Другой поток времени-02. Поворот

— Из-за этого немецкое наступление замедляется?

— И из-за этого. И ещё по куче разных причин. Хотя бы то, что они до сих пор не взяли Брест-Литовск. Пока он не взят — всё их южное крыло в Белоруссии стоит как пришитое.

Брестская цитадель

Брестская цитадель — как и в годы Великой (первой Мировой) войны — крупный оборонительный узел в транспортном коридоре юго-западной Белоруссии, опирающийся на железнодорожные сооружения Брестско-Кобринского железнодорожного узла.

Представляла из себя вытянутый с запада на восток примерно на пятьдесят километров прямоугольник, от Бреста до Кобрина. Западный рубеж проходил по реке Западный Буг, восточный — по Днепро-Бугскому каналу. Северная сторона оборонительного узла прикрывалась заболоченными поймами реки Лесной, протекающей по Беловежской пуще. Южная оборонительная линия также проходила по кромке Пинских болот, но здесь у противника было больше пространства для транспортного маневра — между линией обороны, осью которой служила железная дорога Брест-Минск и краем болот был значительный разрыв, с проходящими по незащищённой территории просёлочными дорогами.

Оборонительная линия вынужденно не отдалялась от железной дороги далее чем на десять-двенадцать километров — дальность эффективного огня 152-мм железнодорожных артсистем, поэтому противник мог обойти брестский оборонительный район с юга. Для предотвращения беспрепятственного обхода к моменту начала боевых действий в Брестской цитадели были сосредоточены основные подвижные резервы Западного крыла Корпуса охраны границы — четыре артсамоходных бригады, 23-го июня в Кобрин прибыла ещё одна бригада самоходок из Смоленска. Совместно с мониторами Пинской речной флотилии эта механизированная группировка постоянно срывала переброску войск правого фланга 2-ой танковой группы, нанося артиллерийские удары по растянувшимся германским колоннам.

Кроме и без того плохого первоначального состояния просёлков, дороги и мосты через многочисленные притоки Буга и Припяти южнее Бреста начали разрушать ещё за неделю до войны. Применялись завалы, разрушение гатей, перекоп насыпей, по возможности — подтапливание местности. Иногда сооружались ловушки. Минирование заранее не проводилось, мины передавались подвижным заградительным отрядам, которые выходили на вражеские коммуникации и при помощи минирования с управляемым подрывом организовывали удары по германским частям во время их передислокации.

Уже к 25 июня командование 2-ой танковой группы убедилось, что замысел глубокого обхода советских позиций у Бреста срывается. К утру 25-го июня передовые разведывательные отряды немецких танковых дивизий подошли к Днепровскому каналу, но были рассеяны ударами речных мониторов, авиационными налётами и контратаками 1-ой Кобринской территориальной бригады и Первой польской бригады волонтёров. В течении всего дня немцы пытались нарастить группировку на западном берегу канала и обеспечить штурм Кобрина, но из-за больших потерь на дорогах от артобстрелов и атак советских сил, и возникающих от этого транспортных заторов численность немецких войск в районе Кобрина к вечеру 25-го июня не только не выросла, но даже сократилась. Разведбатальон одной из дивизий был вынужден отойти на пять километров до ближайшей водной преграды под натиском польских волонтёров, ещё одна разведывательная часть попала в окружение на восточном берегу канала и полностью погибла. Донесения в штаб 2-ой немецкой ТГ от частей, пытающихся выдвинуться южнее дороги Брест-Минск, исключали возможность успешного удара по тыловым позициям советского оборонительного района в ближайшие два дня. Это означало полный провал всего плана наступления в Белоруссии, поэтому немецкому командованию пришлось срочно вносить коррективы в свои действия.

...Услышав приближающиеся голоса, Михась с трудом повернул голову. Сквозь неумолкающий звон кровопотери он различил чужое звучание немецкой речи. Тень надежды, всколыхнувшаяся, когда он услышал подходящих людей, медленно угасла. Но, хотя теперь смерть была неизбежна, страх перед ней не возращался. Почему-то, вытесняя привычку думать только о себе, вновь и вновь возвращалось к нему недавнее воспоминание.

"...вчера ночью советские дальние бомбардировщики нанесли удар по железнодорожным путям варшавского узла, на которых находилось большое количество германских военных эшелонов. В результате неожиданно эффективного подрыва большого количества боеприпасов, находившихся в этих составах, городу Варшава и гражданскому польскому населению был причинён заметный ущерб. Советское правительство провело специальное расследование итогов бомбардировки Варшавы и приняло решение впредь, до обеспечения условий, исключающих повторение таких трагических событий, не повторять налёты на находящиеся в городской черте склады и запасы взрывчатых и горючих веществ. Вину за нанесённый гражданам Варшавы ущерб и за погибших и раненых в результате налёта граждан Польши взял на себя командовавший налётом комбриг Левандовский."

Комиссар складывает газету, но разгорячённые начатым из-за того, правильно или неправильно русские поступили, бомбив Варшаву, волонтёры польской бригады не торопятся продолжать спор. И он, Михась, не желая позволить этим клятым москалям вывернуться в очередной раз, кричит с места:

— Ага, вину взял! И что с того? Он что, в тюрьму за то пойдёт? Нет, только повинится — и вся недолга, — он обводит торжествующим взглядом окружающих — как он уел "красных"! — и видит на лицах тех волонтёров, которые побывали в "советах", странное выражение. Как будто сказал что-то совсем глупое.

— А ты думаешь, тюрьма — самое страшное? — спрашивает после молчания один из бывших в Испании волонтёров, седоватый прапорщик из третьего взвода.

— И что такого страшного "вашего" генерала ожидает? — задирчиво спрашивает Михась, внутренне сьёжившись. Кто их, дикарей красных, знает. Вон, говорят, в их поганых НабКомах людей пытают...

— Есть и пострашнее, чем тюрьма. И чем казнь обычная. Стыд перед людьми — вот казнь и наказание наихудшее из мыслимого, — отвечает другой "советский", поляк-железнодорожник из-под Слонима. Затягивается, выпускает дым из неловко скрученной самокрутки.

— Так чего стыд! Глаза не выест, поди!

— Это если не на глазах людей, — тихо отвечает уже комиссар. — А если тебе прямо в глаза тех людей, перед которыми ты вину признал, смотреть придётся и прощения просить — может и выесть. Сам как думаешь?

— Это как? Что, ваш генерал по Варшаве ходить будет и у людей просить прощения будет? Да ну, сказки-то чего рассказываете!

Михась видит, как усмешливо переглядываются "восточники" и злится.

— Не верю!

— Никто и не заставляет тепя, Мишо, — медленно говорит ещё один из "стариков"-волонтёров. Вроде то ли эст, то ли вовсе финн. — Толко так и наказывают Советы — ты тем людям, перед которыми виноват, в глаза посмотреть должен та повиниться. Коли простят тепя — сначит вина снята. А не простят — ещё проси.

Вспомнилось Михасю, как врал он в лавке односельчанам, продавая то сукно подопревшее, то водку поддельную, невольно представилось, что поймали его с поличным, принудили виниться — а вокруг лица соседей, суровые, презрительные — аж в краску бросило, голос перехватило.

— Да ну, брешете! — неуверенно сказал он. Поглядел в глаза комиссару, другим — понял. Не брешут.

— Да что вы за люди то такие! Этож и впрямь хуже... Смерти хуже! Что он, генерал ваш, совсем без стыда — не застрелится? Вот застрелится — и всё!

— Ох, Михась, единоличник ты наш, — усмехнулся невесело комиссар. — Сказано — за своих пилотов вину на себя взял. Если он застрелится — они виноватые будут. Да ещё и за то, что вину неподьёмную на своего командира взвалили.

— То ись, им, пилотам этим, виноватиться придётся тогда? Да вы чё?

— Так и есть.

— Ну да ладно, их всёж не один человек. Поделят...

— Не так, Михась. Перед каждым. Каждому из пилотов — перед каждым раненым. Перед могилами всех погибших. Перед каждым осиротевшим. Каждому. Вина — она не делится, так-то, Микаил.

Качнулось небо. Сел Михась, не заметивший, как в запале и вскочил на ноги. Как будто на секунду неподьёмная тяжесть чужой вины обрушилась на него, подкосив не только ставшими ватными ноги. Как будто той немыслимой тяготой перебило внутренний стержень какой-то в нём. Уверенность простую, что мир устроен просто и так, как ему видеть мир хочется. Упёрся ладонями в лицо, закачался, сам не понимая, что с такой непредставимой бедой делать. Пробормотал сквозь пальцы: — Ну может, повезёт ещё комбригу. Может, до Варшавы в бою погибнет. Всёж честь ему и слава — не можно смерью храбрых павших виноватить!

Сел кто-то рядом. Комиссар. Смотрит в небо. Вздохнул.

— Нет, Михась. Пока не исправлена вина — она есть. Высший Совет Республики признал её. Если погибнет в бою тот, кто взял на себя ответ за неё — вина ляжет на Высший Совет.

— На весь?

— Да, Микаил. На весь.

Чёрным стал мир. Нет в нём забвения. Нет в нём милосердия. Вина будет искуплена. Любой ценой. Что смерть. Словно сняло у Михася повязку с глаз — и он видит лица мёртвых, и повторяет, повторяет: — "Простите. Простите меня". И смотрит в немигающие глаза, в которых нет ни прощения, ни забвения.

А сегодня в бою проскочил Михась по балочке ближе всех к опушке. Укрылся в кусточках и снял расчёт пулемёта, что прижал его взвод к земле. Да вот отойти сам не смог. Заметили фрицы, откуда он стрелял и бросили в балочку мины. Посекло его. Успел ещё разглядеть, прежде чем впал в беспамятство, как бросился в атаку сквозь разрывы мин, к его укрытию десяток ещё живых товарищей — и не приходил в себя, пока не услышал подходящих немцев. Уже не чувствовал своего тела Михась, но такая боль резанула его, что нет у него ни сил ружья поднять, ни бомбы во врага кинуть, что застонал, не выдержал.

— Вот видите, Клаус, у нас, кажется есть с кем побеседовать.

— Вряд ли, Хейдрих. Думаю, это агония. Впрочем, посмотрим поближе.

Михась увидел, как комья земли с рваными волокнами травы перед лицом повернулись, сменяясь кустистыми склонами лога, изрытыми ямками взрывов. И двумя неотчётливыми человеческими фигурами, стоящими над ним. "Вот какие они, ангелы мои" — с усмешкой подумал он.

— Клаус, он даже не моргает. Вы правы, с этим поговорить не получится. Пойдёмте.

— Нет, погодите. Кажется, наш поляк оживает.

Смерть была рядом. Михась видел её как тёмную стену поодаль — так же отчётливо, как прилипшие соломинки на сапоге стоявшего над ним немца. Но точно также отчётливо чувствовал он сейчас силу, что держит смерть, не давая ей навалиться могильной плитой ему на грудь. Непоборимой скалой стояли, удерживая смерть над ним — живые и мёртвые, люди неподкупной совести, железной стеной воли, давая ему время. Время, чтобы он, Михась, мог уйти свободным. Чтобы Зло, что отчётливо нависло над ним в облике двух гансов, осталось в дураках. Надо только сказать... сказать. Михась отчаянно боролся с заливающей память темнотой... надо успеть сказать.

— Чёрт, Клаус, эти большевики — настоящие фанатики! Он перед смертью плюнул в вас!

— Да нет, Шмидт. У него просто пробиты лёгкие. Он так старался нам что-то сказать. Но впрочем, я знаю, что. Хейдрих, дальше нет необходимости отыскивать кого-нибудь из недобитых вашими гренадёрами ударников.

— Что он сказал?

— Он ничего не смог сказать. Но я знаю — что он хотел сказать. И у твоего командования действительно серьёзные проблемы.

— Проблемы?

— Погляди.

— Он перед смертью сжал руку... Конвульсия?

— Нет, конечно.

— Тогда... Рот Фронт?

— С чего бы поляку так напрягаться, чтобы напомнить нам о Тельмане? Нет, Хейдрих. Он хотел сказать — Но пасаран!

— Дрянь... Интербригады?

— Да. Красные всё же готовились к войне. Интербригады перебросить из Западной Испании в Западную Белоруссию — не до ветра сбегать.

— Клаус, мне кажется, вы преувеличиваете угрозы от красных. Интербригады, может, были хороши против макаронников...

— Шмидт. Ваш батальон драпал — да драпал, от одной роты этих "слабых" красных. А ведь это была только разведка! Остальные роты батальона, да и вся бригада в целом — там, на востоке. Готовит позиции. Это страшные бойцы, Хейдрих. Страшные. Вы видели, что они могут наделать — а ведь у них не было никаких шансов против ваших мотострелков. Без тяжёлого оружия, с парой-тройкой миномётов. Выбили начисто передовой отряд, сожгли бронемашины и грузовики. Почти прорвались на расстояние штыкового удара. Вы, Шмидт, молодец. Поставили пулемёты на флангах, приказали выдвинуть миномёты в первую линию. Учтите на будущее — без массирования огня отбить атаку этих оглашенных никому не удавалось! Но сломать оборону интербригад без тяжёлой артиллерии — вообще невозможно.

— Штурмовики могут...

— Хейдрих, штурмовики хороши по колоннам и незащищённым, незамаскированным позициям. У командиров тех, кто ждёт нас дальше на восток — боевого опыта побольше, чем у меня и вас, вместе взятых. Не забудут они замаскировать артиллерию, не забудут про зенитки. Нет, без парка тяжёлой артиллерии дальнейшее продвижение — невозможно.

— Клаус, вы серьёзны, как пастор. Где знаменитая лёгкость характера офицера Абвера?

— Гауптманн, вы расстроены, что не сможете послать своей Марте из Минска обещанное столовое серебро? Забудьте об этом обещании, Шмидт, или вас оставят на обочине здешней скверной дороги, под кокетливым крестиком из столь любимых русскими берёзок.

— Что, всё действительно ещё хуже? О чём говорят у вас, с высоты армейского штаба?

— О том, что вашим разведгруппам, Шмидт, возможно, придётся отойти на исходные позиции. Русские террористы буквально истерзали наши тылы. Русская авиация не даёт покоя нашим обозам днём, а русская артиллерия — и днём, и ночью. Хейдрих, этот свинский край — одна сплошная вонючая ловушка, и я не представляю, как наш "быстроногий Гейнц" будет вылезать из неё. Мы увязли обеими ногами! Я не могу говорить за наших умников из штаба, но я буду рекомендовать вывести маневренные силы из-под Бреста и перебросить их южнее и севернее. Здесь мы застряли надолго. И ещё эти проклятые интербригадовцы! Вы посмотрите, Хейндрих, как нагло ухмыляется нам эта дохлая рожа!

Микаил Йозеф Выдко, 33-ёх лет от роду скорняк и лавочник из деревни под Бялой-Рявской, никогда в своей жизни не бывший даже в Варшаве, а тем более — в Испании — не узнал, что его улыбка остановила дальнейший прорыв 24-го танкового корпуса вермахта.

Восстановив управляемость войсками, серьёзно пострадавшую от действий советских разведывательных групп против штабов полков и дивизий 2-ой ТА и 4-ой полевой армии вермахта 22-24 июня, Гудериан отдал приказ начать штурм Брестской цитадели: войска 4-ой армии должны были сковать основные силы русских, обороняющиеся по реке Буг, а зашедшие во фланг брестской оборонительной позиции танковые и механизированные части, развернувшись на север, одним броском намеревались перерезать главную артерию советской Цитадели, и получив свободу передвижения, далее стремительно ворваться в самое сердце Белоруссии по широкому Минскому шоссе. С севера удар механизированных войск должны были поддержать егерские части, уже пятые сутки вёдшие бои в лесных буреломах Беловежья. Они также не смогли выполнить стоявшую перед ними задачу и по правому берегу Лесной выйти к Кобрину. Но в штабе 2-ой танковой сочли, что егерей достаточно для форсирования узкой лесной речушки и поддержки усилий мехсоединений. После утверждения в ОКХ изменения плана 26 июня германские войска начали первый генеральный штурм Брестской Цитадели.