Железный Ветер

Бейтман знал, что стоит за всеми действиями Острова. Он знал, что скрывает 'зона тигра'. И это знание делало бессмысленными все прежние правила, условности, порядки. Оно превращало в пыль межгосударственный этикет и избавляло от необходимости объяснять, что стоит за невозможными доселе маневрами британского флота и сворачиванием всей дипломатической сети.

Император в одиночестве сидел в 'ульяновском' кресле, стискивая резные подлокотники. Голова была словно стянута железным обручем, а глаза горели, но он не чувствовал боли. Он старался побороть чувство холодных коготков безрассудного страха, царапавших спину.

Чувство неведомой беды.

* * *

Савелий Таланов был деловым человеком, поэтому терпения и сдержанности ему было не занимать. Но сейчас он с трудом сдерживал раздражение и гнев, меряя шагами каюту подобно тигру в клетке.

По четко расписанному графику он должен был оказаться в Рейкъявике не позднее вечера минувшего дня. Савелий привык к постоянным перемещениям по всему свету и к транспорту, работающему как часы, по-крайней мере, в местах отмеченных печатью цивилизации. Перелет в столицу прошел как и положено, в срок и без накладок, но в московском авиапорту начались проблемы. Воздухоплавательная сеть на северо-западном направлении ощутимо сбоила, рейсы откладывались и отменялись. Пассажиры возмущались, грозили судом и комиссией по коммуникациям, персонал обещал разъяснений и компенсаций.

Понаблюдав это тягостное зрелище минут пять Савелий понял, что в соответствии с заветами основателя профсоюзного движения Льва Троицкого, не следует ждать милостей от бюрократии, нужно брать их самим. Знание вопроса и наличность (Таланов-путешественник по-старинке не верил в чеки и дорожные денежные билеты) решили вопрос, хотя и с большой потерей времени.

Путь удлинился почти на сутки и оброс пересадками: Москва — Таллин — Стокгольм — Норвежский Берген. Сейчас дирижабль миновал Фарерские острова и, обходя небольшой грозовой фронт, двигался вдоль магистрали Копенгаген-Рейкъявик.

В отличие от фешенебельного аэрокрана, скоростного и комфортабельного, лететь пришлось на машинах экономического класса и даже, как сейчас, на списанной из ВВС многоцелевой платформе-'сардельке', переоборудованной под пятидесятиместный пассажировоз. Таланов был далеко не единственным, кто оказался достаточно расчетливым и состоятельным, поэтому свободное место удалось купить в последний момент и только в крошечную одноместную каюту. Макушкой он доставал металлический потолок, а улегшись на откидывающуюся койку упирался ногами в стену, все сантехнические удобства были в коридоре, прямо как в купейных вагонах или автопоездах.

Ноги устали, Савелий с вздохом присел на койку и подумал, что вот она — верная примета старости. Ее неслышную поступь слышишь тогда, когда путешествия превращаются из приключения в тягостную обязанность, а бытовые неудобства из острой приправы к приключениям становятся занозой в седалище. Болели суставы, рубашка настоятельно требовала смены, туфли — чистки, а костюм — глажки. Старый верный портфель испанской кожи, порыжевший от времени, не требовал ничего, но забыть о себе так же не позволял — он был до упора набит оригиналами документов по продаже судов и техническими заключениями. Таланов не любил риск, но еще больше не любил сделок, срывающихся из-за нехватки пустяковой, казалось бы, бумажки. Старческая щетина непривычно и неприятно кололась.

Черт с ним, с бытом, подумал он, отскрипел шесть десятков с гаком, продержусь еще несколько часов. Савелий прилег на койку, сложил тощую подушку едва ли не вдвое, подложил под голову. Почему то вспомнилось, как в далекие двадцать пять он, тогда еще только владелец первого судна, маленького лихтера, мылся в крошечной душевой корабля, раза в два меньшей чем эта каюта. Тепловая спираль снова сломалась, вода шла холоднющая, но он лишь фыркал, яростно растирая горящую кожу, разбрасывая ледяные брызги. Сейчас от такого приключения сердце с ходу бы обиделось и ушло.

Старость — это плохо.

Но с другой стороны — как посмотреть. Старость можно ведь воспринимать не как закат жизни, а как ее золотую осень. Дело, деньги — как сказал бы покойный Джугашвили, 'все это прах в контексте мировой экономической динамики'. Дети и внуки — вот, что действительно имеет значение. Новая жизнь, взращиваемая трудами старой, готовая сменить ее и повторить тот же самый цикл. Вечный круговорот жизни в природе — новое всегда берет в долг у предшественника, чтобы затем выплатить этот кредит тем, кто придет после. Такова природа вещей, единая и для огромных сообществ, и для отдельной семьи...

Савелий Сергеевич женился поздно, уже после тридцати. В этом возрасте многие его сверстники уже начинали задумываться о возможных в будущем внуках, но он все никак не встречал ту, что смогла бы пленить непостоянное сердце моряка и дельца. До тех пор, пока не встретил Екатерину... Так она требовала себя называть — никаких плебейских 'Кать' и тем более 'Катюш', только и исключительно 'Екатерина Валентиновна'. Красивая, утонченная, преисполненная природной грации и изящества. Недобрая, эгоистичная, высокомерная, отравленная болезненным аристократизмом и чувством превосходства, тщательно выращенным бабкой, последней представительницей старинного княжеского рода, разорившегося и опустившегося еще в прошлом веке после Указа 'Об упразднении сословий'.

Екатерина с детства росла 'в неподходящем окружении', уверенная, что где-то там, 'в столицах' есть другая жизнь, яркая, сверкающая, идеальная. Там мыслят и говорят исключительно о высоком, не знают бранных слов, пьют французское шампанское из наперстков. Там Рай, которого она была лишена по несправедливости жизни и заговору плебейского окружения, но ждущий, готовый принять ее.

Этот брак не был счастливым, да и не мог таковым стать. Таланов был для своей жены слишком прост, слишком груб, слишком приземлен. В свою очередь Савелий достаточно быстро понял, что женился на неврастеничке, нетерпимой, жестокой, болезненно агрессивной ко всему, что противоречило ее представлениям о 'приличном' и 'достойной жизни'. Но он любил ее, даже несмотря на то, что, в конце концов, она возненавидела его за 'нищету', за то, что Рай, украденный у ее семьи реформацией Жестокого, все время оказывался где-то дальше, близкий, но всегда ускользающий. Когда жена умерла, он искренне оплакивал ее, но его скорбь осталась неразделенной — сын ненавидел мать, с безумным упорством стремившуюся сделать из него 'интеллигентного человека, будущего дипломата'.

Грустная ирония судьбы. Он, 'миллионщик', делец или как их называют в Новом Свете 'бизнесмен', председатель правления далеко не последнего товарищества, владеющего маленьким, но очень доходным траулерным флотом. И он же по превратностям слепого чувства на годы оказался гостем в собственном доме и едва не потерял любовь сына. Как хорошо, что это 'едва' таким и осталось. Сын, внук и внучка — вот достойный итог его жизни.

Но и про дело забывать не след. Сначала — сделка, затем — приятные думы о семейном.

Таланов сел на койке, резко, насколько позволяло постаревшее тело. Что-то случилось, что-то такое, чего разум в первые мгновения не осознал, но в один момент изгнавшее демонов прошлого. Савелий Сергеевич приложил ладонь к стене, 'прислушался' к собственному вестибулярному аппарату. С близоруким прищуром всмотрелся в полупустую бутыль с водой, стоящую на крошечном алюминиевом столике, таком же откидном как и койка.

Так и есть, чутье и многолетний опыт моряка не обманули его даже несмотря на годы кабинетной работы. Судя по вибрации корпуса, ходовые машины резко увеличили мощность, выйдя на режим форсажа, одновременно дирижабль заложил крутой поворот на правый борт — уровень воды в бутылке уже не составлял прямого угла с ее стеклянными стенками. Перед вылетом Савелий специально изучил погодные сводки — впереди не было ничего, что заставило бы менять курс. Значит, либо поломка, либо что-то еще... И у него больше нет времени, чтобы тратить его, пытаясь добраться до исландских партнеров до истечения банковского срока.

Он встал, накинул плащ и решительно вышел.

Списанные военные машины пользовались стабильной популярностью в гражданском воздухоплавательном флоте. Как правило, они были уже достаточно изношены и требовали ремонта. Если машина предназначалась для пассажирских рейсов, к ремонту добавлялись немалые расходы по серьезной перепланировке и перестройке сугубо военной машины под цивильные нужды, демонтаж орудийных палуб, пусковых установок и прочей убийственной машинерии. Но надежность военной техники вполне окупала расходы — списанный дирижабль ВВС мог отслужить без проблем еще минимум лет десять-пятнадцать, а затем продолжить службу в Южной Америке и Африке, где эксплуатационные нормы и технический регламент воспринимали как причуды слишком богатых белых людей.

Этот дирижабль не имел даже собственного названия, лишь бортовой номер, и подвергся минимальным переделкам. Вероятно, владелец линии рискнул поставить на рейс только-только выкупленную машину, рассчитывая неплохо заработать на внеплановом рейсе и таких же как Таланов бизнесменах, рвущихся в Исландию. Не напрасно рассчитывал, прямо скажем, если обычно подобный перелет обходился примерно в сотню марок, то теперь Таланов заплатил почти тысячу.

У двери капитанской рубки стоял матрос, невооруженный, но с очень решительным видом. Когда Савелий появился из-за угла, он приосанился и стал еще решительнее, наглядно показывая, что не пустит и пресечет. Впрочем, не на того напал, Таланов-старший командовал людьми сорок лет и прекрасно умел 'включать начальника'. И, что было самым существенным, корабль принадлежал норвежской компании, а норвежский Таланов знал прекрасно. Как и любой человек, занимавшийся рыболовством в 'русском море'.

— Матрос! — низким голосом прорычал он, подойдя вплотную к охраннику, приподнявшись на носках и угрожающе уставившись ему в переносицу. — Представься! Я — член правления компании, и я тебя уволю к троллям и акулам! С дороги!

И матрос сломался, сразу и бесповоротно.

В рубке Таланов использовал тот же прием, но с меньшей напористостью, разыграв вежливое недоумение делового человека, который очень, ну просто очень сильно спешит и обладает паем в 'Воздушных перевозках Бьйорссонов'. Пая у него, конечно, не было, но Таланов здраво рассудил, что если все в порядке, его просто выставят, а если не в порядке, то до проверки не дойдет.

Капитан, здоровенный северянин под два метра ростом, в щегольской белой форме, кратко разъяснил, что десять минут назад радар засек пять боевых термопланов английской приписки, полный дивизион многоцелевых тяжелых платформ класса 'Пальмерстон'. Британцы растянулись широкой цепью по вектору норд-норд-ост с интервалом примерно пятнадцать-двадцать миль. Командующий дивизионом вышел на связь, уточнил класс и цель 'пассажира' и потребовал немедленно вернуться обратно, дальше путь закрыт. При сохранении прежнего курса 'пассажир' будет сбит.

— Я знаю этого человека, — с истинно нордической краткостью пояснял капитан Таланову, — совместная учеба. Мало говорит, много делает, напрасно не предупреждает.

— Я теряю деньги, — попробовал, было, протестовать Таланов, но одного взгляда в глаза капитана было достаточно, чтобы понять — здесь угрозы и уговоры уже не помогут. Неизвестно, что связывало в прошлом англичанина и норвежца, но капитан был серьезно напуган и не собирался искушать судьбу. Даже ради 'члена правления'.

Таланов присел на маленький стульчик в углу рубки, прямо у двери, сцепил пальцы в попытке вернуть самообладание. Он столько сделал в этот день, столько сложностей победил, и теперь все планы рушились по какой-то злой прихоти судьбы и тронувшихся умом англичан... И без того тесная кабина словно сжималась, физически сдавливая его, мешая дышать. В горле запершило, воротник перехватил горло как удавка. Таланов дернул ворот, крепкая ткань, настоящий 'морской шелк' не поддалась с первого раза, Савелий с проклятием рванул снова, пуговицы с дробным перестуком посыпались по металлическому полу.

Он резко встал, собирая в кулак всю волю, подсчитывая, сколько личных средств может мобилизовать — если не удалось надавить, следовало подкупить.

Но Савелий опоздал.

За тридцать морских миль от дирижабля некто, скрывавшийся в ночной тьме, решил, что англичане слишком нерешительно, даже непозволительно мягко отнеслись к своим обязательствам и отдал короткий приказ. Исполнители попытались его саботировать, ссылаясь на требования экономии, их короткий обмен приказами и отзывами подарил 'норвежцу' почти десять минут.

Сейчас они истекли.

— Воздух! Воздух! — истошно завопил оператор радара. Все присутствующие в рубке закричали разом. Таланов перестал понимать резкие, почти панические команды. Единственное, что он сообразил — англичане запустили ракеты.

Савелий, действуя как во сне, вновь сел и крепко ухватился за сиденье. Инстинкт самосохранения требовал бежать, кричать, в общем, действовать. Но здравый смысл, пробиваясь сквозь волны паники захлестывающей разум, подсказывал, что сейчас он не властен над своей судьбой и следует не мешать тем, кто хоть что-то понимает и может.

Капитан был опытен и умен, он все делал правильно.

Если бы это был новейший аэрокран типа 'летающее крыло' способный 'прижаться' к уровню моря и сделать более трехсот километров в час, если бы на нем не демонтировали узел постановки помех, возможно, все могло бы обойтись совершенно иначе. Но старенький дирижабль, списанный из войск ПВО Пангерманского Союза, представлял собой устаревшую 'сардельку' со слабой вертикальной маневренностью, максимальной скоростью менее двухсот километров, и был беззащитен перед ракетами с внешним наведением.

Два реактивных управляемых снаряда поразили машину одновременно. Это были вполне современные ракеты, рассчитанные на уничтожение объемных секционных машин, но 'норвежец' не сдавался. Его корпус был разделен на десятки ячеек-секций с подачей газа по системе трубопроводов. Кроме того, после большой модернизации в сороковых ячейки сделали двухслойными, с пластификатором, мгновенно застывающим под воздействием воздуха. При падении давления через пробоины автомат-функциометр перекрыл подачу газа в поврежденные секции, а пластификатор 'заварил' пробоины. Потеряв не более одной пятой грузоподъемной силы, дирижабль со снижением уходил на юго-запад.

И некто в темноте решил, что это очень хороший момент для проведения небольших стрельб.

Линкор под невиданным в этом мире трехцветным, черно-белым вымпелом, теряющемся во мраке, распарывал морскую гладь в полном затемнении. Мощнейшие электромоторы вращали передачи, многотонные механизмы разворачивали трехорудийную башню. Баллистические ЭВМ, сопряженные для дополнительной точности и контроля со старыми проверенными шестереночными СУАО, считали, делая поправку на дальность, упреждение, температуру воздуха, влажность, то есть на все, что, так или иначе, меняет траекторию полета снаряда.