— Простите, — залюбопытничал Глеб, и очкастый Анатоль с долговязым Сергей Сергеичем уставились на него с таким искренним недоумением, будто их младший товарищ и не говорил до этого дня, — а не вашего ли авторства статьи Палестинского цикла?

— Мои, — соглашаюсь с ним, обхватив ладонями горячий стакан в подстаканнике.

Неожиданный поклонник стал выпытывать подробности путешествий по Святой Земле, а заодно — биографию.

... — английский, немецкий, французский, греческий, идиш, турецкий, иврит, арабский. Последние три не так чтобы и знаю — скорее могу объясниться, но никак не вести учёную беседу.

Сергей Сергеич не мешает нашей беседе, вся его долговязая фигура напряжённо замерла в неудобной позиции, а в глазах прямо-таки мелькали мысли. И вот ей-ей — раздражает ево мой успех, как есть раздражает! Были у нево планы на гонимого меня... какие-никакие, а теперь через колено их ломает, приспособить пытается под факты. Нужен я ему, а вот он мне...

— ... волчий билет, — отхлёбываю чай, — так што с поступлением в гимназию и тем паче университет планов не строю.

— Можно же и так учиться! — горячо настаивает собеседник, — Поможем ему — так, Сергей Сергеевич?

— Составить планы занятий, подобрать литературу, — оживился тот, — познакомить с интересными людьми.

А в глазах снова расчёт на меня, но не в мою пользу. Видно такое — своеобразный холодок веет, и будто циферки мелькают. Я для него — функция, инструмент. Да собственно, как и товарищи, включая верного Санчо Анатоля.

— Да собственно, уже, — чувствую, фраза эта сегодня набьёт оскомину, — гимназический курс математики и физики уже прошёл, занимаюсь теперь по университетской программе.

— Думаю, — в порыве откровенности делюсь с Глебом, — по наступлению совершеннолетия, а может быть и пораньше, в Европе отучусь.

— Выходит так, — с грациозностью парового трактора вклинился в беседу Сергей Сергеич — как человек, искренне уверенный, што 'право имеет', — что власти не дают вам учиться? Вам — человеку, который научился грамоте по вывескам, а через несколько месяцев уже разговаривал и читал на двух иностранных языках?

Киваю...

— Замечательно! — он аж светится, но тут же спохватывается, — То есть лично для вас, разумеется, скверно! Но ваш случай может и должен стать примером того, как царизм относится к простому народу! Примером того, как талантливые люди, не являющиеся представителями привилегированного сословия, не могут получить нормального образования!

Голос его гремит литаврами по всему трактиру. Видно, што человек не хочет сдерживать себя — он из тех, кто готов всё и вся бросить на Алтарь Революции.

— Вы должны стать нашем штандартом, Егор, — он прерывает речь, хватая меня за руку и гипнотически вглядываясь в глаза, — Сейчас, именно сейчас выступить против Самодержавия! Громко, ярко! Разумеется, мы проиграем, но ваш пример...

— На хуй!

— П-простите... что? — Сергей Сергеевич неверяще смотрит на меня.

— На хуй пошёл, пёс! — меня ажно трясёт от ярости, — Своей жизнью ты можешь распоряжаться, как хочешь, но никогда не пытайся играть чужими!

— Штандарт, блять... — вцепляюсь руками в столешницу, потому как — ну очень хочется даже не кастетом, а ножом — по горлу. Так, штобы кровища веером разлетелась, — знамя ему... Должен! Я?! Для врагов — нет выше чести, как кинуть вражеский штандарт под ноги, а для тебя...

Столешница прогибается под пальцами, а перед глазами у меня — пелена кровавая.

.. — как римского орла — жопой на кол? Штандарт?! Пусть сдохну, но воодушевлю... Пшёл, с-сука...

Компания вымелась из трактира, как и не было, и я медленно опустился назад. Найдя взглядом полового, поманил его одними глазами.

— Водки!

Седьмая глава

Пряча в серых глаза опаску, половой споро принёс водку и нехитрую закуску на подносе из разукрашенной жести. Запотевшая стопка водки, солёный огурец, одуряюще пахнущий травами и чесноком, и пара запеченных яиц с остатками золы на скорлупе встали на стол, споро обмахнутый полотенцем.

Решительно хватаю стакашок и...

... меня долго рвёт на выщербленные доски пола. Запах дрянной водки пробудил во мне всё, казалось бы, давно забытое. Сапожник с занесёнными кулаками, поглаживающий по бедру хитрованец с масляно поблёскивающими глазками...

' — Психосоматическое' — выдало подсознание.

— Ничево, вашество... — половой суетился с тряпкой, не показывая брезгливости, — сейчас я ето... Не извольте переживать, оно от волнения... да-с... никак не от водки! Да-с! У нас, бывалоча, и купечество захаживает, и никаких, знаете ли, претензиев!

Выхлестав остывший чай и прикусив огурец, я загасил-таки привкус желчи во рту, вытер рот поданным полотенцем и ушёл, к превеликому облегчению полового, оставив на столе серебряный рубль за беспокойство.

— Завсегда, да-с... — кланялся он, — рады-с... Только прощения просим — без таких вот, как эти господа. Одни неприятности от таких, просим прощения-с... Вам, стало быть, рады завсегда, а ентим господам мы заповедуем, да-с...

Угукаю и выхожу из трактира, успевая краем глаза заметить, как половой, оглянувшись по сторонам, хлопнул украдкой оставшуюся нетронутой водку, и подхватив назад поднос с оставшейся закуской, заспешил на зады трактира.

Меряя шагами московские улицы, подставлял разгорячённое лицо дождю и ветру, перепрыгивал лужи и раз за разом переживал случившееся. Бабка это чортова... и не важно, провокаторша это полицейская или так... из верноподданных дур. Первая, так сказать, ласточка.

Глаза полицейского агента, обещающие скорую встречу... старуха-гарпия, да р-революционные студенты с Сергеем Сергеичем... Вождёнок, мать его!

Такие, ничтоже сумнящеся, приговаривают к смерти даже и собственных товарищей — по малейшему подозрению, за недостаточностью рвения, за пропажу пёсьей преданности в глазах. Не Революции им важна и тем паче не результат, а их место в Революции, строчки в учебниках, собственные бронзовые бюсты когда-нибудь потом, в светлом будущем. Фанатики, повёрнутые на идее и собственном величии. На идее собственного величия.

— А ещё чахотошный! — вырвалось у меня вслух, и я даже огляделся по сторонам, засмущавшись. Но, слава Богу, улица по непогоде пустая, и лишь редкие прохожие спешат, натянув шляпы и подняв воротники, да жмутся под козырьками и навесами дворники и разносчики, дожидаясь окончания дождя.

Вырвалось и вырвалось, но почему-то — в голове занозой под ногтем застряло.

— Точно! — остановившись, прищёлкнул пальцами, и пошёл дальше, замедлив шаги. Личность психопатического типа, с болезненным самолюбием... и я, обложивший его хуями... а ещё страх, выметший всех четверых из трактира. Не простит! Не тот человек. И чахотка, то бишь не затаится, а может наотмашь — здесь и сейчас! Просто штоб не одному помирать.

— Тьфу ты! — досадливо плюнув на растекающееся по пузырящейся луже конское яблоко, попытался убедить себя, што — ерунда всё!

Но как-то не убеждалось. Такие вот Сергеи Сергеичи, они за всё хорошее против всего плохого, но как-то так выходит, што борьба их ведётся вроде как против самодержавия, а по сути — с собственными товарищами. За место в иерархии стаи, за иное толкование священной для них идеи, за...

... и главное, падлы такие, не тонут! Как говно. Стреляют, утверждают приказы товарищам по движению, и живут, даже и с чахоткой. Только глаза гипнотически пучат, да речи произносят, свято уверенные в собственной нужности. А такие, как Глеб — под пули полицейских, на каторгу, в тюрьмы.

Домой пришёл совершенно мокрый, пахнущий рвотой и почему-то псиной. Татьяна, приняв чуть не насквозь промокшую верхнюю одежду и обувь, споро унесла их сушиться, ворча и причитая.

— Я ванну набираю, Егор Кузьмич! — донеслись безапелляционные её слова, и тут же раздался звук открываемых кранов в ванной, — И может, коньяку прикажете?

— Чаю! — передёрнул я плечами при одном упоминании алкоголя, и Татьяна, выказав глазами недоумение и несогласие, принялась хлопотать.

Несколько минут спустя я лежал в ванной, а на специальной подставке стоял стакан в серебряном подстаканнике, в котором плескался крепченный, едва ли не дегтярного цвета чай. Отхлебнув, поморщился чутка — сладкий! А знает же... впрочем, как лекарство — самое то.

Днём коротал время, придумывая для Нади идеи к 'Гарфилду', пытаясь пусть не забыть, но хотя бы — забить эмоционально произошедшее днём. Не думать, не вспоминать...

— Вот прям толстого такого? — не унималась Надя, — А не слишком?

— Для улыбки, — поясняю ей снисходительно, — штоб просто глянул на таково пузана, и губы сами вверх в улыбке подёргивались.

— А...

Раздражённый бестолковостью девчонки, я объяснял, рисовал, предлагал идеи...

... а потом р-раз! А тревожности-то и нет! Просто — воспоминание неприятное.

— Спасибо, — остановив объяснение, говорю ей.

— Всегда пожалуйста, — бестолковая девчонка разом преобразилась в смешливую и немного ехидную интеллектуалку, которая не только пишет книги, издающиеся в шести странах, но и регулярно печатается в газетах, — братик!

— Хм... сестрёнка, — покатал я на языке и кивнул, глядя в спину Наде, собравшейся с альбом в свою комнату. А ведь и верно... сестра! Родней родных.

Тревожность окончательно ушла прочь, и грудь распёрло, как надуваемый воздушный шарик. Какой же я всё-таки счастливый!

Вечером Владимир Алексеевич, придя из редакции довольно рано, выслушал меня, задавая уточняющие вопросы. Санька, допущенный до серьёзного разговора, сидел тихой мышкой, сочувственно сопя на некоторых местах моево рассказа.

— В открытую, значит, — опекун пробарабанил сильными пальцами по подлокотнику, — хм... могут! Напортачили сами, а обидеться за своё скудоумие на тебя изволили? Эти могут... не впервой.

— Или повыше кто? — он задумался, мрачнея и подёргивая ус, — Н-да... очевидно, што вероятно. Не факт, далеко не факт... мелковат ты, как по мне, штоб Великий Князь...

— А пониже кто? — осведомился брат, — Сам бровкой повёл, и без всяких слов хотение исполнят.

Сказав, он тут же засмущался, и даже вжался немножечко в кресло.

— Очень может быть, што и да, — согласился Гиляровский с ноткой сомнения, — излишне ретивый... пожалуй. Есть категория служак, готовых впополам порваться ради одобрительного начальственного кивка. Тем паче... хм, других пополам рвать.

— Показать служебное рвение в деле, попавшем на вид начальству? — поинтересовался я, и дядя Гиляй кивнул в ответ, кусая задумчиво ус.

... — ещё и революционеры, — упавшим голосом сказал он несколько минут спустя, и мне стало неловко.

— Да ты тут при чём? — понял опекун моё состояние, усмехнувшись кривовато, — Просто один к одному всё, комом скаталось. Акция... пожалуй, што и нет. Не сейчас, по крайней мере. Не... острая. Уж поверь, я эту публику знаю получше. А вот нагадить, и крепенько, могут.

— Да хоть провокацию! — выпалил Санька, подавшись с дивана вперёд, — Што?! Вроде как от полиции нагадили, а сами в сторонке! Ты в тюрьме, у них — возможность в колокола бить, што самодержавие забижает...

— Обижает, — поправила его Мария Ивановна, вздыхая.

— ... обижает, — послушно повторил брат, — и этот Сергей Сергеевич всё равно тебя через своё колено, под свою волю ломает. А?! Тут тебе и месть, и всё, што хочешь!

— Весьма вероятный сценарий, — захмурился Владимир Алексеевич, дёргая себя за ус, — дружный тандем полиции и революционеров, двигающийся в одном направлении, это достаточно серьёзная проблема. Не критичная в ином случае, но сейчас, пожалуй...

— Так! — он хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, — Собирайся, поедешь...

— В Одессу? — оживился я, сразу вспомнив о Фире, тёте Песе и многочисленных приятелях и деловых партнёрах. Там-то небось ни одна полиция не достанет!

— Подальше, — хмыкнул дядя Гиляй понимающе, — и сильно. Соскучился? Дело молодое... Палестина, хм...

— Сергей Александрович, — подала голос Мария Ивановна, — председатель Императорского Православного Палестинского Общества, которое ведёт весьма деятельную политику на Святой Земле.

— Хм... — Владимир Алексеевич снова подёргал себя за ус, — Школы для беднейших слоёв населения, учительская семинария, обширный прозелитизм и благотворительность. Спасибо, Машенька, я это упустил из виду.

— Могут нагадить, — упавшим голосом констатировал я, — хотя бы по принципу ефрейторского зазора .

— Ну-ка? — оживился опекун, и я рассказал. Посмеялись, сбросив напряжение, но Палестина — увы, отпадает. Тамошняя первобытная простота нравов может здорово аукнуться: донесутся слухи о нелюбви Большого Белого Сахиба из Москвы, и — чик ножичком по горлу! С полным осознанием правоты и надеждой на Большую награду.

— В Европу... — опекун задумался, — аккредитации тебе не дадут, а вот в места с несколько более простыми нравами — пожалуй. Как тебе Африка?

— Здоровски! — выпалилось у меня, — Всегда хотел!

— А... я тоже, — решительно сказал Санька, весь напружинившись и приготовившись отстаивать своё право на Приключение, — Мне, как художнику, очень важно...

Он ажно задохнулся, не в силах подобрать слова, и только умоляюще переводил взгляд с меня на Владимира Алексеевича и Марию Ивановну, сразу же поджавшую губы. Я тут же закивал, и мы вдвоём принялись гипнотизировать опекунов.

Женщина быстро сдалась, и только вздохнула, махнув на нас рукой.

— Ну вот и решено, — усмехнулся Владимир Алексеевич, — Великобритания снова бряцает оружием, на сей раз в Южной Африке.

— Полагаю, — сказал он тоном умудрённого человека, — дальше нескольких стычек дело не зайдёт, а дальше либо быстрая аннексия, и у Британии появится новый доминион, либо — возобладает здравый смысл, и буры удовлетворят требования Великобритании, не доводя ситуацию до критической.

— Да Бог с ними! — отмахнулся я рукой, — Даже и без военных действий африканский антураж должен понравится читателям.

— Ага! — поддакнул Санька, — Я собираться! Жаль только, Мишку Федул Иваныч и дед точно не отпустят! А было б здоровски!

* * *

— Кажись, налево, — задумался Пономарёнок, чиркая спичками и пытаясь разглядеть в подземельях Хитровки условные метки.

— Потуши, дьявол! — рявкнула взлохмаченная голова, высунувшаяся из какой-то щели, — спать не дают!

Мишка отскочил с колотящимся сердцем, схватившись за подаренный братом револьвер. Выдохнув и несколько успокоившись, он устыдился своево испуга и решительно свернул налево...

... заблудившись самым решительным образом.

— Штоб я ещё раз, — бухтел он себе под нос, пробираясь впотьмах по подземелью, — да без Егорки сунулся сюда? Да ни в жисть!

Услышав поскуливание, Мишка решительно двинулся в тут сторону, здраво рассудив, што ни одна собака не станет по своей воле забираться глубоко по землю. И стало быть, либо она там с хозяином, либо недалече выход на поверхность.

Пару раз споткнувшись о валяющиеся под ногой булыганы, да вляпавшись ногой в кучу говна, неоспоримо свидетельствовавшего о близости жилья, подросток пошёл медленней.