— Да вот так... с этого телефона какая-то твоя новая профурсетка мне позвонила и сказала, что ты задержишься, по делам! Да только наш Нестор, он же физик! И давно приделал к нашему аппарату такую свою штучку с механическим цифровым табло, которое номер определяет, откуда последний раз звонили! (Как утверждает наш консультант, инженер доктор Ц. Устиллипукки, на Ленинградском Оптико-механическом заводе проводились в середине тридцатых годов многочисленные разработки механических приборов для вычисления координат...вероятно, на их основе и могла бы быть исполнена подобная разработка, но — увы! маниакальная секретность Советов не позволяет ничего утверждать достаточно точно. Прим. Редактора19)

— А...да, помню, что-то такое он мастерил на кухне .. а что, разве его АОН (непонятное слово. прим. переводчика) всё-таки заработал?

— Заработал, заработал, не сомневайся, милый... Так ты где?— голосок Анюты источал нежнейший яд.

— Э-э-э... я в Крестах...

— И у вас там, слышу, веселенькая музычка играет, да? И ты вроде как ...пьяный?

— Да ты что! — лицемерно возмутился я.

— А ну, не ври мне!! Я тебя насквозь вижу!! В тюрьме он, скажите?! Да что ты меня за дуру-то держишь?!

— Анечка, солнышко, не заводись...

— Я тебе не заведусь! Ты у меня сам, кобелина, заведешься и без порток побежишь! ...Ну ладно... П-п-пей.(Произнесено это было ей как 'Ёшь твою мать!' У Анюты и отец, и оба дядьки— потомственные питерские алкоголики, то есть, тьфу, пролетарии...Хотя, это наверное одно и тоже. И она очень болезненно относится к употреблению мною горячительных напитков). Смотри там, если сильно пьяный, то лучше домой не ходи, у своего приятеля и заночуй, а то у нас во дворе хулиганья развелось, как грязи. Но...

-Что, родная?

— Ежели я узнаю, что ты был у какой-нибудь прости господи... я ей, шалаве, все волосы выщипаю! И даже на голове!!! А тебя я просто убью! Смотри у меня...

— Да, родненькая... уф.— осторожно, будто хрустальную, я положил трубку на рычаг аппарата.

— Жена?— с изрядной долей солидарности спросил меня Лацис.

— Угм. Да зачем Вы домой мне звонили, да еще через какую-то даму?!

— Да я хотел Ваших домашних успокоить, вот и попросил секретаршу...

— Спасибо. Успокоили. Особенно ваша секретарша помогла: 'Да он уже совсем скоро домой пойдет! Уже практически выходит, по крайней мере, из меня...'

— Слава Труду, что я холостой!— искренне перезвездился товарищ Лацис. А потом участливо накапал мне еще сто пятьдесят капель...

После того, как коньяк теплой, ароматной волной прокатился по душе, Лацис встал и вдруг достал из-за шкафа предмет, который я менее всего ожидал увидеть в кабинете гепеушника...

Гитару.

Склонив бритую голову на обтянутое коверкотовой гимнастеркой плечо, он взял несколько аккордов, помолчал, уставя невидящий взор куда-то в пространство, а потом довольно приятным баритоном вдруг запел:

"Ты валялся в крови

На вонючей соломе,

Ты водил эскадроны

Сквозь вьюги и зной,

А теперь оступился

На трудном подъеме

И отдал якоря

У порога пивной.

Для того ли тебя

Под знаменами зарев

Злые кони-текинцы

Носили в степи?..

Разве память утопишь

В ячменном отваре?

Разве память солдата

Вином усыпишь?

На могилах друзей

Шелестит чернобыльник.

Что ты ненависть бросил,

Как сломанный нож?

Посмотри через стол:

Разве твой собутыльник,

Твой сегодняшний друг,

На врага не похож?"

Он встает

И глядит, не мигая и прямо.

Поднимается боль,

Что густа и грузна.

— Господин капитан!

По зубчатому шраму

Я тебя без ошибки

Сегодня узнал.

Ты рубака плохой.

В придорожном бурьяне

Я не сдох.

Но в крови поскользнулась нога.

В этих чертовых сумерках,

В пьяном тумане

Подкачал коммунист,

Не почуял врага.

Господин капитан!

У степной деревушки

Отравил меня холод

Предсмертной тоски...(Стихи Ал. Суркова, 1929. Прим переводчика)

— Прошу прощения, может, я не вовремя...

— Заходите, заходите, Вершинин...— Лацис, не спрашивая, налил в чистый стакан по края коньяку. (А я-то всегда удивлялся— почему в кабинетах коммунистов на столе всегда стоит графин и три стакана?!)

Подполковник молча взял в руку стакан, молча склонил голову, одним мощным глотком осушил его и молча поставил на стол...

— Закусывайте, Александр Игнатьевич...

— Благодарю-с, после первой не закусываю! (Старая школа, да-с.) Н-но, я вынужден у Вас, Владимир Иванович, просить извинений за свое недостойное поведение...

— Да что Вы, господин подполковник, я и не думал...

— Напрасно. Думать надо всегда. — и, обращаясь уже к Лацису.— Я могу быть свободным?

— Да, пожалуйста...Сегодня мы все устали, перенервничали. Завтра будет много дел.

Когда дверь за стройной и прямой, как палка, спиной Вершинина неслышно затворилась, я недоуменно пожал плечами:

— И чего он на меня взъелся? Да какая ему разница, где и когда я служил?!

— Ну, как же, какая... Вы и скажите тоже! Волнуется человек. Ему, может завтра с Вами вместе в бой идти, а он Вас совсем не знает... Кто Вы, что Вы... Можно ли Вам доверять...

Я обиженно надул губы:

— Вроде, никто пока меня Иудой не считал-с...

А потом я похолодел от ужаса:

— Э-э-э...это в каком смысле, завтра идти в бой?!

— В прямом, дорогой товарищ. В прямом.

'Утро красит

Нежным цветом

Стены древнего-о-о Кремля!

Просыпается с рассветом

Вся Советская земля!'

Бодрая, почти маршевая песня, написанная, по широко распространенной легенде, еще в мирном 1913 году, лилась из черной тарелки висящего на белой стене репродуктора.

Однако за зарешеченным окном вовсе не розовели утренние облака, а качался под ноябрьским промозглым ветром желтый фонарь под жестяным рефлектором... Предзимье. Тюрьма.

Я со стоном оторвал будто налитую раскаленным свинцом голову от заботливо подсунутого под неё аккуратно свернутого бушлата, откинув закрывавший опухшее лицо воротник добротной, зимней20 шинели. На петлицах шинели, на глубоко-синем фоне (явно не авиационном) рубиново алели две майорские шпалы. Ого, а наш-то гостеприимный хозяин, у себя всего лишь старший лейтенант! (Имеется в виду, старший лейтенант внутренней службы НКВД. Прим. переводчика).

Сам товарищ Лацис, укрытый своим роскошным черным кожаным пальто, тихо сопел рядом моим с диваном, на полу... Крепко сжав свой рабоче-крестьянский кулак, он старательно сосал во сне большой палец.

Несколько долгих секунд я смотрел на Лациса, потом со стоном перевел взгляд на стоящий у окна двухтумбовый стол. На нем, на спине, даже в таком состоянии сохраняя исключительно пристойный военно-административный вид, тихонько похрапывал белый подполковник Вершинин. У него в руках была крепко зажата давно погасшая парафиновая свечка, с ясно видимыми следами укуса на ней. Свечку, видимо, кусали крепкими, молодыми зубами...Но кто и зачем?!

Рухнув головой на полевой заменитель подушки, я пытался вспомнить, что же было вчера... вспоминалось с огромным трудом.

Помню, после ухода Вершинина и звонка Ани случилось страшное... Как-то внезапно кончился коньяк.

Лацис, успокоив меня, полез в сейф и достал из него двухлитровую банку с восхитительно пахнувшим керосином, голубовато-опаловым 'шилом'. (По мнению нашего консультанта, бармена К. Уусикайнена, русские туристы обожают давать коктейлям имена своих любимых рабочих инструментов. Так, смесь водки 'Карьяла' и апельсинового сока они именуют 'Отвертка'. Видимо, это связано с огромной любовью русских мужчин к ручному труду, что только приветствует коммунистическая идеология. Следовательно, 'Шило'— это тоже наименование какого-то коктейля. Однако его точный состав нам не известен. Но присутствие в напитке голубого и опалового цвета явно намекает на наличие в составе коктейля абсента. Тем более, что только выпитый в больших количествах, близких к летальным, абсент может вызвать последующие в тексте события. Прим. Редактора)

Кстати, а вот на полу— не она ли стоит, пустая? Ох, Господи ты Боже мой! Не мудрено, что мне так лихо! Это же получается , я принял на грудь примерно шестьдесят пять и три десятых килокира! (Один кир— это один выпитый грамм умножить на один градус крепости напитка и разделить на одно пьющее рыло. Килокир— производная единица, одна тысяча киров. Данная единица измерения выпитого разработана петроградскими студентами-технологами в начале двадцатого века, для подсчета потребного количества алкоголя. Эмпирически ими же установлена норма для обращения в хлам среднего питерского студента— двадцать килокиров. Для нормального финна такая доза является безусловно смертельной. Прим. переводчика).

Это еще не считая коньяка.

Так что явно удавшийся вечер вспоминался мне отрывками...

Сначала на огонек с шахматной доской под мышкой забрел мучающийся старческой бессонницей Вершинин.

Потом почему-то у него вместо шахмат в руках оказалась лацисовская гитара и он довольно лихо исполнил:

'Сапоги фасонные,

Звездочки погонные—

По три звезды, как на лучшем коньяке!

Гей песнь моя, люби-м-а-я!

Это поручики шпорами звенят!!'(Старинная юнкерская песня 'Съемки'. Я сам её певал, в бытность мою в Александровском. Прим. переводчика)(Нашел чем гордиться. Прим. редактора)

Потом Вершинин рисовал мне с академической точностью на пожертвованном Лацисом бланке для протокола допроса кроки Финского залива и восточной части Балтийского моря, при этом по-менторски поясняя:

— Извольте убедиться, молодой человек! Оборона Петрограда начинается вот здесь— на Центральной Минно-артиллерийской позиции, в Моонзунде, у Даго и Эзеля! А тыловая позиция— проходит вот тут, у Ганге и Поркалла-Удд. А Кронштадт, со всеми его фортами, это была самая последняя линия обороны, перед тем, как супостат высадится на Дворцовой набережной...

И что мы имеем на текущий момент? Обороны Петрограда у нас нет вообще! Потому что северный берег Залива, со всеми его укреплениями, находится в руках финнов! Что толку крепить замок, ежели у него с одной стороны дужка подпилена? Черт, черт, да у них в руках даже форт Ино! Это напротив нашей Красной Горки и Серой Лошади! Они же могут провести в своих водах кого угодно до самого устья Сестры! И ведь проводили— во время Кронштадтской побудки— когда англичане прямо в Гавань заскочили...Это недопустимо! Ленинград — словно сердце, расположенное на кончике большого пальца! А это к слову — половина нашей, русской, военной промышленности...

— И... что делать?

— Ленинград мы отодвинуть не можем, а вот финскую границу...(Гнусные русские империалистические измышления. Финляндия никогда не угрожала России. Прим. Редактора)

— А может, как — нибудь лучше добром?

— Да мы не раз уж пытались договориться..— безнадежно махнул рукой Лацис. — Предлагали им в Карелии на обмен хороший участок земли, в два раза больший по площади, чем тот, на который мы претендуем...Пытались у них купить или хотя бы взять в аренду острова в Заливе...Вотще. Есть у них там такой член парламента Свинехунд, так вот он считает, что естественная граница Финляндии проходит по Уральским горам! (Грязная ложь. Всего лишь по побережью Белого моря, далее по Онежскому и Ладожскому озерам и восточному берегу Невы. Прим Редактора)

Потом мы долго спорили с Вершининым, почему красные победили в Гражданской войне:

— Если верить нашим недобитым белякам, — горячился я,— дело обстояло вот как! Была Великая Россия, пышная, гордая, счастливая — как кустодиевская картина. И было в ней все ярко, свободно, весело... и пришли вдруг горбоносые курчавые засланцы из-за кордона, и смутили на кровавые германские деньги доверчивый русский народ! И только рыцари Белого Дела выступили против кровавой диктатуры жидо-комиссаров! Да только мало их было, не выдюжили...так?

— Ну, так., — мотнул седой головой Вершинин.

— Так, да не так! — взорвался я. — Вот мне довелось перед войной пожить в деревне под гласным надзором полиции (студентом вляпался в политику, листовки эсеровские хранил) — здесь, рядышком. Порховский уезд... Так знаете, что меня поразило? То, что мужики там никогда не ели ЧИСТОГО хлеба! А ели хлеб— черный, горький, с лебедой, с отрубями... И это был вовсе не голод! ОБЫКНОВЕННАЯ повседневная жизнь... Россия вывозила хлеб сотнями тысяч пудов, а русские дети пухли от голода...

— Ну-ну... и для того, чтобы накормить детей, надо было все перевернуть?!

— Если для того, чтобы продать за границу яйца Фаберже и купить на них муки, и испечь из неё хлеб, и этим хлебом в приюте Наркомпроса накормить детей-сирот надо все перевернуть, то я — за переворот!

— А может, просто не надо было этих детей сиротить?— вдруг тихо спросил доселе молчавший Лацис.

— Слушайте, Арвид Янович, я не пойму— Вы за кого вообще ? За красных или за белых?— возмутился я.

— Я за Россию-матушку..., — печально отвечал мне латыш-чекист.

Потом мы еще выпили...

— ....Ну что, ну и перешел! Вот Ленька Говоров... Я же его прекрасно знал. Из Политеха он, второй курс... Добровольцем в армию пошел, как и я. В Константиновском обучался...И что? В ноябре девятнадцатого он командует дивизионом у Колчака, в декабре того же девятнадцатого — обратно командует дивизионом, но уже у Фрунзе...И ничего, без вопросов! Нынче, поди, уж комбриг?

— Ага! Краснознаменец, Академию Генштаба закончил. Интереснейший труд написал : 'Атака и прорыв укрепрайона'! То, что доктор прописал...

....— Нет, Арвид, ты не прав! Нахрена было меня так кошмарить? (Слово из жаргона Лиговки двадцатых годов. Прим. Переводчика) Чем я провинился?

— Э-э-э.. Не все так просто! Вот моя бабушка говорила: 'Ka Dievs nav, jo labāk!' По-вашему, будет, что господь ни делает, все к лучшему... А вот представь, остался бы ты на свободе до самого тридцать седьмого года?...

И так в интересных беседах мы банку-то и усидели...

Последнее, что я помню, было: в сортире я был крепко прижат к стене золотозубой подавальщицей, активно хватавшей меня за всякое и говорившей прямо мне в ухо тако-о-о-е... А я только пьяненько хихикал и обеими руками от неё отпихивался. как шестиклассница...

Или это был сон?

Видимо, в этой странной, ни на что не похожей тюрьме вставали раненько... потому что, когда мы, приведя себя в должный порядок (я даже побриться одолженным мне товарищем Лацисом медным складным станком с отличным бритвенным лезвием, изготовленным дружественной Союзу ССР компанией 'Золинген', правда, бриться пришлось с холодной водой и без одеколона.) вновь посетили столовую, в ней опять никого, кроме нас, не было...

Из людей, я имею в виду.

Потому что меж столиков, на которых стояли вверх ножками стулья, усердно тер шваброй и без того сияющий пол шнырь, судя всему, из чертей21...(Сразу вспомнилось, как мы на Соловках в драмкружке ставили 'Вечера на хуторе близ Диканьки'. Распределяли роли: Будешь чертом!— ЗА ЧТО?!!)(Черт, бес— грубое определение человека, которого не уважают. Вообще негативные определения таких людей связаны с "рогатыми" — демон, бык, козел с разными вариантами. Да, еще знаменитое гулаговское слово "ОЛЕНЬ" — из этой же серии. прим. переводчика)