— То есть, если вызвать Инферно, оно уже никуда не девается, даже если вызывающий мертв?
— Да. Вампирические эпидемии, вплоть до конца 18 столетья временами случавшиеся в Румынии, Венгрии, в Австрии и на Карпатах, и особенно в многострадальной Трансильвании, — это тоже результат действия Инферно: темная сила вселяется в свежие трупы, поднимает их из могил и заставляет искать живой крови. Правда, такого рода нечисть называется не вампирами, а гулями. Это арабское слово, ибо впервые эти твари были изучены и описаны арабскими исследователями. Гули обычно появляются на кладбищах, которые были осквернены нечистивыми обрядами, или на тех, где был похоронен могущественный чернокнижник. Часто и сам колдун поднимается из могилы в облике бессмысленного, но кровожадного и вечно голодного гуля. Днем гуль прячется в каменных пещерах, в расселинах скал, или зарывается в кладбищенскую землю. А ночью выходит на охоту. Нападает на припозднившихся путников, разрывает им горло и пьет кровь. Если удастся похитить маленького ребенка — пожирает его, оставляя только косточки. А если несколько ночей подряд гулю не приходится отведать свежей крови — он не побрезгует вырыть труп из могилы и отъесть порядочный кусок. Именно гули в поисках пищи приходят с кладбища прежде всего в свой родной дом и нападают на близких. Превращать укусом людей в себе подобных гули не могут, кровь их не обладает теми свойствами, а сами они — той магией, которая есть у вампиров. Однако каждый новый человек, похороненный на зараженном кладбище, имеет шанс подняться из могилы, особенно если умер без причастия и отпущения грехов. В отличие от вампира, гуль лишен выбора — да и разума тоже лишен. Это уже не прежняя личность, это лишь тело, оживленное вселившимся в него Инферно. Однако многие деяния гулей приписывались вампирам. Так появились легенды о том, что один вампир неизбежно порождает десятки других, что каждый убитый вампиром обязательно поднимется из могилы, пока все селение не превратится в ночных кровососов. Немало времени прошло, пока Инферно, пробужденное чернокнижником Дракулой, удалось изгнать из нашего мира. Тогда и прекратились вампирические эпидемии в Трансильвании и соседних землях.
— Какая интересная у вас жизнь, Джеймс, — пробормотал Гарри, пытаясь вспомнить, не кусал ли его морячок Джонни или тот, другой, зеленоглазый.
Может, он на самом деле стал гулем? Нет, ерунда. Он темноты не боится и его не тянет жрать человеческое мясо. Ровно как и жрать мозги, как это делают зомби...
Если они выживут в Румынии, если вернутся, надо будет все же спросить у Джеймса, не знает ли он, во что же он, Гарри, превратился, когда умер и снова возродился!
Но сейчас еще не время. Сейчас Джеймсу лучше не знать, а то еще сдаст Гарри в лабораторию Вигилантес для изучения... И никаких приключений уже не будет. По крайней мере, никаких интересных приключений.
2.
Митя и Януш сидели, поджав колени, на митиной кровати у окна, Митя кусал губы, глядя куда-то перед собой, Януш смотрел в зарешеченное окошко, за которым подрагивали от легкого ветерка тоненькие стебельки травы.
— Сначала они увели Марыську, на следующий день Зоську. И никто из них больше не вернулся, — голос у Януша был глухой и пресный, как будто он говорил во сне, без чувств и эмоций, хорошо заученный текст, — Когда меня привезли, они были здесь вдвоем, а до них, похоже, не было никого. Что они сделали с ними, как думаешь?
Митя пожал плечами.
— После того, как увели Зоську, — вздохнул Януш, — я целый день был один, ждал, что и за мной придут, но почему-то не пришли, вместо этого привели Таню, потом тебя. Потом этих всех.
Мальчик посмотрел вниз, в темноту, откуда доносилось посапывание, похрапывание и бормотание.
— Я думал, с ума сойду от страха, когда один здесь остался. Особенно, когда темнеть начало. Теперь не так страшно. Ты как думаешь, почему они больше никого не уводят? Может передумали, делать это...
— Делать что? — спросил Митя.
— Не знаю... Что-то...
Януш замолчал и довольно долго просто смотрел в темноту за окошком, как будто надеялся что-то увидеть.
— Когда я остался один, — произнес он вдруг, — Я все время молился, не переставая. Может помогло?
Митя громко хмыкнул.
— А я думаю, что помогло. Ты знаешь...
Януш вдруг замолчал на полуслове и вздрогнул так сильно, что качнулась кровать.
Митя удивленно посмотрел на него, напрягшегося, как-то странно вытянувшегося и забывшего закрыть рот, потом проследил за остекленевшим взглядом мальчишки и сам застыл в ужасе.
Из-за блестящей решетки, склонившись к самой земле так низко, что даже прижав щекой реденький кустик травы, на мальчишек смотрела... смотрело какое-то жуткое не похожее ни на зверя, ни на человека существо, смотрело горящими рубиновым светом глазами — огромными, безумными глазами на невероятно бледном, искаженном будто непереносимой мукой лице.
— Ах-х! — произнесло существо, быстро облизнуло ярко-алые губы и вдруг потянулось к решетке длинными тонкими пальцами.
Мальчишки невольно отпрянули, но существо только коснулось блестящего металла и тот час же с яростным шипением отдернуло руку.
Еще раз блеснули рубиновые глаза, громко клацнули острые белые зубы с невероятно длинными клыками и — существо исчезло. Очень быстро и бесшумно. Как призрак.
Еще несколько мгновений мальчишки смотрели в опустевшее окошко, потом обоих одновременно будто по команде сдуло с кровати вниз. Они прижались к стене, так, чтобы их не видно было из окошка. Януш клацал зубами, Митя трясся, как будто в нервном припадке и никак не мог остановить крупную дрожь, бьющую тело словно электрическими разрядами.
— Упы... Упы... — пытался выговорить Януш непослушными губами.
Он схватил Митю за руку, сжал так сильно ледяными пальцами, как только мог, но Митя не почувствовал боли.
— Упы... рица, — наконец произнес он, — Это упырица!!!
Митя от удивления перестал трястись.
— Кто-о? — прошептал он.
— Ты клыки видел?! А когти?! Дурак, ты чего не знаешь, как упыри выглядят?
— Не ори, перебудишь всех! Ты сам дурак, не бывает никаких упырей! Понимаешь — не бывает!
— А кто это, по твоему, был?!
Митя не знал, что ответить. У него не было ответа, даже самого дурацкого предположения не было.
— Это фашистская упырица, Митя! — все еще клацая зубами шептал Януш, — Может они этих упырей разводят, чтобы ночами у нас в городах выпускать?! Чтобы боялись все?!
— А нас привезли сюда, чтобы кормить их, — неожиданно для себя проговорил Митя.
Они с Янушем посмотрели друг на друга и, хотя было так темно, что лиц не различить, они увидели друг друга, и друг в друге — себя, как в зеркале.
И оба поняли, хотя и не поверили еще до конца.
— Ты никому не говори! — глухо сказал Януш.
— Не скажу, — пообещал Митя, потом добавил с мукой, — Все равно никаких упырей не бывает, Януш! Не бывает, я точно знаю! Все это можно объяснить... Как-то можно объяснить! Они проводят эксперименты на людях, может быть... Делают из них что-то такое...
— Делают из людей упырей?! — возмутился Януш, — Людям такое не под силу!
— А кому под силу? — усмехнулся Митя, — Дьяволу, что ли?
Они просидели прижавшись друг к другу и к стене под окошком до самого рассвета, тихо споря по поводу существования упырей и иных подобных ночных тварей. Митя упирался, не желал признавать очевидного и это страшно злило Януша, который в наиболее напряженные моменты пихал оппонента острым локтем в бок. Оппонент не оставался в долгу и пихал его в ответ, начиналась возня, прерывающаяся в конце концов шиканьем друг на друга и примирением. Тогда начинали строиться догадки, одна другой фантастичнее, что же такое задумали немцы, если страшное чудовище вообще их рук дело!
Когда же наступило утро и стали просыпаться другие обитатели бывшего винного погреба, мальчишки разошлись в разные стороны, бледные, серьезные и молчаливые.
Митя свернул свою постель и перенес ее подальше от окошка на одну из свободных еще кроватей почти у самой двери, возле которой воздух был более спертым и пахло уборной, но откуда окошка не было видно совсем! И — что самое важное — его самого не было видно из окошка!
Больше мальчишки не говорили о случившемся той ночью, может быть потому, что так и не пришли к общему мнению относительно жуткого видения, а может быть просто потому, что ночью было слишком страшно вспоминать, а днем — слишком нестрашно. Днем можно было смотреть в окошко, пожимать плечами и уверяться, что не было никой упырицы, что привиделось и придумалось все, а ночью залезать под одеяло с головой и дрожать, уговаривая себя, что через решетку с серебряными прутьями никакая упырица не заберется, не зря ведь она руку отдернула, словно обжег ее белый металл!
Оказавшейся из всех детей самой старшей, Тане пришлось стать для них если не мамой и не воспитательницей, то кем-то вроде пионерской вожатой — так, по крайней мере, Таня думала об этом про себя.
Так уж получилось.
О маленькой Мари-Луиз нужно было заботиться, утешать, укладывать в постель и держать за руку до тех пор, пока та не засыпала. Мальчишек необходимо было заставлять поддерживать порядок — не разбрасывать вещи, не ссориться, не спорить. Хуже всего приходилось с Милошем и Тадеушем, эти двое как будто терпеть друг друга не могли, постоянно ругались — один на польском, другой на чешском и почему-то очень хорошо при этом друг друга понимали.
Таня была в отчаянии — она не понимала ни того, ни другого и чтобы как-то объясняться с мальчишками прибегала к помощи Мити или просто к оплеухам. К счастью, двоим сорванцам было всего лет по девять, и Таня еще могла запросто справиться с обоими.
Януш и Митя таинственно молчали, не говорили ни того, о чем знали, ни того, о чем догадывались. Таня видела по их бледным и напряженным лицам, что они хранят от нее какую-то страшную тайну, но почему-то совсем не торопилась расспрашивать их, что-то выяснять. Не хотела она ничего знать!
День прошел. Другой прошел. Два тихих и мирных дня, с четким распорядком дня, с мелкими необходимыми заботами.
"Тюрьма для маленьких", — говорил Тадеуш.
Как бы хотелось на это надеяться! Как бы хотелось, чтобы вот так жили они все в этом погребе с мокрицами и вечным сквозняком, с сырым каменным полом и облезлым ковриком — долго-долго, пусть даже целый год, лишь бы только ничего не менялось, лишь бы только не ждать каждый день, каждый час, каждую минуту, что за кем-то из них — а может быть сразу за всеми — придут!
Таня училась бояться.
Таня училась бояться по настоящему — без слез, без жалоб, без истерик, сосредоточенно и напряженно. Она могла улыбаться, болтать ни о чем, утешать кого-то или ругать, даже спать — и при этом она не переставала бояться. Может быть Тане было бы легче, если бы к вечеру третьего дня пришли за ней. Да, наверняка, ей было бы легче.
Двое крепких эсэсовцев, с закатанными до локтя, как у палачей, рукавами, пришли, когда дети уже укладывались спать. Тадеуш и Милош тихо спорили (тихо, потому что только что Таня отвесила обоим по подзатыльнику, чтобы не шумели) кому в завтрашней игре изображать охотника, а кому медведя. Таня укладывала в постель Мари-Луиз, раздумывая над тем, какую бы на этот раз рассказать ей сказку — Мари-Луиз не понимала по-русски ни единого слова, но почему-то все равно слушала танины сказки и быстро засыпала. Януш лежал, укрывшись с головой одеялом, то ли спал уже, то ли размышлял над чем-то, Митя готовился слушать сказку — Таня рассказывала интересно.
Немцы пришли в неурочное время, когда их ждали меньше всего, поэтому их появление вызвало шок и настоящую немую сцену — с разинутыми ртами и широко раскрытыми глазами, с постепенно вытягивающимися и бледнеющими лицами. Это была хорошая, правильная реакция, доставившая несомненное удовольствие Клаусу Крюзеру и Герберту Плагенсу, которые не особенно уверенно чувствовали себя в последние дни после того, как бесследно начли исчезать их товарищи. Власть над чужими жизнями упоительна, она пьянит как крепкое вино, она доставляет удовольствие сродни сексуальному, крепкое, острое, всегда богатое какими-то новыми ощущениями и оттенками. Как приятно видеть неподдельный, искренний страх на лицах людей, глядящих на тебя как на божество, как на демона смерти, как на воплощение самого страшного своего кошмара, перед которым каждый чувствует себя обреченным, потому что знает — пощады не будет. Клаус Крюзер никогда не любил фотографироваться с трупами, его всегда безмерно удивляла эта странная забава, улыбаться на фоне перекошенного синего лица повешенного или расстрелянного, он предпочитал фотографироваться рядом с еще живыми. К примеру, нежно обнимать юную девушку, на глазах которой только что были убиты какие-нибудь ее родственники или молодую женщину, которая смотрит и не может оторвать взгляда на распростертого поодаль ребенка, застреленного или заколотого штыком. У них такие глаза! У них такие лица! На фотографии потом приятно посмотреть — как будто возвращается снова и снова то сладостное чувство, будоражащее кровь, вызывающее ошеломительную до звона в ушах эрекцию.
Плагенс — существо простое и примитивное, ему до всех этих тонкостей нет дела, он схватил бы, не долго думая, первого попавшегося, чтобы отвести к доктору Гисслеру — как можно более быстро и точно выполнить приказ, поэтому когда тот отправился уже было к одному из мальчишек, тому, кто был к нему ближе всех, Крюзер остановил его.
— Черт тебя возьми, Клаус, — проворчал Плагенс, но Крюзер оборвал его.
— Не видишь, у мальчишки еще синяки не прошли? А им нужны красивенькие.
Он не спеша прошел по камере до самого окна, посмотрел внимательно на каждого из притихших ребятишек.
Кто?
Ты?
Нет...
А может быть, ты?
Крюзеру вспомнились собственные школьные годы, когда сидя на задней парте, сгорбившись, втянув голову в плечи и вперив взор в раскрытую тетрадь и — ничего в ней не видя, он истекал потом, холодел и морщился от мучительной боли в животе, когда садистка учительница немецкого языка, медленно водила кончиком ручки по странице из классного журнала — вверх-вниз, вверх-вниз, повторяя как будто в задумчивости: "Отвечать пойдет... отвечать пойдет..." Может быть, и она наслаждалась, как он сейчас, этой невероятной почти мистической властью, этим сладостным ужасом, исходящим от напряженно замершего класса, заставившим оцепенеть этих маленьких детишек, на грани между раем и адом. Крюзер останавливался перед каждым, чувствуя, как у порога закипает гневом его приятель Плагенс и все-таки никак не решаясь прервать этот мистический акт — между раем и адом, между жизнью и смертью... Потом он вдруг оттолкнул в сторону высокую, уже совсем оформившуюся девочку, застывшую как свеча у одной из кроватей, прижавшую к груди сцепленные мертвой хваткой руки, закрывающую собой сжавшуюся в комочек пухленькую малышку, что лежала в постели уже только в маечке и трусиках, совсем готовая ко сну.
Схватив пронзительно завизжавшую малышку за руку, Крюзер хотел было выдернуть ее из постельки, но тут вдруг взревел от внезапной, острой боли.
