Скиталец

Этот человек встал навстречу вошедшим — такой же низкорослый и упитанный, как памятные Эрвину попечители. Его маленькие бесцветные глазки благодушно глянули на Эрвина, и у того отлегло от сердца. Нет, здесь о нем ничего не знали.

— Высшее благо бренного мира — способствовать очищению души ближнего своего, — обратился исповедник к Бертраму. — Добрый господин должен наставлять своих слуг и всячески заботиться о спасении малых мира сего. Сын мой, ты известен своей беспечностью, но забота о душе этого отрока, несомненно, зачтется тебе перед лицом Всевышнего.

— Премного тронут, ваше преподобие, — пробормотал тот.

— А сейчас, сын мой, оставь меня наедине с этим отроком, чтобы я мог принять его исповедь.

Бертрам вышел, и Эрвин остался с глазу на глаз с исповедником. Тот осенил его ритуальным жестом и произнес традиционную ритуальную фразу.

— Говори, сын мой, в чем твои грехи, — сказал он после этого.

— Мои грехи... — по пути сюда Эрвин пытался что-то сочинить, но, занятый совершенно другими мыслями, придумал не слишком-то много. Сколько, интересно, их нужно было перечислить, чтобы не оказаться ни подозрительным праведником, ни злостным грешником? — Я, в общем... ну... мой господин так добр, что не наказывал меня за это, но я, случалось, пренебрегал своими обязанностями. Комнату, бывало, не помою, а мыть ее надо, или сапоги ему плохо вычищу... ну, и тому подобное. Вот так.

— Да, трудно признаваться в своих грехах, — произнес святой отец, принявший бессвязное бормотание Эрвина за стыд. — Но, вижу, ты уже сознаешь, что поступал дурно, значит, тебе будет легче покаяться в своих прегрешениях. Ты раскаиваешься в этом грехе?

— Да, святой отец.

— Отпускаю тебе этот грех твой. В чем еще твои грехи?

— Еще... ну, когда я глядел на служанку из пивной на соседней улице, у меня появлялись дурные мысли...

Это была чистейшая правда, потому что при виде этой девахи Эрвин всегда удивлялся, как это можно быть такой неряшливой, грубой и развязной особой.

— Ты совершал с ней плотский грех?

— Что вы, как можно, святой отец?! — искренне ужаснулся Эрвин.

— Хорошо, что ты не совершил мерзость плотского греха, но и помыслы о нем сами по себе мерзки. Ты раскаиваешься в них?

— Да, святой отец.

— Отпускаю тебе этот грех твой. Впредь всякий раз, как впадешь в соблазн, думай о божественном, чтобы превозмочь низменность своей натуры. В чем еще твои грехи?

— Я так разволновался, святой отец, что больше ничего не могу вспомнить.

— Я тебя не видел здесь прежде, сын мой. Может, ты впал в грех небрежения своей душой, проявляющийся в небрежении храмом божиим?

— Святой отец, я жил на окраине города, пока господин Бертрам не нанял меня на службу.

— Давно ты у него служишь?

— Третью неделю.

— Ты знаешь, почему он отказался от прежнего слуги?

— Он сказал мне, что этот парень надоел ему.

— Тот добрый отрок был очень набожным и пекся о своей душе. Нехорошо со стороны господина Бертрама выгонять слугу по такой ничтожной причине.

— Не смею судить его, святой отец.

Исповедник согласно покивал, глядя на Эрвина. Тот потупился, стараясь выглядеть смирным и глупым.

— Похвальная скромность, сын мой. А тебе известно, что господин Бертрам предался смертному греху гордыни и небрежет спасением души своей, а также душ тех малых мира сего, кто имел несчастье оказаться у него в подчинении?

— Нет, святой отец.

— Так я и подумал. Только такое чистое дитя божие, как его прежний слуга, могло безвредно сносить его растленные привычки. Достаточно ли ты чист, сын мой, чтобы не подпасть под дурное влияние этого человека?

— Я не знаю, святой отец.

— Ты честно ответил, сын мой. Никто не может уповать только на свои силы в деле спасения своей души. Храм готов протянуть тебе руку помощи, если ты согласен ее принять.

Невыразительные глазки исповедника стали как-то больше и заметнее. Эрвин почувствовал, что от него что-то требуется, но не мог понять, что именно.

— Мне неловко обременять храм заботами о таком незначительном человеке, как я, — на всякий случай сказал он.

— Для храма нет незначительных людей, каждая душа здесь важна и священна, — веско произнес исповедник. — Мы поможем тебе сохранить твою душу чистой, но для этого ты должен каждый месяц приходить сюда на исповедь, как подобает доброму чаду божьему, и вместе со своими грехами исповедовать грехи твоего господина, о которых сам он умалчивает. Ты все понял?

Эрвин все понял.

— А как я узнаю, о чем он умалчивает? — задал он нарочито идиотский вопрос. Это подействовало — исповедник улыбнулся его наивности.

— Тебе не нужно это знать, сын мой. Ты рассказывай нам все, а мы разберемся сами. Может, ты уже заметил непотребства в поведении своего господина?

— Какие, святой отец?

— Высказывания против веры, дурные поступки, другие странности, не подобающие благочестивому человеку... постарайся вспомнить, сын мой.

Эрвин ненадолго задумался. Прежний слуга, конечно, доносил сюда на Бертрама, значит, кое-что было уже известно здесь. Нужно было говорить так, чтобы его не поймали на лжи.

— Ну... он не всегда произносил трапезную молитву. Но я видел, что другие идаши тоже иногда забывают ее говорить — особенно, когда посещают пивную. Мне это не показалось необычным, святой отец.

Исповедник одобрительно покивал. По его уверенному, подтверждающему движению Эрвин понял — здесь уже знали, что Бертрам никогда не молится перед едой.

— Он читает молитву на ночь?

— Не знаю, святой отец. Он отсылает меня спать в прихожую и остается один в комнате — может, тогда и читает.

— Что он говорил при тебе о храме, о вере?

— Да почти ничего. Когда мы шли сюда, он сказал, что попал в немилость к святым отцам и теперь думает, как это исправить.

— Он так сказал?!

— Ну, может, не в точности, — поправился Эрвин, поняв, что перестарался. — У господ такие умные слова — я их понял так.

— В следующий раз запоминай дословно. Тебе известно, куда он ходит по ночам?

Эрвин вскинул на него глаза, стараясь выглядеть как можно простодушнее.

— На двор, святой отец. Он не хочет, чтобы горшок вонял у него под кроватью.

На лице исповедника мелькнула улыбка, впрочем, тут же подавленная.

— Я имею в виду — не уходит ли он куда надолго?

— Ночью? Не знаю, святой отец, я ложусь спать рано и сплю крепко. С утра он будит меня, чтобы я помог ему одеться.

— Постарайся не быть таким засоней. Запоминай, когда он уходит по ночам и когда приходит, в какие дни и как часто.

— Да, святой отец.

— А теперь иди, и да будет с тобой благословение божье.

В молельном зале Бертрама не было — понятно, господин не станет ждать своего слугу. Эрвин оглядел сумрачное пространство под сводами зала, освещенный лампадами алтарь, перед которым молились две женщины. Сумрак и пустота вызвали у него ощущение неправильности — и в его сознании всплыл образ похожего зала, но тот был ярко освещен. Неужели он уже бывал здесь?

Он вышел на площадь и рассеянно побрел по темным улицам. Его мысли цеплялись за обрывок воспоминания, но смутный образ не становился яснее. Эрвин дошел до флигеля и вошел в маленькую прихожую, которая теперь была его комнатой. Сквозь тонкие щели прямоугольника внутренней двери пробивался свет — значит, Бертрам вернулся домой и зажег светильник. Эрвин не пошел в хозяйскую комнату, потому что у него там не было никакой работы, а хозяин не любил, когда его беспокоили понапрасну. Он сел на свой тюфяк, лежавший на полу у стены рядом с печкой, обхватил колени руками и оперся на них подбородком.

Все его усилия были сосредоточены на случайном воспоминании, которое никак не желало проясняться. Только зал и яркие свечи — и все, больше никаких подробностей. Но это было, и это было как-то связано с тем местом, где он сейчас побывал, иначе откуда бы это взялось?

Поглощенный мыслями, Эрвин не сразу заметил, что внутренняя дверь открылась и в освещенном проеме появилась плечистая фигура Бертрама. Хозяин остановился в дверях и молча глядел на слугу, пока тот не поднял голову. Их взгляды скрестились, словно клинки, пробующие силу противника — как тогда, на поле.

— Зайди, поговорим, — сказал наконец Бертрам, сделав едва заметный приглашающий кивок.

Эрвин поднялся с тюфяка и вошел за ним в хозяйскую комнату. Там Бертрам уселся в кресло у окна, а Эрвин остановился у порога, как и положено вышколенному слуге.

— Мой прежний слуга был набожным парнем, — заговорил Бертрам, устроившись в кресле. — Его не нужно было тащить к святым отцам на веревке.

— Виноват, ваша милость, — потупился Эрвин.

— Я сказал духовнику, что пришлю тебя, но тот потребовал, чтобы я привел тебя сам. Сказал, что подождет нас в исповедальне. Зачем ты им так понадобился?

— Я — ваш слуга, ваша милость.

— И что из этого?

— Вы же сами сказали мне, что вас подозревают в недостатке благочестия, — напомнил Эрвин, удивляясь недогадливости хозяина. — Этот человек хотел предупредить меня, чтобы я не подпал под ваше дурное влияние.

— Вот как! — Глаза Бертрама вспыхнули гневом. — Стоило мне чуть-чуть не угодить им, и теперь они обвиняют меня во всех семи смертных грехах!

— Только в одном, ваша милость — в грехе гордыни.

Бертрам мрачно усмехнулся.

— Ну, это еще не самый худший из них.

— Ваша милость, святой отец говорил, что вы должны заботиться о спасении моей души. Вы можете напомнить мне остальные шесть смертных грехов?

Пожав плечами, Бертрам исполнил его просьбу.

— Гнев. Любострастие. Чревоугодие. Жадность. Зависть. Уныние, — перечислил он, делая подчеркнутую паузу после каждого названия.

— Значит, среди них нет предательства, — вполголоса проговорил Эрвин. — Как вы думаете, ваша милость, почему?

— Что — почему?

— Вы задумывались, почему религия объявляет одни грехи смертными, а другие — нет? Я поставил бы предательство в смертные грехи, но его среди них нет. Чревоугодие есть, а разве оно хуже?

Бертрам с изучающим интересом уставился на него.

— Ты далеко не так прост, как прикидываешься. Еще когда ты служил у Бобура, я подозревал, что ты следишь за мной... — он оборвал фразу на полуслове, выжидательно глядя на Эрвина.

— Это потому, что святые отцы знают о вас кое-что, что им вроде бы неоткуда знать?

— Да.

— Если бы я доносил им на вас, вам не понадобилось бы вести меня туда на веревке, ваша милость. Куда вероятнее, что это делал тот, кто ставит верность святым отцам выше верности своему хозяину.

— Ты намекаешь на моего прежнего слугу? Я думал на него, но парень слишком глуп, чтобы сговор с ними оставался незаметным для меня. Я думал на тебя, но не нашел никаких улик, и — странно — у тебя есть чувство чести, какого не бывает у слуг. Ты не из тех, кто предает. Я думал на кое-кого из знакомых, которым не помешало бы поучиться чувству чести хотя бы у тебя, но они просто не могут знать обо мне таких подробностей. Я думал даже... ну об этом ладно...

— Ваша милость, есть способы договориться с умными людьми, но есть и способы договориться с глупцами. Например, можно сказать дураку, что для спасения своей души он должен вместе со своими грехами исповедовать и грехи своего заблудшего хозяина. Втайне от него, разумеется.

В глазах Бертрама сверкнуло понимание.

— Так они предложили тебе это?!

— И очень сожалели, что вы ни за что выгнали такое чистое дитя божие, каким был ваш прежний слуга.

— И ты говоришь это мне?

— Вы взяли меня на работу и платите мне за службу. Значит, вы оказали мне некоторое доверие, которое я не вправе нарушать.

Бертрам невольно усмехнулся.

— Если бы слуги рассуждали так, они были бы благороднее господ. Когда я беру слугу, я заранее знаю, что беру бездельника, который ничего как надо не сделает без затрещин и который на каждом углу будет перемывать мне кости с такими же бездельниками, как он. Ты рассуждаешь не как слуга.

— Виноват, ваша милость.

— Ты и служишь не как слуга.

— Виноват, ваша милость.

Бертрам замолчал и испытующе глянул на него — уж не насмехается ли над ним этот парень? Тощий, словно недокормленный, волосы необычные, светлые, хотя такие встречаются у северян. Во взгляде нет ни робости, ни подобострастия, обычных для простонародья, но также нет и ни вызова, ни скрытой издевки, свойственных знатным людям, поставленным перед необходимостью подчиниться. В позе — послушание, не натуральное, но и не нарочито подчеркнутое — просто дань условностям. Да и с возрастом этого парня ощущалась незаметная на первый взгляд неувязка — внешность незрелого, еще не раздавшегося вширь юнца, и спокойные глаза человека много пожившего и много повидавшего. Или даже очень много повидавшего.

Нет, не похоже, чтобы этот парень искал удовлеворения в тайной издевке над своим господином — это был просто отказ откровенничать. Поразмыслив, Бертрам оставил намерение вызвать его на откровенность и повернул разговор в другую сторону.

— Значит, я могу рассчитывать на твою верность?

— Вы можете рассчитывать на добросовестное выполнение обязанностей, для которых вы меня наняли, ваша милость. Еще вы можете рассчитывать на мою порядочность, насколько вообще можно рассчитывать на порядочность другого человека. Многие неприглядные вещи делаются не по злому умыслу, а по ошибке, по слабости, по невежеству или недомыслию — поэтому, если у вас есть секреты, лучше оставьте их при себе. Если, к примеру, у меня были бы секреты, я посвятил бы в них кого-то еще, только если бы у меня не было другого выбора.

И голос, и глаза Эрвина оставались спокойными, даже дружелюбными, но Бертрам отлично понял не только его отказ принимать участие в хозяйских тайнах, но и полное нежелание слышать о них хоть что-нибудь. Это не столько раздосадовало, сколько заинтриговало его — он знал, как падко большинство людей на чужие секреты. Поскольку его слуга был не таким тупицей, чтобы питать безразличие ко всему на свете, значит, у него наверняка имелись собственные тайны, которыми он не хотел делиться.

— Ладно, иди, — отпустил его Бертрам.

Вернувшись в прихожую, Эрвин уселся в прежней позе на тюфяк и невидящим взглядом уставился в темноту. Он не был против откровенности, он отчаянно нуждался в человеке, которому мог бы доверять. Возможно, он решился бы довериться Бертраму, если бы тот поставил свой вопрос иначе.

Например — "значит, мы можем доверять друг другу?"

В последующие дни Эрвин продолжал размышлять над своим воспоминанием. Ярко освещенный зал говорил о каком-то важном событии, потому что для другого не стали бы зажигать столько свечей. И оно имело значение для него, Эрвина, потому что неспроста оно всплыло, когда он, полный тревожных догадок и всевозможных опасений, вошел в молельный зал. Событие, несомненно, было связано с обстоятельствами, вследствие которых он потерял память.

Наверное, стоило бы еще раз побывать в храме — может, вид этого зала разбудил бы и другие воспоминания — но Эрвин опасался, что его все еще разыскивают. Слова о звене с изъяном, непонятно как и откуда заскочившие ему в голову, не покидали ее. Это были не его слова, они принадлежали этим невзрачным любителям порядка, которые вряд ли успокоятся, пока не доведут вверенную им цепь человеческих личностей до идеального состояния.