Лизелотта в шоке смотрела на руку Раду, по самое запястье погруженную в грудь Конрада. В широко распахнутых глазах Конрада плескалась боль, сквозь стиснутые зубы вытекала кровь, темная кровь, в теле вампира кровь всегда становится темной... Он не издал ни единого стона, он просто стоял и смотрел в лицо грозного Хозяина, державшего в руке его сердце.
— Я могу его вытащить. Твое сердце, — прошипел Раду. — И раздавить одним движением. И ты умрешь. И никакая сила уже не поднимет тебя... Но сегодня я буду милостив. Не стану убивать тебя в ее присутствии. Ее это огорчит и испугает. Она уже испугана. По твоей вине... Но если ты еще хоть раз к ней прикоснешься — я вырву тебе сердце.
Он разжал пальцы и медленно, очень медленно вытащил руку из груди юноши. Конрад медленно сполз по стене. Глаза у него закатились... Лизелотта бросилась было к нему, но ее остановил гневный взгляд Раду.
— Я пощадил его ради тебя. Но могу убить его... из-за тебя. Так что будь осторожна. Не следует играть моими чувствами и пробуждать мою ревность. К тому же он не достоин твоего сочувствия, мой ангел...
— Это совсем не то, что ты думаешь, — прошептала Лизелотта, осознавая банальность этой фразы: сколько жен в разные века и на разных языках говорили так своим разгневанным мужьям, пытаясь оправдаться?
— Я знаю. Не то. Но это более серьезно, чем ты думаешь.
Раду склонился к Конраду. Лизелотта думала — он попытается как-то исцелить его, облегчить его муки... Но Раду просто вытер кровь со своей руки об мундир Конрада в том месте, где мундир еще не был запачкан.
— Он еще совсем дитя, — всхлипнула Лизелотта.
— Дитя? Но он же был твоим любовником в прошлом... И он брал тебя против твоей воли. Я все знаю о тебе, Лизелотта, все твои воспоминания, все твои чувства... Ты его боялась и ненавидела! Откуда же эта жалость?
— Я не знаю, — растерялась Лизелотта.
Конрад был ее любовником? Брал ее против воли?! А ведь действительно... Как она могла забыть? Но сейчас это казалось чем-то нереальным, кошмарным сном, наполовину забытым сразу после пробуждения. Теперь все было иначе и Конрад был другой, и те чувства, те воспоминания, которые она узнавала, когда пила его кровь... Нет, не может быть, чтобы это были чувства чудовища, хладнокровно расстреливающего людей! А ведь этим чудовищем тоже был Конрад.
Раду привлек к себе Лизелотту, обнял ее, погладил по волосам, как ребенка.
— Бедняжка моя, ты никак не пробудишься полностью... Мне кажется, ты просто не хочешь вспоминать все, что с тобой было. И не хочешь осознавать себя. А вот он быстро пробудился. И уже научился закрываться. Отдавая свою кровь, он показывает только то, что сам хочет показать. Он показывает тебе не истинную свою сущность, а ту, которую ты сможешь принять.
— А ты, Раду? — спросила Лизелотта, склонив голову на плечо графа Карди.
— Я тоже. Всей правды обо мне ты бы просто не вынесла.
Лизелотта привстала на цыпочки и потянулась губами к его шее. Раду склонился — так, чтобы она могла прокусить, присосаться... Она сделала несколько глотков холодной, густой крови. Она почувствовала его угасающий гнев на Конрада и его нежность к ней. Она увидела себя его глазами — маленькую, нежную, грустную.
А потом она вдруг оказалась в каком-то другом, незнакомом ей месте. Лизелотта увидела огромный, ярко освященный зал. Тысячи масляных светильников горели вдоль стен и вокруг колонн, покрытых затейливой резьбой, и узоры проступали резче и словно оживали в трепетном свете, и выбитые в камне змеи извивались, орлы взмахивали крыльями, а ягуары потягивались и открывали зубастые пасти в беззвучном рыке, а воины преследовали убегающих врагов, потрясая копьями. Пол был покрыт ковром из лепестков ароматных белых цветов, и они так нежно ласкали ступающие по ним ноги. Прохладное прикосновение лепестков было особенно приятно в сравнении с душной жарой, царившей в зале. И сладкий запах цветов смешивался с металлическим, солоноватым, лакомым запахом крови, въевшимся в эти стены, в эти камни...
4.
На гладком каменном столе лежал мускулистый смуглый юноша: руки и ноги привязаны ремнями к кольцам, расположенным по углам стола, но на лице его — блаженная улыбка. И Лизелотта поняла: он не напуган, он счастлив. Но для чего тогда распинающие его ремни?
К столу неспешно, торжественно приблизилась женщина: тоже маленькая, смуглая и мускулистая, тоже обнаженная, только на талии у нее тускло сиял широкий золотой пояс, на шее — такое же широкое золотое ожерелье, а на голове — золотая корона с пестрыми перьями. Прямые черные волосы блестящим плащом закрывают спину женщины и спадали до самого пола, Лизелотта никогда не видела таких длинных волос. А вот лицо у женщины было некрасивое: скуластое, грубое, с мрачными черными глазами и хищным ртом.
Женщина улыбнулась распятому на столе юноше. Легко провела ладонью по его груди, по животу, по бедру... И вдруг быстрым, почти неуловимым движением вспрыгнула на стол и уселась на его грудь, обхватив ногами его бока. Приоткрыла рот — и Лизелотта увидела, как из-под верхней губы смуглой женщины выступили длинные острые зубы. Клыки вампира. Скользнув по телу юноши ниже, бесстыдно прильнув к нему, женщина впилась ему в шею слева и принялась жадно пить. А юноша стонал, извиваясь в своих путах. Он был возбужден, и это зрелище смутило Лизелотту, как если бы она находилась там и сама видела, как привязанный на столе юноша бьется в экстазе, наслаждаясь укусом вампира.
Напившись, женщина выпрямилась, вытерла рот тыльной стороной руки. Погладила юношу по лицу. Улыбнулась. И с ловкостью кошки спрыгнула со стола.
Из темноты выступил пожилой мужчина. Он был одет в во что-то длинное, белое, спадающее ровными складками, седеющие черные волосы заплетены в косы по сторонам лица — тоже смуглого, широкоскулого, угрюмого. В руках у него Лизелотта увидела нож из полупрозрачного черного камня. Одним ударом он взрезал грудную клетку юноши и вытащил сердце — окровавленное, еще бьющееся. Белые одежды пожилого мужчины стали алыми от крови. Он протянул сердце женщине — и она схватила его жадно, и вгрызлась в него, как в спелый плод.
И Лизелотта ощутила, как горячая кровь из сердца брызжет в рот этой женщине...
Лизелотта почувствовала себя — этой женщиной...
Теперь Лизелотта знала, что она — богиня, что мужчина с косами — жрец, что юноша на столе — добровольная жертва...
А потом появился четвертый участник мистерии. Возлюбленный богини. Раду Карди. Он тоже одет в белую ткань, кудри его умащены ароматным маслом, и на голове у него венок из белых цветов. Богиня улыбнулась ему и протянула прокушенное, наполовину выпитое сердце. И Раду принял это сердце, как дар. И приник к нему губами.
5.
...Лизелотта словно вынырнула из глубины. Вскрикнула, отшатнулась — но Раду ее удержал.
Вкус крови у нее во рту... Что это за кровь? Кровь Раду — или того юноши? Она кажется горячей и сладкой, как кровь живого...
— Хочешь знать, кого ты увидела? Мою Хозяйку. Сихуакоатль. Она призвала меня и обратила. Она подарила мне вечную жизнь во тьме — и вечное проклятие. Она обучила меня охотиться. И вырывать сердца. Иногда я слышу ее зов. Она хочет, чтобы я вернулся.
Лизелотте на мгновение показалось, что в черных кудрях Раду застрял лепесток белого цветка. Она протянула руку, коснулась его... Нет, это всего лишь седая прядка. Но сладкий, фруктово-ванильный, будоражащий аромат тропических цветов она ощущала совершенно отчетливо.
Так же отчетливо, как видела бездну тьмы, распахнувшуюся за плечами Раду.
Глава третья
1.
Должно быть, правы те, кто утверждают, что ребенку легче пережить свалившиеся на него беды, чем взрослому человеку. Сознание взрослого грубо и закоснело, в иные моменты оно просто отказывается верить очевидному просто потому, что это очевидное не вписывается в устоявшуюся картину мира.
Дети же видят мир немножко иначе, чем взрослые и воспринимают самые невероятные — с точки зрения взрослого — вещи, как само собой разумеющиеся. Они доверчивы, они гибки, они пронырливы и хитры, они внимательны и любопытны, их чувство самосохранения развито невероятно, их сила и выносливость, их жажда жизни способны преодолеть немыслимые препятствия.
Дети никогда не смиряются с поражением!
А самое главное их преимущество перед взрослыми в том, что они не верят в то, что могут умереть! Пусть погибают все, кто их окружает, пусть рушатся города, моря выходят из берегов, просыпается нечистая сила или идет война, ребенок никогда не впадет в отчаяние, никогда не опустит в бессилии руки и не отдастся на волю судьбы с возгласом: "А пропадай оно все!" Видя смерть своих родителей и друзей, видя гибель целого мира, ребенок будет думать — "Я буду жить!" И при этом ребенок может пожертвовать собою ради сущей ерунды... Опять-таки не осознавая по настоящему, что может умереть — умереть на самом деле.
Жизнь — игра, и смерть — игра... Даже для тех, кто прошел через гетто или концлагерь. Особенно для них.
Дети умеют приспосабливаться, принимать любые правила игры, и там, где взрослый будет метаться в безумии, рвать на себе волосы или глушить спиртное — ребенок наморщит лоб, закусит губу и будет думать со всей серьезностью о том, что делать, чтобы выжить и всех победить.
Митя и Мойше сидели прижавшись друг к другу и трясясь от страха, не шевелясь и почти не дыша. При этом Мите в копчик больно упиралась ребром проклятущая банка с тушенкой, но у того даже в мыслях не было подсунуть руку под зад и вытащить банку, он вообще не чувствовал ни боли, ни каких бы то ни было неудобств, в тот момент он весь превратился в слух и в обоняние.
Так прошло какое-то время.
Потом Мойше тихонько вздохнул.
Потом Митя охнул и вытащил-таки из-под себя жесткую банку, ощупал со всех сторон, убедился, что это именно банка — в нынешних обстоятельствах можно было ждать и чего-то куда более зловещего — и отложил в сторону.
— Может фонарик включишь? — попросил он Мойше, — Осмотреться бы...
Мойше щелкнул кнопкой, и яркий свет вспыхнул, ослепив на мгновение привыкшие к темноте глаза мальчишек, потом — когда глаза попривыкли, представив их взору маленький, заваленный камнями так, что оставался только узенький проход, закуток, коморочку, где, вероятно, в иные времена слуги хранили какой-нибудь подсобный инвентарь типа метел и тряпок, где теперь лежал потрепанный серый матрас, громоздились когда-то стоявшие аккуратной стопочкой, а теперь разбросанные, одинаковые промасленные банки без этикеток.
— Хорошее укрытие, — с удовольствием произнес Мойше, — Солдаты никогда сюда не ходят. Боятся. А вампиры... ну от них все равно нигде не спрятаться, от них только серебром отбиться можно.
Митя молчал, он вдруг подумал, что в этом темном закутке (укрытии сомнительной все-таки надежности) ему придется остаться одному. Совсем одному! Ведь Мойше уйдет, вернется в свою уютную комнату — он просто не может не уйти! Он должен уйти!
— Не уходи, — прошептал Митя, — Пожалуйста, не бросай меня здесь одного!
Мойше помрачнел.
— Не могу, — сказал он именно то, что Митя и ожидал от него услышать, — Но ты не дрейфь! Я буду приходить к тебе каждую ночь... если смогу, конечно. Мне понимаешь, надо знать, что там происходит, а что я смогу узнать, если останусь здесь? У меня ведь там мама осталась, я должен попытаться ее спасти, если это еще возможно!
— А как ты думаешь, что с ней могло случиться? — испуганно спросил Митя.
Мойше сидел, по-турецки подогнув под себя ноги, фонарик лежал у него на коленях, так отбрасывая тень на лицо мальчишки, что выражение его казалось очень скорбным. Впрочем, скорее всего оно на самом деле и было таким.
— Она стала какой-то странной. Была всегда печальной и очень доброй, а стала какой-то радостной, смеялась. А радоваться-то нечему! Совсем! И в лице появилось что-то такое... В общем, понимаешь, это была и мама и в то же время как будто совсем не мама. Как будто кто-то чужой, холодный, и очень издалека... или изглубока... нет, из глубины... вселился в маму и постепенно подчинил ее себе.
Мойше всхлипнул, раздраженно стряхнул слезы рукавом рубашки.
— Но она еще бывала прежней. Иногда. Тогда она плакала, обнимала меня, и говорила, что для нее теперь все уже кончилось, но что меня в обиду она не даст теперь никому, что теперь она сможет по-настоящему меня защищать.
Мойше плакал, опустив голову так, чтобы не было видно его лица. Слезы капали, оставляя темные пятна на светлых штанах, потому что он больше не вытирал их, он сидел сцепив руки так сильно, что побелели костяшки пальцев, всхлипывал и шмыгал носом.
Митя сел с ним рядом, обнял за плечи.
— Ты знаешь, я думаю, ее можно спасти! Правда! Надо только придумать как.
Мойше покачал головой.
— Она уже несколько дней совсем не приходит!
— Мы ее найдем, — сказал Митя очень тихо, — Обязательно. Перебьем всех вампиров, и тогда чары пропадут. Так всегда бывает.
Он хотел сказать "в сказках", но вовремя осекся.
— Так должно быть.
2.
Мойше ушел, оставив Мите фонарик, открывалку для консервов и фляжку с водой. Фонарик велел беречь — потому как батарейки не вечные, да и воду...
— Кто знает, когда я в следующий раз смогу придти, — сказал он, — Может меня поймают по дороге и съедят! Или застрелят. Смотря кто поймает.
Но сидеть в темноте было невыносимо страшно! С одной стороны, душу грела мысль о том, что он на свободе и даже вполне надежно спрятан от немцев, с другой стороны — вампиров, которые вообще обладают нечеловеческими возможностями, стоило бояться ничуть не меньше!
Вот так — находясь между двух огней, в темноте кромешной, в гробовой тишине, в сырой и холодной коморке Митя сидел час... другой... третий, потом улегся, свернувшись калачиком на тощеньком матрасе, накрылся серым солдатским одеялом и уснул.
"Наверное, уже утро, — думал он, засыпая, — Наверное, все вампиры вернулись в свои гробы".
Кто знает, так ли это было на самом деле, но в любом случае никто не потревожил митин сон, и когда тот проснулся — опять-таки непонятно в какое время суток, ему было уже совсем не так страшно, как поначалу.
А сидеть на одном месте было скучно, уныло, да и прямо-таки невыносимо от одолевавших грустных мыслей. Хотелось деятельности, хотелось знания и понимания оперативной обстановки, чтобы действовать как-то. Чтобы спасть Мойше, его маму, Таньку, Януша и остальных.
Время дорого!
Мальчик на скорую руку сжевал полбанки жирной говядины (если бы еще с хлебом, было бы совсем хорошо), вооружился фонариком, серебряной палкой и — пошел.
3.
Как и было велено ему, Митя старался беречь фонарик, но в кромешной темноте это оказалось невозможным. Шагу нельзя было ступить, чтобы не запутаться в паутине, не удариться обо что-нибудь, не споткнуться, не испугаться чего-то, что, как казалось, мелькнуло впереди. В конце концов, после того, как он едва не умер от страха от чьего-то холодного прикосновения, что на поверку оказалось всего лишь одним из лоскутов паутины, Митя фонарик включил. И сразу почувствовал себя куда лучше!
