— Король Халдрин лежит в королевских гробницах, — медленно ответила она. — Бардрем — в могиле простолюдинов за северной стеной. Я сказала, что ему полагаются более достойные похороны, учитывая, что это он привел короля Халдрина на холм. И другие думали также, но новый король не согласился.
Она замолчала. Посмотрела на меня почти просительно.
— А Телдару?
Она прочистила горло.
— Король Деррис велел сжечь его за городом. Приказал собрать пепел в ящик и оставить в доме вместе с другими...
До сих пор я видела, как она подыскивает слова, только в ночь, когда она просила меня о прорицании.
— С Мамбурой, — сказала я, — с Раниором. С Селерой. Лаэдон умер по-настоящему, поскольку его воссоздавал один Телдару. Но другие еще живы — их воссоздавала и я. — Я перевела дух. — Деррис знает, что они не могут умереть, пока я жива. Он не хочет, чтобы они были рядом с замком. Так что и Телдару в том доме... да, это идеальное место. Оно и раньше было гробницей.
Я не знала, зачем говорила все эти вещи, и не знаю сейчас. Они жили во мне, дожидаясь подходящего момента, чтобы меня удивить, как прежде удивляла ложь.
— Я слышала, он пытался сжечь и их, — поспешно сказала Грасни. — Но ничего не получилось. Их кожа слегка расплавилась и только. Они продолжали моргать. Поэтому он потушил огонь и велел унести их. Я не должна тебе рассказывать — наверное, это слишком тяжело...
— Нет. — Я улыбнулась. — То есть да, но не беспокойся...
Грасни молчала, но я видела, что она хочет сказать что-то еще.
— Нола, — наконец, произнесла она, — когда я вернулась, когда сказала, что мне жаль, ты ведь понимаешь, что я имела в виду? Я просила прощения за то, что сбежала от тебя. За то, что рассказала госпоже Кет. Что ничего не поняла.
Я покачала головой.
— Как ты могла? Это был кошмар. Такое лучше не понимать. Но да, я знаю, что ты имела в виду.
Она задержалась в дверях, и я поторопила ее, спросив, что подумает Силдио, а потом засмеялась, увидев, как она покраснела. Грасни ушла, и я прислонилась к двери. Я смотрела на маленький робкий огонь в очаге, на тени, которые падали на спящего пса и ребенка.
Птица, однако, не спала.
— Уджа, — сказала я, — мы идем гулять.
* * *
Северные ворота были гораздо меньше остальных. Над их приземистыми башнями не развевались флаги, двери висели криво. Я приложила руку к неровному краю створки, глядя на зимний свет и замерзшую землю, на насыпи по обе стороны дороги. Я знала, что холмы покрыты снегом. Возможно, под одним из них лежала моя мать и некоторые ее дети; лежала Ларалли, которую я до сих пор видела во сне. Все умершие простолюдины Сарсеная, рядом друг с другом, безымянные.
Я покинула город. Казалось, что следующий шаг приведет меня к замку, что Телдару вернет меня назад, пусть даже сам он мертв. В конце концов, другие части проклятия остались. Но я шла и шла, а голова кружилась от просторов и порывов ветра, когда мимо пролетала Уджа. Я остановилась, увидев холм с недавно взрытой землей. Земля была жесткой, холодной, рыжей глиной, и лишь одно место светилось ярко-розовым. Я присела и увидела красный фрукт, очищенный и вырезанный в форме длинной конусообразной раковины. Я прикоснулась к нему и почувствовала твердые крупицы сахара. Сжала кулак, и ногти вонзились в ладони.
"Кто оставил это для тебя, Бардрем?", подумала я, а потом в голове осталось только его имя. Я пыталась вспомнить все его возрасты и имена, все слова, которые он прятал на бумаге и вырезал на жареных картофелинах, но эти попытки лишь отдаляли его. В груди горели слезы, но я не плакала. Уджа провела клювом по моим волосам и заворковала; я разжала кулаки и толкнула ее. Она вперевалку отошла к дороге и встала. Когда я присоединилась к ней, она вновь взлетела, будто указывая путь.
Той ночью я беспокойно вертелась под одеялом; мне снились какие-то обрывочные фрагменты, которые я забывала, как только просыпалась. Я спала, открывала глаза и снова засыпала, и так до середины ночи, когда внезапно села на кровати, задыхаясь, словно собиралась закричать. Борл и Лаиби спали. Уджа сидела у очага, поглядывая на меня.
— Уджа, — сказала я. — Прости за вечер. Если ты злишься, оставайся здесь, но мне надо сходить кое-куда еще.
* * *
Я вышла через задние ворота — конечно, ведь была ночь, и мое лицо скрывал капюшон плаща, а ноги находили путь без подсказок разума. Уджа взлетела, как только мы вышли из замковых стен, я была одна (не считая Борла), и только тогда мой ум велел ногам: вперед.
В городе было много пожарищ; в те ночи, когда мы с Телдару шли мимо них, я почти ничего не видела. Я проходила мимо домов и лавок без крыш, мимо зданий, разрушенных до самого основания. Черные груды камней, покореженный металл. Все это его дела, и мои. В руке я держала лампу.
Дом выглядел также, не считая того, что теперь ограду украшали голубые и черные траурные ленты. Уджа сидела на воротах; увидев меня, она скользнула к мостовой и вставила клюв в замок. Он со щелчком открылся. Ворота слегка скрипнули, я огляделась, но улица была пуста.
Уджа посмотрела на меня, когда мы встали у входной двери.
— Ну? — сказала я. — Что? Чего ты ждешь?
Конечно, я знала, чего — мне даже не нужно было смотреть в теплый янтарь ее глаз. Однако я посмотрела и улыбнулась.
— Это правильно. Это то, что я должна сделать. Пожалуйста, помоги мне — ты ведь так хорошо это умеешь.
Она открыла дверь, и мы скользнули внутрь.
Запах был таким отвратительным, что меня затошнило. Пахло хуже, чем прежде — или, быть может, тогда я к нему просто привыкла. Я вытерла слезящиеся глаза и подняла лампу. Все выглядело по-старому. Впрочем, на полу рядом с входной дверью стоял ящик — небольшой, сделанный из черного дерева. "Они не внесли его внутрь, — подумала я. — Поставили здесь и захлопнули дверь".
Остальных подняли наверх. Я думала, произошло ли это при дневном свете, собрались ли люди посмотреть, как солдаты несут Мамбуру и Раниора по тропинке, выложенной стеклом. Они лежали в комнате с зеркалом: Мамбура — рядом со шкафом, где хранились ножи, Раниор — рядом с клеткой. Их кожа почернела и была покрыта ярко-розовыми пузырями. Волосы Раниора сгорели, и теперь их головы были безволосыми. Я попыталась это представить: чудовищные герои на погребальном костре, их плоть обгорает, вздувается пузырями, но не исчезает, а глаза глядят сквозь пламя. Король Деррис кричит, велит погасить огонь, вытащить их и принести сюда, где началась их проклятая вторая жизнь. Я подумала: "Они умрут, если умру я, но когда они горели, я ничего не почувствовала. Это нечестно".
Селера сидела у стены напротив двери. По сравнению с героями она выглядела ухоженной и чистой. Кто-то аккуратно разложил ее платье. Волосы были причесаны, хотя, возможно, я лишь вообразила это. Она моргала. Ее молочно-зеленые глаза блестели.
Лаэдона здесь не было, как не было и в других комнатах. Возможно, его сожгли, когда в те первые дни после холма Раниора я сказала королю, что он умер, потому что умер Телдару. Возможно, все видели, как его кожа плавится в огне, и чувствовали облегчение и отвращение.
Я поставила черный ящик на пол. Несколько секунд смотрела на него, а потом открыла.
Я воображала, что только посмотрю, подумаю: "Вот он", и на этом все кончится. Но когда я увидела черный и белый пепел, который когда-то был Телдару, мне стало ясно, что одного взгляда недостаточно. Я опустила в него пальцы. Провела рукой туда-сюда, и пепел забился под ногти.
"Телдару, — думала я, — Телдару, — снова и снова, и каждый раз, слыша в голове его имя, чувствовала прилив ярости. — Это я должна была разорвать тебе горло. Вонзить тебе в грудь кинжал. Но все оказалось не так, и я даже не увидела твоих глаз, когда ты умирал".
Мои пальцы нащупали кость. Я вынула ее, и с моих рук осыпался пепел. Маленькая костяшка пальца — теперь я разбиралась в таких вещах. Я держала ее на ладони и смотрела так напряженно, что боковое зрение сузилось, словно я входила в Иной мир.
Всего лишь маленькая белая косточка. Но ее хватит.
Я стиснула кость в кулаке и улыбнулась.
* * *
Я не рассказывала Грасни, что воссоздаю Телдару. Она бы этого не позволила. Заперла бы меня в комнате и сожгла дом до самого основания. И была бы права. Я это знала, а потому уходила в ночи, пробираясь по спящему городу. Я знала, что поступаю неправильно; это пугало меня при свете дня и ночью, по дороге в дом. Но когда я оказывалась в комнате с зеркалом, когда делала мелкие, быстрые порезы на руке, бедре и даже на груди, то чувствовала лишь голод.
* * *
С ним я не торопилась. Я была внимательна. Миновала зима с ее метелями и порывами ветра, а я едва ее заметила. Мне сказали, что летом у королевы родится ребенок, и на секунду я подумала, что королева — все еще Земия, и что они с Халдрином будут счастливы.
Я совершенно потерялась.
— Ты снова засыпаешь, — однажды вечером сказала Грасни. Было не поздно, но уже начинало темнеть.
— Мм, — я выпрямилась на кровати. Она учила меня игре с деревяшками разной длины, украшенными символами. Резьба выглядела очень изящной, но даже спустя несколько часов объяснений я не понимала правил.
— И выглядишь ужасно. Ты вообще спишь?
Я протерла глаза, которые наверняка были красными.
— Не очень. У меня... кошмары. И Лаиби сейчас плачет больше. — Немного лжи, немного правды. Ничего не изменилось и не изменится никогда.
Словно поняв мои слова, Лаиби начала плакать. Она лежала на животе, подтягивая ноги и безуспешно пытаясь подняться.
— Она такая несчастная, — сказала Грасни. — Такая больная.
— И никогда не будет здоровой, — ответила я. — Она всегда будет такой, из-за меня.
Мой голос был ровным, но Грасни быстро сказала:
— Я не имела в виду... прости за эти слова. Если бы не ты, она умерла.
— Есть вещи и похуже смерти, — ответила я. Я смотрела в лицо Лаиби, но видела Телдару.
* * *
Я воссоздала его кости. Вернула мышцы, сухожилия и те блестящие, тяжелые части, которые ими связывались. Я вернула его нос, щеки, глаза и рыжеватую щетину. Я воссоздавала дороги, холмы и небеса.
В конце концов я потеряла терпение. В пахнувшем цветами воздухе таял снег. Утратив покой, я несколько раз ходила туда днем. Это было опасно, поскольку люди могли заметить меня у ворот. Меня и птицу, чья островная яркость подсказала бы им, кто я, даже если мое лицо не было им знакомо. (Силдио говорит, что в городе рассказывают истории о птице и обо мне. Истории о холме Раниора, о дворцовом дворе и городских улицах — истории, которые завораживают или пугают детей).
Один раз у забора стояла группа девушек. Они шептались и хихикали. Одна их них вышла вперед и коснулась железного прута (траурные ленты давно исчезли); все взвизгнули, развернулись и побежали прочь.
Я закончила его при солнечном свете. Я пыталась сдержаться, хотела, чтобы в тот момент была ночь, но не могла спокойно сидеть в замке. Я ходила взад-вперед по комнате, потом по коридору, до тех пор, пока Силдио не воскликнул, что у него кружится голова.
— Идите, госпожа! — сказал он. — Идите, прогуляйтесь и успокойтесь.
Так я и сделала. Я велела Борлу оставаться с Лаиби, свистом подозвала Уджу и вышла из ворот.
"Сегодня, — думала я с каждым шагом. — Это будет сегодня".
Я поднимала его до тех пор, пока не усадила. Сунула руки ему подмышки и тянула по полу, в конце концов затащив в золотую клетку. Закрыла дверь и заперла на ключ, который висел в шкафу с ножами. Опустилась на колени, провела кончиком самого тонкого ножа под ногтем большого пальца и смотрела, как собирается кровь, а потом вгляделась в паутину своей кожи — в свой Узор, похожий на круги на водной глади пруда. Я подняла глаза и посмотрела в его, закрытые.
Я падаю на податливую землю его Иного мира — и моего, поскольку его создала я. Здесь всего один Путь, и он неподвижен. Я хватаю его и раскрываюсь. В него втекает моя сила. Он наполняется, дрожит и превращается из черного в серебристый. Это все, что мне нужно, но я медлю. Я поднимаю руки, смеюсь, и моя сила, мой голод втекают в пространство его оживших небес.
Я все еще стояла на коленях. Протерла глаза, пытаясь скорее избавиться от черных мушек.
Сперва я увидела его очертания: широкие плечи, овал головы с ежиком волос. Потом появились тени бровей, впалые щеки и ключицы. И, наконец, глаза.
Они открылись. Они были карими с полупрозрачным белым слоем. Они блуждали — широкие, невидящие, — и моргали. Уджа за моей спиной издала длинную тихую трель.
Я приблизилась и ухватила прутья решетки.
— С возвращением, любимый, — проговорила я.
Глава 46
Я была больна.
Ночь за ночью я уходила в дом. Я садилась у клетки и смотрела на Телдару до тех пор, пока не слепла сама. Бродила по коридорам и сидела на кухне. Иногда я брала в руки темную косу с белой прядью и красной лентой, все еще лежавшую на столе. Меня так трясло, что я открывала рот, чтобы зубы не щелкали и не прикусывали язык. Я дрожала даже в замке.
— Ты только сейчас начинаешь это чувствовать, — сказала Грасни, держа мои руки в своих. — Все, что с тобой происходило — это как медленный яд. Но скоро все кончится. — Она стиснула мои ладони и попыталась улыбнуться.
Последний раз, когда я была в доме, шел теплый ароматный дождь, но я так замерзла, что едва переставляла ноги. Уджа несколько раз спускалась, щелкая и щебеча. Однажды она ухватила прядь моих волос, и боль слегка меня отрезвила, но лишь на краткое время.
С тех пор, как я восстановила Телдару, прошло три недели. Я считала дни, составляя из обрезков ногтей на кухонном столе ряды маленьких дуг. В последний день мне понадобилось очень много времени, чтобы добраться туда из комнаты с зеркалом, и руки отказались мне подчиниться: они смахнули ногти со стола, и Уджа недовольно вскрикнула.
— Знаю, — сказала я, стуча зубами. — Скоро мне станет лучше.
Когда я покидала дом, дождь продолжался. Теперь он был сильнее: я не видела домов, только булыжники мостовой под ногами. На миг я пожалела, что рядом нет Борла, который оставался в замке с Лаиби. Я на кого-то наткнулась, тот вскрикнул и оттолкнул меня. Я упала. Дождь превратился в ливень; он давил на меня до тех пор, пока я не завалилась на бок. Подтянув колени к подбородку, я подумала: "Я не усну. Я найду Бардрема... Рудикол не заставит его сейчас работать". Но я не шевелилась. Я лежала под дождем и исчезала.
Очнулась я в кровати, мокрая от пота. Попыталась скинуть одеяла, но мои руки не двигались. Рядом кто-то говорил, но я почти ничего не слышала. Здесь и там, жар и озноб. В какой-то миг я почувствовала нос Борла, который тыкался мне в ладонь. В другой услышала пение Уджи. Но перед глазами была только тьма.
* * *
— Нола, ну же, давай, посмотри на меня. Я вижу, ты пытаешься.
Лицо Грасни возникало и пропадало. Ее веснушки в свете очага казались чернильными кляксами. Она похудела и выглядела испуганной.
— Грасни. — Мой голос казался горячим, как кожа.
