— Слушаюсь, гражданин начальник! — бросив швабру, шнырь резвой рысью подбежал к нам на полусогнутых цирлах (Цирлы — это пальцы, на жаргоне Лиговки. Но почему он ходит на пальцах? Прим. переводчика) ('Лиговка' — Лиговский проспект, в Петрограде. В XVIII-XIX вв. в районе проспекта находились извозчичьи дворы, питейные дома, чайные и другие заведения, создававшие негативную репутацию этой части города. Впрочем, в русской столице такими вертепами 'отличаются' и все остальные улицы. Не то, что в нашей! Прим. Редактора)

— Я тебе, лишенец, что сказал? Не сметь в столовую заходить! Твое место— дальняк22! Понял?

— Э-э-э... мне сказали...— заблеял Абраменко,— я не виноват!

— Брысь, с моих глаз! А то заново обижу...,— добродушно усмехнулся чекист.— Черенком от швабры!

— Что Вы, Арвид Янович, с ним так строго? Ну, допустим, обиженный! Да ведь без петухов никак нельзя! Вот, кто будет те же дальняки мыть? — выразил я свое некоторое недоумение таковой суровостью.

— Да ведь это не просто петух, а главпетух! Он в Лемберге— так их петушиный закут у нас называют, громче всех кукарекает!

— А почему Лемберг?

— Ну, исторически сложилось... там мазу держат львовские евреи, которые родом из бывшей Австро-Венгрии, а на их воляпюке Львов Лембергом называют... А что касается Абраменко, то следует Вам заметить: он не потому петух, что пассивный гомосексуалист, а потому, что он по жизни просто гнойный пидор! Ну ладно, присаживайтесь, Валерий Иванович. Потому что Вы и так все равно сидите...

— А я что, опять сижу?!— ужаснулся я.

— Да нет, что Вы! Если бы я Вас проводил в общем порядке, мы бы с Вами не так разговаривали! Откатали бы пальчики на пианино23, сфоткали бы Вас, обшмонали, отправили бы в карантин...Времени нет на эти игры. Совсем.

— Это радует. Ну а все таки...Кто я? И где я?

— Вы— работник НКВД. Вольнонаемный. Вот, держите Ваше служебное удостоверение...

Я с недоумением уставился на ярко-алые корочки. Все так и есть! Союз ССР. Народный Комиссариат Внутренних Дел, Управление по городу Ленинград. ВЧ с четырехзначным, ничего не говорящим номером. Синяя печать, фотокарточка четыре на девять с левым уголком, матовая...На фотографии— я, собственной персоной, в гимнастерке без головного убора...

— Не удивляйтесь!— пояснил Лацис.— Фото Ваше мы из Вашего личного дела пересняли...

— Но гимнастерка?!

— Нарисовали. У нас знаете, какие мастера есть? Хотите, мы вас ради смеха изобразим целующимся, например, с Любовью Орловой?

— Я Серову предпочел бы...Но что значит эта ВЧ? И когда я туда по вольному найму просился?

— Номер этот означает Тюрьму специального назначения, а если проще— ОКБ ?172. Работают в этом конструкторском бюро, как Вы уже, видно, поняли, заключенные. Вот такие, как Александр Игнатьевич...

К нашему столику — прямой, подтянутый и свежий, как будто вчера вечером он не водку пьянствовал, а совершал терренкур24 по окрестностям Марциальных Вод (Курорт под Петрозаводском, известный ещё с петровских времен. Я там лечился. Прим. Переводчика), подошел заключенный Вершинин.

— Желаю здравствовать, гражданин начальник! И Вы будьте здоровы, коллега! Что, кофейку-с? Верочка, нам 'адвоката'! (Для начала, нужно приготовить одну порцию крепкого черного кофе. Затем, в айриш-стакан до половины налить абрикосовый бренди, наполнить стакан до краев черным кофе и выложить сверху взбитые сливки. Последним штрихом станет ликер 'Адвокат', которым нужно полить сливки. С похмелья бодрит-с. Прим. переводчика)

Вчерашняя официантка, радушно сияя своими золотыми коронками, мигом вылетела со стороны кухни, неся сияющий поднос с тремя высокими чашками, над которыми белела гора нежнейших сливок...Как видно, нравы подполковника ей были хорошо известны.

Расставляя толстостенные, распространяющие изумительный аромат мокко чашки, она как-бы случайно продемонстрировала мне вырез своего фасонного халатика, в котором открылась умопомрачительная картина пышнейшего бюста, украшенного свежим засосом. Мимолетно укусив меня за мочку уха, она сыто промурлыкала :

— О-о-о, мой тигренок...

Когда девушка удалилась на безопасное расстояние, подполковник конфиденциально мне сообщил:

— Вы бы были поосторожнее, с этими дамами! По мне, так безопасней дикобраза отлюбить...

— В каком смысле, дикобраза?— не понял его я.

— Да в самом прямом-с... Помню, возвращались мы с войны Чако, в 1935-том, через Северо-Американские Соединенные Штаты, в Европу... И вот в Майями, штат Флорида, кто-то возьми, да скажи нам, что по их местному закону запрещается насиловать дикобразов... Ну, мы были слегка по случаю славной победы под-шофе...

— И что?! — восхитился я.

— Да, что... поймали мы, разумеется, немедленно того дикобраза, и его незамедлительно того-с... А что они, америкашки, нам сие запрещают, в самом-то деле?

— Ну и как оно?— заинтригованно спросил Лацис.

— Да... как-то показалось не очень! Потом еще иголок из промежности вытаскивать пришлось...(Подлинный случай. Про бесчинства русских в Майями я сам читал в газете 'Суомилаттери'. Прим. Редактора) .Но со здешними барышнями вы будьте поосторожней...

— — Ага! — подтвердил чекист.— Тут на майские праздники девки в свой корпус электрика заманили! Только на день Военно-Морского флота25 парня и нашли...что они с ним творили, заразы! И по-очереди, и скопом...как только жив остался...Но Вы хотите понять , что Вы здесь делаете? А вот что...

10.

'Ой вы зори вешние,

Светлые края!

Милого нездешнего

Полюбила я!

Он пахал на тракторе

На полях у нас...

Из какого края ты?

Говорит— Эльзас!

Почему ж на родине,

Не схотел ты жить?

Говорит, что не к чему

Там руки приложить!

Светлому, хорошему

Руку протяну—

Дам ему в приданое

Целую страну!

Дам ему я Родину,

Новое житье—

Все, что есть под солнышком,

Все теперь— твое!

Пусть друзьям и недругам

Пишет в свой Эльзас!

До чего богатые

Девушки у нас!'

... Под эту задушевную песню, льющуюся из висящих на чугунных столбах уличных 'колокольчиков'(Репродукторы. Используются для постоянной ежедневной и круглосуточной коммунистической пропаганды. Прим. Редактора)(Преувеличение. Вещание производится только с шести часов утра до двенадцати часов ночи. Прим. Переводчика) мы с расконвоированным зека Вершининым бок обок шли вдоль бесконечного красно-кирпичного забора, за которым вздымались острокрышие цеха когда-то Путиловского, а ныне и впредь Кировского завода.

И тоже, задушевно беседовали...

... — А вот скажите, Александр Игнатьевич! Я так понял, что Вы сумели эмигрировать, раз Вы где-то там воевали...

— И там воевал, и там тоже воевал... Я ведь, по совести, ничего другого и не умею! Так что после Гнилого Поля (лагерь Добровольческой Армии в Галлиполли. Прим. Переводчика) выбор-то у меня был не велик-с. Либо в грузчики, либо тапером в публичный дом, так как такси водить я не умел...А тут вдруг подвернулся случай...И оказался я сначала под Сайгоном, гоняя по джунглям аннамитов, а потом в алжирской пустыне... Тут уж нас рифы гоняли... Ох и вредный они народец! Не хуже наших махновцев, не к ночи будь помянуты...

— Это-то понятно! Да как Вы с Питере оказались?

— Не поверите, коллега! Помирать приехал!— с каким-то нервным смешком отвечал Вершинин.

— Так зачем же помирать?— изумился я.

— Не зачем, а отчего..., — наставительно поднял палец вверх подполковник.

— И все же, если не секрет?

— Да какой же, батенька, тут секрет...,— смущенно хихикнул мой собеседник. Почему-то настоящие мужчины, рассказывающие о своих проблемах, поневоле частенько впадают в ернический тон.— Так, вдруг стало меня по утрам тошнить-с, как беременную гимназистку... Аппетиту нет, голова кругом-с...Пришел я в Сан-Сюльпис, там один из наших, военврач Турбин, санитаром в морге подвизается...Он меня посмотрел, пощупал, постучал и говорит — да это все ерунда-с! Так, обыкновеннейший маленький рачок-с... Дал мне три месяца на сборы.

Н-ну, я подумал, подумал... Что толку тянуть? Можно, конечно, было просто выпить бутылку коньку-с, да и заглянуть в дуло... Да только меня вдруг со страшной силой домой потянуло! На Родину... Хоть бы одним глазком взглянуть на мой родной Питер перед смертью! Собрался я, отдал все долги, через РОВС (Российский Общевоинский Союз, организация русских офицеров в зарубежье. Прим. Переводчика) нашел концы в Финляндии...

Вот, представьте, пробираюсь я вместе с финном-проводником через кордон под Сестрорецком...Казалось бы— все тоже самое: ночь, мокрая трава, те же лягушки под той же луной истошно орут...Ан нет! Дома я!... И так мне вдруг на душе стало светло и радостно, как не поверите, бывает только в Христово Воскресенье...

И тут из кустов вылезает какой-то карацупа с индусом (Карацупа— это знаменитый большевистский пограничник, можно сказать, имя нарицательное, а Индус— его собака, из политкорректности переименованная потом в Ингуса, Прим. Переводчика) и оба26 нечеловеческим голосом орут: 'Стой! Кто идет?! Руки вверх!!'

Ох, как я им обрадовался! Не просто на Родине подохнуть, как собака под забором, а лечь костьми в неравном бою с комиссарами! Мечта-с. Да только не успел я свой маузер вытащить, как тут же получил рукояткой нагана от своего проводника...

— Чекист оказался?

— Да вроде того... как мне на допросе Лацис пояснил, они меня от самого Парижа вели!

— Ну, а дальше что было?

— Н-ну, что ... на допросах я вел себя свободно и даже нагло: а чего мне бояться? Пули? Так эта свинцовая пилюля мне вроде лекарства...Ждал расстрела. И скажу честно— в камере смертников спал как младенец, впервые за восемнадцать лет! Потому что был дома...

— Извините, гражданин...Ваши документы!— затянутый широким желтым кожаным ремнем поверх синей шинели, в застегнутом наглухо буденновском шлеме, в трехпалых варежках милиционер обращался вовсе не к заключенному Вершинину, а ко мне, сотруднику зловещих Органов... И не мудрено! Серый тюремный ватник обтягивал стройную фигуру бывшего подполковника (впрочем, почему бывшего?) как вторая кожа, только лишний раз подчеркивая ширину отведенных назад плеч и осиную тонкость талии... И выглядел на Вершинине донельзя органично!

А выданное час назад в каптерке ТОН (тюрьма особого назначения. прим. переводчика) обмундирование (без знаков различия на темно-синих петлицах) сидело на мне колом, и топорщило где только возможно... А где не топорщило, там морщило. Новенькая. еще никем не ношенная шинель из полугрубого серого сукна, слегка (на пару размеров всего!) мне великоватая, была вся покрыта несокрушимыми складками от многолетнего хранения на пыльном стеллаже интендантского склада, а мои покрасневшие уши стыдливо прикрывала меньшая, чем нужно, на целых два номера буденновка с матерчатой красной звездой. Великолепный ансамбль завершала пара скрипучих яловых ботинок с обмотками (причем левая обмотка уже размоталась и висела, как сопля...) Кстати, ненадеванные ботинки не только вкусно, по арбузному хрустели, но еще жали и терли ногу.

Нет, есть все же разница между профессиональным военным и случайно одетым в военную форму типичным шпаком, коим, по совести, я и являюсь. Помню, в шестнадцатом году разорилась моя тетушка на единственного племянника, построила ему на заказ полную офицерскую форму... и что? Вот так же на мне и сидело. Как на корове седло.

Внимательно изучив моё новенькое удостоверение, милиционер с усмешкой вручил мне его обратно, ядовито присовокупив:

— Вольнонаемный, значит? Ну-ну... следуйте дальше, товарищ писарь! — Лихо отдав честь, милиционер неторопливо проследовал дальше, вдоль бывшего Петергофского шоссе.

— М-да... строг товарисЧ городовой!— одобрительно кивнул ему вслед Вершинин— Мигом он в Вас ряженого определил! Неужели в России порядок наконец-то налаживается,а? Да... о чем это я?

— Вы стали было рассказывать, как Вас допрашивали...

— А! Ну так чего там рассказывать. Допрашивали как обычно: адреса-пароли-явки, и кого именно из их вождей я собирался пристрелить?... Когда же я совершенно искренне говорил, что хотел бы перестрелять весь их жидо-большевистский синедрион, мне почему-то не верили. И так шло все ладком и мирком... Пока я на очередном допросе не выключился. Ну, тут меня осмотрел местный эскулап, сообразил, что я не придуриваюсь, и отправил меня 'на крест'...

— В смысле, в больничку?

— Ага. На тихие брега речки Монастырки, с роскошным видом на Тихвинское кладбище...Областная больница имени Ф.П. Гааза. Того самого, который так любил восклицать: 'Спешите делать добро!'

— Ну и как там? Сам-то я не был, но говорят...

— ...что кур доят? Н-ну, больничка действительно, хорошая. Не скажу ничего дурного. Правда, отправляли нас туда (кого изломанного, кого с огнестрелом, кого с пробитой головой) в фургоне с характерной надписью 'Мясо'... Как я фургончик увидал, сразу мне стало плохо. Предчувствия меня не обманули. Представьте, коллега, внутри— обитый скользким оцинкованным железом ящик... и более ничего! Ни лавок, ни окошек... Как помчались мы по ухабам по русским...Мне-то хорошо, я сразу отрубился...Но мало этого! Не доезжая Дегтярной, мотор приказал долго жить. Так наш Автомедон (Водитель повозки. Прим переводчика) ходячих зэков выпустил и заставил их автозак толкать...до самой больницы!

Ну ладно, приехали мы... Иду я этак по коридору, а в коридоре— цветы на окошках, чистота такая, что на полу хоть ешь... Иду и думаю— неужели сейчас в койку лягу? Накроюсь одеялом, усну в тепле и покое... Ага. Заводят нас в 'хату'— там нары во весь прогон, и на них на правом боку лежат пятьдесят зэков...А дневальный им и говорит :Нале-во! И они на левый бок переворачиваются.

Но врачи действительно, оказались — чудо! Ведь вылечили меня, вот оно как! Стойкая ремиссия. И ни копейки за это не взяли... А как же? У нас ведь, в Союзе, расстрелять можно только здорового человека... Ха-ха. Однако, мы уж и пришли?

Действительно, пройдя под высоким виадуком, по которому, старательно шипя и выпуская белоснежные усы пара, задом наперед пятился черный, как смоль, маневровый паровоз-танк, который тащил за собою целую вереницу крытых брезентом платформ, мы приблизились к невысокому зданию, вся передняя часть которого состояла из распашных дверей. Под треугольным фронтоном сияла позолоченная надпись: 'Проходная ?13'.

— Запоминайте, куда будете заходить,— напутствовал меня Вершинин. Через другую проходную Вы на Завод не попадете! И зарубите себе на носу — Ваш номер четыре тысячи сто семь!

— Это как понимать?

— Сейчас увидите и сами все поймете...

Действительно, открыв тяжелую, заиндевелую дверь, мы вошли в просторный вестибюль, который перегораживала целая сеть кабин. В каждой кабине сидело по симпатичной, но очень строгой барышне в черной вохровской шинели. Над проходами между кабинами висели транспаранты : '0001-1000', '1001— 2000'...ага, значит, нам в пятый проход.