Скиталец

Дожидаясь хозяина во время военной учебы, Эрвин от нечего делать рассматривал господ. Наблюдать за ними было легко, потому что они не обращали внимания на слуг. Впрочем, было одно исключение — каждый раз, когда Эрвин смотрел на Бертрама, тот довольно быстро чувствовал его взгляд и оглядывался на него. Эрвин едва успевал отвести глаза и принять рассеянное выражение лица.

Однажды он не успел отвернуться вовремя, и Бертрам перехватил его взгляд. Эрвин постарался принять вид простодушного зеваки, глазеющего на шикарного господина — но все же их взгляды на мгновение скрестились, словно клинки, пробующие силу противника, пока он не перевел глаза на кого-то еще. С тех пор он стал замечать, что Бертрам иногда изучающе рассматривает его. Это беспокоило Эрвина, так как ему было чего опасаться — его внешность была приметной, а история с побегом могла распространиться среди столичной знати. Но время шло, а ничего не случалось.

Он уже начал подумывать, что причина этому — простое любопытство, пока сам Бертрам не опроверг его домыслы. На одном из занятий он подошел к Бобуру, только что выигравшему учебный бой и гордому победой, и с нарочитой, вызывающей небрежностью оглядел его с головы до ног. Все замолчали и обернулись к ним, потому что такое поведение предвещало вызов на спорный поединок — а зачем это Бертраму, который не только превосходил Бобура в боевом мастерстве, но и был не в пример лучше экипирован? Неужели здесь были замешаны личные счеты, о которых никто не знал?

Круглое красное лицо Бобура стало еще краснее, широкие брови неумолимо поползли к переносице.

— Что вы на меня вылупились, как на гулящую девку, почтенный идаш Бертрам?

Бертрам издевательски усмехнулся в его багровое от возмущения лицо.

— Просто я диву даюсь, как вам удается победить хоть кого-то, почтенный идаш Бобур. По мне, такому пьянице не победить и колченогую старуху — вот я и смотрю на эту диковинку.

Разумеется, подобное заявление делало поединок неизбежным. Бобур разразился непристойной тирадой в адрес обидчика, начав с его боевого умения и закончив его предками до седьмого колена. Бертрам невозмутимо выслушал это словоизвержение.

— Значит, бьемся на спор? — только и сказал он, когда красноречие Бобура иссякло.

В других обстоятельствах Бобур, возможно, и сробел бы, но сейчас он слишком разозлился, да и оскорбление было нешуточным.

— Бьемся! И я тебя так откатаю, что и мать родная не узнает!

Вокруг расступились, давая им место для поединка. Бертрам был опытным и умелым воином, но Бобур был крупнее и обладал большей природной силой. К тому же он был в ярости и сразу же набросился на противника. Поначалу даже трудно было сказать, на чьей стороне перевес. Слуги торопливо заключали пари, господа побросали свои занятия, чтобы поглядеть схватку. Эрвин тоже смотрел на противников, удивляясь про себя, зачем Бертраму понадобилось нападать на глупого и, в сущности, безобидного Бобура.

Его хозяин быстро выдохся, и преимущество перешло на сторону Бертрама. Тот тоже сознавал это, но не стремился щегольнуть мастерством, дожидаясь сдачи противника, как обычно поступали побеждающие в спорном поединке. Напротив, в движениях Бертрама сквозило желание как можно скорее нанести решающий удар. И этот удар не замедлил случиться — обухом алебарды по шлему Бобура, да так увесисто, что тот споткнулся на полушаге и рухнул как подкошенный.

Бертрам остановился и опустил оружие. Все взгляды выжидательно устремились на Бобура, но тот лежал неподвижно. Догадавшись, что ушиб тяжелый, Эрвин выбежал на поле и снял шлем с бесчувственного хозяина, затем ощупал его голову. Оказалось, что Бобур был просто оглушен. Эрвин начал растирать его виски, мысленно произнося лечебное слово силы.

Это помогло, и Бобур открыл глаза. Еще не совсем опомнившись, он уставился на Эрвина ошалелым, бессмысленным взглядом.

— О-ох... малый... — пробормотал он. — Потри-ка мне голову, а то как болит... Чуть не угробил меня этот сукин сын...

Эрвин подолжал растирать его голову, повторяя про себя лечебное слово, и вскоре Бобур приподнялся и сел. Увидев это, Бертрам подошел к нему.

— Ты признаешь себя побежденным — или продолжим? — задал он традиционный вопрос, хотя схватка была закончена — это было ясно всем, в том числе и Бобуру.

— О-ох... признаю, — гневно зыркнул на него Бобур. — Но мы еще сквитаемся...

— Значит, обмен?

— А что у меня такого есть, что у тебя хуже? Меняй, что хочешь, я в убытке не останусь.

Оценивающий взгляд Бертрама скользнул по доспехам и оружию Бобура, затем перескочил на хлопотавшего на ним Эрвина.

— Мы поменяемся слугами.

Круглые глаза Бобура изумленно вытаращились на Бертрама.

— Слугами?! Да зачем тебе этот дохляк!

— Значит, ты и здесь выгадаешь. Мой слуга — крепкий парень, он дотащит тебя до гостиницы, когда ты опять надерешься. А я уж как-нибудь обойдусь и дохляком.

Эрвин смотрел на Бертрама с неменьшим изумлением. Он считал себя вольнонаемным работником и не понимал, как можно совершить такой обмен без его согласия. Но ему были плохо известны местные обычаи, и он не рискнул возражать, опасаясь сболтнуть нелепость.

Бертрам подозвал своего слугу — рослого мрачноватого парня сельской внешности.

— Будешь служить Бобуру, — объявил он.

— Слушаюсь, ваша милость.

Парень отнесся к его заявлению, как к очередному приказу. Возможно, так здесь было принято, и Эрвин порадовался про себя, что промолчал. Бертрам кивнул ему на свой мешок для доспехов, лежавший на краю тренировочного поля, и приказал ждать там.

Эрвин уже не был полным невеждой в окружающей жизни. Он уже мог без запинки ответить, как зовут местного ардалаша и какой сейчас год от начала его правления. Он выучил у Бобура две молитвы, которые полагалось произносить перед едой и перед сном, и мог повторить их в случае надобности. Ему были известны люди и события, бывшие, как говорится, у всех на слуху. Но все-таки ему было изрядно не по себе, пока он тащил мешок с доспехами за своим новым хозяином. Бертрам был куда умнее и наблюдательнее Бобура, ему ничего не стоило бы разоблачить своего слугу, если бы он задался такой целью.

Они пришли к старому особняку в богатом квартале и вошли через калитку во двор. Как оказалось, Бертрам жил не в гостинице, а снимал комнату во флигеле особняка. Хозяином здесь был старик идаш, давно ушедший в отставку с придворной службы и не гнушавшийся приработком от сдачи флигеля. Безусловно, при этом немалое значение имело и сословное положение жильца, не так давно бывшего одним из лучших воинов среди ардашей.

Это был небольшой утепленный домик, состоявший из одной комнаты с крохотной прихожей, где были вбиты крюки для верхней одежды и лежал тюфяк для слуги. Сюда же открывалась печная дверца, тогда как задняя сторона печки выходила в хозяйскую комнату. Эрвин вошел туда следом за Бертрамом и опустил мешок с доспехами на пол. Новый хозяин показал ему, куда положить доспехи, а затем велел собрать пожитки прежнего слуги и послал с ними к Бобуру. Эрвин отнес их туда, прихватив оттуда свое имущество, и к вечеру переселение состоялось. Затем Бертрам послал его за ужином в особняк, так как питание входило в условия найма. Когда Эрвин вернул пустую посуду на кухню, хозяин позвал его к себе в комнату.

— Что ты делал для Бобура? — поинтересовался он.

— Как обычно, ваша милость, — ответил Эрвин. — Уход за одеждой, доспехами, оружием, посылка с поручениями.

— Теперь ты — мой слуга. Будешь делать то же самое и еще прибираться во флигеле. В гостиницах для этого есть прислуга, но здесь полы моет мой слуга, потому что у меня свой ключ. Я не люблю, когда в моих вещах роются посторонние люди.

— Слушаюсь, ваша милость.

Бертрам посмотрел на него, словно ожидая чего-то. Эрвин молча ждал, когда ему разрешат уйти.

— Ты не спрашиваешь, сколько я буду платить тебе за службу?

— Я полагаюсь на вашу щедрость, ваша милость.

— Три серебряных монеты в неделю и еда. Тебе этого достаточно?

— Да, ваша милость.

— Как тебя зовут?

— Прежний хозяин звал меня просто малым, ваша милость. Можете звать меня так, если это вас устраивает.

— Нет, не устраивает. Как твое имя?

— Можете дать мне любое имя, и я буду откликаться на него, ваша милость. Все звали меня по-разному, и я уже не знаю, какое имя у меня настоящее.

Бертрам снова замолчал, изучающе оглядывая нового слугу.

— Ладно, пока оставим это, — сказал наконец он.

Эрвин думал, что они обо всем договорились, но хозяин не спешил отпускать его. Он продолжал разглядывать Эрвина, словно купленную по случаю вещь.

— Там, на поле, мне показалось, что ты наблюдаешь за мной, — сказал он после длительного молчания.

— Это от безделья, ваша милость.

— Ты, случайно, не родственник Бобура?

Эрвин так изумился, что это отразилось на его лице, несмотря на все его усилия оставаться сдержанным.

— А мы, что, похожи?!

Бертрам хмыкнул.

— Да не слишком. Где он тебя нанял?

— Я стоял у дверей гостиницы, когда он собирался остановиться в ней.

— Ты не похож на слугу.

— Я работаю слугой, ваша милость.

— Но ты — хороший слуга, — продолжил Бертрам, словно не услышав этого. — Я заметил, что единственный пестроцветный камзол Бобура, в котором он вечерами валяется по всем пивным Деча, по утрам становится как новенький. То же касается и его доспехов. Ясно, Бобур выглядит так чисто и опрятно только потому, что у него такой слуга. И мне захотелось такого слугу.

— Я не вышел силой, ваша милость.

— Сила — достоинство господина, а не слуги. У тебя есть другие достоинства, которые показались мне важнее. По-моему, ты — неглупый парень.

— Вам виднее, ваша милость.

— Прежний слуга утомил меня своей тупостью, и я решил, что они с Бобуром составят хорошую парочку. Полагаю, ты тоже заметил, что твой прежний хозяин — безнадежный болван?

— Ваша милость, вам понравилось бы, если бы ваш бывший слуга начал обсуждать вас с новым хозяином?

Этого не нужно было говорить. Гораздо лучше было бы отмолчаться, но слова слетели с языка Эрвина сами, помимо его воли, как частица убеждений, заложенных в нем глубже любой памяти. Было еще полбеды, что они были неприличными для слуги.

Однако, Бертрам не рассердился, не обругал своего слугу за дерзость — он только внимательно глянул на Эрвина, как бы сделав себе заметку.

— Ладно, иди.

Служба у Бертрама немногим отличалась от службы у Бобура. Эрвин точно так же ежедневно приводил в порядок хозяйскую одежду и сопровождал хозяина на военные занятия. Бертрам не имел привычки напиваться до бесчувствия, поэтому возни с его одеждой было меньше, зато прибавилась работа по уборке домика, так что общее количество работы получалось примерно одинаковым. Зато Бертрам платил за службу больше, чем Бобур, и вскоре Эрвин смог купить себе одежду получше.

Бертрам не любил компанию. Он не просиживал в пивных до утра, а предпочитал оставаться дома — иногда за бутылкой, но чаще просто валяясь на кровати и глядя в потолок. Правда, он нередко уходил по вечерам — поздно, ближе к полуночи — и возвращался домой под утро. Эрвин не стал любопытствовать, куда уходит хозяин. Напротив, он всегда прикидывался спящим во время возвращения Бертрама, хотя каждый раз просыпался от малейшего скрипа ступеней на крыльце.

В отличие от Бобура, Бертрам был молчалив. Он не разговаривал со своим слугой, хотя Эрвин постоянно ощущал, что хозяин наблюдает за ним. Бертрам так и не придумал для него имя, называя его просто парнем. Похоже, хозяин был доволен его службой, особенно после того, как Эрвин сумел вернуть приличный вид камзолу, в котором тот попал ночью под ливень. Камзол так съежился и облинял от сырости, что его нельзя было поправить без помощи слов силы, но откуда господам знать подобные тонкости работы слуг?

Однажды вечером Бертрам ушел куда-то сразу же после ужина, но вскоре вернулся.

— Собирайся, пойдешь со мной, — сказал он Эрвину с крыльца.

Эрвин надел куртку и вышел к нему. Бертрам запер дверь на ключ, и они вышли на улицу.

— Тебе известно, куда мы идем? — спросил он за воротами.

— Нет.

— Мы идем в храм божий. На исповедь.

Эрвин уже достаточно наслышался о местных религиозных обычаях, чтобы знать, что это такое.

— Зачем? — встревожился он. — Разве это не добровольное дело?

— Кому как, — усмехнулся в ответ Бертрам. — Человек благородной крови обязан раз в неделю бывать на религиозной службе и раз в месяц ходить в храм на исповедь.

— Но мой прежний господин не делал ничего такого.

— Он недавно в городе, святые отцы еще не взялись за него. Меня они подозревают в недостатке благочестия, поэтому тщательно опекают. Я стараюсь их не злить, а то хуже будет.

— Опекают?! — невольно воскликнул Эрвин. — А как это — хуже?

— Характер у меня строптивый, а секирой я махаю хорошо. Надеюсь, тебе известно, что они делают с такими?

Но это было неизвестно Эрвину. Никто и никогда не упоминал этого при нем.

— Не понимаю, причем тут вы, — сказал он, пытаясь скрыть незнание и в то же время вызвать хозяина на объяснение.

— Как причем? Если они сочтут меня отступником, божий суд в два счета определит меня в преданные служители Господа и храма.

Как это отступник может стать преданным служителем Господа и храма?! Эрвин удержался от вопроса, интуитивно ощутив, что ответ на него не знают только те, у кого с головой не в порядке.

— Но я же слуга, — сказал он вместо этого. — Зачем мне идти с вами?

— Я только что был в храме на исповеди. Там мне сделали замечание, что я не забочусь о благочестии своего слуги. Святой отец так пекся о твоем благочестии, что заставил меня вернуться и привести к нему тебя.

— Меня? — Голос Эрвина вздрогнул. — Зачем?

— Чтобы ты очистил свою душу от грехов.

— Каких грехов?!

— Мало ли каких... вдруг, к примеру, ты ленился или обругал кого.

— Но я не знаю за собой никаких грехов. Я честно работаю и ни с кем не ссорюсь — мне не в чем исповедоваться.

Бертрам хмыкнул и покосился на него.

— Безгрешны только святые отцы, парень, и они очень не любят, когда безгрешен кто-то еще. Если ты не знаешь за собой грехов — придумай их.

Пройдя несколько шагов, он добавил:

— Я не шучу — придумай их.

Дальше они шли молча. Бертрам, видимо, сказал все, что хотел. Эрвин тоже не задавал вопросов, потому что его мысли были заняты одним — а вдруг его узнали и снова хотят схватить? Он в тревоге прикидывал, что делать и куда бежать, если и вправду окажется так.

На улицах быстро темнело. Это было кстати — в темноте гораздо легче затеряться в переулках. Вскоре они с Бертрамом пришли к главному городскому храму, гордо именуемому верховным оплотом истинной веры. Кстати, почему истинной — промелькнуло в голове Эрвина — разве вера бывает истинной? Истинным бывает только знание, да и то не всегда.

Вслед за хозяином Эрвин вошел в распахнутые двери храма. Внутри было сумрачно и пахло, как в алхимической лавке. Бертрам прошел через боковую дверцу главного зала в небольшую комнату без окон, совершенно пустую, если не считать символа веры на стене и табурета, на котором сидел пожилой человек в коричневом балахоне.