Он начал рыться суетливо в узелке, и наконец нашёл свернутое треугольником послание односельчан, заботливо завёрнутое в ветхую, но чистую тряпицу. Забрав письмо, я уставился вопросительно на Агафона. Тот зашамкал беззубым ртом, собираясь с мыслями.

— Мир послал, Егор Кузьмич, — разродился он наконец, — мы, стал быть, благодарны...

Кряхтя, старик начал вставать, явно намереваясь ещё раз поклониться, и Наденька поддалась на эту нехитрую провокацию. Усадив его на стул, она укоризненно глянула на меня, и принялась потчевать млеющево гостя вкусными вкусностями.

В груди зародилась глухая досада, и я развернул письмо.

' — Любезный Егор Кузьмич, давечась узнали ненароком, што вы и есть наш таинственный благодетель, не забывающий родную деревню неустанной помощью своей. Нет слов, какую горячую благодарность чувствуем мы к вам за ваши благодеяния...'

Морщусь, пробегая глазами обязательные в таких случаях славословия.

Я-деревенский не видит в них ничево худово иль хорошево, просто положенный поконом деревенский етикет. То самое, што когда не знаешь, как себя весть, ведёшь как предками заповедано, от века. Губы сами произносят заученные слова, члены совершают нужные движения, и неловкость ситуации прячется под кружевами обычаев.

Я-в-подсознании... вылез как нельзя некстати, и такое чувство неловкости распирает, такое смущение за обычные, освящённые временем строки на желтоватой бумаге, да земной поклон Агафона, коим он выразил мне благодарность общины, что и не передать!

Надя вела светскую беседу, а Агафон млел от внимания и господсково вежества. Засунув за одну щёку конфету, а за другую кусок сахара, он ломал мозолистой рукой баранки, и аккуратно рассасывал их с чаем, жмурясь от вкуснотищи. Морщинистая ево шея, вытянутая вперёд, делала старика похожим на антропоморфную черепаху.

Я мотнул головой, выбрасывая неожиданный образ, и снова вчитался. Ага, вот оно...

' — ... шлите, Христа ради, денег, потому как живём в крайней нужде. Хлеб покупаем, а пуще того берём в долг, потому как в этом годе у нас снова неурожай. Яровой уродился плохо, а рожь побило градом. Нужно на хлеб, а ишшо на лошадей, потому как с ними совсем у нас плохо'

Подсознание жалостливо затрепетало, а циничный здешний-я сощурился, анализируя читанное. Врут! Как есть врут!

Што бедно живут, это как есть правда, но такая слезница, и не рукой учителя писана? Не... вот ей-ей, врак не меньше половины!

Тот бы написал поскладней, поглаже. Да и поуважительней было бы ево рукой, а эти... пиктограммы корявые. Значица, што? Не так всё и плохо, а просто — дай! А вдруг!?

Тётке неродной дал, так и прочие в Сенцово ни разу не откажутся. А общину тянуть... не-е!

Меня ажно тряхнуло, как представилось, што будто тяну я на себе всё Сенцово. Землицу общине прикупить, коровок-лошадок каждому. Да поплакаться бесприданнице какой о несчастной своей доле, потому как без приданого она никому и не нужна...

Ни много, ни мало, а несколько сот человек. Какая ни хреновая, а всё — родня! А всем дать, так давалка сломается!

Но надо. Потому как... я закряхтел, перечитывая письмо... пусть и не совсем плохо, но и хорошево мало. Да и откуда хорошему взяться, если землицы там — мало не на одноножников ? Как ни дели, как ни устраивай передел, а больше не станет. Н-да, ситуация...

— Значит, так, — я стукнул слегка ладонью по столу, привлекая внимание, и Агафон замер испуганным сусликом, — для начала хочу предупредить, што у меня скоро суд, и судить меня будут — за политику.

— Енто как? — опасливо поинтересовался старик, — Власти ругал?

— Царя, — и тут же поправляюсь, — так, во всяком случае жандармы говорят. И вы попасть можете под горячую руку.

Агафон зашамкал губами, расстраиваясь и мрачнея, стухая на глазах.

— Не расстраивайтесь вы так, дедушка Агафон! — Надя погладила старика по руке, — Всё хорошо будет! Егор просто совестливый, и не хочет втягивать вас в неприятности, потому и предупреждает заранее.

— Хорошо, значит? — старик начал надуваться взад, отчево у меня возникли весьма скабрезные мысли по такому ево надутию.

— Канешно! — звонко уверила ево девочка, подлаживаясь под простонародный говор, — Вот увидите! Если вас даже и будут спрашивать о чём, так вы правду говорите — пришли просить о помощи для односельчан, а никаких политических разговоров в вашем присутствии Егор не вёл!

— Ишь ты! — Агафон закрутил головой, — И всё?

— Канешно, — непуганая жизнью девочка Надя, даже удивилась. Старик с сомнением покрутил головой, но решил таки, што дело нищево — брать милостыню, а не интересоваться благонадёжностью дарителя.

— Ну тогда и хорошо, — закивал он, уставившись на меня с отчаянной надеждой в заслезившихся глазках.

— Значит... так, — повторился я, собираясь с мыслями, — всё Сенцово тянуть — тянулка порвётся. А вот, к примеру...

Как нарошно, пример не подворачивался.

... — санитаром в больницу могу помочь устроиться, — родил наконец мозг, — и не только в Москве!

Соображалка заработала на полную, и судя по выдоху Агафона, такие карьерные возможности весьма впечатлили пастуха.

— Как вам Одесса?

— Хто? — осторожно поинтересовался Агафон, уставившись на меня незамутнённым взглядом.

— Не кто, а где! Город такой, у самого Чорново моря! Портовый, тёплый. Вот в порт ещё могу помочь.

— Агась! — закивал старик, — Ето значит, одним работка в городе, а другим — землица оставшаяся? Так оно и ладно!

— А ето, — спохватился он, — с обедами при школе? Ну... и школа тож, штоб ребятишек питать, и грамоте, опять же, не лишнее...

Вытянув шею, он с тревогой вглядывался в моё лицо.

— Останется.

— Благодетель! — прослезился старый пастух, норовя припасть к руке.

— Санитаром, ишь ты! — со вкусом проговорил Агафон, выйдя со двора и щупая разбухший узелок, в который сердобольная горнишная насовала всяково. Даже и хлеб ситный есть, а?! Не сильно даже и заветренный! Небось и староста таким не побрезгует, а токмо спасибочки скажет, тока дай!

— Это ж кому такой карьер светит? — задумался он, — При больничке, да небось — доедать за болезными можно? Да-а... Одново киселя небось хучь объешься! И каши досыта. А всево-то — говна за болезными выгребать.

Рассуждая этак, он брёл потихонечку в сторону ночлежки. Переночует севодня, а завтрева и восвояси, а уж дома он обскажет всё как есть! Да... и сверх тово чутка!

' — Небось теперя не будут попрекать куском хлеба, да приживалом звать, хе-хе... Вспомнили о старике, ну да он теперь важнющий будет, а не как раньше. Как же, пробился к Егору Кузьмичу, и тово — добился! В город, да на такие работы уговорил, штоб помог устроиться, а?! А всё почему? Потому шта подход и уважение к каждому нужон!

Поехал бы старостёнок, так небось шишь ему, потому как забижал Егора по малолетству! А ён, Агафон, всёй-таки первый учитель, и уши зазря не драл! Ишь, в люди как высоко выбился...

Это ж теперя я сторожем при школе, — размечался он, — шти кажный день хлебать буду. Так вот кулаком по столу стукну, и скажу, што Егор Кузьмич велел миня как первово учителя свово особливо кормить! А?! При школе-то! При ребятишках-то веселей будет. И жалованье, ети ево!

Три рубля в месяц, да при казённом жилье и харчах, это же, это... деньжищи!'

Агафон снял картуз, утерев мигом вспотевшее лицо, и пошёл по городу Москве важно и чинно, как полагается чилавеку состоятельному и с положением в обчестве.

Пятая глава

— ... Егор Панкратов, четырнадцати лет, приговаривается... — губы судьи, зачитывающие приговор, шевелятся подобно двум жирным червям, но я не слышу, разом оглохнув и будто даже ослепнув. Перед глазами всё расплывается — слёзы...

Ловлю взглядом опекуна, кусающего губы и придерживающего обморочную Марию Ивановну, обвисшую на руках. Взгляд его виноватый и отчаянный, но я киваю ему решительно — всё будет хорошо, дядя Гиляй! Всё будет...

... коридор подземного хода, тянущего сыростью и холодом. Железо на ногах вытягивает остатки тепла, и ступни уже ледяные. Толчок в спину, и я касаюсь плечом обшарпанной краски, прикрывающей красный кирпич.

Камера. Сон, прерываемый по три раза в час, а днём — допросы по двенадцать-пятнадцать часов подряд, без возможности присесть или хотя бы прислониться к стене. Ни отдыха, ни глотка воды, и только лица сменяющих друг друга дознавателей — то спокойные, монотонно спрашивающие одно и тоже раз за разом, то надрывающиеся в крике.

Напрягшиеся жилы на шее, слюна в лицо, бешенство в глазах жандармов. Когда наигранное, верноподданническое, а когда и настоящее — от того, что я упорствую, усложняю им работу. Всё равно сломаем! Отвечай!

Отвечай, отвечай, отвечай... Ловят на противоречиях, пытаются сломать психику самыми разными способами. Задают интимные вопросы о горячечных подростковых снах, да думаю ли я в таком контексте о Марии Ивановне? Наденьке? Фире? Сами же за меня и отвечают, смакуя грязные фантазии.

Я уже осуждён, но им нужен показательный процесс, нужны сообщники...

... либеральная интеллигенция, жиды, инородцы, подозрительные иностранцы. Владимир Алексеевич, тётя Песя, Фира и всё, все, все.

Слышу разговоры жандармов, что будет громкий процесс. Большой. От меня не скрываются, и разговоры эти — часть ломки.

— Самодержавие не ограничивается правом, — интеллигентнейшего вида ротмистр расхаживает по кабинету с видом лектора, — наоборот — оно само его регулирует. Источник права в России — личная воля монарха!

Белые перчатки хлещут меня по щеке. Еле-еле, но я уже на взводе, и...

... сваливаюсь с кровати.

— А? Што?! — заполошился Санька, сев на постели и сонно лупая глазами, — Опять сны?

— Угу, — заваливаюсь на кровать, подтянув зазябшие ноги под одеяло. Но сердце колотится так, што ну не до сна!

Сажусь, нашаривая босыми ногами тапочки и стягивая с тумбочки часы. Щелчок... полпятого утра, можно уже и не ложиться. Пока оклемаюсь, пока то да сё, уже и вставать пора.

Потянувшись сонно, брат встаёт вместе со мной. Умываемся, просмаркиваемся и чистим зубы, не будя никого из домашних.

Чижик сонно плюхается на табурет возле кухонной печи, а я развожу примус и ставлю чайник.

— Што ж вы меня-то не разбудили, — укоряет выплывшая из своей каморки Татьяна, свято уверенная в том, што мужчины на кухне — сильно не к добру. Ишшо не рождение двухголового телёнка, но где-то рядышком со срывающим кровлю ураганом.

Несколько минут спустя мы едим яишенку на сале, да с грибочками и чем-то шибко секретным, но несомненно вкусным. Горнишная на скорую руку наводит какие-то блинцы, уже смазывая сковороду маслом.

Сон отпускает помаленьку, истаивая в наступающем утре, в запахах яишенки, в деловитой возне Татьяны, в сопении брата, сидящево по левую руку. Всего-то — страхи, разговоры многочисленных гостей Гиляровских о политике, да читанные мемуары о 'деле пятидесяти ', и...

... дежурящие у дома жандармы.

Третью ночь так вот — с кошмарами, неотличимыми от реальности, и жандармами под окнами. Не скрываются — напротив, давят на психику мне, адвокату, свидетелям и всем-всем-всем. Молох. Личная воля если и не самого монарха, то Великого Князя. Самодержавие.

Знаю, што стоит мне подойти к окну, отдёрнув занавеску, как увижу дежурящего внизу низшего чина от жандармерии. Чёрный вход, парадный... всё едино. Не прячутся под дождём, маячат так, штобы их всегда было видно из окон квартиры Гиляровских.

Давление. На меня, на семью, на свидетелей и общественность. Я — особо опасный преступник, и все эти действия подчёркивают, што в верхах уже всё решили. Такие вот дела.

Выглянув в окно, вижу моросящий дождь и унылую фигуру жандарма, стоящую у дровяного сарая во внутреннем дворике — так, штобы видно было из кухонного окошка. Жалко служивого? Прислушиваюсь к себе... а пожалуй, што и нет. Но нет и злорадства.

* * *

— ... за создание и распространение письменных или печатных изображений с целью возбудить неуважение к верховной власти, или же к личным качествам Государя, или к управлению Его государством.

Прокурор торжественно зачитывал текст обвинения, играя голосом как заправский актёр. Раздвоенная ево, тщательно расчёсанная на стороны борода подрагивает в такт.

— Кхе! Так же инкриминируется надругательство над изображениями императора и членов их семьи, в том числе умышленное повреждение или истребление выставленных в публичном месте портретов, бюстов.

— Кхе! Кхм! — бумага подрагивает в руке, — В распространении ругательных писем, бумаг или изображений, оскорбляющих правительство и чиновников.

Зачитав обвинительный приговор, обвинитель сел.

— Редкая гнида, — чуть повернувшись ко мне на деревянной скамье, шепчет Иосиф Филиппович, — большой поклонник Фукса и Дейера , как собственно и сам судья.

Киваю, и начинаю нервно напрягать и ослаблять пальцы ног в тесноватых прошлогодних полуботинках. Стараюсь сохранять хотя бы внешнее спокойствие, што даётся мне ой как нелегко!

Опрос свидетелей, каких-то невнятных, и в большинстве своём незнакомых мне личностей. Конкретики нет, лишь поток грязи и домыслов ради создания нужного обо мне настроя у присяжных.

— ... так ето, — оглядываясь на судейских и старательно не глядя в мою сторону, рассказывал очередной свидетель, прижав картуз к груди, — ето Конёк, ево на Хитровке все знають! Опасный, стал быть, чилавек, господин... етот... барин ево правильно назвал. Сициялист как есть! Они так все сициялисты, до единого! Сициялисты и мазурики, так вот.

— Протестую! — встал адвокат, — Мы не услышали ничего по предъявленным обвинениям!

— Протест отклонён! — и свидетель продолжил своё путанный рассказ, кося глазами в сторону одобрительно кивающего представителя обвинения.

— Мажут, — сев, коротко сказал Иосиф Филиппович, настроенный весьма боевито и ничуточки не разочарованный.

— Ложечки нашлись, а осадок остался?

— Вроде тово, — усмехнулся старик, откинувшись назад с видом человека, сидящего в кабинете ресторана после хорошево обеда.

— Адвокату есть что сказать? — пожевав дряблыми губами, поинтересовался судья, выслушав свидетельские бредни с самым благосклонным видом, и подавшись вперёд так, будто говоря ' — Ну-ка попробуй! Скажи!'

Иосиф Филиппович, нимало не смущённый столь открытым давлением, встал.

— Фарс!

... и сел назад.

' — Лучше тысячи слов!'

Судья застучал молотком, напоминая о неуважении к суду, апоплексически ярясь и тряся отвислыми щеками.

— Если бы Герард Давид присутствовал на этом суде, — громко сказал Иосиф Филиппович, — он бы написал не диптих, а триптих.

Судья побагровел ещё больше, застучав молотком. Присяжные зашептались, послышались нервные смешки на галерке.

Обвинитель дёрнул щекой, и...

— ... своими глазами видел, вот те крест! — новый свидетель, пожилой мещанин, истово перекрестился, а потом с ненавистью глянул в мою сторону, сощурившись близоруко, — На дерево облизьяной, а потом раз! И патрет! На шибенице! Я тогда не понял, а потом мне пояснили, што сие не демон на трупах пляшет, а сам Государь в таковом обличьи. У, злыдень!