Kaiser und König или Кривая усмешка Клио

— Нет, сначала в отряд за вещами, а потом куда начальство пошлет.

— Жаль. Могли бы вместе поехать, меня в командир в штаб посылает.

— Очень жаль, но увы. Я и так у вас задержался.

Попрощались они тепло, но обоим казалось, что эта встреча — первая и последняя.

В родной прежде авиаотряд Раевскому пришлось добираться со множеством пересадок. Сначала на телеге, едущей по какой-то хозяйственной надобности из полка в тыл, потом на местном поезде, весьма разбитом, с вагончиками только третьего класса, набитыми беженцами, солдатами, офицерами. А потом — на моторе (автомобиль) штаба армии.

Вот наконец и родной, до боли знакомый аэродром.

Палатки, большие и поменьше, служащие жилыми помещениями, складами, ангарами и мастерскими, пара стоящих под открытым небом аэропланов и суетящиеся около них мотористы. И, наконец, сам капитан Рохмистров. Пока он разговаривал с офицером штаба, Александр успел наскоро переговорить со знакомыми и узнать несколько любопытных новостей. Но скоро и Рохмистров освободился. Приветствие, четкий доклад Раевского, ответное предложение пройти в палатку...

— Слава Богу, вовремя вы прибыли, Александр Евгеньевич. Мне уже попало за то, что вас в столь опасный полет отправил.

— Извините, Николай Иванович. Не вы отправили, а я вызвался, — строптиво ответил Раевский.

— Это частности, А Александр Евгеньевич. За все в отряде отвечаю я. Посему берите ваши вещи, с посланцем из штаба я договорился, поедете на моторе.

— Благодарю, господин капитан.

— Не за что, Александр Евгеньевич. И поверьте, не я виноват, что вы покидаете отряд накануне нового наступления. Будь моя воля, вы бы остались здесь. Но, — капитан развел руками, — приказ есть приказ. Так что командуйте школой, учите летунов поосновательнее. Успехов вам.

— Какой школой? — изумился Раевский.

— А вы и не знали? — Рохмистров сделал вид, что только что припомнил, из-за чего весь сыр-бор. — Поздравляю вас начальником Севастопольской военной авиационной школы. Жаль, что отметить ваше повышение мы уже не успеваем. Но еще раз желаю вам успехов и всего наилучшего.

Раевский от неожиданности даже не нашелся, что сказать в ответ. Но время поджимало, поэтому тепло попрощавшись с командиром, а затем с пришедшими его проводить сослуживцами, Александр сел в машину. Через несколько часов и несколько килограммов проглоченной на плохих дорогах пыли он был уже на вокзале. Потом почти двенадцать часов в местном поезде, идущем до Варшавы, опять беспорядочно собранном из разноцветных вагонов, с перемешавшимися вместе пассажирами первого, второго и третьего классов. Александру невольно вспоминалось услышанные недавно bon mot (остроумное выражение, анекдот) о железных дорогах: 'На перроне германского вокзала дежурный объявляет о предстоящем прибытии поезда. Взволнованные пассажиры спрашивают. — А вы уверены, что состав прибудет вовремя? — Снисходительно улыбнувшись, железнодорожник отвечает. — Конечно, майне херрен, война же. — И поезд приходит минута в минуту... На российском вокзале уставшие от ожидания пассажиры спрашивают кондуктора, когда же придет наконец поезд. В ответ он разводит руками. — Не могу знать. Господа. Война же. — И поезд приходит тогда, когда его уже никто не ждет'.

Но зато, словно в компенсацию за предыдущие мучения, в Варшаве ждать не пришлось совершенно. Едва приехав, Раевский сразу же взял билет на экспресс Варшава-Москва до Минска. И тут же сел в вагон.

Состав ничем не отличался от довоенного. Вежливый проводник предложил чаю и бисквиты, а потом, шепотом, и шустовский финь-шампань. Заметив удивленный взгляд прапорщика, тотчас добавил, что подаст в чайничке, так что никто, кроме 'их благородия' и знать не будет. Подумав, Раевский согласился. И не прогадал. Довоенной выделки финь-шампань был чудо как хорош на вкус, особенно с принесенными тем же проводником бутербродами. Поэтому встретил своего попутчика Александр в весьма благодушном настроении. Да и внешне, невысокий, чуть полноватый господин в пенсне, с простым лицом человека интеллигентной профессии, располагал к себе с первого взгляда. Поздоровавшись, он представился Коротиным Юрием Васильевичем, инспектором народных училищ.

— Еду в Москву, на новое место. Ввиду войны все мои училища позакрывались, ученики кто куда разошлись или эвакуировались, а учителя и я вынуждены были на другие должности уйти. Ну, а все кто помоложе в армии, конечно, — пояснил он. — А вы, Александр Евгеньевич, тоже до Москвы?

— Увы, нет, Юрий Васильевич, только до Минска. Так что поутру расстанемся. Посему предлагаю, — Александр разлил остатки шустовского коньяка по стаканам, — за знакомство.

— Вы знаете, не откажусь, — улыбнулся Юрий, — с приятным человеком отчего ж не выпить 'чаю'.

Выпили, закусили, чем Бог послал, а точнее что проводник достал, и разговорились под стук вагонных колес, попивая принесенный все тем же проводником настоящий чай.

— Вот вы, Александр Евгеньевич, как человек военный, можете мне сказать, сколько продержатся французы? А также, отчего японцы так долго с одной крепостью возятся?

— Про французов могу сказать, что в прошлую войну с французами Париж продержался в осаде всего четыре месяца. Наш же Порт-Артур, как вы, наверное, помните, продержался девять месяцев. Полагаю, мы смело можем исходить из этих цифр. То есть, как только германцы окончательно возьмут город в осаду, он продержится от четырех до девяти месяцев. Если только французы не смогут прорвать осадное кольцо, к чему предпосылок, насколько мне известно, нет. Что же касается японцев, то имея во много раз превосходящие силы, они возьмут Циндао скоро. Как скоро, поскольку точных данных не имею, ответить не смогу.

— Печальную вы рисуете картину, печальную. Неужто тевтоны столь непобедимы?

— Не сказал бы, Юрий Васильевич. Били их наши войска. Вспомните Гумбинен, например. Да и французы успешно первое время наступали в Эльзасе.

— Тогда почему же они побеждают? Глупость или измена?

— Пожалуй, скорее наша неподготовленность. Не думали ни мы, ни союзники, что германцы так усиленно к войне готовятся. А они видимо все свободные деньги в армию и флот вкладывали. Ну, а мы революциями, да классическим балетом увлекались. Да сплошной критикой, вместо полезных дел...

— А вы считаете, что в нашем богоспасаемом отечестве не надо ничего менять? — явно провокационный вопрос Коротина не застал Раевского врасплох.

— Ну отчего же вы, Юрий Васильевич, меня сразу в ретрограды записывать бросились? — улыбнулся он. — Я отнюдь не таков, но пользы в том, чтобы все до основания разрушить не вижу. Ведь все это потом восстанавливать придется. Заново и самим. А наши соперники в это время убегут вперед, да так, что мы Европу и догнать вряд ли сможем. Реформы нужны. Образование народа нужно. Но не революция...

— Интересная точка зрения, — кажется непритворно удивился Коротин. И тут же построжел лицом от каких-то своих, внутренних размышлений. — Надо будет ее обдумать поосновательнее. А пока предлагаю прилечь и отдохнуть.

— И то верно, — согласился Раевский, потерявший интерес к спору с очередным, похоже, настроенным радикально, интеллигентом. Впрочем, чего скрывать, до войны он и сам был почти таким же...

Через десять дней, отпустив извозчика, Алексей рассматривал красивые капитальные строения классического стиля, в которых разместилась Качинская авиашкола, и ровные улицы небольшого поселка. На расположенном неподалеку поле и в небе стрекотали моторы аэропланов. Место, выбранное для школы, казалось во всех отношениях удачным. Степь с небольшими холмами несколько возвышалась над уровнем моря. Крутой обрывистый берег, близость Крымских гор, в сочетании с имеющейся разницей температуры воды и суши явно создавали мощные восходящие потоки обеспечивали прекрасные условия для полётов. Оставалось только учить и учиться самому, чтобы русская авиация получала только хорошо подготовленных летчиков. Насколько позволит начальство и имеющиеся в распоряжении школы учебные аэропланы. А то ведь может оказаться, что и с бензином худо и самолеты изношены так, что вместо полетов ремонт требуется. Остается только надеяться на лучшее...

Наконец!

'Старики объявляют войну, а умирать идут молодые'.

Герберт Гувер

Лейтенант чертыхнулся про себя и потрепал, успокаивая, кобылу по шее. Эти проклятые моторы с их отказами и выхлопами, похожими на выстрел, достали его до самой печенки. Но с другой стороны, Манфред не мог не признать, что всего три автопоезда везут такой груз, для перевозки которого потребовалось бы как минимум две дюжины конных повозок, да еще корм для всего этого табуна лошадей. А так — полдюжины машин, включая цистерну для газолина, да две бронированных автоповозки с пулеметами. Одна, кстати, трофейная — бельгийская 'Миневра', а вторую изготовили на заводах Круппа. Зато, как ни странно, первая ломалась намного меньше. Впрочем, мелкие поломки преследовали все машины отряда, задерживая их продвижение. А получивший награду из рук самого кайзера лейтенант рвался в полк, к боевым друзьям, гоняющим лягушатников далеко на юге, за Парижем. Однако вместо боев приходилось нюхать газолиновый выхлоп и командовать сотней кавалеристов маршевого эскадрона, предназначенных для пополнения понесшего потери полка.

— Вахмистр, — фон Рихтгофен подозвал своего заместителя, немолодого, но подтянутого резервиста Гуго Гайцальса, очередной раз подивившись, как фамилия может точно характеризовать человека. — От головного дозора ничего?

— Тихо, херр лейтенант. Очевидно, ничего опасного в деревне не обнаружено, — доложил вахмистр.

— Пошлите еще тройку. Самых опытных. Из тех, что на фронте побывали. Передай фенриху Ремарку, что он будет старшим.

— Слушаюсь, — лицо вахмистра невольно перекосилось от необходимости отправлять больше народу, чем он запланировал. Манфред мысленно засмеялся и тут же добавил.

— И проинструктируйте, чтобы были настороже. Франтиреры или кавалерия противника — отнюдь не выдумки штабных, как кажется некоторым уланам. Понятно?

— Так точно, херр лейтенант, — лицо вахмистра исказилось еще больше, причем явно не от желания повоевать с местными партизанами.

Пока Рихтгофен инструктировал Гайцальса, бронеавтомобиль бельгийского производства продолжил движение, проигнорировав данные до того указания лейтенанта, и приблизился к крайнему дому поселка метров на триста. И у кого-то из засевшей в этом доме засады не выдержали нервы. Громкий выстрел заставил всех вздрогнуть от неожиданности. Пулеметчик, укрытый только спереди щитом, получил пулю в голову и упал. Машина, обстреливаемая уже из нескольких домов, попыталась отъехать назад, к лихорадочно спешивающимся кавалеристам, но тут же застыла на дороге, похоже, кто-то очень меткий, или очень удачливый, попал прямо в смотровую щель и убил водителя.

Манфред, скомандовав еще раз, чтобы все спешились и залегли, сам соскочил с Эммы и укрылся за застывшим грузовым автомобилем, разглядывая поселок в бинокль. Шофер этой машины, поджарый, средних лет, саксонец, ругаясь себе под нос, пристроился рядом, уложив карабин на капоте мотора.

— Манфред! — шум работающего двигателя и крик заставили фон Рихтгофена обернуться. Кричал, высунувшись из открытой дверцы остановившегося рядом броневика, лейтенант Гейнц, бывший начальник радиостанции пятой кавалерийской. Махнувший, как он шутил, не глядя свою рацию на бронеавтомобиль. — Мы сейчас подъедем поближе! И врежем им из пушки! Прикройте нас огнем!

— Понял! — фон Манфред оглянулся и крикнул во весь голос, стараясь перекричать шум боя. — Огонь по домам! Пачками!

Команда пронеслась от одного улана к другому. Редкие выстрелы сменились почти непрерывной пальбой. Загрохотал и карабин шофера. По-прежнему бормоча что-то себе под нос, саксонец посылал пулю за пулей в сторону домов. Конечно, обстрел каменных домов из карабинов не мог быть эффективным, но стрельбе франтиреров мешал, особенно прицельной.

Под прикрытием канонады броневик 'Крупп', взревывая мотором, вышел на расстояние примерно в две сотни шагов к окраине поселка. Развернувшись на месте, так, чтобы пятисантиметровая пушка смотрела прямо на ближайший дом, броневик остановился. Раздался громкий, заглушивший треск стрельбы из винтовок, выстрел. Снаряд разорвался на стене дома. Фон Рихтгофен огорченно выругался и опустил бинокль. Легкий снаряд не смог сильно повредить сложенную из камня стену дома. Затем, не успело сердце Манфреда сделать и пары ударов, раздался второй выстрел. На этот раз более точный. Снаряд влетел прямо в окно, из которого противник вел огонь. Грохнуло еще раз, дым и обломки вылетели из окон дома. Стрельба со стороны деревни сразу прекратилась.

— Похоже, бегут, — вглядываясь в задымленную перспективу, заметил шофер.

— Гайцальс! Передай взводным! — крикнул Манфред. — Перебежками, вперед!

Уланы дали залп, а потом первый взвод, по команде Ремарка, поднялся и редкой, неровной цепью побежал к домам. Они бежали, невольно пригибаясь, готовые в любой момент упасть и открыть ответный огонь по засевшему в деревне противнику. Однако вражеские ружья молчали. Похоже, шофер был прав и французы, кем бы они не были — франтирерами, территориалами или обычными армейцами, поспешно отступили.

Подскочив к Эмме, Рихтгофен одним привычным движением вскочил в седло и громко скомандовал, стараясь, чтобы его услышали все залегшие и даже атакующие в пешем строю кавалеристы.

— По коням! Сабли — к бою!

Героическая атака улан на деревню закончилась... ничем. Как оказалось, несколько стрелков погибло в обстрелянном бронированным автомобиле доме. Остальные же попросту сбежали. К сожалению лейтенанта скрылись они не одни. Двое улан передового дозора исчесзли без следа, очевидно попали в плен...

— Ну, наконец, вы прибыли, — после обмена приветствиями заметил командир полка, к которому препроводили лейтенанта. — Я рад, что у нас служит столь героический офицер, как вы, — добавил он с намеком, на который Манфред не обратил внимания.

Командир эскадрона капитан фон Тресков встретил Манфреда с неменьшим энтузиазмом, так как из субалтерн-офицеров у него остался лишь один старый приятель Рихтгофена, лейтенант фон Ведель.

Эскадрон располагался в монастыре, обитатаели которого были весьма гостеприимны. Поэтому встреча друзей прошла в лучших офицерских традициях, несмотря на войну. Оба лейтенанта выпили неплохого монастырского вина и завалились спать. В середине ночи кто-то внезапно распахнул дверь и закричал: 'Здесь французы!' Со сна похмельный Рихтгофен не мог сказать ни слова. Леон чувствовал себя не лучше, но интеллигентно спросил: 'Сколько их?' Солдат заикался от возбуждения: 'Мы убили двоих, но сколько их на самом деле, нельзя сказать, потому что очень темно'. Манфред слышал, как Леон сонным голосом ответил: 'Хорошо. Когда прибудут еще, позови нас снова'. Через полминуты они оба уже снова спали.

Утром выяснилось, что ночью мимо монастыря проезжали французы, и немецкие часовые стреляли по ним. Но поскольку было очень темно, все обошлось. Капитана же, как оказалось, вообще никто не будил, чем он был весьма недоволен. И сразу отправил Манфреда разведать силы противника. Взяв пятнадцать улан, лейтенант отправился вперед, повторяя про себя: 'Сегодня у меня будет новая схватка с врагом'.