Приказано выжить (Ирис)

— Метки? — Я осторожно поскребла одну из линий ногтем. Кожа как кожа, на ощупь вроде не отличается. — Но зачем?

— Потом.

И впрямь, нашла время вопросы задавать.

Рисунки, похоже, покрывали все тело раненого, где сохранилась от ранений кожа. Чисты от них были только лицо, ладони, пятки и пах. Кое-где они, складываясь в малопонятные руны, были более редкими, кое-где — более частым. Интересно...

Впрочем, интерес долго не продлился, потому что раненый вдруг застонал. Раньше он только дышал, тихо и хрипло, с надрывом. А тут вдруг почти взвыл в голос.

— Очнулся, — с дрожью в голосе сказал кто-то из мужиков, я не видела и не поняла кто именно.

— Бредит похоже, — пискнула я, глядя как мотает головой что-то хрипя сквозь зубы раненый.

— Быстрее, — отозвался аптекарь, что-то там творивший с волосами раненого.

Я в последний раз прошлась по телу его тряпицами, собирая свеженатекшую кровь, и невольно дивясь, насколько же он живуч. Две дыры: одна в боку, сквозная, вторая, менее глубокая — на животе, похоже от стрел. Вся шкура испещрена кровавыми полосами от плетей, кое-где кожа просто клочьями висит, резаных ран тоже хватает и еще неизвестно что там на голове. А он только стонет.

— Дьявол! — Выругался Рейн, откладывая в корзину с грязными тряпками какие-то нити. Волосы? Да, грязные спутанные, неопределенного цвета, но волосы.

Понятно, обрил череп, чтобы рану виднее было. Так что там?

А там у нас море крови и ближе к затылку осколки кости, сломанный нос, губы разбитые, да куча старых шрамов вперемешку с новыми порезами на всем лице.

— Не жить ему, — убито констатировал Рейн. — Череп пробит, осколки могли и в мозг попасть, я не знаю, я не лекарь все же. Но это конец, парни. Только красно-черной дать, чтобы не мучился.

Красно-черная настойка. Вытяжка из мака, жароборца и еще какой-то столь же ядовитой травы. Ее дают чтобы умирающий не испытывал агонию, а отмучался сразу. Ни я, ни Рейн этой настойки не делали, не хватало еще.

— Есть у тебя? — Спросили сзади.

— Есть, — отстраненно ответил аптекарь. Лицо у него было какое-то неживое. — В заначке, в тайнике спрятана.

Никто не двинулся с места.

А раненый снова тихо застонал, вздувая на губах розово-прозрачные пузыри...

Я решилась.

— Отойдите, — велела с непонятно куда взявшейся непоколебимой властностью. — Все отойдите.

Не знаю, что они увидели и услышали в тот момент. А только аптекаря с его места словно ветром сдуло, а на остальных я не смотрела — за спиной стояли.

Как там мать учила?

Это было единственное, чему она учила меня осознанно. Уроки длились часами и были жестокими, после них, не раз и не два, отец выхаживал меня по несколько десятков дней.

— Ты не вылечишь рану просто так, — стоял в ушах ее голос. — Ничего не родится из пустоты, ничего не вертается туда без платы. Не используй дар свой зазря — не то саму смерть себе заберешь. Теперь запомни: любую рану, любую хворь, у любого существа можно отобрать. Она переродится, и ты получишь только боль, усиленную или ослабленную — тут как повезет. Будь аккуратной, если боль слишком сильна ты умрешь от того, что отец твой называет шоком. Не всякую боль может выдержать слабый разум...

Да, я могу помочь ему, забрать себе его раны. Но выдержку ли сама? Насколько меня хватит? Успею ли я оттянуть достаточно, чтобы он выжил, прежде, чем потеряю сознание от боли?

— Рейн принеси красной.

— Ирис?!

— Неси.

Красная настойка, в отличие от красно-черной, делается из того же мака и прочих успокаивающих и усыпляющих трав. Она не столь опасна, ведь дарует всего лишь долгий крепкий сон без боли. Правда, ее нельзя пить слишком часто или слишком много. Но я и не собиралась.

Мне в руку ткнулся бутылочек с красной крышечкой. Я открутила ее, отмерила на пальцы строго три капли. Слизнула, скривившись от гадкого привкуса. Ничего, скоро будет хуже.

Перед глазами поплыло едва заметно. У меня мало времени.

Левую руку я положила на лицо раненому, правую — на живот. Жалко, что на мне столько одежды, перенос лучше действует при самом тесном контакте, кожей к коже, а у меня только руки да лицо не закрыты одеждой.

Кстати про лицо. Им я уткнулась в грудь раненому, прямо туда, где билось заполошно сердце. И призвала тепло.

Когда я проснулась, первое, что поняла, так это то, что чья-то ладонь лежит на моем лице. Ладонь была теплая-теплая и такая большая, что закрывала его полностью, но не давила, а лишь прикрывала. Потом я поняла, что сплю, свернувшись под мышкой у папы, устроив голову на его плече и слушая сквозь сон его глубокое размеренное дыхание, хотя папа никогда не имел привычки класть руку на мое лицо. Но все равно, лежать вот так, это такое счастье!

Я улыбнулась и поцеловала укрывшую лицо ладонь. Потом собралась было сесть...

— Тихо, — шепотом сказал тот, кто лежал рядом. Голос был не папин. — Погоди, не смотри, испугаешься.

От разочарования у меня слезы на глаза навернулись. Это все сон, сон! Это не папа, его нет больше! Всех их больше нет...

А кто тогда тот, что лежит рядом? Неужели...

Я шарахнулась назад, выворачиваясь из под его руки, прокатилась по полу и, подскочив на ноги, обернулась. На меня смотрели янтарно-желтые мутноватые, от боли и лекарств, глаза, под набрякшими веками. И находились они на... На... Вряд ли это можно назвать лицом...

Я закричала. Зажмурилась и закричала, сжимая кулаки, потому что кто бы ни был этот человек, это не отец, не он, не он!

Кто-то развернул меня, прижав лицом к рубашке, я вздохнула знакомый запах горьких трав и поняла: Рейн. Обхватила его руками за пояс и расплакалась как маленькая девочка. Я рыдала навзрыд, со скулежом и всхлипами, как не плакала с тех пор как отца... Как всех их...

— Ну чего ты, Ирис? — Растерянно спросил, гладя мои волосы, аптекарь.

— Меня испугалась, чего еще, — не слишком внятно ответили ему низким хриплым голосом.

— Ребенок она еще, А'эон, что с нее взять. Небось, почудилось нечто, со сна-то немудрено. Тем более, что она совсем выложилась, пока тебя лечила, вот и привиделось от усталости.

— Рейн, да чего там выдумывать? Моя рожа и без того изяществом не блещет. Теперь тем более.

— Ничего, чай не девка моськой хвастаться.

Я всхлипнула в последний раз и отстранилась, смущенно оглядывая мокрое пятно на животе аптекаря. Да уж, развела болото...

— Ты как? — Заботливо спросил Рейн.

— Ничего, — ответила, вытирая нос рукавом. — Прости за рубашку...

— Забудь. Есть хочешь?

— Да. Сильно.

— Сейчас принесу. Ты посиди с Аэном, ладно? Не отходи, ему хуже становится, если тебя нет. Мы еще ночью убедились, только отнесли тебя на пару шагов, как у него сердце встало. Так что посиди, не бойся.

— Ага...

Я обернулась посмотреть на ложе на полу, где лежал раненый. Мне было стыдно перед ним, и за крики, и за слезы. Хотя лицо у него и вправду страшное, там ведь и до новых порезов места живого не было. Нос, ломаный переломанный, половины правой брови не хватает, ухо лево словно погрыз кто-то... И шрамы, шрамы... На абсолютно лысой голове темнели черными нитками швы. Много. Остального не было видно, по самую шею его тело укрывали одеяла. Только рука торчала.

— Извини, ребенок, — криво ухмыльнулся раненый, за вспухшими губами показались дырки от отсутствующих зубов. — Даже волос теперь нет, лицо прикрыть.

— Я... Я не боюсь, — все еще дрожащим от слез голосом отвечаю.

— Тогда иди сюда, — он протянул мне руку. Пальцы подрагивали.

Я взялась за кончики этих пальцев, которые даже сейчас с легкостью переломили бы мне запястье. Медленно шагнула вперед и села рядом на постель, обхватив коленки руками. Раненый завозился, набросил мне на ступни одеяло. Застыл, блаженно прикрыв глаза.

— Меня Ирис зовут, — говорю зачем-то.

Мужчина кивает.

— Я уже знаю, мне Рейн рассказал, пока ты спала. Должен же я был знать, кому обязан жизнью. — Речь его была медленной, невнятной из-за распухших губ и потерянных зубов, но вполне разборчивой.

— Ничем не обязан... — Упс, по-моему, у людей есть разница в обращениях, исправляемся. — Ой, то есть ничем не обязаны. Вы. Мне.

— Брось эти формальности. Для тебя, я — Аэон и все. Хорошо?

— Хорошо. Красивое такое имя, прямо как... — Как в моем народе принято. Не стоит этого говорить.

— Как что?

— Ничего. Просто красивое.

— Иди сюда, — он притянул меня за руку ближе к себе, заставив лечь рядом. Уткнулся лбом в мой висок, шепнул: — Прости. Но когда ты рядом, даже боль как будто меньше становится.

Я не нашлась что ответить.

Не помню, чтобы мама говорила про такой эффект. Но надеяться на ненадежную память, наверное, все же не стоит. К тому же, мама наверняка многое умолчала. Ладно, от меня не отвалится, в конце концов, полежать рядом с Аэоном, тем более, что самочувствие не особо располагает к активной деятельности.

Раненый, кажется, уснул. Дыхание его более-менее выровнялось, с лица сошли морщинки напряжения, тело расслабилось. Мне, если честно, захотелось спать тоже, но в животе громко урчало от голода.

— Вы чего тут утихли? — поинтересовался Рейн, присаживаясь рядом.

Я встряхнулась, сгоняя успевшую подкрасться дрему, повернулась, отодвигая с лица снова оказавшуюся там руку, села. Глаза слипались, пришлось долго тереть их, чтобы разглядеть аптекаря:

— Спим.

— Да уж вижу, — усмехнулся. Пододвинул мне тарелку с дымящимся бульоном. — На вот пей. Легче станет.

Я кое-как, чудом не разлив содержимое переполненной тарелки, подняла ее и жадно выпила все до капли, обжигая горло. И только глянув на пустое дно, вспомнила об Аэоне:

— А ему?

— Ему нельзя пока. Все, я пойду, спите.

— Угу.

Я сползла обратно, укрылась одеялом и притихла, погружаясь в блаженный сытый сон. Рука раненого тут же легла на мое лицо, хотя он и не подумал просыпаться. Чудно.

Разбудили меня голоса. Один я опознала даже сквозь сон — голос аптекаря. Другой — низкий, хриплый, с отчетливыми паузами и сипами между словами, был знаком лишь смутно.

— А если ей это навредит?

— Не зна-аю, — тянул Рейн. — Я вообще не понимаю, как девочка это сделала. Она, конечно, учится в Магической Академии, но в ней магии как в котенке. И целительскими способностями и не пахнет, а уж я-то разбираюсь. К тому же она не исцеляла, а... Ну как будто забрала себе твои раны. И, похоже, что это болезненно, потому что она стонала даже сквозь маковую настойку, прежде чем отключилась окончательно. Поэтому твои раны не затянулись окончательно, только поджили до приемлемого состояния. Так что тебе лечится еще и лечится, но угрозы жизни уже нет.

— Не понимаю. Я всегда считал, что исцелять могут только маги.

— А только маги-целители и могут. Но она-то не исцеляла, в том и дело! Говорил ведь уже. Может это дар какой-нибудь? В старых семьях бывает, что вылазят, порой, такие вот чудные способности... Хотя, что там, если я, аптекарь с дипломом не понимаю, то тебе куда...

— Тише, разбудишь ребенка. Никто не насторожится, что аптека закрыта?

— Нет. Я объявление вывесил, болею мол, а заказы разносить по домам мальчишку нанял.

— Какого?

— Из твоих, вихрастого такого, рыжего. Не то Бер, не то еще как-то звать, не помню.

— Верб, если хромает.

— Да, прихрамывал чуток, я приметил. А твои за тебя беспокоятся, весь квартал стерегут.

— Да, это они могут. Лучше бы делом занимались.

— Какие там дела, Аэона ранили, катастрофа ведь!

— Не смейся, Рейн, я не виноват, что они так меня любят. Погонять бы их по-хорошему, конечно, да кто это делать станет.

— Ты и выгонишь, как встанешь.

— Погляди на меня. Мне еще с месяц валяться, не меньше.

— Говорю, надо чтобы Ирис еще хоть разок над тобой поработала.

— Нет, и повторять не стану. Сам говоришь, выживу, ничего со мной не сделается. Нечего еще раз девчонку мучить, она и так натерпелась.

— Она этого даже не помнит.

— И что? Я, зато, помню. Как она даже под маковой стонала. А кому как не мне знать, что такое маковая настойка, не раз на себе пробовал.

— Аэон!

— Не кричи, дите спит. Ай, все, разбудили уже.

Я заворочалась и подняла голову, сонно моргая. Ресницы цеплялись за ладонь, по-прежнему лежащую на лице. Пришлось снять ее рукой. Я лежала все там же, на ложе, вместе с раненым. Надо его на кровать, что ли, перетащить...

— Выспалась? — Доброжелательно поинтересовался аптекарь, сидевший рядом на стуле. — Есть хочешь?

Я прислушалась к себе. Хотелось, но не того, о чем говорил Рейн.

— Да. Нет. Встать надо.

Аэон послушно снял с меня свою тяжеленную руку. На бледной, до белизны, коже выделялись несколько свежих швов.

Прогулявшись до уборной, я обдумала увиденное и твердо решила помочь Аэону еще раз. Ведь моя сила в первую очередь подживила смертельные раны, да и те не до конца, а остальных и вовсе не коснулась. А ведь они тоже болят.

Как же ему, наверное, больно сейчас...

Вернувшись, я снова внутренне вздрогнула, взглянув на его лицо. Нет, я все понимаю — не повезло, что поделать, бывает. И я ему ничем не помогу — в сторону застарелых и заживших ран моя сила не работает. К сожалению.

Аэон все еще смотрел в ту сторону, куда я ушла, и явственно расслабился, когда я вернулась. Я привычно села рядом с ним, обняв коленки руками. Уставилась на аптекаря с ожиданием.

— Что? — Как-то нервно спросил он.

— Давно я тут прохлаждаюсь?

— Так три дня уж, с той ночи.

— У меня, между прочим, лекции в Академии, и за пропуски мне влетит.

— Сильно?

— Не знаю. Я не пропускала еще.

— Скажи, что болела.

— Скажу, конечно, но не знаю, будет ли толк. Рейн...

— Что?

— Я хочу поговорить. Сейчас.

— Нет! — Тут же вклинился в разговор раненый. — И думать не смей.

— Тебя спросить забыли... — Проворчал аптекарь. — Что тебе нужно, Ирис? Маковая?

— Нет, в этот раз должно быть полегче, он же не при смерти. Перетерплю.

Аэон приподнялся на локте, скривившись от боли, но зло прошипел:

— Сдурел, Рейн? Не смей мучить ребенка только потому, что тебе хочется посмотреть, как это у нее выходит!

Шепелявость веса его словам не добавила, и мы с Рейном дружно сделали вид, что не слышим.

— Надо перевернуть его на живот.

— Зачем? — Изумился аптекарь.

— Затем, что у меня лучше получается... то, что я делаю, при контакте кожа к коже, понимаешь? Снимем повязки, перевернем на живот. Ну а я разденусь, да сверху лягу.

— Придурки, совсем озверели! — Оскалился раненый. — Я запрещаю, ясно вам?

— Знаешь, — я повернулась к нему, внутренне содрогаясь от вида его озлобленного лица, но стараясь не подать вида. — Мне все равно придется это сделать. Иначе ты проваляешься тут еще несколько месяцев, и возможно никогда до конца так и не поправишься. Так что дай мне побыстрее закончить и забыть уже это, забыть как страшный сон, ладно? Пожалуйста, Аэон. Пожалуйста.

Наверное, впервые в жизни слова выплеснулись из меня единым потоком, минуя сознание. Не знаю, может я и нагородила ошибок с вагон и маленькую тележку, но он вроде меня понял. Отвернулся, сжав зубы так, что даже желваки на щеках заходили.