Советская власть не сажает трудовой пролетариат в тюрьму без причины! Раз и навсегда это запомни! А ты контра! И место, таким как ты, в тюрьме, святоша!

— Не хочу в тюрьму! Не хочу, не хочу, — забубнил я, изображая испуганного и забитого парня.

На лице следователя отразилась брезгливость и раздражение.

— Тьфу на тебя, дерьмо ангельское! Говорить с тобой, что воду решетом черпать. Эй! Дежурный! — дверь открылась, на пороге стоял милиционер. — Давай сюда Сурикова!

Я сидел спиной к двери, сжавшись, и бормотал молитву, когда Суриков зашел в кабинет. Следователь, выходя, бросил негромко, но я услышал: — Василий, ты с ним помягче.

— Да понял я, понял, — прогудел здоровяк, становясь передо мной. При виде его, я внутренне содрогнулся, у него руки были толщиной, что мои ноги.

— Ну, что, поговорим?

У нас с ним видно были разные понятия о том, как вести разговор, потому что в его исполнении он начался с удара мне в ухо. К слову сказать, хотя это и было больно, но при этом мне ничего из внутренних органов не повредил, а значит, был неплохим специалистом в своем деле. Я падал с табурета, сжимался в комок и громко хныкал, совсем как маленький ребенок. Он давал мне полежать на полу ровно столько времени, чтобы выкурить папиросу, потом с гадливостью в глазах поднимал меня, чуть ли не за шиворот и продолжал экзекуцию. Через полчаса снова пришел следователь. В этот момент я снова лежал на полу и хныкал.

— Ну что?

— Да дерьмо это, а не человек, — с прямотой истинного пролетария высказался Суриков. — Как еще не обосрался, не понимаю.

— Свободен.

Когда дверь за моим мучителем закрылась, следователь сел за стол, потом сказал: — Подымайся. Он уже ушел.

— Мне больно-о-о. У-у-у!

Сделать страдальческое лицо и стонать, мне было несложно, так как палач хорошо знал свое дело. Следователь сидел и смотрел со скучающим лицом, как я, стеная, забрался на табурет, а затем вдруг неожиданно спросил: — Хочешь пряника?

— Пряник? — я натурально удивился и только сейчас заметил какой-то кулек у него на столе.

— У меня и чай есть. Хочешь чаю? Я сейчас скажу, и нам кипяточка принесут. Ты как?

— Не знаю, — недоверчиво ответил я, уж больно был неожиданным поворот.

— А что так? — следователь улыбнулся щедро, в полный рот. — Я от всей души предлагаю.

Когда разговаривал с Оглоблей, я одновременно пытался понять, что происходит. Мой арест в больничке выглядел, как дешевое представление.

"Это был первый акт, а сейчас начался второй. В третьем, я так понимаю, мне изложат то, что им от меня надо, — так я думал, глядя на следователя, заодно автоматически прикидывая, что я могу с ним сделать, если мы с ним не найдем общего языка. Даже при моей физической немощи воткнуть ручку в глаз или горло своему палачу не представляло труда, затем убить дежурного, а так как последний был вооружен наганом, у меня мог появиться шанс выйти отсюда. Вот только что дальше? Думается мне, что я даже до окраины села не доберусь. При такой рекламе, что мне создали, меня просто шлепнут местные жители, которые почти все здесь охотники. Нет, был бы я в полной силе, такой вариант еще можно было рассмотреть, а так — нет! Именно поэтому я сел со следователем пить чай с пряниками. Слушая его пустой треп о том, как хорошо быть на свободе и как плохо быть в тюрьме, я время от времени менял выражение лица, от радости до глубокой печали, тем самым подчеркивая свою детскую непосредственность. Макая в горячий чай твердые пряники, я внимательно слушал его доводы в пользу согласия сотрудничества со следствием. После того, как я доел последний пряник, он мягко спросил меня: — Значит, не хочешь в домзак?

— Нет! Лучше умереть! Это преддверье ада! Там правят, жестокосердные, нераскаянные грешники, слуги Антихриста! — я придал истерики своему голосу.

Следователь скривился, затем подождал, пока я закончу стенать, после чего сказал мягко и вкрадчиво: — Знаешь, а я тебе почему-то верю. Вот только даже хорошие люди совершают ошибки, которые им приходится исправлять. А их обязательно надо исправлять! Ты со мной согласен?

— Да. Только человек изначально грешен и по-другому никак не может. Правда, можно покаяться и замолить свой грех или....

— Нет, Иван, нам не это надо. Ты же понимаешь, что нарушил закон, сбежав из тюрьмы. Понимаешь?

— Понимаю, что это большой грех, но не хочу обратно. Понимаете, не могу там быть!

— Я знаю, что там... плохо, Ваня. Знаю! И ты не такой плохой человек, чтобы тебя там держать. Мы верим тебе. Поэтому согласны пойти тебе навстречу, вот только нам надо помочь в одном деле, а мы тебя потом отпустим. Иди куда хочешь, на все четыре стороны!

— Это как? — сделал я удивленное лицо.

— Да просто сядешь на поезд и уедешь. Куда хочешь! И еще! Мы тебе даже документ сделаем на имя Егора Аграфова. Начнешь жить по-новому! Будешь нашим советским человеком! Как тебе?

— Здорово, — неуверенно согласился я с ним, а затем настороженно спросил. — А что надо сделать? Потому как ежели надо убивать, то на это согласия своего не даю.

— Нет, ты чего! Никого убивать не надо! Дело, скажем так, не совсем простое, но для тебя труда особого не составит. Просто надо одному человеку записку передать. Тайно передать. И это все.

— Ежели так, то я смогу, — и я посветлел лицом.

Тот посмотрел на меня, как на дурачка. Вместо того чтобы засыпать градом вопросов, этот недобитый сектант, просто взял и согласился. На лице следователя появилось сомнение: стоит ли вообще связываться с этим придурком?

— Ваня, я же тебе сказал, что не все так просто. Этот человек находится в банде Левши.

— У бандитов? — я сразу изобразил на лице гримасу испуга.

— Да, у них. Когда ты окажешься у бандитов, то надо незаметно передать ему записку, иначе будет плохо и ему и тебе. Да ты и сам это должен понимать.

— А как же! Чего тут не понять! — после чего я придал себе задумчивый вид и спросил. — А как я там окажусь?

— Так ты согласен помочь советской власти?

Мне были понятны колебания следователя в отношении моей особы, которые были у него на лице написаны. Что он перед собой видел? Крепкого, широкого в кости молодого парня, с ладонями-лопатами и по-детски наивными глазами. Что тот видел в жизни? Лес, а потом домзак! Конопля понимал, что из этого старовера получится такой же агент, как из дерьма пуля. Вот только отступать было некуда, а так есть шанс, что удастся заманить Левшу в ловушку.

Со своей стороны я тоже пытался понять следователя. Его я так называл по привычке, так как понял, чуть ли не с первой нашей беседы, что Макар Конопля, скорее всего, оперативник. Разбирается в людях, умеет работать с агентурой, вот только со мной у него вышла промашка, и даже дело не в моих исключительных артистических способностях, которых у меня нет, а в том, что он уже заранее вбил себе в голову, кто перед ним сидит. Так-то он грамотно вел беседу, хотя и поспешно, подводя меня к согласию, но если для молодого испуганного старовера, которого он перед собой видел, это был единственный выход, то для меня это выглядело топорной работой. В общем, то, что он мне предлагал, меня устраивало, давало хороший шанс сбежать, вот только основные проблемы у меня начнутся, когда я окажусь на свободе. Здесь, в селе, меня ославили беглым преступником и убийцей, так что помощи от местных жителей, кроме пули, выпущенной в упор, не дождаться, а выжить в лесу, без продовольствия и оружия — плохая идея. Все это я прокручивал в голове не раз, приходя к выводу, что надо соглашаться, а там как кривая вывезет.

— Ежели все так, как сказали, то согласен! — для подтверждения своего решения я даже сильно кивнул головой.

Следователь стал со стула, потом, опершись на руки и подавшись в мою сторону, с минуту пристально смотрел мне в глаза.

— И бумагу напишешь, Ваня? Я знаю, что вы староверы, грамоте обучены.

— А какая эта бумага?

— Как какая? Такая, что ты, Иван Микишин, согласен выполнить наше пролетарское задание с полной своей ответственностью.

— Ежели так, то напишу, как укажете, — и в подтверждение словам я кивнул головой.

"Похоже, моя роль удалась, и ты, дурилка картонная, поверил, что я поддался на твои уговоры. Там тому и быть".

— Теперь, Ваня, садись за мой стол и пиши.

Я сел за его стол, взял в руки деревянную ручку с сужающимся концом, на секунду снова задумался о том, сколько следователь проживет минут, если я воткну ему ее в горло, а потом стал писать под диктовку:

— Начальнику ГПУ Степану Евсеевичу Скидку. Так. Пропусти две строки. Да, начинай вот отсюда, — он ткнул пальцем в лист. — Я, Иван Микишин, девятнадцати лет отроду, обязуюсь помогать органам советской власти....

После того, как я закончил писать и поставил свою подпись, он взял лист и помахал им в воздухе.

— Иди, садись на свой табурет.

Обойдя стол, я сел на табурет. Следователь сел на свое место, затем внимательно перечитал, что я написал и только после этого положил лист в ящик стола.

— Теперь внимательно слушай, что тебе надо будет сделать.

Следующие два часа в меня вдалбливали инструкции, что и как мне нужно будет сделать, причем в двух вариантах развития событий. После того как я повторил основные пункты проведения операции, следователь спросил меня:

— Все понятно?

Я кивнул головой.

— Хорошо. О том, что мы с тобой говорили, никому ни слова. Да ты, Иван, и сам все должен понимать. Завтра мы еще поговорим об этом. Дежурный!

Когда я вернулся после допроса, лицо Федьки имело совсем другое выражение. Скажем так, это была боязливая настороженность. Я сразу заметил, как он напрягся, стоило мне войти в камеру. Слегка постанывая и держась за бок руками, я уселся на свой топчан.

— Ты как? — осторожно поинтересовался Оглобля.

— Жить буду, правда, без особой радости, — недовольно буркнул я, потом вспомнил, что старовер и мне нельзя пока выходить из этой роли, прочитал короткую молитву и перекрестился.

Сложившуюся ситуацию надо было хорошо обдумать. Попав сюда, я рассчитывал на побег с этапа, только вот теперь чекисты резко поменяли мои планы, сделав меня своим агентом. Подписанная мною бумага не играла для меня никакой роли, а вот то, что меня сделали в глазах местных жителей беглым уголовником и убийцей, было плохо. Чужаков и так здесь не привечают, а уж с уголовным прошлым, запросто пристрелить могут, тем более что люди здесь были до крайности озлоблены. В лесу банды, страх перед которыми не дает заниматься полноценной охотой, как это было раньше. Работы не было, хотя работал кирпичный завод и лесопилка. Были еще две частных мастерских, которые делали свечи. Везде люди держались за рабочие места, так как понимали, что другой работы здесь больше не найти.

Осознанно или неосознанно, но чекисты все же сумели привязать меня к себе, обрезав мне все пути для побега. Несмотря на то, что почти выздоровел, я был далек от хорошей физической формы, не говоря уже о том, что не имел ни одежды, документов и оружия, а еще это проклятое, сосущее меня внутри, постоянное чувство голода. Ну, сбегу я и что дальше? Местности я не знал, ни денег, ни нормальной одежды у меня не было. В лесу не высидишь, если только в банду не податься, да и не хотел я начинать свой новый жизненный путь с кровавого старта. Так что пока мне следовало идти у чекистов на поводу и рассчитывать на удачу.

— Ты и, правда, беглый, как говорят?

"Интересно, зачем ему сказали, что я беглый? Или нас как-то собираются связать вместе. А что? Совместный побег. Для правдоподобности".

— Господь отвернулся от меня, так как я нарушил его заветы, вот меня и постигла божья кара, — невнятно пробурчал я.

— Чего ты бубнишь там? Молитву?

— Не помолишься вовремя — душу без защиты оставишь, — уже сердито буркнул я, затем осторожно, с шипением и легкими стонами, улегся лицом к стене.

Следующие двое суток мне пришлось отвечать на многочисленные вопросы Оглобли, которого почему-то очень сильно заинтересовали тюремные порядки, а параллельно приходилось слушать инструкции и наставления следователя. Был и плюс: как настоящий сексот, я получал дополнительный паек. Следователь, которого, которого, как мне теперь стало известно, звали Макар Конопля, приносил мне бутерброды с копченым салом и поил чаем с сухарями.

Детали операции мне были не известны, а только общее задание: просто надо человеку, без свидетелей, передать записку, а чтобы он мне поверил при этом произнести одно слово "пчела". Узнать его было несложно даже без описания, так как у него не было мизинца на левой руке. Основной упор в своих наставлениях Конопля делал на то, что и как мне надо отвечать на допросе у бандитов. Оперативник не то, чтобы не верил мне, вот только он, с каждым днем, все больше сомневался в том, что я гожусь для подобной роли.

Изображая запуганного молодого парня, я угодливо соглашался со всеми его словами, поддакивал, суетливо ел, подбирая крошки, при этом нередко ловя его брезгливый взгляд.

Утреннее солнце освещало облупившуюся вывеску "СТ. С. НИКОЛЬСКОЕ", висевшую на приземистой каменной коробке железнодорожного вокзала, давно не чищенный сигнальный колокол и замусоренный перрон. На нем, наверно, давно не толкалось столько народа, как сегодня, за исключением группки беспризорников, считавших это своей территорией, и шнырявших между людей, как крысы, в надежде что-нибудь выпросить или украсть.

Нас вместе с Оглоблей и еще пятью крестьянами привез на железнодорожную станцию конвой, состоящий из двух красноармейцев с винтовками и чекиста. Понурые и растерянные крестьяне были из одного села, неделю назад что-то не поделили с местным комбедом. Комитет, естественно, пожаловался в соответствующие органы, после чего приехали чекисты и оформили крестьян как врагов советской власти. Привезли на вокзал для отправки в Красноярск не только нас, но и три десятка дезертиров, которых наловили в местных лесах чоновцы. Мужики, самого разного возраста, одетые вразнобой, кто в пиджаке, а кто в лаптях, курили махру, бросали злые взгляды на охрану и грязно матерились. Кроме самих арестованных на платформе толпились два десятка родственников и близких людей, которые перекрикивались с дезертирами через головы конвойных, создавая нездоровую, нервозную обстановку. Рядом с вагоном, куда нас должны были загрузить, стояла еще одна группа, представлявшая местные власти. Насколько я мог понять, главным в ней был плечистый мужчина, наголо стриженный, в кожаной фуражке со звездой, с маузером на боку, державший в руках папку с бумагами. Рядом с ним стоял какой-то лохматый мужик в спецовке и пожилой дядька в фуражке с какой-то кокардой. Разглядеть, что на ней, с моего места, было невозможно, но я решил, что это железнодорожник. С ними был какой-то совсем молодой парень, похоже, мой одногодок. Если судить по гимнастерке, портупее, револьверу в кобуре и шашке, я бы сказал, что это начальник конвоя, который привез на вокзал дезертиров. Он нервно и часто поглядывал в их сторону, одновременно отвечая на вопросы бритого начальника. Наш чекист, стоило ему их увидеть, как сразу достал бумагу-сопроводиловку и направился к ним, бросив охране: — Ждите здесь.