Черная хризантема. Часть первая

Лещенко отпил вино, поставил рюмку обратно на столик. Он глядел в зал на эстраду где фальшивого негра сменила смазливая певичка с хрипловатым голосом, и старался не встречаться взглядом с Менцелем.

— Я не знаю всех взаимоотношений Люшкова с 'Двуйкой' (Второй отдел Генерального штаба Польши — внешняя разведка), — сказал Лещенко, оборачиваясь к Менцелю, — Правда, не знаю. Знаю, что они сотрудничали и больше ничего. Это правда.

— Я вам верю, верю, господин Лещенко, — Менцель немного помолчал, разглядывая своего собеседника, — Послушайте, а может мне лучше называть вас настоящей фамилией господин Осадчий, Семен Васильевич?

Лещенко-Осадчий несколько помрачнел. Украинский националист, завербованный германской разведкой еще двадцать лет назад, всегда с некоторой нервозностью вспоминал о событиях, предшествовавших его вербовке в далеком уже восемнадцатом году. И на то у него были веские основания.

— Да в восемнадцатом году вы действительно познакомились с Семеном Осадчим, но с тех пор прошло много лет и Осадчего больше нет, он исчез, уже давно. Сейчас же господин Менцель вы имеете дело с Семеном Лещенко и ни с кем иным, — довольно резко ответил агент.

Менцель задумчиво кивнул.

— Я могу быть свободен господин майор?

— Да конечно. Вы свободны господин Лещенко. Когда вы нам понадобитесь, мы с вами свяжемся.

Лещенко взял со стола портативный диктофон положил его во внутренний карман пиджака, оставил возле тарелки чаевые и, поклонившись Менцелю, удалился.

Выпустив в воздух, струю дыма, Вальтер Менцель в задумчивости смотрел на эстраду, на которой лихо отплясывали канкан артистки варьете. Дело шло к ночи, номера становились все фривольнее, а одежды все более скудными и невесомыми и посмотреть было на что, тем более что юные полячки на сцене были прехорошенькими, как, впрочем, и официантки, одна из которых с ямочками на щеках, высокой грудью и с бедрами как у настоящей немецкой 'фрейлейн', так мило улыбалась Менцелю. Что неудивительно в свои сорок два года Вальтер Менцель был привлекательным атлетически сложенным видным мужчиной...

Но майора 'Абвера' Вальтера Менцеля прелести молоденьких артисток, да и официанток, в данный момент, в общем, мало интересовали, он больше думал о той информации, что передал ему Семен Лещенко или Осадчий, как кому будет угодно.

Информации было конечно немного, но и из нее можно было сделать определенные выводы.

Во-первых, руководство 2-го отдела Генерального штаба Польши, сокращенно 'Двуйка', отдела, отвечавшего за внешнюю разведку и вскормившего пресловутый 'Прометей' организацию, созданную польскими спецслужбами для подрыва СССР через национальный сепаратизм изнутри, вне себя от ярости из-за побега в Японию Генриха Люшкова.

Во-вторых, Хорошкевич так зол, что на мгновение утратил самоконтроль и почти проговорился насчет контактов Генриха Люшкова с польской разведкой. К сожалению, именно почти.

'Смею вас заверить господин Лещенко что Люшков был предельно осторожен в своих тайных связях и никогда ничего не доверял бумагам.'

Какая интересная фраза, какая многоговорящая.

О том, что высокопоставленный беглец из СССР как-то связан с польской разведкой, Менцель догадывался и раньше из обрывочных сведений Семена Лещенко-Осадчего, двойного агента, активного 'прометеевца', исправно работавшего на Польшу против СССР и на Германию против Польши и СССР. Лещенко сам способствовал вербовке 'Двуйкой' своего младшего брата Юрия в прошлом году, а так как тот был старым приятелем Люшкова то по прошествии времени Лещенко почти не сомневался в том, что важный чин НКВД имеет какие-то контакты с поляками. Врядли имела место прямая вербовка, комиссар государственной безопасности 3 ранга, полпред НКВД по Дальнему Востоку, птица слишком высокого полета, чтобы работать на каких-то поляков. Да и не стоит недооценивать контрразведку русских, прошлогоднее разоблачение заговора маршала Тухачевского, причем с вскрытием зарубежных контактов заговорщиков, показало, что работать они умеют, и польский шпион в таких верхах недолго бы гулял на свободе. Польская резидентура конечно есть, но не столь высокого полета. Скорее речь шла некоем взаимовыгодном сотрудничестве. Бывали, знаете ли, прецеденты. В чем оно заключалось, Менцель не знал, но подозревал, когда оно началось, в бытность Люшкова начальником УНКВД по Азово-Черноморскому краю, в 36-ом — 37-ом годах. Ведь подполковник Эдмонд Хорошкевич помимо работы в 'Прометее' в польской разведке как раз и отвечал за Крымско-Кавказское направление. Если они и пересекались когда-либо, то только там. Как и при каких обстоятельствах? Это большой вопрос. Но, то, что встреча, имевшая большие последствия, скорее всего, состоялась, в этом сомнений у Менцеля практически не было. Неудивительно, что Хорошкевичу так достается от начальства за побег, Люшков то почти наверняка был его протеже.

Но интересно, очень интересно, почему поляки так злы из-за побега Люшкова в Японию? Только ли потому что он ушел не к ним, а к конкурентам? Столько работали с ним, а он взял и сбежал не в ту страну.

А тут для него даже дом присмотрели...

Кстати насчет дома в престижном предместье Варшавы. Менцель знал, что он существует и что 'Двуйка' его для кого-то приготовила. Домыслы насчет Люшкова и его семьи были именно домыслами, но майор был уверен, что тут попал в самую точку. Люшков с семейством не собирался возвращаться в СССР, и дом был именно для него.

Но почему руководство 2-го отдела Генерального Штаба Второй Речи Посполитой в такой ярости?

Почему?

Какие планы они связывали с Генрихом Люшковым? Что они обещали ему? И что он обещал им?

Затушив окурок в пепельнице, Менцель вынул из коробки следующую сигарету. Повертев в пальцах, передумал и со вздохом положил обратно. Он давно собирался бросить курить, но никак не мог собраться духом.

Итак, что же имеется в остатке?

Люшков в Японии. Получил в Хабаровске срочный вызов в Москву, испугался ареста, есть подозрения что небезосновательно, решил спасти свою шкуру и спешно сбежал к японцам.

Поляки в ярости. В частности, руководство 2-го отела и непосредственно, судя по словам Лещенко-Осадчего, польские офицеры 'Прометея', организации вызывавшей у Менцеля неподдельное уважение, что случалось с ним не так часто, когда речь шла о вещах, созданных в Польше.

Налаживали контакты с Люшковым поляки, но ушел он не к ним, к японцам.

Но только ли потому поляки так злятся на него? Не связывало ли их с Люшковым нечто большее?

Менцель не знал ответа на этот вопрос, хотя чутьем разведчика понимал, что было и есть еще что-то. Очень важное.

Вальтер Менцель повел плечами и вздохнул.

Нет, в одиночку ему эту головоломку не разрешить. Исходных данных маловато. Необходимо заняться непосредственно самим Люшковым. Но для него это затруднительно, высокопоставленный беглец из СССР находится на Дальнем Востоке в Японии за тысячи километров от Польши, к тому, же Менцель никогда не специализировался на чисто азиатских делах.

Ну что ж, резидентуре на Дальнем Востоке, а в первую очередь его старинному приятелю подполковнику Гансу Рике агенту 'Абвера' в Харбине, будет над, чем поломать голову, не все же ему развлекаться с китаянками и скрашивать одиночество русских эмигранток, чьи мужья погрязли в борьбе с большевиками, забыв о домашнем очаге.

Он же сейчас займется более приятным времяпровождением, ну хотя бы вон с той хорошенькой официанткой, у которой точеные бедра настоящей немецкой 'фрейлейн' будто сошедшей с экранов пропагандистского фильма, высокая грудь и такие милые ямочки на щеках...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Харбин 23 июля.

— Ты не сделаешь этого Василий. Ты этого не сделаешь.

— Сделаю Михаил, еще как сделаю.

— Это грех Василий. Слышишь, грех. Я в бога верую и это страшный грех.

— Выжить хочешь?

— Хочу. Очень хочу.

— Тогда не скули!

— Я хочу жить, но не такой ценой! Я очень хочу жить, но есть его, не буду.

— Будешь. Захочешь жить и человечину жрать будешь. А будешь тут сопли размазывать, займешь его место.

С нечеловеческой решимостью на каменно-спокойном лице, лишь глаза горели дьявольским неугасимым огнем, Извольский приблизился к Мищенко, привязанному к дереву, и достал нож.

— Нет, — прохрипел Мищенко, побелевшими от страха губами, — не надо.

— Надо. Так надо Ваня.

Мищенко вжался в дерево, в ужасе глядя на Извольского.

Михаил Сурков вздрогнул и отвернулся.

— Нет!!! — в отчаянии задергался пленник.

С деловитым спокойствием Извольский вогнал ему нож в бок...

...Проснувшись в холодном поту, Мищенко резким движением выпрямился, и сел на краю кровати усилием воли подавив крик, рвущийся из горла.

Он давно уже не кричал, просыпаясь посреди ночи от этого навязчивого кошмара, который стал преследовать его пять лет назад, с того тысячу раз проклятого рейда по советской территории, и который был так страшно похож на реальность с той лишь разницей что в реальности не Вася Извольский зарезал его, а он зарезал Васю Извольского. Зарезал и съел.

Бедный, бедный Вася Извольский...

Ему то, всего двадцать лет тогда было, и он сам вызвался добровольцем участвовать в той чертовой диверсионной операции которая сразу же пошла наперекосяк после того как они напоролись на пограничников, утопили все снаряжение и вынуждены были делать огромный семисоткилометровый крюк по тайге что бы уйти от погони.

Бедный, бедный Вася Извольский...

Знал бы он тогда в тридцать третьем, чем закончится для него его первый и последний поход в Совдепию. Что погибнет он не благородной смертью солдата от пули или воинского клинка, а будет зарезан своими же товарищами, зарезан и съеден.

Бедный, бедный Вася Извольский...

Такой молодой, такой красивый, такой романтичный, такой глупый, такой слабый...

Да он был слабаком. Жалким слабаком и нытиком. Ничтожеством, обузой. Если бы тогда все изначально пошло по плану, то этот жалкий романтик, напичканный вздорными идейками, вернулся бы к своей мамочке рассказывать о своих подвигах в борьбе с большевиками. Но все пошло не так как планировалось, и когда преследуемые по пятам осназом НКВД, они начали голодать в тайге, необходимо было что-то предпринять, что бы хоть кто-то из них вернулся домой. Он и принял решение, суровое, жестокое, единственное верное в той непростой ситуации. Он поступил как лидер, поступил, так, как и должен поступать настоящий сверхчеловек...

Кровать под Мищенко слегка вздрогнула. Он обернулся и поглядел на обнаженную спящую женщину, которая делила с ним постель, и которая подарила ему восхитительную ночь любви. Она не проснулась, когда он резко вскочил с кровати. Но это и неудивительно, сегодня ночью и он был на высоте!

Потянувшись, Мищенко с хрустом расправил суставы.

Мир принадлежит таким как он! Настоящим мужчинам! Сильным, смелым, энергичным! Тем, кто может мастерски владеть оружием, холодным и огнестрельным, тем, кто способен боксировать и совершать многокилометровые марш-броски, тем, кто готов доставить истинное наслаждение женщине в постели!

Резким движением он встал, и обнаженный поглядел на себя в высокое зеркало, любуясь своей крепко сбитой мускулистой фигурой, которую не портили даже слегка кривоватые кавалерийские ноги.

Ему тридцать три года, возраст Христа, у него еще все впереди и будущее принадлежит ему! Сверхчеловеку! Представителю высшей расы. Расы господ. Он в этом уверен! А кем был Извольский?! Жалким ни на что ни годным ничтожеством. Какое могло быть будущее у этого нытика? Разве мог он по-настоящему любить женщин?! Что бы до стона, до вопля, до крика?! Нет и еще раз нет! Он прожил свою короткую никчемную жизнь, сделал свое дело и исчез, расчистив дорогу людям будущего!

Мищенко самодовольно улыбнулся.

Нет, он поступил тогда правильно и совесть его не мучила. Все было хорошо, все было просто прекрасно и должно было стать еще лучше. Вот только это чертовы сны... Зачем они? Хорошо еще, что он научился с ними бороться, да и Вася Извольский приходит к нему во сне уже не так часто, как раньше...

Но к черту Извольского! К черту прошлое! Надо жить днем сегодняшним!

И неплохо было бы принять холодный душ, освежиться со сна.

Но тут зазвенел дверной замок.

Мищенко глянул на настенные часы и чертыхнулся. Кого это с утра пораньше, еще даже восьми нет, нелегкая принесла?

Накинув халат, он вышел из спальни и, пройдя в прихожую, заглянул в дверной глазок.

Неопределенно передернув плечами, он открыл дверь и отступил вглубь квартиры.

— Проходи!

В дверь прошел темноволосый усатый мужчина примерно одного возраста с Иваном Мищенко, но повыше ростом и тоньше в костях. Это был старинный знакомец Мищенко по РОВСу Борис Безыменский, по совместительству переводчик при главном штабе армии государства Маньчжоу-го.

— Не разбудил? — спросил вошедший.

— Нет. А если бы даже разбудил, то разве это что-то бы поменяло? — поинтересовался Мищенко.

Говорил Мищенко с заметным южнорусским акцентом. Прожив в Китае долгие годы, он, тем не менее, сохранил специфический говор уроженца нижнего Дона.

— Ну, проходи, раз пришел, — добавил он, не дожидаясь ответа.

Безыменский прошел в гостиную и, не дожидаясь приглашения сел в кресло. Мищенко остался стоять.

— Зачем пожаловал? — спросил хозяин, сверху вниз разглядывая гостя.

В голосе Мищенко прозвучало легкое раздражение, но Безыменский сделал вид, что ничего не заметил.

— Дело к тебе есть.

— Какое? Только давай без обиняков, и выкладывай все сразу.

— Хорошо. Это конфиденциальная информация Ваня и я не должен тебе сообщать, но все-таки скажу по старой дружбе. Из достоверных источников в штабе, где я служу, я узнал, что к нам в Харбин, тайно в обстановке особой секретности вскоре должен прибыть наш старый знакомец полковник Тацунари Утагаве, — выпалил Безыменский и, откинувшись на спинку кресла, уставился на Мищенко в ожидании реакции.

Реакция не заставила себя ждать, правда, немного не такая, на какую рассчитывал Безыменский.

— И ради того что бы сообщить мне эту новость ты ввалился ко мне в такую рань? — уже с явным раздражением спросил Мищенко хотя лицо его осталось внешне непроницаемым.

Безыменский удивленно вскинул брови.

— Иван, ты что, не понял к нам в Харбин с островов из самого Токио, прибывает инкогнито никто иной, как сам полковник Утагаве!

— Я все понял, к нам из Японии должен приехать полковник Тацунари Утагаве! Тайно. Инкогнито. Но что мне с того, что он к нам едет?

— Но ты хотя бы помнишь кто он?

— Помню, отлично помню. Полковник японского генерального штаба из разведки ответственный за диверсионные операции. Но я, то тут причем?

Безыменский покачал головой.

— Да Иван, смотрю, ты в конец разленился от мирной сытой жизни и гулянок с бабами. Совсем недавно у тебя от моих слов глаза бы засверкали и волосы бы на загривке дыбом встали, а сейчас у тебя лицо как у сонного окуня. Что с тобой?

— Возможно, я набрался мудрости с годами, — ответил Мищенко.