто не понимают, что олигархический спрут, щупальцами присосавшийся к русской земле никогда не отдаст без боя завоёванную власть и миллиарды. Они же не глупцы, конце-то концов. Поэтому сражение с ним неизбежно, и подменять эту основополагающую идею, которая только и сможет принести нам свободу, необходимостью смены фасадной вывески и облагораживанием декораций, может очень недалекий человек. Все националистические лидеры выступили против КПД, заявив, что мы порочим идею русского национализма, хотя в наших посланиях мы про него не сказали ни слова. Да мы и не вспоминали про этих бесполезных советских старцев, кричавших про евреев на их же картавом наречии. Современный легальный русский национализм не имеет даже зубов, которые ему можно было бы выбить.

Тем не менее, начало положено.

От Калининграда до Южно-Сахалинска страна испещрена неонаскальной живописью: граффити поддерживают нас, заботятся о моём здоровье, пророчат победу. Интернет объявлен на осадном положении. Про нас говорят даже на международном уровне, за-ведя старую шарманку про то, что терроризм не имеет национальности, что это зло мирового масштаба, и победить его можно только всеобщими усилиями. Поэтому КПД обвиняют некоторые радикальные анархисты, считающие, что мы агенты нового витка глобализации. Люди даже организовывают митинги, хотя лето — это не сезон бархатных революций. Да и обыватели выйдут на улицу только тогда, когда в их квартирах не будет еды и тепла. Поэтому задача каждого террориста — это врываться к обывателям, опустошать их столы и открывать настежь форточки.

Главный аргумент власти: "Не раскачивайте вагон-ресторан, в нём обедаем мы". Мы не были в силах это сделать, но хотели показать пример борьбы с беззаконием, отчего эволюционисты с пеной у рта откусывали от наших манифестов цитаты, и бесконечно правильно уничтожали их. Они говорили, что в стране уже началась мирная демократическая череда преобразований, которая может прерываться из-за наших идиотских выходок. Но мы хотели качественного и коренного изменения не просто общества, а самих себя.

Я с Алисой чувствую, что лимит доверия, выделенный небом, почти исчерпан. Чтобы стать героями нам осталось совершить последнее деяние, после чего мы войдём в историю, заткнув за пояс эсеров. Наша любовь по ночам возгорается особенно жарко, словно в костёр плескали бензином, а утром мы снова индевели, превращаясь в механические аппараты властвовавших нами идей. Что властвовало мною? Желание собрать всех до единого хмырей в одну кучу и наступить на них тяжёлым ботинком.

Как манна небесная сваливается блоговая новость про товарища Бурундукова, который любит молодых девушек и большие откаты. Всё-таки полно людей, которые нас поддерживают. Даже создана группа "ВКонтакте", в которой состоят десятки тысяч че-ловек. Они помогают нам граффити и сердечками. Что же, когда мы промозглым злым вечером следили за трассой, по которой ездил Бурундоков, эти виртуальные сердечки грели меня также, как ветка сакуры, запощенная в офисный бложик в память о недавним землетрясении в Японии. Перезалитые записи рассказали правду о чиновнике. Всё-таки век цифровых технологий предоставляет совершенно новый террористический инструментарий, который был недоступен прошлым поколениям. От того нас, кстати, часто и высмеивали. Но то, что было рассказано о Бурундукове, оказалось правдой. Он ездил на дорогой чёрной машине, сделанной из народных денег, по трассе, которая вела в закрытый кооператив, около озера. Говорят, он очень любил миниатюрных девочек, напоминающих школьниц.

Решение, до которого я остался безразличен, назрело как-то само собой.

* * *

Алису переодели в проститутку. Если для такого перевоплощения среднестатистической девушки необходимо каких-то десять минут, то над Лисом пришлось колдовать пару часов. Но даже после полного смена гардероба, взбив длинные волосы и изуродовав лицо косметикой, в ней продолжала жить энергия той же кшатрийской касты.

— Я бы побоялся тебя трахнуть, — глухо проговорил Молчун, — ты так держишься, как будто ненавидишь меня.

— А может, я совершенно искренна, — парирует Алиса, — а что будем делать, если остановиться другая машина? А если он будет не один? Если машина охраны? Я что подставная утка для изнасилования?

Слава и Молчун не понимают причину опасений девушки, зато я, носитель её комплексов, знаю, что в ней живы воспоминания о том, как её почти изнасиловали. Я слишком отчётливо помнил, как она застыла тогда перед двумя гопниками. Но отговорить Ника от такого плана не представляется возможным, он уверен в себе как своевольный Локи.

— Есть идеи получше?

Идей не было, как и желания жить. В день акции, приготовив новые отпечатанные манифесты, мы спрятались на трассе. В указанный анонимом промежуток времени Алиса безразлично пошла вдоль обочины. И, что удивительно, через пять минут около неё остановился чёрный автомобиль, по виду въезжий в высшие круги общества. Приоткрылась толстая дверца. Алиса кокетливо подошла к чёрному проему и, согнувшись так, что у меня разогнулся член, скрылась внутри.

По идее мы должны услышать несколько выстрелов, после чего ринуться к автомобилю и помочь девушке. Но ничего не происходит. Через минуту автомобиль начинает медленно трогаться, а затем резко останавливается и приглушённые крики, доносящиеся оттуда, заставляют нас сорваться с места. Благодаря Алисе дверца не заперта, поэтому мы уже внутри.

— Что за!

Бурундуков со страхом скосил чёрные глазки и получил заслуженную награду прямо из моего кошелька, отчего сполз под кожаное сидение. Водитель, родом из облагороженных обезьян, совмещающий функции охранника, стал необходимой жертвой. В конце концов, если у него хватало духа работать на того, на чьей совести тысячи косвенно загубленных жизней, значит он ничем не лучше своего босса. И пусть система хоть изойдет на пену, показывая завтра слезливые ролики про оставшихся без кормильца детей.

Алиса плачет, размазывая по щекам косметику:

— Извините, я не смогла! Оцепенела. Я хотела сказать... но не смогла.

Из ушей Славы выплескивается адреналин:

— Плевать, дело сделано, можно гулять смело! Молчун, заводи машину, валим на хер отсюда.

Но, не успели мы отъехать, как к нам приблизилась полицейская машина. Наверное, она должна была сопровождать своего хозяина. Оттуда выковыривается огромный хо-дячий колобок, который, судя по виду, убежал не только бабушки с дедушкой, но и от голодной лисы. Полицай для приличия подождал с минуту, которая длилась для нас дольше, чем каменный век. Затем он деловито подошел к тонированному автомобилю и, оглядываясь, постучал в окно:

— У вас всё нормально?

Если не считать, что внутри машины сидят трое террористов в окружении двух трупов, то у нас всё нормально. По трассе проезжает встречная машина, и я глупо, как корова, провожаю её взглядом. Полицай продолжает:

— У вас всё нормально? Простите, если отвлекаю, но мы согласно разнарядке должны проверить... повышенная террористическая опасность... Приказ вышел... Я открываю дверь.

Лучше бы он этого не делал. Как только любопытная и толстая морда полицая заглядывает внутрь, чтобы полюбоваться той роскошью, которая светит ему только в глянцевых журналах, его голова разлетается от выстрела Молчуна. Слесарь, матерясь, вы-бегает на дорогу, и мы все понимаем — это конец. Звучат ещё выстрелы, ответная автоматная очередь. И через пару мгновений мы видим Молчуна, перешитого рваными красными ранами. Понятно даже мне — не жилец.

Слава, схватившись за голову, прокусывает нижнюю губу:

— Что ты наделал!?

Молчун улыбается:

— Революцию, — затем добавляет, — дела плохи, второй ублюдок успел по рации что-то передать. Валите на хрен отсюда. Сворачиваете в лесок, там бросайте машину. Мимо постов не ездите.

После того, как я выкинул из машины трупаки, высовываюсь и кричу другу:

— Валим на хер!

Наверное, Молчун благодарен мне, что я помню его обещание. Слава заторможен:

— Молчуна здесь оставим?

Тот сам отвечает нам:

— Конечно. На хер вам меня тащить с собой? Спасибо, я вновь почувствовал, что такое жизнь. А теперь валите отсюда.

Мы не жуем мелодрамы, а лично я так вообще рад, помня наш старый разговор с Молчуном. Давим педаль в пол и скрываемся.

* * *

К ночи мы смогли выйти в город и провели тёмное время суток в старом коллекторе, где побеспокоить нас мог только приблудившийся бездомный. Было ясно, как божий день, которого так не хватало, что песенка почти спета. Слава сидел в углу, обхватив ноги. Смерть Молчуна ударила по нему сильнее всего. Без извечных фиников он кажется потерявшимся ребёнком. Как-то я спросил его, почему он всегда ест эти фрукты. Слава сказал мне, что финики напоминают ему людей. С виду невзрачные и черные, скукоженные и жалкие, но если надкусить их, дойти до кости, то там — металл, сила, воинственная потенция, желание жить и рвать зубами. Теперь он уже пару дней не ел их и испытывает тяжёлую ломку. Я, сжимая Алису, думал о выходе из кризиса.

Была ли обречена на успех наша деятельность? Неправильно поставлен вопрос. Наша деятельность обречена на успех, тогда как мы заведомо были обречены на смерть. Мы русские, мы не хотим побеждать. Мы хотим погибнуть. Нации, за которую мы сражались жестокими методами, необходима вера в то, что у неё есть герои. Необходима уверенность в том, что она способна на поступок. Наша группа стала символом, который показал, что перемены возможны. Мы доказали, что русские — это не обиженный носатый народец, а просыпающийся северный исполин. И когда он окончательно разомкнёт веки, не поздоровится всем тем, кто пировал на его спящем теле.

Опросы общественного мнения, размещённые в интернетах, показывали, что нашу деятельность поддерживают больше половины граждан страны. А это показатель того, как ненавидят власть. Возможно на тех стихийных митингах, что будут собираться после нашей смерти по поводу фальсифицированных выборов, жертв этнической преступности, сбитого правительственной машиной ребёнка, кто-нибудь, вспомнив наш бесстрашный пример, не побоится взять в руки камень. Неизвестный бросит булыжник, памятуя о нас, заражённый нашим примером, и вызовет лавину камней, которая сметёт с лица земли власть, которая убивает мой народ.

Алиса ворочается и пытается полностью залезть ко мне на колени. Слава безжизненно, как экспонат, прислонен к бетонной стене. Вот они, вершители нового порядка, сброшенные в канализацию!

С малого начинания вспыхнет то, во что мы верили и ради чего готовы были погибнуть. Россия неминуемо должна стать национальным русским государством. Это вопрос выживания её, как факта. Но, глядя на то, что меня загнали в сточную канаву, как Каддафи, я думал — а не мыслю ли я старыми, изжившими себя категориями?

Смогли ли мы изменить мир? Смогут ли наши последователи сделать больше? Возможно всё, что возможно вообразить. Ворочаясь в грязной сточной трубе и прижимая к себе любимую девушку, чьи пушистые волосы щекотали мне нос, я думал только о том, что в задницу мне упирается острый камень, и что в мире не существует ничего невозможного.

* * *

Молчун убит, а облава проходит по всему городу. Осталось всего-то три горошины из некогда полного стручка. Пришло время раскатиться шариками по земной плоскости. Какого хрена я так много знаю о моментах расставания? Впрочем, это логический конец любого экстремистского приключения.

Если бы кто-нибудь слышал мои мысли, то я бы сказал ему, что ты, занявшись чем-то подобным, будешь, либо убит, либо посажен, поэтому не верь никакому героическому пафосу. Скорей всего тебе вкатят четыре года после первого сожжённого ларька, куда уж там до убийства депутатов. Верь только себе, если готов до конца взять ответственность за содеянное. О войне любят рассуждать писатели, но не солдаты.

Город против нас. Против нас человеческая мораль, пасти полицейских овчарок и хмурое московское небо, убежавшее от моего ботинка. Я преступник лишь потому, что делаю то, что считаю нужным. Разосланы ориентировки про то, что среди нас есть длинноволосая девушка и два парня. Алиса, когда мы прятались в одном дворе, неожиданно достает свой нож, и моё сердце уходит в пятки, я чувствую, что во двор врывается погоня. Оборачиваюсь к пустоте, но никого не нахожу, а уже затем замечаю, как Алиса остервенело, рубящими ударами отрезает свои длинные косы. О, милый О'Генри! Тугие, в пасмурном отчаянии русые локоны, падают на землю, а лицо Лиса приобретает задиристый мальчишеский огонь. С короткими волосами, некрасивые обрубки которых она спрятала под кепку, она выглядит как подросток только что сбежавший из детдома. Слава, молча наблюдавший за ней, сказал:

— Тебе очень идёт, Лис.

Через полчаса стало ясно, что район плотно оцеплен и полицаи методично прочёсы-вают квартал за кварталом. Не зная местности глупо играть в партизанов. Наша троица с рюкзаками — прекрасная мишень для любопытных взглядов старушек. Чтобы проскочить через кордоны надо разделяться. Неужели этот момент пришел?

Я отвожу Славу в сторону и говорю ему:

— Друг, — на меня сходит ложный пафос, — если всё получится, мы с тобой встретимся в сердце нашей расы. На том поле. Время: каждое воскресенье в полдень. Ты понял? Только дай знак, когда это произойдёт. Так, чтобы я понял. Не забудь про это, прошу. Я не предам тебя.

— Я знаю, что не предашь.

Неужели Слава с самого начала так бесконечно доверял мне? И я понимаю, что дол-жен всё ему рассказать:

— Слава, глупо сейчас об этом вспоминать, но тогда... когда на тебя напали шавки, я всё видел... и побоялся прийти на помощь.

Лицо парня озаряет улыбка:

— А я всё ждал, когда же ты признаешь в этом. Я знал об этом и ждал, когда ты ре-шишься рассказать. Спасибо, друг. Я потому с тобой и решил дружить, что увидел в те-бе... силу. Настоящего воина, который сможет преодолеть себя. А та история в прошлом, теперь я точно знаю, что ты меня никогда не предашь. И я тоже никогда не предам тебя, как никогда не предавал в прошлом. Дружба навек?

Сколько раз было сказано о предательстве? Сбиваюсь со счета. Когда наши руки сцепляются друг у друга на запястьях, мы со Славой становимся ещё ближе, чем я с Алисой, которая без волос потускнела, как кленовый лист поздней осенью. Я повторяю Славе:

— В сердце нашей расы, на том поле. В полдень каждого воскресенья. Ты меня пони-маешь? Если нам удастся выбраться?

Ник верит в победу:

— Обещаю тебе, мы встретимся там.

Слава обречённо кивает, и наше прощальное медное объятие оставляет на моём теле неизгладимые вмятины. С надвинутой на голову кепкой он быстро растворяется за углом. На глаза наворачиваются слезы, ведь Ник всегда шёл, уверенный, не оглядываясь назад, а мне так хотелось в последний раз увидеть победный блеск его глаз и услышать настоящий искренний смех.

Мы с Алисой обнимаемся и идём прочь. У неё есть план, как спасти наши души. В тот день я ушёл, как будто не был. Но когда-нибудь я вернусь. В страну не рабов, а людей. Туда, где мои друзья оставили свои жизни. Туда, где я попрощался с другом. Там, где моя любовь обрезала свои косы. Оставив друга в разрушенном городе, я бежал, забрав время с собой.

Часть V

Год спустя

Глава первая и последняя.

Теперь я живу в другом городе. Он небольшой и мои соседи очень уважают Михаила Круга. Новости из интернета доходят сюда как из далекой галактики. Кажется, что не существует ничего, кроме бьющего о бетонный пирс океана, да белых сопок с перерезанным горлом.

А какие люди здесь! Знаете, полно всякого сброда, у которого душонка пропахла кислым запахом зоны. У них есть задрипанная гитара и понятия, по которым надо жить. Но встречаются и настоящие русские волки. Истрёпанные в вольных ветрах приключений они живут здесь, в краю туманов, в краю дождей. Они снисходительно смотрят на меня, и рассказывая мне дивные истории своей жизни божатся, чтобы то, что пережили они, никогда не случилось со мной. Я всегда соглашаюсь с этим доводом, и они ободряюще хлопают меня по плечу.

По подложным документам, которые благодаря своему таланту сделал Лис, мы ушли от погони, спрятавшись на краю мира. Что стало со Славой, я не знал, но чувствовал, что он жив. До нас не дошло никаких сведений, что были пойманы живые члены КПД. Шумиха вокруг нас как-то улеглась, что позволило многим людям кричать про то, что мы были системной уловкой, предназначенной для того, чтобы люди выпустили пар. Такое ощущение, что россияне первыми изобрели паровой двигатель, и только и занимаются тем, что запускают его.

Но, несмотря на то, что мы с Алисой остались живы, многое изменилось. Теперь я смотрю на Алису, которая свернулась рыжей лисичкой в кровати. Я не знаю, как это сложилось, но я, вернувшись к мирной жизни, перестал любить её. Обычная обывательская жизнь, когда ты пустил кровь и налакался этого опьяняющего пойла, невозможна. Ночью я записывал разбегающиеся мысли. Выходил непонятный уродец из стихов и прозы. Нет, убивать у меня получалось решительно лучше, чем писать стихи. Мы живём в странное время, когда убийство ценится больше таланта. Люди скучают по мировой бойне, которая снова бы намотала их кишки на алтарь победы. Нет, я не был ни в чём разочарован. Я не отрёкся ни от одного поступка, даже когда увидел в программе "Жди меня" мать, льющую слёзы и рассказывающую про пропавшего сына. По её словам я выходил милым домашним мальчиком, скрытым и замкнутым в себе. С тупым без-различием я смотрел на неё, не понимая, кто же эта женщина и в чём же причина её не наигранной грусти. Я ощущал, что ничем не связан ни с кем из живущих, и когда Алиса обнимала меня, когда мои руки трогали её вновь отросшие волосы, я не чувствовал ни-чего, кроме безразличия. Я больше не хотел ничего. Прежние вещи, интересовавшие мой дух, поделили себя на ноль. Похоже, что я стал овощем.

Но, всё случилось как всегда неожиданно.

По телевизору показали взрыв и рассказали о семи трупах. Также, по словам журналистки, в СМИ попала закрытая информация о том, что на месте взрыва было найдено несколько экземпляров альбомных листов, на которых оказалось напечатано:

— Там, где мы договорились.

Это поражает, как молотом. Алиса, обнимающая скомканное вместо меня одеяло, тонко пищит во сне. В обычной жизни она обычная девушка. Если бы я встретил ее в одиннадцатом классе, то любил бы до конца света. Но, как фиалка в силах победить машину, так и я, убитый внутри, теперь не способен любить. Она безумно нравилась мне, когда была недоступна и холодна, как ледяная статуя. Отдавшись мне, она растаяла и показала, что внутри является обычной девушкой, которая хочет любви до конца жизни. Мне нужна была только смерть. Собрав вещи, я тихонько целую её в лоб, как это делают с покойниками. Никакой записки, она сама поймёт то, куда я подевался. Если всё пройдет удачно, то я вернусь. И буду жить с ней, по вечерам слушая океан.

Потом я шесть часов переваривался в кишках механической птицы. Самолёт ссадил меня в родном городе, который ни капельки не изменился. Разве что на улицах стало больше злых, тёмных лиц. Когда-то с этих пустых и угловатых мест начиналась моя на-стоящая жизнь. Теперь я турист, осматривающий достопримечательности погибшей Помпеи.

Стояло жаркое воскресенье и, добравшись до потерянной дороги, ведущей на поле, я успел упариться. После того, как я отпустил попутку, с удовольствием снял обувь и, доверившись детству, углубился в сердце русской земли. Когда я подхожу к полю привычно засеянному пшеницей, я замечаю тёмную фигуру.

Подхожу и благоговейно останавливаюсь напротив.

Мы молча глядим друг на друга. Глаза в глаза. Слава осунулся. Год, проведённый в разлуке, как будто вывернул из него что-то огненное, с искрами, то чего не водится в брюхе, а бывает только в глазах. Он, как и Алиса, стал обычным. От фиников осталась одна только косточка.

— Здравствуй, — говорю я, — отсутствие чувства юмора не идёт тебе на пользу.

Вместо приветствия Слава как-то напугано-замкнуто смотрит на меня, будто пытается впитать мой образ в себя. Запоздало замечаю, что в его руке нет привычных фиников. Зато его рука как-то неестественно, будто подвешенная на шарнирах подымается в воздух, а затем опускается вниз, и я не понимаю этого жеста. Сначала мне кажется, что он просто хочет обнять меня.

— Прости, — говорит Слава, — прости.

— Ты о чём? — не понимаю я.

— Прости. Я скрывался почти год... но... они выуживают из тебя твой самый большой страх и пытают. День за днём, неделя за неделей. И тогда ты кричишь, ты клянёшься, что рассказываешь им всё. Ты умоляешь их перестать... Прости меня.

Гармония нарушена, появляется посторонний шум. Глядя на быстро приближающиеся к нам фигурки, я начинаю понимать, что же всё-таки произошло. Спецназовцы бегут быстро, и солнце сверкает на автоматном цевье. Гремит усиленный мегафоном выкрик: "Стоять, работают снайперы".

По лицу Славы катятся слёзы. Я впервые вижу, чтобы он плакал.

— Прости меня. Я не смог. Я рассказал. Мы для них символ. То, чего они очень боялись. Они хотят устроить показательный процесс. Ради этого они пошли даже на взрыв, им разрешили убить пять-десять человек. Главное, чтобы выманить тебя. А я... не смог, я предал тебя.

Над полем оглушительно воют сирены. Фигурки превращаются в здоровых мужиков с автоматами, и кажется, что кто-то невидимый играет со мной в войнушку. Через мгновение они повалят меня на горячую землю и поставят прикладом печать на затылке. Потом они размашисто подпишут приговор на деле всей моей жизни.

— Ничего, — говорю я Славе, — в конце концов, мне уже двадцать лет, и я чертовски устал от жизни.

Я обнимаю его, как только может обнять боевой соратник. Мы, сцепившись и чувствуя души друг друга, понимаем, что это последнее, по-настоящему живое мгновение в нашей жизни. Слава плачет у меня на плече, а я ободряюще улыбаюсь и по-приятельски хлопаю его по спине. Это прекрасный момент, ради которого стоило родиться. Трагично шумит разгневанное пшеничное поле и мы, утопая в созревшем золоте, обречённо стоим в нём, ожидая конца.

Люди приближаются. Меня оттаскивают от Славы, бьют по почкам и скручивают. На голове тут же оказывается чёрный мешок. Падая на колени, успеваю понять что, проиграв в битве, я выиграл самую главную войну в своей жизни.

Я наконец-то победил свой страх.