— Кровавый рассвет, — говорил он, — и равнины Лодриджесса, подобные морю, под сарсенайскими звездами. — В основном я слышала щелканье ножниц и чувствовала, как руки Ченн смахивают волосы с моей одежды.
— Ну что?
Я открыла глаза. Бардрем стоял; иногда во время чтения он вскакивал и ходил по комнате. Его рука лежала на деревянной спинке второй кровати, стоявшей напротив кровати Ченн.
— Что, — повторила я, словно мне было что добавить.
— Величественно, — ровным голосом сказала Ченн. — Мне понравилось про армии на равнине, похожие на рой жуков. Впечатлило, когда горло островного короля разорвали псы Раниора, и, конечно, сам Раниор получился очень сильным и красивым. Как ты сказал? "Волосы чеканного золота и плечи, что несут на себе весь мир". Мне понравилось.
Щеки Бардрема покраснели. Я подумала: это от слов Ченн или из-за самой Ченн?
— Хорошо, — сказал он. — Этими частями я тоже доволен. — Он помолчал, глядя на свой листок. — Думаешь, королю Халдрину понравится? Он молод и наверняка оценит работу того, кто тоже юн. Такую важную работу, как эта.
— Не знаю, — Ченн промокнула мою шею влажной тряпкой, собирая крошечные колючие волоски. — Сам он не слишком величественный. Я слышала, как он говорил...
Слова повисли в воздухе. Я повернулась. Она смотрела в пустоту, держа в руке тряпку и словно окаменев.
— Ты была во дворце? — спросил Бардрем. На последнем слове его голос сломался, как это часто бывало в те дни: он говорил то как девочка, то как мужчина. — Так ты там жила, во дворце? Это же здорово, потрясающе! Ты отведешь меня туда, когда я закончу поэму, и скажешь королю, как верно я ему служил, сколько стихов могу написать...
— Нет, — сказала Ченн.
Я видела ее застывший взгляд и слышала в голосе уверенность, но в наступившей тишине слова в моей голове были еще слышнее.
— Значит, — сказала я с деланым безразличием, — ты и Телдару знала?
Ченн поднялась. Ножницы и тряпка выскользнули из ее рук и упали на пол.
— Я не буду об этом говорить, — ответила она, быстро переводя взгляд с Бардрема на меня. — Никогда. И ради вашего же блага, не просите меня об этом.
— Но почему? — Бардрем покраснел, и лист в его руке задрожал. — Почему нам нельзя об этом говорить, и почему ты ушла, и...
— Ченн. — Другой голос. В дверном проеме возникла девушка, которая до появления Ченн была последней новенькой. Она не смотрела ни на Бардрема, ни на меня. — Хозяйка ждет тебя в приемной.
Ченн покачала головой.
— Я... я не могу. У меня сейчас месячные. Хозяйка это знает.
На лице девушки возникла быстрая фальшивая улыбка.
— Она знает. Но о тебе спрашивает продавец шелка, который обещал ей скидку за товар. Он знает, что у тебя месячные, и ему все равно.
На секунду губы, щеки и подбородок Ченн задрожали, и она зажмурилась.
— Хорошо, — проговорила она и открыла глаза. — Скажи, что я иду. И оставьте меня, все.
* * *
Очутившись в коридоре, Бардрем ухватил меня за запястье.
— Ты слышала? — прошептал он.
— Конечно, — ответила я, но он не обратил внимания.
— Мы должны выяснить, сколько она там была, кого еще знала... нет, ты это слышала? Она знала короля Халдрина!
— Она не хотела нам говорить, и мы ничего не должны у нее выпытывать. — Это прозвучало чересчур самодовольно, потому что мне очень хотелось с ним согласиться.
— Но это же замок, Нола! Мне бы никогда больше не пришлось резать картошку или получать тумаки от того, кто пьян, недоволен девушкой или утверждает, что его разозлил суп... Я буду учиться своему истинному призванию у королевского поэта и однажды сам им стану.
Он все еще стискивал мое запястье, и я выдернула руку.
— По какой-то причине она оттуда ушла и не хочет возвращаться. И не говори мне о другой жизни — у тебя есть только эта.
Я ускорила шаг, чтобы он не видел моих внезапных слез и чтобы скрыть замешательство. Знакомые коридоры с потрескавшейся штукатуркой и закопченным деревом, моя комната с ковром и постелью, которая в те первые дни казалась такой роскошной. Оба места — лишь слова, но я могу увидеть и почувствовать их, как огонь на кухне, когда снаружи метет метель. "Замок": он высоко, он ближе к солнцу, девушки в нем носят настоящие драгоценности, а мужчины любят их и не платят за это. В замке юный провидец может учиться в настоящей школе, в роскоши и безопасности, среди таких же, как он.
Несмотря на все свое любопытство, я говорила с Ченн о замке лишь раз и случайно. Мы были во дворе. Стояла весна: на дереве выросло двенадцать ярко-зеленых листьев с желтым оттенком, из земли пробивалась молодая трава, а у меня только что было приятное видение о человеке, спящем в обнимку с книгой. Мужчина, просивший о прорицании, был очень доволен и заплатил мне больше, чем собирался. Когда пришла Ченн, он уже ушел, и я напевала себе под нос, заворачивая зеркало в ткань.
День был жарким — один из тех ранних весенних дней, которые кажутся летними. Остановившись у дерева, она смотрела на меня и улыбнулась, когда я закончила. Я знала, что у нее, как почти у всех, кого я встречала, было две улыбки: притворная и настоящая, которая появлялась, когда ей действительно хорошо. Сейчас она улыбалась счастливой улыбкой, и от этого день становился еще светлее.
— Только что получила жалование, — сказала она. — Я почти собрала нужную сумму. Еще месяц, и я смогу уехать.
— Вот как. — Свет потускнел, хотя Ченн продолжала улыбаться. — И куда ты пойдешь?
Она скрывала это, как скрывала свою прежнюю жизнь, но сегодня подняла руки над головой, потянулась и ответила:
— На юг, где лето круглый год.
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но слова вылетели из головы, как только я увидела внутреннюю сторону ее предплечий, на которых было два длинных морщинистых шрама.
— Что это?
Она опустила руки и сложила их на груди.
— Что именно?
Бардрем часто говорил: мы с Ченн совсем не умеем врать, и ему трудно выбрать, кто из нас врет хуже. Теперь она обернула рукава вокруг запястий и отвела глаза. Ее щеки побледнели, отчего глаза и волосы стали казаться еще темнее.
— Шрамы, — сказала я и встала, чтобы посмотреть ей в лицо. — Те линии. — От локтей до запястий шли светло-фиолетовые раны, которые зажили совсем недавно.
— Несчастный случай. Он был до того, как я сюда пришла, — быстро ответила Ченн.
Я фыркнула.
— Несчастный случай? Их два, и они одинаковые. Ты что, дважды уронила нож, или...
— Нола. — Неподалеку от Ченн на мостках стояла Игранзи. Я не слышала, как она подошла, хотя в руке у нее была трость, которая тихо постукивала по доскам. Она так согнулась, что теперь ей приходилось поднимать голову, чтобы нас видеть.
— Нола, — повторила она своим обычным твердым голосом. — Не дави на нее.
— Буду! — закричала я. — Буду давить, потому что ее ранили, и это не единственный секрет: раньше она жила в замке! Это... — Мое дыхание перехватило. Я подумала, что говорю слишком много и нарушаю слово, но на лице Игранзи не возникло удивления.
— Ты знаешь о замке, — медленно сказала я. — И о шрамах тоже?
Игранзи кивнула.
— Мы с Ченн говорили об этом. Я не хотела, чтобы ты знала слишком много, и не хочу сейчас, поскольку, Нола, дитя, в мире есть мерзкие вещи, о которых тебе не нужно знать. Не сейчас.
— Мерзкие вещи? — закричала я. Мой голос сломался почти так же, как у Бардрема. — Думаешь, я не видела мерзких вещей? Я видела, как мужчины убивали друг друга, я видела девушек с язвами, умирающих, истекающих кровью — и это еще не самые худшие видения! — Крик болью отдавался в ушах и горле, и я чуть понизила голос, хотя во мне пылал гнев. — Не пытайся оградить меня от этого: я должна знать. Я должна, потому что ты моя подруга, — обратилась я к Ченн, которая выглядела такой печальной, что у меня вновь перехватило дыхание. В этот миг тишины передо мной возникло ясное, отчетливое видение: Ченн сидит в комнате Игранзи с яркими покрывалами и ракушками и пьет из чашки с крабом. Они обе говорят, но Ченн — больше. Она проводит пальцами по старым шрамам. Рассказывает.
— Как вы могли... — прошептала я Ченн и Игранзи, стоявшим передо мной. Я прошла мимо одной, мимо другой, и побежала по мосткам в тень. Я не хотела знать, от чего убегаю, и припустилась еще быстрее.
Тем вечером Ченн пришла к моей двери. Она постучала, как обычно — четыре коротких стука, звучавших как шорох животного. Я не ответила. Я лежала на кровати, утопая в теплом одиночестве.
— Нола, — позвала она. — Нола, я иду в гостиную, но утром вернусь. Я хочу поговорить с тобой, пожалуйста.
Я не ответила.
Она ушла. Я слышала в коридоре ее тихие, быстрые шаги и подумала: "Уходит куда-то еще, как всегда". Я смотрела в темноту, в густые тени потолочных балок. Я почти надеялась, что она не вернется, и я смогу держаться за свой гнев, за боль и все то, что душило меня и одновременно защищало. Почти надеялась, ибо, когда тишина затянулась, а небеса за открытым окном начали светлеть, одиночество во мне превратилось в холод.
Если бы я ее впустила. Если бы пошла искать. Если бы, если бы... но нет. Я ее не нашла. Нашел он.
Глава 5
Не успела я уснуть, как меня разбудили крики. Я настолько к ним привыкла, что поначалу только глубже зарылась в постель, натянув одеяло на уши. Однако это не сработало: теперь кричали несколько девушек, на разные голоса. Я чувствовала, как дрожит пол. "Все бегут — наверное, случилось что-то ужасное", подумала я, но не двигалась, пока из коридора не донесся убитый голос Бардрема, звавшего меня по имени.
— Что случилось? — Глядя на него, я чувствовала холод; воздух был как ветер, последний ветер зимы, заползавший мне под кожу.
— Ченн, — сказал он, и я, не чувствуя ног, оттолкнула его и помчалась к двери, у которой все собирались.
— Здесь ее нет, — сказала Хозяйка, когда девушки расступились передо мной. — Мы найдем ее, и Игранзи о ней позаботится.
Эти слова вселили в меня надежду, но лишь на краткий миг, пока я не вошла в комнату.
Прежде я видела кровь. До сих пор мне казалось, что я видела много крови. Но здесь... здесь были темные лужи, брызги на стенах и даже на потолке; все поверхности были во влажных пятнах. "Слишком много для одного человека — может, это животные?", подумала я, чувствуя головокружение. Но когда посмотрела на смятую, испачканную кровать Ченн, поняла, что это не так.
Я ушла, но другие стояли, разинув рты. Услышав, что меня зовет Бардрем и Игранзи, я побежала вновь. За эту зиму Бардрем вытянулся, но даже его длинные ноги не могли сравняться с моими. Огибая углы, я слетела по расшатанным деревянным лестницах на кухню и выбежала на золотистый дневной свет.
Именно это золото меня остановило. Оттенок из моего видения, где Ченн сидела на троне — и Ченн действительно сидела, прислонившись к дереву.
— Ченн? — прошептала я и не удивилась, когда Ченн на меня не взглянула. Я подошла ближе. Доски под моими босыми ногами были холодными и гладкими. Я смотрела сквозь яркий свет и видела чистые изящные линии: покатые плечи, скрещенные ноги, длинные темные волосы. Ее голова слегка наклонялась вперед. Спит, подумала я, заставив себя забыть о той комнате в дневном свете. Я слышала, как меня звала Игранзи, но не остановилась. Была только Ченн.
Я опустилась рядом с ней.
— Ченн, — сказала я, — Ченн, Ченн, — и коснулась ее плеча. Ее ночная рубашка была белой и мягкой. Влажная кожа светилась — от росы, подумала я. Я мягко толкнула ее, и голова Ченн перекатилась.
Сперва я видела только ее глаза. Они были светло-зелеными, с черными зрачками. Зелеными без золота. Нормальные глаза, и это было так странно, что я отвернулась и посмотрела вниз.
Рана была такой же, как в моем видении — лепестки цветка, вывернутые наружу. Но это не было видением, картиной, которая пропадала спустя несколько секунд. Я смотрела на бледную, блестящую дыру в горле Ченн. Внезапно до меня донеслись звуки, похожие на хлопанье крыльев сотен птиц, решивших взлететь одновременно. Когда это прошло, я услышала пульс собственной крови — живой, живой.
— Он ее вымыл, — сказал Бардрем. Он сел по другую сторону от Ченн, сжав ее руку в своих. — Зарезал ее, дождался, пока вытечет кровь, а потом вымыл.
Я едва могла разглядеть его за золотистой дымкой и почти не слышала из-за стука собственного сердца.
Тень Игранзи накрыла колени Ченн и ее лицо. Я смотрела на ее пальцы, опухшие, кривые, державшие закругленную верхушку трости.
— Зеркало, — произнесла Игранзи. Только тогда я его заметила; оно лежало на земле у колен Бардрема. Зеркало сверкало так, как никогда прежде — медный огонь на тусклой черной земле. Ткань, в которую его заворачивали, лежала под ним.
— Мы должны посмотреть, — сказала Игранзи.
Я пыталась найти слова. Они метались в горле, я чувствовала, как в нем собирается воздух и не может выйти — в отличие от горла Ченн.
— Но, — начала я, — она умерла и не может просить нас о прорицании...
— Иногда, — сказала Игранзи, — свежей крови достаточно. Крови и плоти.
— Ее Узор завершен, там не на что смотреть.
— Кроме того, как это было сделано. Если мы поспешим, то сможем найти след. Но надо торопиться, а Бардрем должен произнести слова.
— Мы будем смотреть вместе? — Игранзи, наконец, взглянула на меня. — Мы не должны. Ты же говорила, что два провидца, которые смотрят на один Узор одновременно, могут пострадать, запутаться, потеряться...
Игранзи наклонилась и кривыми пальцами взяла зеркало.
"Она становится деревом", подумала я; дикая, быстро мелькнувшая мысль, о которой я вспомнила только позже.
— Ты всегда хотела знать тайны, Нола. Так подойди и узнай.
* * *
Я жду темноты. Но вместо неё свет, резкий, серебристо-белый, всюду и нигде, кривой и плоский. Я внутри него и над ним — в нем есть формы, и они далеко внизу. Я Нола, думаю я, чтобы свет не сжег меня, не превратил в дым. Я Нола, и сейчас я птица. Я лечу, хотя ветра нет, и нет дыхания, только давящее спокойствие.
Внезапно я опускаюсь — или, быть может, это приближаются формы. Одна из них — Ченн. Я не вижу ее лица, поскольку над ней склонилась другая фигура, но вижу волосы, разметавшиеся вокруг, как пролитые на белой бумаге чернила. Она обнажена, и я едва могу различить ее кожу. Ченн, думаю я, это я, и я тебя слушаю; покажи мне, кто это...
Его волосы золотисто-каштановые. Остальное размыто, образуя странную форму, низкую и округлую. Я приближаюсь, преодолевая воздух, который пытается меня расплющить.
Кто-то хватает меня; вокруг моих крыльев возникают руки. Игранзи, отпусти, я почти здесь. Я кричу молча, но золотисто-каштановая голова поднимается. Это перья, не волосы; изогнутый клюв, алый, как горло Ченн — только это больше не Ченн. Глаза над кровавой раной мои.
Я пытаюсь закричать, улететь, но он хватает меня, вцепляется когтями и клювом, и его голод превращает небеса в золото. Я уже не думаю, что могу — и хочу — сопротивляться.
