"Белая луна"

— Ладно, понял, — примирительно буркнул я. — Значит, сеявисы взбунтовались оттого, что еда нынче не та. А то, что хосол не вырастет, даже если сгорят все господские усадьбы, они не понимают?

— Не понимают. Разум у них зачаточный. Сеявисы больше полагаются на инстинкт и на интуицию, чем на разум. Интуиция подсказывает, что хосол в неурожайный год не вырастет, но, как водится, везде находится какой-нибудь заводила, и сеявисы идут громить усадьбы. В погромах они срывают недовольство за некачественную еду.

— Я так понял, что восстания случаются каждый неурожай хосола?

— Именно так.

— И чем они заканчиваются?

— Как чем? Хозяева справляются сами. Если дело туго, выпускают на них палапасов.

— Это ещё кто?

— Палапасы работают на заводах. Тоже травоядные, но неглупые. У них с сеявисами кровная вражда. Её корни теряются в глубине веков.

— Выходит, озийцы натравливают палапасов на сеявисов? — насторожился я.

— Нет. Ты меня не слышишь. У палапасов и сеявисов вражда, — повторил знахарь.

— Разве не безнравственно использовать вражду в своих целях?

— По-твоему лучше, когда полыхают усадьбы, а сеявисы убивают озийцев?

Я замялся, но только на мгновенье.

— Неужели нельзя обойтись без восстаний? Разве нельзя, например, провести среди сеявисов разъяснительную работу, объяснить им, отчего случился неурожай, и что год придется питаться чем-то другим?

— Думаешь, что ты, всеядный, умнее хищников? — бросил знахарь презрительно. — Уже были подобные эксперименты, но у сеявисов свои авторитеты...

Слова 'эксперименты' и 'авторитеты' я угадал по смыслу. А ещё я сообразил, что озийское слово 'восстание' изначально истолковал неверно. Правильно будет 'бунт'.

— И всё же периодические бунты — это неправильно, — заявил я. — Использовать вражду разных народов в своих целях — аморально. У нас, людей, это каждый ребёнок знает.

— Юрий, у вас, людей, только одна раса. А здесь, на Озийих, и на других наших планетах двенадцать рас — разумных и с зачатками разума, таких, как сеявисы. Только мы, озийцы — хищники, остальные — травоядные. По уровню интеллекта все они стоят ниже нас. Нас, озийцев, немного, но мы, используя труд травоядных, создали мощную цивилизацию. Ты считаешь, что наша цивилизация слаборазвитая, потому что у нас нет городов, как у вас? Нам не нужны города, озийцы не любят большого скопления народа и предпочитают большие пространства. Однако наши космические корабли так же быстроходны, как и ваши. И, поверь на слово, наше оружие способно защитить наши миры от захватчиков из космоса.

Эту тираду знахарь произнес невозмутимо, будто объяснял, как варить борщ.

— Ты пытаешься обвинить нашу расу в том, — продолжал он, — что мы используем труд травоядных, а сами тысячелетия заставляете животных работать на себя.

— Но животные неразумны, у них даже зачатков разума нет, — возразил я, сообразив с досадой, что из наступления перешёл в оборону.

— Ваши животные — такие же живые существа, как разумные травоядные Озийих. Ты меня не слышал, а я говорил, что наши работники, в отличие от ваших животных, могут менять хозяина. Кроме того, озийцы не могут продать или обменять своего работника, как делаете это с животными вы, люди.

Тут он уел меня окончательно. И что я взвёлся, в самом деле? Этот мир — чужой, и не мне разбираться в местных законах, какой из них правильный, а какой нет. Какого чёрта я лезу со своими мерками туда, куда не просят? Поменяй тут что-нибудь — и, чего доброго, все травоядные от голода протянут ноги...

Только раз за время беседы знахарь удостоил меня взглядом — равнодушным, пустым, рассеянным. Как же, я ведь презренное всеядное!

— А ты не боишься, что сеявисы придут к тебе? — язвительно спросил я.

— Придут. Я — знахарь, я лечу всех, и потому трогать меня запрещено. Озийцы не станут убивать меня сознательно, а сеявисы — потому что древний инстинкт не позволяет им трогать того, кто лечит.

— А если инстинкт подведёт?

— Не подведёт.

Вот почему отец Ямай велел бежать к знахарю! Только здесь можно надёжно укрыть дочь.

— Хочешь спросить что-то ещё?

— Хочу. Два вопроса. Как тебя зовут?

— Перир. Второй вопрос?

— Когда 'выйдет' Ямай?

Знахарь поводил ладонью по столешнице. Я уже знал, что этот жест означает: озиец затрудняется с ответом.

Обречённо вздохнув, я выбрался из-за стола и без спроса пошёл в соседнюю комнату, где спал до обеда. По пути бросил через плечо:

— И нечего смотреть на меня так, будто я пустое место. На пациентов своих смотри.

И залёг на полати отсыпаться.

На следующий день я насел на Перира с вопросами, которых накопилось бессчётное множество. Тот не отмахивался, подробно отвечал на каждый. Я расспрашивал в основном о жизни на Озийих — политической системе, традициях, культуре, взаимоотношениях разумных существ и о многом другом. Я подозревал, что страшно надоел Периру, но, смертельно уставший от острого недостатка общения, не мог остановиться. Знахарь ни единым движением не намекнул, что устал от расспросов.

Он не бездельничал. Целый день напролёт к нему приходили, приезжали, прилетали захворавшие обитатели Озийих — и озийцы, и травоядные. Знахарь лечил всех — травами, массажем. Раны зашивал, вывихи вправлял, переломы фиксировал.

О том, что он почти слепой, я догадался лишь спустя несколько дней.

На четвёртый день, когда вопросы иссякли, явился мистер Ясинсиг на летательном аппарате. Он молча указал мне на сиденье сзади. Я подбоченился и вскинул подбородок.

— Нет? — сдержанно прорычал Ясинсиг.

— Я остаюсь здесь, — отчеканил я.

На хозяина дома я даже не взглянул. Чихать мне хотелось на мнение опытных эксплуататоров, я им не травоядное.

Ясинсиг сузил глаза и прижал уши. Ну, что ты со мной сделаешь, хранителем драгоценной дочки?

Перир невнятно произнёс несколько слов, значения которых я не разобрал. Ясинсиг отвернулся от меня, и они вдвоем отошли на приличное расстояние. Вот и славно. Пока вы решаете, каким способом будете крутить мне руки, чтобы не навредить Ямай, я погуляю.

Кипя от злости, я обошёл все окрестности, пока злость не выкипела, а когда вернулся обратно, аппарата Ясинсига перед домом не было. Значит, убрался ни с чем.

Перир встретил меня так, будто ничего не случилось. Я не удержался, сказал:

— Ясинсиг за три месяца двумя словами меня не удостоил. Больше я не желаю быть его гостем. По горло сыт местным гостеприимством.

— Он с тобой не разговаривает? Разве тебя это удивляет?

— У нас не принято так обращаться с гостями. Понимаю, я здесь чужой и не мне критиковать ваши порядки.

— Озийцы — гостеприимный народ.

— Меня приглашали сюда так настойчиво, что усыпили, лишь бы затащить на корабль. До сих пор никто не спросил моего мнения. Будь моя воля, я сейчас же вызвал бы шлюпку и улетел домой. Гостеприимный народ!

Я саркастически расхохотался. Знахарь спросил:

— Как же, по-твоему, должен был принять тебя отец Ямай?

— Я к нему в гости не рвался. Это его затея.

— Это необходимость.

— А я-то в чём виноват?

Перир промолчал, и это показалось мне подозрительным.

— Ну-ка, рассказывай, а то, я вижу, кое-чего не понимаю.

Перир подумал и мрачно изрёк:

— Разные у нас обычаи. У озийцев не принято трогать женщин. Только муж имеет на это право.

На миг мне показалось, будто из-под моих ног выдернули пол.

— Что за чепуху ты мелешь, Перил?! — рявкнул я. — Меня решили обвинить в том, будто я бесчестил Ямай?! На чём же основана эта ересь, позволь спросить?

Никогда в жизни я ещё не был так разозлен. Кровь бросилась в голову, в глаза. Я едва сдерживался, чтобы не схватить знахаря за грудки и не потрясти его, как следует. Чего удумали, чокнутые?!

— Иначе ты не носил бы Ямай в себе, — невозмутимо ответил Перир.

От злости я не сразу вникнул в смысл сказанного.

— Что за бред? Причём здесь это? Я вообще не понял, как она проделала этот фокус.

— Разве ты не знаешь, Юра, что влиться можно только в родного, близкого человека?

Влиться в родного, близкого человека? Память что-то пыталась мне подсказать, но ей мешала ярость.

— У нас никто ни в кого не вливается! — крикнул я.

— Потом поговорим, когда успокоишься, — заявил знахарь и пошёл на улицу, где его ждали пациенты.

Я попинал стены, а потом стал медленно остывать от бешенства. Они, значит, вливаются друг в друга, причём на это способны только люди, то есть, озийцы, которые имеют родственные связи. Но Ямай-то мне не сестра! И не жена... Стоп! Так вот почему озийцы решили, будто я её... будто мы с Ямай... Да, именно так: будто я её обесчестил. Иначе она не смогла бы 'влиться'. Но она смогла.

Теперь я душился обидой. Вышел на улицу и крикнул Периру:

— А зачем вливаться-то?

— Чтобы выжить, — ответил тот, разминая бок очередному травоядному пациенту.

Я подошёл к Периру вплотную и сказал:

— Не так важно, что вы обо мне думаете, но мне жаль Ямай. Я не знаю, как ей удалось в меня забраться. Ясинсиг с таким отношением может потерять дочь.

Я вздохнул и отошёл от знахаря. Я кошмарно устал от тяжёлого тела. Не знаю, как Ямай, но я бы с удовольствием из него ненадолго выбрался, а оно полежало бы себе в сторонке.

Перир отпустил пациента и подошёл ко мне.

— Я верю тебе, — просто сказал он.

Природа Озийих таит особое очарование, и только сейчас я его уловил. Раньше мешали предвзятый взгляд и отторжение, которое с самого первого дня я чувствовал к миру, куда меня насильно привезли. Когда Перир чуть-чуть раскрылся, сказав всего пару доверительных слов, я неожиданно для себя успокоился. Побрёл неторопливо по лесной тропе, оглядывая колышущиеся шатры 'листвы-бороды' и по-новому пробуя на вкус воздух озийского леса. Ничто здесь не резало глаз; борода пастельных цветов свисала до самой земли и спутывалась с бурой травой, вместо кустарников вверх тянулись тёмно-розовые прутья, покрытые мелкой и крупной чешуёй. Днём чешуя топорщилась, к ночи прижималась к ветвям. Меж стволов скользили призрачные тени: животные издалека рассматривали меня, а потом бесшумно растворялись в глубине леса. По пути я срывал фрукты-дички и ягоды, которые знал как съедобные. Впервые я не скучал по семье, Лит-Латаю, обиды и злость отступили. Не хватало, пожалуй, только солнечных лучей, которые пробивались бы сквозь 'бороду', но солнца местные жители никогда не видели, только белый круг в погожие дни слабо просвечивал сквозь молочную пелену высоко в небе.

Почему я раньше не ощущал такого умиротворения? Повинуясь импульсу, я шагнул в лес и тут же запутался в 'бороде'. Выбрался из неё и прошёл немного вперёд, пока не ступил на крошечную лужайку под сенью деревьев. Остановился, прислушиваясь к себе. Внутри меня что-то происходило...

От меня частично отделилось нечто призрачное, как тень, быстро обретая зримые черты. Я не испугался, принимая вершащееся таинство, как должное. Невидимая сила потянула моё лицо вперёд, отпустила, и на меня с любопытством взглянули глаза Ямай. Я хотел улыбнуться ей, но не смог, отдавая силы на её 'второе рождение'. Наши руки разлепились, постепенно отделились тела, и Ямай упёрлась руками мне в грудь. Разъединились и ноги, и озийка мягко сошла на землю.

— С возвращением, Ямай! — приветствовал я её на озийском языке.

Ямай сделала вдох, закашлялась и ответила мне севшим голосом:

— Здравствуй...

Только теперь я увидел, что она обнажена. Не колеблясь, снял с себя одежду — наподобие сари, только предназначенное для мужчин — и набросил на её плечи. Она тут же закуталась, выпростала руки и распустила когти, разминаясь. Осмотрелась, гибко потянулась всем телом и радостно улыбнулась мне.

— Дома, — выдохнула она.

Я повёл её к знахарю, ощущая неимоверную лёгкость во всём теле. Казалось, подпрыгну — и полечу. Ямай вернулась домой — значит, скоро вернусь и я.

Перир сразу осмотрел её и остался доволен. Потом вызвал Ясинсига, чтобы тот забрал дочь. Я терпеливо ждал конца осмотра, сидя на бревне около дома.

К Периру пожаловал пациент. Ямай вышла из дома, и я поднялся с бревна. Убедившись, что она в порядке, я задал один из двух вопросов, которые волновали меня больше всего:

— Как тебе удалось в меня забраться, Ямай? Ведь мы не только не родня, но даже принадлежим разным расам.

— Не знаю, Юра. Не помню... Отец подумал, наверное, что я... что мы...

— Именно так он и подумал, Ямай. Надеюсь, тебе он поверит.

Она не ответила. Ей удалось сохранить достойный вид, но нервно сцеплённые пальцы выдали её напряжение. Хорошее моё настроение пошло на убыль.

— У нас есть союзник: Перир верит, — сообщил я.

— Долго ты носил меня? — спросила Ямай.

— Сто девяносто шесть суток. Это много?

Ямай засмеялась.

— Ты говоришь по-озийски. А я даже не заметила.

Наваждение, которое случилось на 'Белой луне', исчезло, чему я был рад несказанно, и теперь я с удовольствием любовался на красивое существо. Самое время задать и второй вопрос.

— Ты больше на меня не обижаешься?

— Обижаюсь? Нет. Почему ты спросил? — искренне удивилась Ямай.

— Правда? Мне показалось, что ты здорово обиделась, там, на 'Белой луне'. И всё ждал тебя, чтобы попросить прощения.

Я сам не понял, пошутил я или нет. Ямай рассмеялась:

— Ты не знаешь, в чём виноват, а сам хочешь просить прощения?

— Ну, да. Ты же обиделась.

— Я не обиделась! У меня было плохое настроение. Твои соотечественники обращались со мной, будто я травоядное!

— С тобой никто не обращался, как с травоядной. Наоборот, хотели поскорее помочь вернуться домой. Ты всем понравилась: красивая, полная чувства собственного достоинства.

Ямай прижмурилась от удовольствия, и мне снова захотелось потрогать её округлые уши.

— Оставайся на Озийих, — предложила она. — Тут хорошо, правда? Будешь водить наши корабли.

— Как же я останусь? Меня ждёт семья на Лит-Латае. Ты забыла, что у меня трое детей?

Она заметно сникла, независимый вид сохранить не удалось. Я подошёл к ней и заглянул в глаза.

— Ямай, я буду помнить тебя. Всегда. Не огорчайся. Скоро за тобой прилетит отец. Ты вернёшься в родовое гнездо и будешь петь, как раньше. Старая усадьба наполовину сгорела, но её уже достраивают. Мне тоже надо вернуться домой, как и тебе.

Ямай отвернулась. Опять обиделась! Но она не ушла, уселась на бревно и запела чистым, высоким, переливчатым голосом.

Прислушиваюсь к шелесту дождя,

Струи с неба словно бриллиантовые.

Прислушиваюсь к шелесту — не прозвучат ли шаги

Друга, который спешит ко мне сквозь дождь

Разделить долгий вечер у моего очага,

Который не угаснет, пока друг рядом.

В небе показался знакомый летательный аппарат, отдалённо похожий на трёхколёсный мотоцикл с подвижными соплами.

— Отец! Отец! — закричала Ямай.

Едва аппарат приземлился, как она с радостным криком бросилась к отцу. Ясинсиг остановил её толчком в грудь и повелительным жестом указал на сиденье позади себя. Лицо его оставалось холодным.