Скиталец

Одно Эрвину было известно точно — на самом деле сверхъестественная сила была безличной и обращаться к ней нужно было иначе. Он не мог бы сказать, почему он так уверен в этом знании и откуда оно к нему пришло. Наверное, оттуда же, откуда и слова силы — а они работали.

Деч оказался грязным городишкой, хотя торговец назвал его столицей. Все время, пока они ехали по местным трущобам, Эрвина не покидало ощущение, что ему случалось видеть города получше. И людей получше, добавил он мысленно, разглядев лица встречных жителей. От них веяло убожеством, не имевшим никакого отношения к размеру достатка.

Телега остановилась у дома, находившегося разве что на одну ступеньку выше простонародной нищеты. Там ее встретила семья торговца, состоявшая из жены и четверых детей. Торговец завел лошадей в сарай, разгрузил вместе с Эрвином телегу, и они пошли в дом, где хозяйка уже накрыла стол. Когда они пообедали, торговец позвал Эрвина в другую комнату, где вручил ему поношенную куртку и немного денег.

— Я свои дела веду честно, — сказал он при этом. — Ты меня один раз спас — и я тебя всю жизнь благодарить не буду. Ты мне помог, я с тобой расплатился — значит, мы в расчете. А теперь прощай, и забудем друг друга. С тобой и до беды недолго, а у меня, сам видишь, семья.

Эрвин смотрел на него, не зная, что ответить. Да, этот человек вел свои дела честно и платил по своим долговым обязательствам. Наивным было бы обижаться на него за то, что он не стал рисковать собой и своей семьей ради чужого бродяги.

— И вот что я скажу тебе напоследок, парень, — добавил торговец. — Если не хочешь себе беды, смени имя. Оно у тебя не здешнее.

Только сейчас до Эрвина дошло, что тот за три дня пути ни разу не назвал его по имени.

— Понятно...

Эрвин попрощался со своим бывшим попутчиком и вышел на улицу. Имя было его единственной надежной зацепкой за прошлое, и он с сожалением признал необходимость отказаться от этого созвучия. Поскольку ему было известно слишком мало здешних имен, чтобы выбрать себе подходящее, он решил пока остаться безымянным.

Перед ним тянулась городская улица — небогатая, нечистая, с разбитой тележной колеей и немногочисленными прохожими на обочинах. Вот он и в городе, один, и знает об этой жизни... можно сказать, совсем ничего. Но для того он и здесь, чтобы узнавать.

Ему смутно помнилось, что прежде он жил как-то иначе. В прежней жизни многое было по-другому, ему нравилось там жить, у него там было какое-то дело, которым он занимался с удовольствием. А здесь все было так уныло и неприятно, глаз остановить не на чем. И если бы только глаз — его сердце точно так же отворачивалось от этого города и его дел.

Вскоре он пришел в центральную часть Деча — в богатые кварталы, как называл их торговец. Городские жители отличались от сельских, но были такими же смуглыми, широкими и приземистыми. Светлые волосы и легкая фигура Эрвина выглядели необычными и здесь. Чужой, слишком чужой, подумалось ему.

Увидев, что на него оглядываются, он от души пожелал оказаться незаметным, похожим на остальных горожан — и в его сознании возникло новое слово. Оно не меняло внешность, но влияло на окружающих так, что они не обращали на нее внимания. Эрвин мысленно произнес это слово, на которое потребовалось совсем немного силы, и с облегчением заметил, что встречные прохожие перестали таращиться на его волосы.

Он бродил по улицам до темноты, наблюдая за жизнью города. Прислушивался к обрывкам разговоров, выхватывая и запоминая малейшие сведения, приглядывался к людям, домам и транспорту. Здесь ездили верхом, на телегах и в каретах, которых было немного. Всадники были всех сословий, от оборванных простолюдинов до знати в добротных камзолах и при оружии. Местные господа были вооружены пиками и разнообразными топорами на длинных ручках, как односторонними, так и двухсторонними, нередко с причудливыми крюками на концах.

Изредка встречались и попечители в бурых балахонах. Эрвин называл их про себя культистами и предусмотрительно сворачивал при их появлении в ближайший переулок. Обнаружив несколько одинаковых храмов, он постепенно заподозрил, что здесь имеется единственный культ, вытеснивший все остальные. Хотя он не понял, какому божеству там поклонялись, во всяком случае, это говорило кое-что о самом культе, а также объясняло, почему его представители так бесцеремонны.

К вечеру он забрел в дешевую пивную, где и поужинал. Публика здесь была весьма сомнительной — скандальной, драчливой и вечно пьяной. К Эрвину не пристал никто, хотя он был легкой добычей для хулигана или грабителя — наверное, подействовало укрывающее слово. При пивной были комнаты для найма, но Эрвин предпочел уйти на ночь из города и выспаться под кустом, чтобы не тратить деньги, пока он не научился их зарабатывать.

Так он провел еще несколько дней. За это время он изучил городские улицы, запомнил расположение рынка, крупных лавок, пивных и гостиниц, научился избегать улиц, где патрулирует городская стража и ходят святые отцы. Он подолгу бывал на рынке, где можно было подслушать массу разговоров и сплетен, и узнал там кое-что о местных событиях, порядках и правительстве. Его память оказалась на удивление цепкой — то ли потому, что все прежнее забылось, то ли она всегда была такой — и ему было достаточно мельком услышать какое-нибудь слово или событие, чтобы оно запомнилось намертво.

В этот день он остановился поглядеть на проезжающего мимо господина. Это был крупный парень, краснолицый и широкоплечий, верхом на рослом коне и с алебардой в руке. Крикливо-яркий камзол этого образчика местной знати был так помят и заношен, что казалось, будто его подобрали со свалки — именно это забавное сочетание пестроты и неряшества и привлекло внимание Эрвина. Щегольская шляпа и просторные сапоги с отворотами выглядели ничуть не лучше, да и цвет лица детины выдавал близкое знакомство скорее с бутылкой, чем со свежим воздухом.

Заглядевшись, Эрвин не сразу заметил, что парень остановил коня и тоже глядит на него.

— Эй, малый! — вдруг окликнул парень.

— Что? — встрепенулся Эрвин.

— Что вам угодно, ваша милость, дурак!

— Что вам угодно, ваша милость?

— Вызови мне оттуда слугу.

Парень кивнул за его спину. Оглянувшись, Эрвин увидел, что он стоит как раз у дверей гостиницы. Они были распахнуты настежь, как это водится у заведений, имеющих на первом этаже пивную. Эрвин вошел туда и сообщил встреченному слуге, что его требует к себе какой-то молодой господин. Когда они со слугой вышли на улицу, господин уже спешился и нетерпеливо заглядывал внутрь.

— Сними вещи и поставь коня, — приказал он слуге.

Тот быстро и ловко проделал требуемое и ушел с конем во двор гостиницы. Взгляд парня остановился на Эрвине.

— А ты... — его широкая ладонь нырнула в карман камзола и вернулась оттуда с медной монеткой, — бери мои вещи и неси туда.

Он швырнул монетку, нисколько не заботясь, как ее поймают. Эрвин подхватил ее на лету и взвалил на себя мешок с вещами. Мешок оказался тяжеленным, в нем погромыхивали какие-то железки. Молодой господин вошел в гостиницу, Эрвин с вещами последовал за ним. Там он терпеливо дождался, пока его наниматель не договорится о жилье, а затем внес вещи в указанную комнату.

Это была скудно обставленная комнатенка на втором этаже, со столом у окна, с широкой койкой у одной боковой стены и со шкафом у другой. У стола стояло жесткое деревянное кресло с подлокотниками, на которое и уселся парень. Он развалился в этом кресле настолько удобно, насколько было возможно, вытянул ноги перед собой и уставился на Эрвина, стоявшего рядом с мешком.

— Ты кто такой? — спросил он.

— Никто, ваша милость.

Этот ответ вполне удовлетворил парня.

— Как тебя зовут?

— Кто как, ваша милость, — ответил Эрвин. — Как вы назовете, на то и откликнусь.

Видимо, и этот ответ оказался подходящим.

— Ты сапоги чистить умеешь?

— Сумею, ваша милость.

— А одежду?

— Сумею, ваша милость.

— А доспехи?

Эрвин чуть замешкался с ответом, но все-таки решил, что в этом нет ничего такого, с чем бы он не справился

— Сумею, ваша милость.

— Мне как раз слуга нужен — ты, пожалуй, подойдешь. Три медяка в день и стол, с тебя этого хватит.

— А что я должен за них делать?

— Помогать мне одеваться, присматривать за моими вещами и бегать с поручениями. Если что пропадет, или что испортишь, или заленишься — на том свете сыщу и отлуплю до смерти, не будь я идаш Бобур. Значит, договорились?

— Да.

— Да, ваша милость, — поправил его новоявленный хозяин. — А теперь стаскивай с меня ботфорты, малый. Этой кличкой и обойдешься, а то учить имена каждого слуги — голова лопнет.

Эрвин стащил с него сапоги. Затем он распаковал и уложил в шкаф вещи, среди которых оказалась смена одежды и набор потрепанных доспехов. Затем, поскольку дело близилось к вечеру, он спустился в пивную и заказал там ужин в комнату. Затем он получил приказ вычистить хозяйскую одежду, а сам хозяин завалился спать.

Так началась его служба у идаша Бобура. Это был парень лет двадцати, принадлежавший к низшему господскому сословию. Как вскоре узнал Эрвин, местная знать разделялась на три сословных группы. Низшей соответствовал титул "идаш", переводившийся как "владелец пустошей", высшую титуловали как "ардаш", или "владелец сел". Верховная группа носила титул "ардалаш", или "владелец городов". Земля была поделена на вотчины, каждой из которых правил ардалаш, имевший под началом один или несколько городов с прилегающими селами. Этих вотчин было множество, и соседствующие ардалаши вечно находились в состоянии войны или вооруженного перемирия.

Идаш Бобур был младшим сыном без надежд на наследство, потому что родительские земли были меньше допустимой к разделу доли. Местная раса была скороспелой, и он уже лет пять как считался взрослым, а теперь наконец решил поступить на службу к своему ардалашу. Для этого он и прибыл в столицу.

Все эти подробности Эрвин узнал от самого Бобура, так как, помимо прочих достоинств, его хозяин был патологически болтлив. Еще лучше было, что Бобур нисколько не нуждался в ответах собеседника, а, напротив, ужасно раздражался, если кто-то осмеливался вставить слово в его монологи. В этом смысле он был идеальным хозяином для Эрвина.

К другим его достоинствам относилось то, что он никогда не пытался поправить дело кулаками, если брошенный сапог пролетал мимо головы слуги. Напротив, Бобур громко хохотал, если Эрвину удавалось увернуться или поймать летящий сапог — точь в точь ребенок, увидевший забавный фокус. Он и был для Эрвина большим ребенком-переростком — напористый, голосистый, глубоко убежденный в своем сословном превосходстве, по-детски задиристый и падкий на удовольствия.

Думать идаш Бобур был не приспособлен точно так же, как и летать. Он не замечал и не понимал, что его слуга отличается от других простолюдинов и по внешности, и по поведению. Он с удовольствием, без малейшей подозрительности отвечал Эрвину на вопросы, которые любой другой счел бы идиотскими, поскольку имел твердое убеждение, что слуга и должен быть идиотом. На умные вопросы он просто не смог бы ответить, поэтому Эрвин их не задавал.

Поступив на службу, Бобур получил военное жалование и стал напиваться чуть ли не ежедневно. Каждый раз, как его хозяин оказывался под столом, Эрвину доставалось чистить кучу одежды, грязной и облеванной. Тем не менее он относился к своему господину скорее с симпатией, чем с отвращением. Благодаря Бобуру он смог хоть как-то устроиться и зарабатывать на пропитание, к тому же тот был неоценимым поставщиком начальных сведений об окружающем мире. Но главное было даже не в этом, потому что Эрвин не страдал расчетливостью. Он видел, что от Бобура бесполезно ожидать большего и что тот еще не так плох, как мог бы оказаться, и потому не мог возмущаться хозяйским поведением. Ведь нельзя же всерьез сердиться на ребенка за то, что он все время чумазый и в синяках.

Эрвин добросовестно выполнял свои обязанности, и Бобур мало-помалу расположился к нему — не умом, которого у него не было, а инстинктом живого существа, откликающимся на заботливый уход и искреннее дружелюбие. Он не бил Эрвина попусту, а если и кидал в него сапогом, то не по злобе, а скорее для развлечения. По вечерам он завел привычку рассказывать своему молчаливому слуге обо всем, что случилось с ним за день. Выговорившись подобным образом, он наскоро бормотал короткую молитву и, довольный, укладывался спать — если, конечно, не лежал в этот день мертвецки пьяный.

Сначала он ходил на службу один, но вскоре присмотрелся к городским обычаям и стал брать Эрвина с собой. Слуги носили за своими господами доспехи и помогали надевать и снимать их до и после учебных боев. Среди воинов бывали нередки и поединки на спор, в которых победитель обменивал что-нибудь из своих вещей на сходную вещь побежденного — шлем на шлем, бердыш на бердыш, кирасу на кирасу. Поскольку Бобур был сильным и напористым парнем, он довольно быстро поменял свои потрепанные доспехи на хорошую броню. Чинить ее доставалось, конечно же, слуге, потому что его господин экономил на оружейнике. Телесных сил Эрвина не всегда хватало, чтобы выправить вмятины с помощью молотка, но для чего-то же существовали слова силы.

В военных стычках действовали договоренности, явно предназначенные для того, чтобы приостановить сокращение численности благородного сословия. Воюющие стороны следовали определенным правилам, нарушать которые считалось бесчестным, сдавшегося всегда щадили, хотя не считалось зазорным избавить его от имущества. В итоге и личные выяснения отношений, и мелкие местнические войны были похожи на игры с переходящим призом в виде какой-нибудь привлекательной вещицы или деревеньки в три десятка жителей. Побежденный залечивал раны, восстанавливал нанесенный ущерб — и все начиналось сначала.

Благодаря болтливости Бобура Эрвин узнал немало сведений об остальных завсегдатаях тренировочного поля для низшей знати. Во-первых, все они были дураками — потому что именно с этого слова Бобур начинал характеристику каждого из своих соратников. Во-вторых, все они были неимущими — потому что Бобур говорил, что ни один дурак не будет торчать в городской гостинице, если у него есть свои земли. В-третьих, все они были бессемейными, потому что никто из благородного сословия не отдаст дочку за неимущего. Отсюда сама собой вырисовывалась главная мечта каждого нищего идаша на службе государя — дослужиться до клочка земли в награду за воинскую доблесть, поселиться там и обзавестись семейством, как в свое время поступали их отцы, деды и прадеды.

Дальше в характеристиках появлялось некоторое разнообразие. Идаш Товбур, например, мог перепить кого угодно, даже Бобура, на что тот громко возмущался и с особым пристрастием величал его дураком. Некоторое утешение Бобур находил в том, что однажды победил Товбура в поединке на спор и забрал его отличную кирасу, поменяв ее на свою плохонькую.

Пожалуй, наиболее любопытной была история идаша Бертрама. Прежде Бертрам был ардашем, но не так давно был разжалован в идаши за "отсутствие почтительности к государю", потому что не слишком низко поклонился своему ардалашу на какой-то церемонии. Он был мальчиком, когда его родовые владения были захвачены ардалашем соседних земель. Его отец погиб в сражении, мать попала в плен, где вскоре умерла, а сам Бертрам оказался на воспитании у дяди, куда его своевременно отправили с надежным слугой. В юности он сумел расскандалиться с опекуном, потому что проявил неподобающий интерес к своей молоденькой тетушке, третьей жене дядюшки. Когда его с позором выгнали из имения, ему не осталось ничего, кроме как пойти на военную службу. Сейчас Бертраму было немногим за тридцать, и он так великолепно владел оружием, что никто на тренировочном поле не осмелился бы вызвать его на спорный поединок. Если Бобур и величал его дураком, то как-то неуверенно, скорее по привычке, чем по убеждению.