-Ох, боюсь, что на приключения я еще какое-то время буду неспособная, — развожу руками, показывая ему пусть и небольшой, почти незаметный под курткой, но тугой и такой живой живот. — Там растет наш сын, и мне бы не хотелось повредить ему ничем даже ради получения новых удовольствий.
-Не бойся, от тебя ничего такого не потребуется...
Маленький портовый город, настоящая пиратская республика. Морские бродяги оставляют своих жен и детей, зная, что здесь они будут в относительной безопасности на затерянном среди непроходимых джунглей и гор мысе, поросшем буйной растительностью и пронизанном журчащими родниками. Белые строения улиц под красными черепичными крышами взбегают узкими кривыми улочками вверх по склону.
Шум, запах моря и рыбы — сырой, жареной и вяленой, развешанной на верандах. Носятся стаями шумные и чумазые дети, проходят на базар женщины с кошелками. Все, как любом другом подобном городке.
Любимый смотрит на меня своими пронзительно-серыми глазами:
-Тебе здесь нравится?
-Мне понравится везде, где есть ты, — пожимаю плечами.
-Я вернусь через полгода, — он прижимает меня к себе, и я снова задыхаюсь от счастья ощущать всем телом эти крепкие надежные мышцы. — К тому времени уже родится наш сын...Хочешь, мы назовем его Богдан? На моем языке это означает 'данный Богом'.
Киваю в знак согласия, пробуя на вкус и на звук это необычное, но зовущее и благородное имя.
Он приводит меня к воротам небольшого дома, полускрытого за оградой, сложенной из округлых желтоватых камней, почти сплошь закрытых виноградными листьями. От чугунной калитки к стрельчатому крыльцу тянется дорожка из каменистых плит, поросшая тимьяном, и его фиолетовые соцветия начинают густо пахнуть в жарком и влажном воздухе, едва мы ступаем на них.
-К кому в гости мы идем? Ты хочешь меня с кем-то познакомить?
-Милая, — он наклоняется к моему уху, и я чувствую, как завитки моих волос вздрагивают от его дыхания.— Познакомить тебя с твоим домом. Это теперь твой дом. Все позади. И ты его хозяйка.
-Но откуда?
Он посерьезнел, и за плечи развернул меня лицом к себе:
-Это подарок Пантеры. Она еще давно попросила меня на правах старого друга сохранить этот факт в тайне до поры до времени. Это ее свадебный подарок нам. Знаешь, она мечтала сама привести нас сюда...
Слезы невольно навернулись у меня на глаза, но ту же высохли под порывом ветра — я же обещала Пантере больше не плакать. Она так любила жизнь и так умела ей радоваться, что, наверное, оплакивать ее — это как предавать. Надо жить, растить ребенка и научить его быть таким же отважным, честным и способным на большую любовь — как Пантера.
-Я вернусь через полгода, — сказал он мне еще раз на пороге нашего дома следующим утром. — И у нас впереди будет целая жизнь. А ты не скучай, и знай, что мне там, в море, будет легко и спокойно воевать, зная, что ты и наш сын в безопасности. И еще... Я рад, что при необходимости ты можешь постоять и за него, и за себя...
Наш фрегат — фрегат Пантеры, ставший теперь его — он вернулся точно в срок. Ровно через полгода.
...Команда передала мне его шпагу.
Она висит у меня в кабинете и ждет своего часа, пока рука моего сына станет достаточно твердой, чтобы уверенно владеть отцовским оружием. Хотя, наверное, это странное украшение для кабинета врача, но тут оно никого не удивляет — все помнят и Пантеру, и ее первого помощника. Святые отцы сюда особо не заглядывают, а если их и заносит в наш городок, то они не пытаются растолковывать мне, что доброй католичке не пристало заниматься мужским делом. Тем более, что основными моими пациентами все же являются женщины и дети, живущие здесь ожиданием возвращения своих близких. Рождаются и растут дети, болят старые раны у осевших на берегу стариков, выплаканы глаза у матерей... Эти люди нуждаются во мне, и им совсем безразлично, мужчина или женщина.
Сыну уже четырнадцать. И весной он уйдет юнгой в свой первый рейд. Я спокойна за него — он здоров, что не удивительно при таких родителях, и он умеет дружить, умеет не дать себя в обиду.
Жаль только, что не увижу его капитаном. Трудно сказать, где и когда в моем сердце — именно сердце, а не душе — поселилась эта страшная, невидимая пока глазу, незаразная, но все же жадная хворь, пожирающая меня изнутри. Наверное, все много боли и труда выпало на мою долю в жизни. Мне до жить до следующей весны...
И даже лучше, что Тессен увезет моего мальчика во взрослую жизнь. Не хочу, чтобы он видел, как я буду ветшать на глазах. Пусть запомнить мать уверенной в себе и сильной. Такой, как я и Тессен помним Пантеру.
А если есть та загробная черта — то мы все встретимся. Там уже ждут меня Пантера со своим первым помощником, ставшим и оставшимся для меня самым любимым человеком. Может, и синеглазый Вольф тоже там...
Не было никакого Тессена. И сын мой не родился и теперь уже точно никогда не родится.
Потому что я тогда выстрелила в Пантеру. Увидев синие глаза Вольфа, я снова потеряла голову, и стало совершенно безразлично, когда и где он кого сжег и повесил. Он — мой, любимый и долгожданный. И что с того, что Пантера отважна и добра ко мне? Она сумела мне помочь встретиться с прекрасным саксонцем, и я благодарна ей. Но почему она просит безмолвно, полными боли и ярости глазами: 'Стреляй!'.
У нее осталась только одна сабля, и не действует левая рука.
У меня в руке тяжелый пистолет, и первый выстрел пролетает в никуда — я еще не научилась им толком пользоваться, Пантера дала мне всего несколько уроков. Он заставляет Вольфа обернуться, наши глаза встречаются — он меньше всего ожидал увидеть меня на палубе каперского фрегата, в мужских, измазанных смолой штанах. И с пистолетом.
Как-то, еще на Мале, когда он же все время призывал меня к бдительности, а я кожей чувствовала заговоры, плетущиеся в форте, проснувшись рядом с ним, я так испугалась, что выхватила из-под подушки нож, припасенный на случай нападения. Не знаю, помог бы это нож мне тогда, потому что Вольф разоружил меня мгновенного, просто сжав запястье. Я вскрикнула от боли, и кисть разжалась, нож перекочевал к его сильную руку с длинными изящными пальцами. Казалось бы, все закончилось мирно, но граф фон Вольф надолго тогда затаил обиду...
А тут — тут он видел, как я судорожно перевожу пистолет с него на Пантеру, все это длится доли секунды, но тянется мучительно долго. И я плавно, как она учила, затаив дыхание, выжимаю спусковой крючок. Ее рубашку, и без того окровавленную от раны, нанесенной Вольфом, заливает кровью, и сквозь проломленные пулей ребра на секунду видны трепещущие розовые легкие. В глазах недоумение, и она не отводит от меня взгляд до тех пор, пока глухо не падает на палубу к ногам Вольфа.
Кидаюсь к любимому — не ранен ли, все же Пантера сильный противник.
-Взять ее, — это его голос, его легкая хрипотца, такой родной и долгожданный голос.
...Так что все эти прекрасные путешествия под глядящими от ветра парусами фрегата 'Пантера', необыкновенную любовь красавца первого помощника — я просто придумала, сидя в трюме 'Черного волка'. Надо же было чем-то себя занять перед смертью. А что не дать волю воображению — все равно их всех нет в живых — единственным пленником в том бою оказалась я. Саксонцы Вольфа не пощадили никого после гибели нашего капитана... А первый помощник — да вряд ли он успел узнать меня так хорошо, чтобы назвать своим солнышком.
Не назвал и Вольф.
Наверное, если бы он причалил в каком-нибудь городе и согнал бы на площадь жителей, мне не так было бы страшно умирать — может, и остановили бы казнь. Хотя... Хотя вряд ли бы это принесло облегчение — я не простила бы самою себя. Погубив Пантеру, я не спасла свою любовь.
Пустынный остров. Надо же, он даже дрова припас. Кажется, это даже кусок нашей мачты.
-Фрау, наденьте это.
Женская длинная рубашка из грубого небеленого полотна. Ах да, Вольф не выносит женщин в мужской одежде. Он даже не разрешил мне оборвать длинный подол юбки, когда мы удирали от испанцев через кофейную плантацию. Рубашка пропитана маслом...
Сомнений уже нет — это излюбленный немецкий способ наказания. Тем более оступившейся женщины.
Солнечный свет бьет в глаза после темного трюма. И, словно жалея меня, не давая показать миру мои безудержные слезы, мне набрасывают колпак на голову. Что же вы делаете? Как я увижу синеглазого Вольфа?
Не увижу. Зато слышу его надтреснутый, но такой родной, такой нужный мне голос, который вел меня через океаны два долгих года. Плевать на нищету, на вонючие трюмы, на тропическую лихорадку и подстреленных пиратов. Вольф... Это же шутка? И сейчас он объявит, что все эти обвинения — пиратство, разврат, граничащее с колдовством незаконное врачевание — это все навет. И он верит мне.
Трещит факел. Руки связаны за спиной вокруг столба, и я не могу прикрыть нос, саднящий от дыма. Ноги жжет, и я не могу их поддернуть вверх — привязана с саксонской добросовестностью.
Последнее, что еще чувствую среди океана запредельной, выламывающей боли — как вспыхивают с отвратительной вонью мои волосы, и хорошо, что они не такие длинные, как раньше... Как тогда, когда граф фон Вольф расчесывал их сам в моем будуаре...
Веревка перегорела и лопнула... Я где-то слышала, что сгорающие трупы шевелятся... Я махну рукой, протяну ее — и не Вольфу, чьи синие ледяные глаза даже не смотрят в мою сторону.
Прости меня, Пантера...
Я уже заплатила за свою ошибку...
Прости меня...
Обжигающий огонь сменяется прохладным ветром. Он врывается в окно и полощет занавеску. Накрахмаленная ткань хлопает, как парус...
-Тетка Марта, мамка рожает, за Вами спослала, — у дверей звенит мальчишеский голосок, еще даже не начавший ломаться.
-Нет ее..., — почему моя соседка Джейн так распоряжается за меня?
-Она что, обманула? Она же сама мамке обещала. А батя в море ушел, — мальчишка рвется в комнату, и я пытаюсь встать, но как будто мокрый песок навалился мне на грудь и ноги. Мокрый и холодный.
'Вставай, Марта! Хватит уже дурака валять!' — смеется Пантера, свалив меня в очередной раз на теплую, прогретую солнцем и выбеленную морской водой палубу. Она все не оставляет надежды научить меня рукопашной схватке, но что-то у меня не ладится, и я падаю раз за разом — из ее рук не больно, но все же неловко, но она смеется, смеются ребята и с ними хохочу и я, упрямо вскакивая на ноги.
'Вставай, Марта!' — звенит ее мелодичный голос, негромкий, такой теплый и завораживающий.
Прости, капитан. Сегодня я не смогу выполнить твой приказ.
-Не лезь! — это снова Джейн.
Что она здесь делает? Или что делаю я здесь, где она?
-Нечего тебе еще на это смотреть, как старухи помирают. И хватит тут орать, идем к мамке твоей. Я своих пятерых родила, как-нибудь и ей пособлю...
Тишина...
И только скрипят снова мачты 'Пантеры'.
И подруга протягивает мне руку... Ее освещает сзади солнце — оно золотит ее растрепавшиеся кудри, очерчивает силуэт на фоне моря. И я вкладываю свою руку в ее сильную и добрую ладонь.
И мы уходим в наше плавание — все вместе... Пантера, Стил, ребята, их много, и среди них те, что навеки остались в море. И наш старый боцман...
Святая Мария, как же хорошо...
