Kaiser und König или Кривая усмешка Клио

Пролог.

"Эта война положит конец всем войнам. И следующая тоже".

Дэвид Ллойд Джордж

Валерий отложил в сторону книжку и задумчиво произнес.

— А ведь Перумов прав. Второй Рейх — это не нацистское государство Гитлера, тогда все было намного добродушнее. И ничего страшного в победе Германской Империи не было. Наоборот, мне кажется, эта победа привела бы к консервации отношений девятнадцатого века. Более гуманных, чем нынешние...

— Да? — ирония в голосе Геннадия была столь густа, что не заметить ее мог только человек, полностью лишенный всех пяти органов чувств. — А как же быть с Лувеном? С расстрелами мирного населения в Бельгии сразу после вторжения? С Пангерманским союзом и планом Миттельойропы?

— Гена, это были эксцессы исполнителей и ничем не подкрепленные мечты отдельных маргинальных представителей тогдашнего общества. И Миттельойропа была бы чем-то вроде большой Германской Империи, или, вероятнее всего — чем-то вроде средневековой Священной Римской Империи. С вассалами и прочими феодальными рюшечками на базе общеевропейского рынка по типу ЕС.

— Блажен, кто верует... — ответил Геннадий.

— А других аргументов нет? Значит я все-таки прав, — победоносно улыбнулся Валера. — Жаль, что история не знает сослагательного наклонения...

Вжикнула молния и в палатку заглянула кудрявая головка. "Елена", — мысленно вздохнули друзья, мгновенно вспомнив, что не смотря на темный цвет волос, второй такой эталонной блондинки в радиусе сотни километров найти практически невозможно.

— Мальчики, вы тут что, спите? Все уже у костра, только вас нет...

I. Тевтонский вариант.

Первый акт...

"Войны никто не хотел. Война была неизбежна".

Б. Такман, "Августовские пушки"

Залитый ярким летним солнцем город выглядел празднично, и даже траурный перезвон колоколов православных церквей воспринимался как приветствие высокому гостю. Толпы празднично одетых людей, радостные крики на cербско-хорватском, блестящая парадная форма стоящих в оцеплении полицейских, нарядные мундиры сидящих в машинах добавляли мажорные нотки в эту картину. И никто из пришедших восторженных верноподданных, да и сами ехавшие в автомобиле гости совершенно не думали о том, что выбранный для посещения боснийского города Сараево день не совсем подходил для празднества.

В этот день, день Святого Вита, он же по-сербски Видовдан, сербские войска были разбиты турками в битве на Косовом поле. И на югославянские земли опустилась тяжелая длань турецкого ига. Это — траурный день для большинства сербов.

И вот, словно провоцируя их, австрийские войска устроили маневры у самой границы королевства Сербии, а наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд решил посетить Сараево именно 28 июня, в Видовдан. Это оскорбление национальных чувств не прошло безнаказанным, террористы уже стояли на пути кортежа с бомбами и браунингами наготове. Первое покушение кончилось неудачно, бомба, отбитая самим эрцгерцогом, покорежила машину с кортежем и оцарапала осколком шею жены Франц-Фердинанда. Но второе завершилось полным успехом. Гаврило Принцип, серб по национальности и босниец по месту рождения, член организации "Млада Босна", боровшейся против аннексии Боснии австрийцами, двумя выстрелами тяжело ранил эрцгерцога и его жену. Франц-Фердинанд и герцогиня Хотек были перевезены в резиденцию губернатора, где они умерли не более чем через час после ранения. Как ни странно, ликование по поводу гибели наследника престола в высших кругах Вены, где эрцгерцога ненавидели за его жену — чешку, за дружбу с кайзером, за стремление провести реформы, было едва ли не сильнее, чем в Сербии. Даже похоронены были убитые не в усыпальнице династии, а в мавзолее в маленьком местечке Арштеттен, построенном самим Францем-Фердинандом. Похороны прошли по низшему разряду, даже погребение состоялось поздней ночью. Внешне это выглядело, как выполнение завещания самого эрцгерцога, но большинство посвященных сделало совсем другой вывод и у партии нового наследника престола прибавилось новых приверженцев.

Многим во всем мире тогда казалось, что гибель эрцгерцога, с личностью которого связывали планы экспансии Дунайской монархии на славянские земли востока и балканского полуострова, отодвигает угрозу войны. Но эти надежды оказались тщетными...

Так началось то, что впоследствии во многих странах получило название Великая Война.

Вы вернетесь домой до того, как с деревьев упадут листья

(Слова кайзера Вильгельма, сказанные при отправлении войск на фронт.)

"Нет, нет, нет! Этим летом они прорвутся

и под рев духовых оркестров и глокеншпилей

с развевающимися на них волчьими хвостами

пройдут гусиным шагом по парижским бульварам.

Точно так же, как это было в прошлый раз.

Они профессионалы, мистер Верни, и уж что-что,

а военное дело знают, как свои пять пальцев".

Э. Майрер. "Однажды орел".

Колонны усталых, запыленных людей маршируют под пение по обсаженным деревьями дорогам — длинные, бесконечные, словно морской прибой, только не синего, а зеленовато-серого цвета. Остроконечные каски, отблески солнечных лучей на стволах винтовок, да нанесенные на чехлах шлемов номера полков нарушали однообразную, напоминающую движение частей гигантского механизма картину. Они идут уже больше месяца, преодолевая километр за километром, падая от усталости на привалах, ожесточенно сражаясь в боях. Идут, влекомые самой заманчивой целью на свете — вступлением во вражескую столицу и будущей победой.

Стоило пению утихнуть на минуту, как становилась слышна отдаленная перестрелка, словно где-то невдалеке мальчишки стучали палками по деревянным штакетинам забора. Перестрелка, часто заглушаемая артиллерийской канонадой. Там, впереди, спешенные кавалеристы корпуса фон Фроммеля схватились с "пуалю" из войск генерала Галлиени, пытающимися не допустить обложения Парижа. Французы еще не подозревали, что кавалерийский корпус Марвица, обойдя их фронт, уже перерезал дороги, ведущие на юг.

Генералам немногим легче, чем основной массе серой пехоты. Автомобиль, это великое изобретение нового времени, намного облегчил их передвижение. Но не отменил ни ответственности за принятие решений, ни необходимости двигаться вместе с войсками без отдыха и без остановок, придающих комфорт обычному путешествию. Однако сейчас даже поломка мотора, вызвавшая бы у генерала фон Белова вспышку раздражения, воспринималась всего лишь, как досадная помеха.

— Я вижу, что люди крайне устали, господин генерал. На отдыхе они падают в канавы, едва дыша. По команде на марш они с трудом поднимаются...

— Ничего, господин полковник. Это же настоящие немцы. Стоит им увидеть поле боя, а тем более — стены Парижа и у них откроется второе дыхание.

— Полагаю, что вы правы, господин генерал, — тон, которым были произнесены слова, генералу пришелся не по душе, но он помнил, что полковник Хенч — представитель верховного командования и потому ответил нейтрально.

— Уверяю вас, господин полковник, что ни сбитые ноги, ни перебои со снабжением не помешают моим солдатам одержать победу.

Полковник промолчал, тактично сделав вид, что занят раскуриванием сигары. Но и генералу стало не до разговоров, появились посыльные от кавалеристов, потом от авангарда и, наконец, от начальника штаба корпуса, последние — с приятным известием, что найдено очень удобное место для расквартирования командования. Не успели комкор и его гость сесть на приготовленных для них коней, как появился еще один, несколько необычный посланец от командования. Заставляя коней нервничать и рваться с поводьев, над дорогой со стрекотанием мотора пронесся аэроплан. Нижние чины схватились за винтовки, увидев, что аэроплан разворачивается и возвращается, но полковник, успевший заметить на крыльях кресты, скомандовал:

— Не стрелять.

Аэроплан, вернувшись, пролетел над стоящими на дороге так низко, что они смогли различить довольную улыбку на лице летчика. Пилот помахал рукой и сбросил футляр с прикрепленным к нему вымпелом цветов германского флага. Подобранный и принесенный фон Белову, он содержит приказ о срочном выдвижении на правый фланг кавкорпуса Фроммеля и атаке в направлении на форт Домон, чтобы отрезать атакующие французские части от Парижа.

Пока генерал диктовал адъютанту приказы, Хенч, чтобы занять время, вспоминал, как все начиналось...

После убийства эрцгерцога Европа незаметно, но неотвратимо стала на путь, ведущий к войне. Но если правящие круги еще задумывались о происходящем, то низы продолжали оставаться в блаженном неведении.

Даже когда 5 июля Германия заверила Австро-Венгрию в полной поддержке, когда прибывший в Санкт-Петербург премьер-министр Франции Пуанкаре наблюдал прохождение русской императорской гвардии, марширующей под "Лотарингский марш", каждый аккорд которого невидимой пощечиной бил по щеке присутствовавшего на параде германского посла, обыватели продолжали заниматься своими маленькими мирными делами, а военные — жить по привычкам мирного времени.

Но полковник помнил, что уже тогда его вызвали из отпуска, в крепостях и на складах начались предмобилизационные мероприятия, а Генеральный Штаб гудел, как растревоженный улей. Помнил он и беспрецедентно жесткий, состоящий из пунктов, которые затрагивали достоинство Сербии, как государства, австрийский ультиматум. От сербов требовали запрещения всех антиавстрийских организаций, увольнения из армии офицеров по представленным австрийцами спискам и допуск австрийских представителей в Сербию для участия в расследовании убийства Франца-Фердинанда. Не зря, как рассказывал ему знакомый, служащий в Его Императорского Величества Канцелярии, на полученной копии кайзер написал: "Браво! Признаться, от венцев подобного уже не ожидали...".

Однако сербы, объявив мобилизацию и эвакуацию столицы, вручили австрийцам положительный ответ на все пункты, кроме последнего, объяснив, что конституция страны запрещает участие сотрудников иностранной полиции в расследованиях на территории страны. Казалось, все закончится миром. Но даже отклонение одного этого пункта стало для австрийцев долгожданным предлогом к объявлению войны. В шесть часов десять минут вечера двадцать пятого июля австрийское посольство в полном составе отправилось на вокзал, чтобы покинуть Белград. На следующий день столица Сербского королевства подверглась обстрелу. Тяжелая артиллерия с австрийской стороны Дуная обстреливала мирные кварталы неукрепленного города.

Рубикон был перейден...

— Полковник, вы с нами? — отвлек его от размышлений голос генерала.

— Так точно, господин генерал, я еду с вами до штаба корпуса. После чего разрешите мне откланяться, мне еще надо успеть вернуться в штаб армии.

— Надеюсь, вы не откажетесь пообедать с нами?

— Конечно, не откажусь, господин генерал, — полковник отвечал искренне, видно было, что и он не очень рвался ехать назад без отдыха и на голодный желудок.

Пока штабные и тыловые офицеры обменивались любезностями, обедали, выпивали и закусывали, на фронте нижние чины и строевые офицеры вели смертельно опасную игру, намного более опасную, чем скат, "очко", баккара или покер, потому что ставками в ней были их жизни.

— Лейтенант Рихтгофен, возьмите трех улан, для связи. И срочно скачите в пулеметный дивизион. Пусть выдвигаются на правый фланг. Эскадрон фон Шлиттена отступил и там у нас критический участок.

— Есть, господин полковник! — лейтенант, стройный, со спортивной фигурой, усами "а-ля кайзер" на молодом лице, среагировал быстро. Не успел полковник закончить приказ, как он уже сидел в седле. Через несколько минут его чистопородная гнедая кобыла уже мчалась впереди тройки уланских коней, чьи всадники усиленно старались не отстать от офицера. Еще полчаса спустя шесть пулеметных двуколок остановились на опушке небольшой рощицы, покрывавшей вершину холма. Расчеты едва успели собрать пулеметы на отведенных им позициях, как впереди появились первые пехотные дозоры французов. Их отогнали огнем из ружей. Один или два француза упали, раненые или убитые, остальные поспешно отбежали назад. Прошло минут тридцать, и наблюдавший в бинокль Манфред присвистнул от изумления. Противник двигался вперед в таких густых массах, что невозможно было распознать расчленение на линии стрелков. Пехотинцы шли безостановочно, не пригибаясь и не стреляя.

— Огня не открывать! — командир пулеметного дивизиона, капитан Плеве, хладнокровно выжидал, когда "лягушатники" подойдут на дистанцию эффективного огня.

До германских окопов оставалось метров восемьсот, когда цепи пехотинцев, в шинелях с подвернутыми полами и красных штанах, с большой лихостью устремились в атаку. Впереди с саблями наголо бежали офицеры. Встревоженные солдаты ясно слышали дружные крики: "En avante! Vive la France!(Вперёд! Да здравствует Франция!)". Кое-кто из пулеметчиков начал уже оглядываться, прикидывая возможность бегства, и только ругань и удары унтер-офицеров приводили их в чувство. Бегущая масса приблизилась на пятьсот метров и капитан, опустив бинокль, с хищной улыбкой на плохо выбритом лице, моментально превратившем его в чудовище, громко скомандовал:

— Огонь!

Реагируя на этот короткий приказ, пулеметы открыли уничтожающий огонь. Действие его было неописуемым: в мгновение ока местность покрылась бесчисленными павшими, и только остатки несчастного полка смогли уйти из этой кровавой бани.

— Бойня, — заметил побледневший фон Рихтгофен, опуская бинокль.

— Классическая, — согласился капитан, не отрывая лицо от бинокля. — Несчастные придурки видимо забыли, что сейчас не тысяча восемьсот четырнадцатый. Смотрите, а они отходят.

В бинокль было видно как вдали, западнее фермы Розе, отступали редкие ряды французов; все поле кишело ими. Между ними скакали отдельные всадники, неслись галопом орудия.

— Батальная картина старых времен, — отметил Манфред. — Не хватает только нашей артиллерии. Мы бы их полностью уничтожили. Так и передайте господину полковнику.

Но артиллерия — целый дивизион конной артиллерии, все двенадцать семидесятисемимиллиметровых пушек, в это время пытался подавить батарею французских "семидесятипяток", расположившихся в саду и стреляющих с закрытых позиций. Может по этой причине, а может из-за недостатка снарядов у немецких артиллеристов, но французы продолжали вести огонь, заставив залечь посреди поля егерский батальон и спешенный драгунский полк. Солдаты, стараясь укрыться от летящей с неба свинцовой смерти, поспешно окапывались. В ход шло все, что было под рукой — ножи, штыки, кружки, даже сабли, попавшие под руку деревяшки и каблуки от сапог. Вдали, километрах в пяти в тылу от лежащей на поле пехоты, на опушке рощи, весело горел неосторожно выехавший на открытое пространство грузовик с установленным в кузове пулеметом...

Командир батареи, капитан Жан-Пьер Ломбаль рассматривал в бинокль лежащее перед ним пространство и время от времени корректировал огонь, обстреливая замеченные скопления немецкой пехоты. Время от времени он приказывал перенести огонь одного-двух орудий на опушку рощи, возле которой едва различался дым от горящей немецкой повозки или авто. Оттуда к обстреливаемым немцам могли подойти подкрепления и капитан, чью батарею прикрывала всего полурота пехоты с одним "Сент-Этьеном", стремился не дать им не малейшей возможности добраться до своих позиций. Вдруг какое-то желтое пятно, показавшееся слева от рощи, привлекло внимание капитана. Пятно ширилось, словно растекалось по полю. Но на таком расстоянии даже в бинокль никак не удавалось разглядеть, что это такое.

— Merde! (Дерьмо, фр) — ругнулся капитан себе под нос и крикнул капралу Бруайе, чтобы тот подал карту.

— Одно лишь ясно. Раньше не было этого пятна, а теперь оно появилось и передвигается; очевидно, это немецкие войска, — пробормотал он себе под нос, разглядывая карту и запоминая необходимые для расчета сведения. — На всякий случай пустим в ту сторону несколько снарядов.

Быстрый расчет, несколько команд для орудийных расчетов и замолчавшая, к облегчению немецкой пехоты, батарея вновь ожила. С резким свистом снаряды понеслись вдаль. Каждое из четырех орудий батареи сделало всего по четыре выстрела, так как капитан не хотел тратить много снарядов на эту непонятную цель, когда перед его позициями расположился целый немецкий батальон. Всего лишь несколько десятков секунд продолжалась стрельба. Ломбаль посмотрел в бинокль и, удостоверившись, что пятно перестало растекаться по полю, приказал перенести огонь на пытавшихся подняться в атаку егерей. Присоединившиеся к треску пулемета и ружейному огню резкие хлопки рвущейся шрапнели и гулкие разрывы гранат, вырывающих осколками и пулями по десятку атакующих сразу, заставили немцев залечь снова.

Но теперь передовая цепь немцев лежала всего в сотнях трех-четырех метров от залегших в канаве и за деревьями французских стрелков. Немецкая артиллерия все-таки понемногу пристрелялась. Хотя нащупать огневые французской батареи так и не смогла. Но тут положение снова изменилось, командир полка прислал еще роту, уплотняя оборону на своем фланге. Казалось, теперь французы выстоят до прихода обещанных подкреплений из гарнизона Парижа. Но солнце постепенно катилось к закату, а подкрепление все не было видно.

Фон Рихтгофен, исполненный важности от осознания собственной миссии, неторопливо рысил впереди небольшого отряда из десятка улан, прислушиваясь к звукам недалекого боя. Вдруг вахмистр Штайнмахер, командовавший передовым дозором, скакавшим в сотне метров впереди, остановил коня и поднял руку, привлекая к себе внимание. Манфред, сделав знак остальным остановиться, подъехал к нему:

— Что случилось, Отто?

— Кажись пушки, тут провезли, господин лейтенант. И недавно... Вон, навоз ещё свежий -вахмистр указал кучку "конских яблок" и характерные следы колес. — Пожалуй, и двух часов не прошло...

— Так-так. Бехер, — обратился Манфред к одному из улан. — Давай, скачи к штабу, передай, что с левого фланга французская артиллерия, кажется, отступает. А мы вперёд съездим, посмотрим, что там к чему.

Но, как выяснилось позднее, лейтенант ошибался. Когда их разъезд поднялся на вершину сопки, покрытой редким сосняком, ехавший впереди Штайнмахер резко остановился, а затем кубарем скатился с коня и, хлопнув того по холке, заставил коня лечь. Одновременно тот же кульбит повторили и остальные четверо рядовых. Мгновенно спешившись, Рихтгофен передал повод своего коня ординарцу, и осторожно подобрался к Штайнмахеру.

— Лейтенант, смотрите, батарея лягушатников! — прошептал вахмистр, словно боясь спугнуть артиллеристов, расположившихся метрах в двухстах впереди, среди ровных рядов деревьев, среди которых время от времени разрывались гранаты германских пушек. Как раз в тот момент, когда Манфред выглянул из-за вершины холмика, орудия опять дали залп.

— Что будем делать, господин лейтенант? — с надеждой спросил Отто, глядя на Рихтгофена.

"Да, положение наше, честно сказать, незавидное — подумал Манфред. — Нас здесь двадцать два, а лягушатников как минимум, около сотни. И до них скакать метров сотни две. Но и смотреть просто так нельзя. Наши артиллеристы ничего с ними сделать не могут, а они нас бьют как хотят. Пойдет полк в атаку и будет как с соседями" — и он вспомнил увиденную во время возвращения к штабу полка картину. На вытоптанном пехотой поле, неподалеку от рощи грудами лежали грудами люди и лошади, все, что осталось от почти семисот тюрингских гусар, попавших под обстрел французских пушек, быть может, как раз этой батареи. "Как начнут сейчас в четыре ствола сажать по колонне шрапнелью...".

Возвращаясь вместе с дозорными к оставшимся уланам, Манфред принял решение.

— Кавалеристы, нам с вами выпала редкая возможность послужить Кайзеру и Рейху. Нас мало, но французские артиллеристы не ожидают нашего появления, они расстреливают сейчас наших соратников — егерей. Мы должны помешать противнику стрелять. Если мы это сделаем, егеря и наши однополчане придут нам на помощь. Вахмистр и четверо лучших стрелков залягут на холме и обстреливают позиции, выбивая самые опасные цели. Мы же атакуем в конном строю и постараемся уничтожить как можно больше артиллеристов. Все ясно?

— Так точно, — ответил за всех вахмистр.

— Тогда вперед! Сабли наголо!

Оглушенные грохотом выстрелов артиллеристы не сразу поняли, отчего вдруг начали падать их товарищи. И лишь ворвавшиеся на позицию конники, начавшие рубить встречных, заставили их отвлечься от орудий и броситься к стоявшим в козлах карабинам...

Манфред наотмашь рубанул склонившегося над зарядным ящиком француза, чувствуя непривычное сопротивление лезвию, замахнулся и ударил второго, от неожиданности сабля, застряв в голове артиллериста, вырвалась у него из руки. Выхватив парабеллум, он выстрелил в размахивавшего саблей лейтенанта, пытавшегося организовать солдат. Лейтенант выронил саблю, прижал руку к груди и мешком осел на землю. Тут из-за ближайшей пушки выскочил француз, и, вскинув к плечу винтовку, выстрелил в Рихтгофена. Краем глаза заметив быстрое движение, Манфред припал к лошадиной шее, и пуля прошла мимо, задев лошадь. Вскинувшаяся Сантузза сбросила лейтенанта. Перекатившись по земле, Рихтгофен, морщась от боли, привстал на колено и сквозь пушечное колесо выстрелил два раза в стрелка, попав ему в живот. Француз выронил винтовку и схватился руками за колесо, медленно сползая по нему. Вставая, Манфред ударом ноги отбросил раненого противника от себя, и тут же выстрелил в ещё одного бежавшего француза.

— Лейтенант, падай! — раздался за спиной крик одного из улан. Манфред присел, но недостаточно быстро. На правое плечо обрушился удар приклада. Лейтенант откинулся на спину и выстрелил в живот стоящего над ним артиллериста. Сложившись пополам, тот рухнул на пушку. Неожиданно из-за соседнего орудия выскочила четверка размахивающих карабинами "пуалю". Одного стоптал конем спасший до того Манфреда улан. Но его подстрелили и он свалился вместе с лошадью. Рихтгофен выстрелил три раза, с наслаждением замечая, как останавливаются и падают атакующие. Над ухом несколько раз злобно цвиркнуло. Выбив из металла искры, от лафета отрикошетировала пуля, с визгом пронесшаяся над головой лейтенанта. Он упал, скрываясь за пушкой. Неожиданно кто-то хлопнул его рукой по плечу, заставив дернуться от неожиданности. Обернувшись, он увидел улыбающегося Отто.

— Живы, господин лейтенант? Все кончено, наши подошли.

И действительно, поднявшись, сконфуженный фон Рихтгофен увидел, что на позиции вовсю хозяйничают егеря, а вдоль опушки марширует колонна пехоты в фельдграу и касках.

— Ох, — неожиданная боль в плече заставила Манфреда дернуться. — Похоже, опять перелом ключицы.

— Позвать санитара, господин лейтенант? — участливо спросил вахмистр, и тут же изменившись в лице, дернул Манфреда за руку, вызвав новую волну боли и заставив упасть за пушку. Раздалось несколько взрывов, крики и ругань.

— Что это, Отто? — спросил Рихтгофен, стараясь не обращать внимания на боль.

— Похоже, господин лейтенант, нас обстреляла собственная артиллерия. Лежите, а то...

Взрывов больше не было, зато крики не прекращались. Прозвучало даже несколько выстрелов. Манфреду даже показалось, что он слышит отдаленный стук копыт...

Капитану Ломбалю повезло. В то время, как пехотинцы расстреливали неосторожно высунувшихся бошей, он продолжал управлять огнем батареи. До тех пор, пока связь неожиданно не прервалась, а орудия внезапно не замолчали. Одновременно на окопы и наблюдательный пункт обрушились снаряды немецкой артиллерии. Едва взрывы опали, как немецкие егеря с громким ревом устремились в атаку. Пулемет, успев выпустить одну очередь, внезапно захлебнулся. Всюду куда не бросал взгляд капитан, кипел жестокий рукопашный бой. Люди в сером и касках на головах, и люди в красных шароварах, стального цвета кителях и кепи, стреляли друг в друга, кололи штыками, били прикладами, схватывались на кулачках. Капитан выстрелом из своего "Лебеля" свалил одного из набегающих пехотинцев в сером. Выстрелил еще раз, но промахнулся. Бош бросился на капитана как бешеный, вопя и потрясая винтовкой. Ломбаль уклонился от удара штыка, увидел летящий сбоку приклад. Снова попытался уклониться, одновременно выстрелив в первого противника. Успел заметить, что попал, и тут в голове словно взорвалась граната. Очнулся он от грохота взрыва и раздавшегося где-то неподалеку нечеловеческого крика. Не шевелясь, прислушался. Крик продолжался, заглушая все вокруг. Потом раздался выстрел, и наступила относительная тишина, прерванная громким разговором на немецком.

Жан-Пьер осторожно открыл глаза и осмотрелся, стараясь не шевелить головой. Рядом, переступая через трупы и позвякивая сбруей, бродила лошадь. Немцев в пределах видимости не наблюдалось, зато выроненный им револьвер лежал неподалеку. Ломбаль осторожно пошевелил головой. Боли не было. Он неторопливо протянул руку, обхватил рукоятку "Лебеля" и начал неторопливо подниматься. Лошадь недоверчиво покосилась на него, но продолжала стоять на месте, лишь переступив с ноги на ногу. Немцы, человек пять — шесть, уходили в сад, не оборачиваясь. Еще двое, шедшие к лошади, от неожиданности замерли. Один, видимо самый сообразительный, потянулся к ремню висящей на плече винтовки. Жан-Пьер подскочил, левой рукой хватая лошадь за повод и поднимая правую с револьвером на уровень глаз. Немец что-то закричал, второй наклонился... Выстрел, выстрел, выстрел... Револьвер дернулся в руке... Немцы попадали, а капитан вскочил в седло и пришпорил лошадь. От опушки донеслись еще несколько криков, выстрелы. Пуля свистнула где-то над головой, но капитан уже мчался вдаль. Встречный ветер обдувал голову, утишая боль. Несколько раз над головой снова пропели пули, но немцы были уже слишком далеко, чтобы их огонь был реально опасным. Между тем соседняя рощица приближалась и через несколько минут он уже был в полной безопасности. Соскочив, он повел лошадь на поводу, осторожно продвигаясь вглубь рощицы. Наконец, найдя походящий овражек, капитан привязал кобылу к ближайшему дереву. Осмотрев торбы, нашел зерно и покормил спасительницу и начал терпеливо ждать вечера...

К вечеру фон Рихтгофен уже сидел на повозке, которая неторопливо катилась по шоссе мимо шагающих пехотинцев. Вдали, на юге громыхало разгорающееся сражение. Сидящий рядом пехотный лейтенант, бережно покачивая перевязанную руку, с тоской посмотрел назад и заметил:

— Не везет, доннерветтер. Так и Париж возьмут без нас.

— Ну, война на этом не кончится, — пессимистично заметил Манфред.

— Не думаю, чтобы лягушатники долго продержались, — ответил лейтенант. — Наш командир полка говорил, что слышал от самого генерала фон Клука, что французы пойдут на переговоры после взятия Парижа, потому что по опыту войны семидесятого им после этого остается только капитулировать.

— Будем надеяться, — ответил Манфред из духа противоречия. — Остаются еще англичане, да и правительство французов, если они не дураки, ждать нашу армию в Париже не будет.

— Англичане отступают без задержки, это мне известно точно. У меня брат служит в ... гусарском, он весточку присылал. Они сейчас англичан как раз и преследуют. Они не раз находили брошенные на перекрестках дорог склады продовольствия, оставленного англичанами. А правительство лягушатников без армии ничего не сделать не сможет. Армию же мы считай разбили...

Тут повозку тряхнуло и чуть не прикусившие языки офицеры переключились с этого разговора на воспитание обозника...

Капитан Ломбаль осторожно пробирался мимо деревушки, набитой немецкими обозами. Лошадь он по-прежнему вел на поводу. Двигаясь по вытоптанному днем войсками полю, он неожиданно наткнулся на несколько неубранных трупов. В свете луны хорошо различались немецкие каски и валяющиеся рядом с телами винтовки. Подумав несколько мгновений, Жан-Пьер стреножил лошадь и, привязав на всякий случай ее за воткнутый в землю только что подобранный штык, осмотрел трупы. У одного из них оказался ранец. Немного повозившись, капитан достал из него мешок с шоколадом и табаком, а потом еще один, в котором что-то глухо стукало. Открыв второй мешок, Жан-Пьер с радостью обнаружил в нем четыре банки консервов и галеты. Угостив лошадь парой галет, он вскрыл одну из банок и с удовольствием утолил голод. Подумав, он взял каску c одного из убитых и, морщась от запаха пота, натянул на голову. Забрав винтовку и оставшиеся продукты, он распутал лошадь. После чего неторопливой рысью устремился по дороге на юг, туда, где даже ночью громыхала артиллерийская перестрелка. Капитан скакал, словно отправившийся с приказом немецкий посыльный, в душе каждую минуту ожидая, что кто-нибудь его окликнет. Но никому из устраивавшихся на привал немцев не было дела до одного из многих конников, скачущих в разных направлениях. И постепенно в душе капитана появлялась надежда на благополучное завершение его авантюры...

Англичане, те самые, о которых только что вспоминали раненые офицеры, в это время отбивали атаки немцев. Случилось же вот что. Командующий кавалерийской дивизией генерал Алленби, прикрывающий отступление второго корпуса, утром предыдущего дня внезапно обнаружил, что вместо немецкой кавалерии позиции на прилегающих к дороге холмах заняла неизвестно откуда появившаяся пехота. Он сейчас же отправил посыльных к генералу Смит-Дорриену с донесением, в котором сообщал о появлении немецкой инфантерии и о том, что если корпус не оторвется от нее ночью, днем он будет разбит на отходе.

Командир корпуса тотчас вызвал командиров дивизий, сообщивших, что из-за ускоренных маршей солдаты сильно измотаны, часть подразделений вообще отстала и, похоже, уже отсечена подошедшими немцами, а немедленный ночной марш по забитым беженцами и обозами дорогам обернется полной деморализацией оставшихся в строю солдат и не меньшими потерями, чем бой. В небольшой комнате домика кюре, в котором разместился командующий, воцарилась напряженная тишина. Поскольку телефонной связи с командованием армии налажено не было, Смит-Дорриен был обязан принимать решение сам. Подумав несколько минут, он сказал:

— Мы будем драться, господа. Надеюсь, что каждый выполнит свой долг.

Отправив донесение о принятом решении командованию, он приказал готовиться к бою. И на утро грянул бой. Лежа в неглубоких окопах, поспешно вырытых французскими крестьянами, англичане встречали наступающих немцев армии фон Белова плотным и метким винтовочным огнем. Но немцы, уже привыкшие к тому, что островитяне после кратковременного арьергардного боя поспешно отступают, бросали в бой все новые и новые резервы. Понесших потери пехотинцев сменяли спешенные кавалеристы. Артиллерия той и другой стороны неистовствовала. То в одном, то в другом месте обороны возникали рукопашные схватки. Но англичане держались до темноты и только когда начало темнеть, бой постепенно затих. Из-за темноты, усталости после боя, больших потерь и постоянной привычки англичан "ускользать невидимыми" немцы не стали преследовать отходящие части.

Пока второй корпус вел бой, а первый торопливо отходил, так же не имея связи с армейским командованием, в штабе англичан царил самый неистовый пессимизм. Генерал Вильсон, расхаживая вокруг стола с лежащей на нем картой, непрерывно повторял себе под нос:

— Мы никогда не попадем туда, мы никогда не попадем туда...

Раздраженный начальник штаба генерал Мэррей отложил очередную депешу в сторону и спросил Вильсона:

— Куда не попадем, сэр Генри?

Резко обернувшись, тот ответил слегка нараспев, словно читая стихи:

— К морю, сэр Арчибальд, к морю...

Осмотренный врачами, перевязанный и успокоенный тем, что вместо перелома у него просто сильный ушиб, Манфред вышел из здания мэрии, в котором располагался госпиталь и, привлеченный незнакомым шумом, свернул за угол. По улице, освещенной огнем фар, медленно, сотрясая землю, двигались огромные машины, увлекая за собой груженые повозки. На переднем прицепе лейтенант разглядел огромный ствол, на следующих — какие-то конструкции. Рассмотреть подробности ему не дали. Подъехавший кавалерист вежливо попросил его покинуть улицу. Лишь позднее фон Рихтгофен узнал, что был одним из немногочисленных свидетелей прибытия к Парижу одной из "Толстушек Берт" или "сорокадвухсантиметровых коротких морских пушек", тяжелых осадных орудий, только недавно решивших судьбу Льежа. Ну, а сейчас он лишь усмехнулся нелепой секретности и с наслаждением отправился отсыпаться в отведенную ему комнату, на постель с чистой простыней и мягкой подушкой.

Уже светало, когда пробирающийся через очередную рощицу, капитан Ломбаль услышал обрадовавший его возглас: — Halte là? Qui vive? ("Стой! Кто идет?", фр.) — и наконец оказался в расположении французского пехотного полка, а еще через полчаса — в штабе артиллерийского полка обороняющейся дивизии, где его встретил командир артполка, полковник Нивель...

Пусть крайний справа из вас коснется плечом пролива

(Слова генерала Шлиффена, автора плана войны с Францией.)

"Была ли этому альтернатива? Возможно.

Но история не знает сослагательного наклонения".

В. Путин, интервью газете "Вима"

Еще месяц до боев под Парижем. Еще на границах стоят пограничники, а не войска и в воздухе царят звуки мира, а не выстрелы и грохот разрывов. Война только стоит на пороге и многим кажется, что ее можно избежать. Европа кружится в танце, а в это время за стенами идет невидимый непосвященным торг.

В Англии послы всех заинтересованных стран тщетно пытаются выловить из обтекаемых ответов министра иностранных дел Грея, что же собирается предпринять британское правительство. Определенно высказывается лишь король Георг, заявивший брату Вильгельма, принцу Генриху: "Мы приложим все усилия, чтобы остаться нейтральными". Эти слова, подтверждавшие тайные надежды кайзера, стали еще одной причиной наглого поведения Берлина.

Россия, заявившая сразу, что не останется равнодушной в назревающем австро-сербском конфликте, объявила, после многочисленных проволочек, тридцатого июля всеобщую мобилизацию.

Вильгельм немедленно воспользовался получившейся возможностью и отправил царю телеграмму, в которой переложил всю ответственность за надвигающуюся войну на Николая Второго: "Вся тяжесть решения ложится теперь исключительно на тебя, и ты несешь ответственность за мир или войну" — писал он, ликуя в душе. В действительности в Германии уже было все готово к мобилизации, оставалось только дождаться ее официального объявления.

Теперь козел отпущения найден и на него можно свалить всю вину. Осталось только соблюсти внешние приличия... На следующий день русскому правительству отправлен ультиматум с требованием прекратить мобилизацию и принести удовлетворительный ответ не позднее, чем в полдень первого августа. Одновременно с этим документом, германское правительство отправило ультиматум Франции. Немцы требовали ответа — останется ли Франция нейтральной. Французы ответили, что будут действовать исходя из своих интересов. Этот ответ стал одной из причин ухудшения настроения кайзера, то и дело переходившего от восторженного состояния к унынию. Но русские не отвечают на ультиматум, и в час дня в Санкт-Петербург послу Пурталесу отправлена телеграмма с инструкциями об объявлении войны России в пять часов вечера по берлинскому времени.

Ровно в половину шестого первого августа автомобиль начальника Генерального штаба Мольтке-младшего, ехавший из дворца с указом о мобилизации, догнал курьер и передал срочную просьбу вернуться во дворец. Толпа на улицах распевала национальный гимн, по Унтер-ден-Линден мчались автомобили, стоящие в них офицеры кричали: "Мобилизация!". Несколько раз наблюдавший в окно Мольтке замечал толпы людей, гонявших и бьющих "русских шпионов", настоящих или выдуманных.

Недоумевающий генерал вылез из автомобиля и огляделся. На дворцовой стоянке стоял только один его автомобиль. Раздраженный и расстроенный непонятной задержкой в передаче приказа, Мольтке пошел вслед за курьером, чувствуя как в слева в груди что-то давит на сердце.

В кабинете кайзера его ждали не только хозяин, но и канцлер Бетман-Гольвег и министр иностранных дел Ягов. Кайзер выглядел совершенно не так, как полчаса назад. Бодро и уверенно он заявил ошарашенному генералу.

— Теперь мы можем начать войну только с Россией. Мы просто отправим всю нашу армию на Восток!

Недоумевающий Мольтке машинально взял телеграмму и прочел: "В том случае, если мы не нападаем на Францию, Англия остается нейтральной и гарантирует нейтралитет Франции. Лихновский". Поморщившись, он ответил.

— Ваше величество, это сделать невозможно, — и, посмотрев на начинающего злиться Вильгельма, добавил. — Нельзя импровизировать передислокациями миллионов солдат. Ваше величество настаивает на отправке всей армии на Восток, но прибывшие туда войска не будут готовы к бою. Это будет неорганизованная вооруженная толпа, не имеющая системы снабжения. Чтобы создать эту систему, потребуется год упорнейшего труда. Военное планирование не терпит импровизации. Раз планы разработаны и утверждены, изменить их невозможно.

— Твой дядя дал бы мне другой совет, — зло и укоризненно заметил кайзер и, отвернувшись к Бетману и Ягову, попросил их составить телеграмму, в которой выражалось бы сожаление, что остановить продвижение немецких войск к французской границе невозможно. — Хельмут, подожди нас, — добавил он, обращаясь к Мольтке, выходя.

Вернувшись в кабинет после отправки телеграммы, кайзер неожиданно спросил у Мольтке, когда части шестнадцатой дивизии должны войти в Люксембург.

— В семь часов вечера, Ваше Величество, — ответил генерал.

Услышав это, канцлер Бетман-Гольвег, забыв об этикете, вскочил и возбужденно заговорил, обращаясь к Вильгельму.

— Ни в коем случае нельзя вводить войска в Люксембург до получения ответа из Англии! Наше вторжение может стать ultima ratio (последний довод, лат.) для английского правительства. Надо немедленно остановить выполнение этой операции!

Вильгельм, подавленный напором, немедленно вызвал адъютанта и приказал, не обращая внимания на Мольтке.

— Гельмут. Немедленно отправьте в Трир, в штаб шестнадцатой дивизии телеграмму... нет, не просто отправьте, еще и лично телефонируйте от моего имени. Текст: "Немедленно приостановить выполнение люксембургского плана до дальнейшего распоряжения. Вильгельм". Выполняйте.

Стоящий Мольтке, лицо которого покраснело так, что, казалось, от него, казалось, можно прикурить сигару, несколько раз молча открыл и закрыл рот, словно рыба выброшенная волной на песок. Наконец он заговорил, прерывающимся от волнения голосом:

— Ваше Величество. Необдуманные действия грозят катастрофой. Железнодорожные линии Люксембурга имеют важнейшее значение для наступления против Франции через Бельгию. Внесение внезапных изменений в планы...

— Помолчите, генерал. Мы не желаем слушать ваших отговорок. — Вильгельм явно не собирался уступать уговорам Мольтке. — Гельмут! Срочно ко мне! — окликнул он не успевшего прикрыть дверь адъютанта. — Прикажите добавить в телеграмму королю Георгу следующее: "Моим войскам на границе направлен по телефону и телеграфу приказ, запрещающий вступать на территорию Франции".

Адъютант едва успел повернуться к двери, как Мольтке, внезапно захрипев, упал.

(В Текущей Реальности Мольтке умер год спустя, уже проиграв битву на Марне и находясь в отставке. В его воспоминаниях об описанном автором разговоре с кайзером написано: "В этот момент мне казалось, что сердце вот-вот разорвется".)

— Гельмут! Помогите генералу! Моего врача! — крикнул, быстро подходя и внимательно разглядывая лежащего Мольтке, кайзер. — Что с "мрачным Юлиусом"?

Все присутствующие и несколько вбежавших лакеев, собрались вокруг лежащего начальника Генерального Штаба. Врач не успел появиться, как Мольтке, пару раз всхлипнув вместо нормального дыхания, несколько раз судорожно дернул руками, вытянулся и замер. Прибывший придворный врач констатировал смерть .

— Срочно вызовите во дворец фон Фалькенгайна, — приказал Вильгельм, едва суматоха, вызванная внезапным происшествием, улеглась.

— А телеграмма, Ваше Величество? — напомнил ему Бетман-Гольвег.

— Полагаю, что Гельмут не забыл отданных ему указаний, — рассеянно ответил Вильгельм. Они еще не подозревали, что любые меры напрасны, потому что через несколько часов придет новая телеграмма, разъясняющая ошибку посла, неправильно понявшего слова скрытного министра иностранных дел Великобритании, хитроумного лорда Грея.

Час, в течение которого кайзер и канцлер ждали прибытия военного министра Пруссии, Вильгельм Второй впоследствии вспоминал как самый тяжелый в своей жизни...

Внезапно став начальником Полевого Штаба германских войск Эрих фон Фалькенгайн, несмотря на поздний час, отправился в Генеральный Штаб, куда первым делом вызвал к себе заместителя, генерала фон Штейна, начальников — оперативного отдела Генерального штаба подполковника фон Таппена и отдела железных дорог генерала фон Штааба.

— Господа, — холодный взгляд и спокойный голос дались ошеломленному внезапным назначением, которому он был обязан совместной службой с кайзером, генералу нелегко. Но он справился, с удовлетворением подумав про себя, что его предшественник всегда был слишком слаб для настоящего прусского офицера. — Как вам известно, предначертанием судьбы занял я свою должность. Я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы выполнить миссию, возложенную на мои плечи Его Величеством. Поэтому сейчас я хотел бы получить полный отчет от вас, как обстоят дела в ваших ведомствах. Прошу подготовиться через пять минут.

Пока адъютанты расстилали на столах карты, а присутствующие приводили в порядок свои мысли, генерал сидел, словно оживший памятник самому себе.

Первым докладывал фон Штааб, рассказав о принятых мерах по началу перевозок войск в районы сосредоточения. Краткую и четкую речь генерала фон Фалькенгайн не прервал ни разу, только утвердительно кивнул в конце.

Выступавший после фон Штааба фон Таппен был явно ошарашен всем произошедшим, что не помешало ему столь же четко доложить, что Генеральный штаб полностью готов к войне, план предусматривает все варианты действий, войскам переданы все необходимые документы, вплоть до того, что у каждого командира армий, готовых вступить в бой с французами, начиная с роты, имеются подготовленные карты.

— По плану, который принят к исполнению, и о котором господин генерал осведомлен, левое крыло численностью в восемь корпусов или около триста двадцати тысяч человек должно удерживать фронт в районе имперских провинций южнее Мааса. Центр — одиннадцать корпусов, четыреста тысяч человек, наступает на французов через Люксембург и Арденны. Ударное же правое крыло, в составе шестнадцати корпусов, или семьсот тысяч, наступая через Бельгию, захватывает крепости Люттиха (Льежа) и Намюра и наносит удар по слабому правому флангу французских армий. Подсчитано, что дороги через Люттих будут открыты на двенадцатый день, Брюссель падет на девятнадцатый, французская граница будет пересечена армиями правого крыла на двадцать второй день, на линию Сен-Кантен — Тьонвилль, — фон Таппен, отчертив указкой линию, о которой только что говорил, резко положил ее на стол, — войска выйдут на тридцать первый день, Париж будет захвачен на тридцать девятый...

— Спасибо, господин подполковник, — судя по тону, которым были произнесены слова, казалось, что генерал впервые узнал о плане, и все услышанное отнюдь не доставило ему удовольствия. — План мне был знаком... в общих чертах. Но мне одному кажется удивительным, господа, что для нанесения основного удара предназначено меньше сил, чем для вспомогательных и прикрывающих действий? И что на правый, открытый фланг наступающих войск, не назначено никакой кавалерии? Или я ошибаюсь и корпус фон Марвица планируется передать в подчинение фон Клуку?

— Но, господин генерал, мы принимали решение, учитывая указания начальника Генерального штаба, — ответил фон Таппен, нервно поправив монокль. — Он исходил из следующих соображений: сопротивление Бельгии вследствие содействия Франции и Англии окажется сильнее, чем это предполагалось, наступление французов начнется в первые дни войны, обстановка может сложиться таким образом, что в то время, когда армии правого крыла будут задержаны в Бельгии, французы крупными силами вторгнутся через Эльзас-Лотарингию в южную Германию и достигнут здесь успешного результата ранее, чем обходный маневр наших войск на правом фланге окажет какое-либо существенное влияние на общее положение сторон на театре военных действий.

— Разрешите? — пришел на помощь своему подчиненному молчавший до этого момента Дитрих фон Штейн. — Эти соображения были весьма основательны, и я не вижу возможности их игнорировать. Но, учитывая ваши замечания, предлагаю внести корректировки в развертывание войск. Перебросить на правый фланг кавалерию будет, по моему мнению, самым простым решением. Наш железнодорожный отдел легко справиться с этой незначительной корректировкой, не так ли?

— Это вполне возможно, — спокойно ответил фон Штааб, делая пометки у себя в бумагах.

— Этого мало, господа. Кавалерия прикроет фланг, но ударную мощь армий она не увеличит... Подождите, господа. Я забыл уточнить, как у нас с "отрядом Эммиха"? Для гарантированного захвата Люттиха (Немецкое название Льежа) необходимо обязательно усилить его короткими морскими орудиями и экспериментальной саперной ротой. И я не вижу доклада, что они готовы к выдвижению. Дитрих, свяжитесь с командующим пешей артиллерией, пусть отдаст необходимые приказания. И вернемся к обсуждению. Как мы можем усилить первую армию?

— Могу предложить только одно — забрать у шестой армии двадцать первый корпус во второй эшелон первой армии. Остальные корпуса трогать нельзя, если мы не хотим рисковать прорывом французов в центре нашего построения, — Таппен выглядел так, словно отдавал последние марки из собственного кармана.

— Вы так считаете? — задумчиво протянул фон Фалькенгайн. — Один корпус и кавалерия... не мало?

— При необходимости, по моему мнению, всегда можно перебросить на правый фланг часть эрзац-резервных дивизий. Но до полного выяснения обстановки я советую от такой передислокации воздержаться, — фон Штейн поправил монокль и посмотрел на карту, словно рассчитывая прочесть на ней невидимые остальным письмена, подсказывающие правильный ответ.

— Согласен. Господа, прошу приступить к выполнению моих указаний, — новый начальник явно не хотел терять времени.

Гении Генерального штаба, лучшие его офицеры, служившие в железнодорожном отделе, еще добирались со всего Берлина, фон Штейн и фон Таппен еще обсуждали возможное влияние на ход войны указаний нового начштаба, а фон Фалькенгайна уже снова вызвали во дворец.

Кайзер, сумрачный и, как видно, еще не ложившийся, вопреки своему обычному распорядку дня, встретил его, дыша коньячным перегаром, и показал только что прибывшую из Лондона телеграмму, в которой было написано, что Британия не останется нейтральной. Подумав, он приказал отправить в Трир новую телеграмму, отменяющую отданные перед тем распоряжения. Эрих, не показывая своего удивления, бодро ответил: "Есть", и, заверив Вильгельма, что английская армия ничем не сможет помещать выполнению немецких планов, откланялся.

В здании Генерального Штаба всю ночь горел свет, озабоченные офицеры и унтера бегали по коридорам с папками, полными бумаг, трещали телефоны, стрекотали телеграфные аппараты. Оформленные приказы тут же подписывались лично Фалькенгайном и рассылались для исполнения...

Приказ императора не прибыл в 16-ю дивизию и в девятнадцать ноль-ноль, строго по довоенному плану германские войска вторглись в мирное, не имевшее даже вооруженных сил крошечное государство. При этом первое нарушение границы произошло в местечке, издавна носившем французское наименование Trois Vierges (Три Девственницы). Не успел еще министр иностранных дел Люксембурга отправить на телеграф сообщения о случившемся, для отправки их в Лондон, Париж и Брюссель, как первые немецкие кавалеристы появились на улицах столицы герцогства.

Война пришла в Европу. Охваченные страхом правительства, боясь, что их опередят и, пытаясь принять разумные меры предосторожности, неотвратимо приближали ее. На границе агенты, увидев взвод пехоты или кавалерийский патруль, превращали его в крупное сосредоточение войск, раздувая военный психоз. Генералы требовали сигнала к выступлению, стремясь опередить возможных соперников хотя бы на час. Даже если некоторые государственные деятели, придя в ужас от того, куда завела страны их собственная политика, пытались отступить назад, неумолимая логика конфронтации безжалостно толкала их вперед и вперед, навстречу развернувшей пасть безжалостной бездне. Миллионы и миллионы людей получали повестки и, собранные в колонны, остриженные, переодетые и вооруженные, садились в телячьи вагоны "Сорок человек или восемь лошадей" и, провожаемые музыкой оркестров, и плачем родственников, уезжали в неведомую даль.

И тянулись эшелон за эшелоном, набитые людьми в "фельдграу", на Запад, к франко-германской границе, где разворачивались основные силы германского рейхсхеера. Первая армия, усиленная на армейский и два кавалерийских корпуса, сосредотачивалась недалеко от бельгийской и голландской границ.

Сосредоточение войск еще продолжалось, а первые солдаты уже вступили на вражескую землю. Шесть пехотных бригад, кавалерийский корпус фон Марвица и сверхтяжелая артиллерия, под общим командованием генерала фон Эммиха, устремилась к крепости Люттих, преграждающей путь германскому правому крылу. А на другом конце того же фронта французские части, стремясь перехватить инициативу, шли освобождать отторгнутые сорок лет назад провинции Эльзас и Лотарингию. На востоке, немецкая, австрийская и русская кавалерия встречались в скоротечных схватках на улицах приграничных городов и деревень. И целых два корпуса и полторы кавалерийские дивизии, основная часть британских регулярных сухопутных войск, поспешно стягивалась к портам и готовилась к погрузке на пароходы...

Через трое суток вслед за передовыми частями кавалерии фон Марвица, к позициям оборонявшихся в Люттихе подошли пехотинцы передовых частей "армии Эммиха". Наступавшие в центре, у изгиба реки, сразу вышли на линию фортов, а шедшие с юга и севера подошли к берегам Мааса, с удивлением обнаружив взорванные мосты. Попытка сходу переправиться через реку была отбита бельгийцами. Потеряв несколько понтонов и несколько сотен солдат, немцы остановились на восточном берегу, периодически обстреливая бельгийские окопы из срочно подтянутых полевых батарей. Завязывался неторопливый огневой бой...

Четыре восточных, самых удаленных от города форта были с ходу обстреляны из пушек, батареи которых шли вместе с авангардом и атакованы пехотой.

Легкие снаряды эффектно разорвались на покрытии фортов, не нанеся им никаких повреждений. Густые цепи пехоты, устремившиеся в промежутки между фортами, обороняемые не успевшими окопаться бельгийцами, встретил уничтожающий огонь бельгийских орудий и пулеметов. У форта Баршон бельгийская пехота, ободренная видом растерянно мечущихся под огнем германцев, бросилась в штыки и гнала их почти до позиций артиллерии. Потери непрерывно росли, но именно благодаря валяющимся трупам германской пехоте удалось подобраться вплотную к фортам, в мертвую зону орудийных установок. Тут вступили в бой пулеметы, кинжальным огнем уничтожившие прорвавшихся.

Наблюдавший за атакой генерал Людендорф заметил командовавшему четырнадцатой бригадой генералу фон Вюссову, что не верит в возможность прорыва пехоты сквозь этот уничтожающий огонь. "Эти цели, — заметил он, показав на орудийные башни, — надо уничтожать тяжелой артиллерией". Приказав прекратить дневные атаки, генерал вернулся в штаб Эммиха, где уже появилась идея прорвать слабо защищенные промежутки между укреплениями ночной атакой. Уговорив командующего ускорить прибытие артиллерии, он вновь отправился на передовую. По пути ему встретился денщик фон Вюсова, ведущий оседланного коня. Оказалось, что генерал был убит, когда пытался вывести передовые части бригады из-под обстрела. Смело взяв на себя командование бригадой, Людендорф сумел организовать прорыв между фортами Флерон и д"Эвенье и ворваться в город, захватив неповрежденные мосты через Маас. Но атаки остальных бригад бельгийцы отбили. И крепость по-прежнему преграждала путь первой армии вглубь страны.

А в это время по дорогам в немецком тылу тянулся длинный обоз из тягачей и повозок, упряжек лошадей и воняющих газолиновым выхлопом грузовиков. От взорванного на границе тоннеля, выгруженные с эшелона, тридцатисполовинойсантиметровые австрийские "моторизованные гаубицы" и сорокадвухсантиметровые "короткие морские пушки" двигались к позициям частей "армии Эммиха" сутки. Немцы, ожидая артиллерии, не атаковали и даже не обстреливали позиции бельгийцев, за исключением изредка постреливавшей по Цитадели батареи, прорвавшейся вместе с бригадой Людендорфа.

Но комендант Льежа генерал Леман уже осознал, что крепость долго удерживать не удастся и приказал частям третьей пехотной дивизии отступить к основным силам армии. Он полагал, что армию необходимо сберечь для дальнейших боев, а крепость будет держаться сама до последнего патрона.

Бельгийская пехота постепенно начала покидать крепость, когда вдруг выяснилось, что немецкие кавалеристы сомкнули кольцо окружения, и вместо марша бельгийцам пришлось организовывать прорыв. Германская кавалерия, избегая прямых кавалерийских атак, после того как несколько раз понесла в них большие потери, сдерживала отступающих бельгийцев артиллерийским и ружейно-пулеметным огнем. Часто использовались пулеметы и пушки, установленные на автомобилях. Потеряв до трети людей и почти всю артиллерию, третья бельгийская дивизия прорвалась к позициям своих конников. Но и здесь бельгийцы не удержались. Опасаясь очередного окружения, они отступили к основной армии, которая тоже уходила со своих позиций к заранее подготовленной крепости Антверпен. Планировалось, что засевшая в этом крепостном районе армия сможет спокойно дождаться контрнаступления англо-французских союзников...

А в Льеже, уже отрезанном от всего мира, огромные мортиры занимали свои позиции. Орудия устанавливали на укрытых от обстрелов крепостной артиллерии позициях, корректировщики занимали наблюдательные посты. Затем на тележках к орудию подтаскивали снаряды и заряды, десятки солдат с помощью разнообразных приспособлений впихивали их в зарядную камору. Огромные бочкообразные стволы, с торчащими над и под ними цилиндрами амортизаторов, поднимались на заданный угол возвышения и артиллеристы, одев на уши, глаза и рот специальные повязки, укрывались в стороне от орудия... раздавался ужасающий грохот, земля содрогалась, как при землетрясении, в домах по всей окрестности вылетали стекла и гигантский снаряд отправлялся к цели. Защитники крепости, даже за бетонными стенами слышали грохот и душераздирающий вой снарядов. С каждым взрывом они чувствовали, что снаряды ложатся все ближе и ближе к стенам. Затем следовало попадание. Надежные, несокрушимые на вид бетонные перекрытия лопались, как стеклянные стаканы от удара о землю. Людей разрывало на куски, заваливало, убивало летящими обломками. Огонь, грохот и удушающий пороховой дым наполняли казематы. Солдаты доходили до истерики, обезумев от ожидания следующего выстрела. Нескольких дней и нескольких сотен снарядов хватило, чтобы крепость, о которой писали, что она продержится вечно, сдалась. Генерал Леман, получивший контузию, был захвачен в бессознательном состоянии в плен.

Падение Люттиха (Льежа) словно открыло плотину и серо-зеленые колонны пехоты устремились по равнинам Бельгии на юго-запад, вслед уже освоившими эти пространства кавалеристами. Сразу за началом движения первой армии, в наступление перешли, форсируя Маас, части второй германской, а за ними — и третьей армии. План Шлиффена начал выполняться...

Взятие Льежа и наступление французов в Эльзасе заслонили на время события на других фронтах, где готовилось наступление русских и австро-венгерских армий, и действия французского кавалерийского корпуса Сорде, устремившегося навстречу германским кавалеристам. Там же произошло немало славных стычек. Французы, стремясь определить наступающие силы германцев, пытались пробить заслон немецкой конницы атаками. А немцы успешно отражали их, создав непробиваемой заслон из спешивавшейся конницы, поддерживаемой самокатчиками, пулеметами и егерями на автомобилях. Обескураженные французы жаловались, что немцы воюют не по правилам. Не менее их были огорчены и многие германские офицеры, желавшие провести традиционную лихую атаку и рубку, которыми всегда начинались войны. Зато на Востоке все шло согласно традиции — передовые отряды германцев и австрийцев вовсю рубились с русскими казаками...

Передислоцированный с востока полк, в котором служил лейтенант фон Рихтгофен, высадился в тылах первой армии и, неожиданно для его командира, получил назначение в сводный кавалерийский отряд для подкрепления кавалерийского корпуса фон Марвица.

Артиллерийский полк капитана Ломбаля вслед за передовыми частями французской пехоты входил в отбитый у немцев Мюлуз, а кайзер в это же время прибыл в Кобленц, выбранный в качестве места расположения Главного Командования. Вильгельм остановился в старом замке бывшего курфюрста Трирского. Прекрасный дворец выходил фасадом на парк и площадь, а задней стороной на Рейн. Здесь кайзер почти не изменил своей привычке прогуливаться перед завтраком пешком или верхом в сопровождении дежурного адъютанта. В окрестностях Кобленца сохранилось еще много исторических рыцарских замков с богатыми коллекциями произведений искусства и оружия. Император частенько отправлялся в гости к их хозяевам и проводил за любимым занятием — разговорами о живописи — всю первую половину дня. Вернувшись во дворец Его Императорское Величество с гордым видом принимал поздравления по случаю побед его армий в Бельгии, Эльзасе и Арденнах, награждал отличившихся в боях, и выступал перед частыми, отправлявшимися на фронт. Там же ему пришлось встречать делегацию прусских дворян во главе со старым знакомым, одним из богатейших землевладельцев и предпринимателей Пруссии, Гансом фон Плессом. Делегация прибыла сразу после поражения восьмой германской армии под Гумбинненом и решения ее командующего на отступление к Висле... Крупные титулованные помещики, старая аристократия — опора империи почти ультимативно требовали защитить их владения от вторжения русских варваров.

Приехавший с вечерним докладом фон Фалькенгайн заметил мрачное состояние кайзера. Понятно было, что вызвано оно отнюдь не расстроенным стулом Его Императорского Величества или плохой погодой. Внутренне собравшись, хорошо знавший своего сюзерена генерал начал с победных известий об успехах первой, второй и третьей армий, о выигранном пятой армией бое под Нанси. Но настроение кайзера не улучшалось.

— Эрих, я понимаю, что вы хотите меня подбодрить, — хмуро глядя на расстеленную карту, начал он. — Не надо мне рассказывать о доблестных победах моей славной армии. Потому что они мне будут совершенно безразличны, если в Берлине будут хозяйничать казаки. Что вы думаете о донесениях фон Притвица?

— Полагаю, Ваше Величество, что генерал потерял последние остатки своего боевого духа и поддался унынию, — тактично умолчав о том, что кайзера ведет себя аналогично, ответил Фалькенгайн. — Даже после поражения у Гумбиннена он имеет преимущество перед русскими в маневренности и тяжелой артиллерии. Перехватываемые русские радиограммы позволяют, при наличии достаточного оперативного опыта и желания, предпринимать контрмеры и бить их по частям. Когда и где не появились бы русские, необходимо только одно — хорошо организованное наступление. Но фон Притвиц потерял управление. И перестал пользоваться авторитетом в войсках.

— Вы считаете, его нужно заменить? — слегка оживился Вильгельм. — Этого хватит? Не стоит ли взять часть войск у победоносно наступающих западных армий, где противник явно разбит?

— Простите, Ваше Величество, но я не считаю, что противник на западе разбит окончательно. После поражения такого масштаба должны быть массы пленных. А их нет. Полагаю, что противник, хотя и потрясен силой нашего удара, еще не разбит окончательно. К тому же мы пока не выполнили ни одного из основных предложений моего предшественника — не осадили Париж и не выдвинули наши части до моря, — Эрих был одним из самых ярых сторонников плана Шлифена и стремился сделать все для его выполнения.

— Тогда что ты предлагаешь? — устало спросил кайзер.

— Заменить командующего и его начальника штаба. Начальником штаба назначить героя Льежа, генерала Людендорфа. Его авторитет и умение самостоятельно принимать решения, плюс знания офицера Генерального штаба...

— Хорошо, согласен. А кого ты предлагаешь на место Притвица? Тут нужен не просто авторитетный, но и храбрый генерал, способный не поддаваться панике.

— Достаточно будет последнего, мой государь. Лишь бы он не мешал Людендорфу. По моему мнению, на эту должность вполне подходит генерал Гинденбург.

— Он же в отставке? Да и его умственные способности... — позволил себе усомниться кайзер.

— Главное — у него стальные нервы и он известен тем, что никогда не пренебрегал мнением своего начальника штаба.

— Все же этого будет мало. Необходимо подкрепить армию войсками.

— В таком случае предлагаю забрать из пятой армии шестнадцатый корпус.

— Эрих, а вы не боитесь, что тогда французы разобьют армию кронпринца?

— Ваше Величество, еще Клаузевиц сказал, что нельзя бояться потерять провинцию, если это надо для выигрыша в войне. От себя добавлю, что французам скоро будет не до наступления, наши войска продвигаются к Парижу и они в любом случае не смогут это игнорировать.

Повеселевший кайзер согласился с мнением Начальника Генерального Штаба. И река истории еще раз свернула в сторону от основного русла. Генерал Гинденбург, неожиданно получивший назначение и няньку — начальника штаба, отправился командовать немецкими войсками на Востоке, кронпринц Вильгельм (младший), ругаясь втайне, как последний загулявший матрос, на платцдойч, вынужденно расстался с шестнадцатым армейским корпусом, который быстро погрузился в эшелоны и отправился вслед за Гинденбургом. Так как марш корпуса от позиций до люксембургских железных дорог прошел быстро, он успел к разгару битвы при Танненберге и активно участвовал в боях с русскими. В результате его командир Бруно фон Мудра получил орден "Pour le Merite" (Орден "За заслуги") и командование армией.

А на Западе германские армии, словно прилив, заливали французские земли. Грохотали орудия, трещали пулеметы и происходили события "при помощи которых Бог учит порядку королей".

Плещут холодные волны

(Я. Репнинский, Плещут холодные волны)

'В войне вообще не выигрывают, Чарли.

Все только и делают, что проигрывают,

и кто проиграет последним, просит мира'.

Рэй Брэдбери. 'Вино из одуванчиков'

Но не только на суше мерялись силами воевавшие державы. На море с самого начала войны шли пусть и менее громкие, но напряженные и кровавые столкновения...

Еще задолго до войны стало понятно, что ближняя блокада германского побережья невозможна, так как минные заграждения и атаки миноносцев в тёмное время суток чреваты для блокадных сил тяжёлыми потерями. Англичане же берегли свой флот, прекрасно понимая, что после утраты господства на море Англия проиграет войну. Оставалась блокада дальняя, не только требовавшая от флота 'владычицы морей' непомерно огромного напряжения сил, но и оставлявшая флоту кайзера свободу действий. Корабли немецкого флота могли выходить в Северное море, без риска обязательно встретиться с превосходящими силами противника. И они вовсю этим пользовались.

Кроме того, на торговых путях резвились немецкие рейдеры, в том числе целая крейсерская эскадра фон Шпее (броненосные крейсера 'Шарнхорст' (флагман) и 'Гнейзенау' и легкие крейсера 'Эмден', 'Лейпциг' и 'Нюрнберг') в Тихом океане и три легких крейсера в Атлантике — 'Кенигсберг', 'Дрезден' и 'Карлсруэ'. А еще неожиданно заявила о себе новая, недооценненая до начала боевых дейтсвий опасность — подводные лодки, сумевшие потопить не только торговые суда, но крейсера Флота Его Велиечтва. Все эти проблемы требовали немедленного решения, а немцы отнюдь не собирались выступать в роли 'мальчиков для битья'. Они атаковали вспомогательные крейсера дальнего дозора, минировали море у берегов Англии и стремились сократить превосходство бритаснкого флота, уничтожая его корабли в 'малой войне' и избегая серьезных боев. Но рано или поздно решающее столкновение, новая, европейская, 'Цусима', по мнению адмиралов обоих флотов, должна была состоятся...

Коммодор Гуденаф напряженно всматривался в туман. После столкновения с подводными лодками Кийза и крейсерами Терруита его кораблям не хватало только одного — наткнуться в этом проклятом тумане на собственные линейные крейсера. Зная характер командовавшего ими адмирала можно было не сомневаться, что те обязательно откроют огонь. Попадать же его легким 'таунам' под обстрел 'кошек' Битти, с их тяжелыми орудиями калибра двенадцать и тринадцать с половиной дюймов , категорически не рекомендовалось. Пара попаданий и останется только молиться, чтобы какой-нибудь проходящий мимо борт подобрал уцелевших из морской воды. Стоявшие рядом флаг-капитан Хорнби и командир крейсера кэптен Патрик О'Брайен молча переглянулись.

— Продолжаем отход курсом на запад, — прервал молчание коммодор. — Не стоит искушать судьбу. — Не успел командир озвучить команду рулевому, как в переговорной трубе раздался голос дежурного радиста:

— Сэр, радиограмма адмирала Битти. 'Прийти на помощь атакованному крейсерами противника Теруиту. Координаты...'

— Возвращаемся. Передать сигнал на мателоты, — скомандовал коммодор, подняв бинокль и тщетно стараясь разглядеть что-нибудь в густеющем тумане.

— Курс..., ход повысить до полного, — скомандовал О'Брайен.

— Не опасаетесь столкновения? — спокойным тоном спросил Хорнби.

— Нет, сэр, — столь же спокойно ответил Патрик, — раз Терруит ведет бой, значит в том районе туман не столь густой, как этот. Германских кораблей мы встретить тоже не должны, если верить полученным перед походом инструкциям.

Корабли отряда, сделав поворот 'все вдруг', устремились к месту боя флотилий Теруита. Форштевни резали серые воды Северного моря, туман сменялся ярким солнечным светом, потом все вокруг затягивало очередной пеленой. Пока крейсера Гуденафа мчались на помощь, положение отряда Теруита стало совсем угрожающим. Немецкие легкие крейсера 'Страсбург', 'Штеттин' и 'Майнц' расстреливали поврежденный в предыдущих стычках крейсер 'Аретьюза' и пытавшийся прикрыть его слабовооруженный крейсер-скаут 'Фиарлесс'. Попытка эсминцев 'Либерти', 'Лаэртес' и 'Лорел' выйти в торпедную атаку на крейсер капитана цур-зее Пашена была отбита беглым огнем всех орудий немецкого корабля. Выпущенные с предельной дистанции торпеды бесследно исчезли в волнах, никуда не попав. Но 'Майнцу' в итоге не повезло. Шедшие на выручку Теруиту 'тауны' Гуденафа вышли прямо на ведущий огонь по эсминцам немецкий крейсер.

— Сэр, впереди немецкий крейсер! — доложил вперёдсмотрящий.

— Открывайте огонь, — коммодор хищно улыбнулся, оглянувшись. — Передайте на остальные корабли — огонь по немецкому крейсеру после определения расстояния!

О'Брайен, с той же хищной улыбкой охотника, увидевшего в прицеле добычу, передал артиллерийскому офицеру.

— Мистер Карпентер, командуйте

— На дальномере!

— Пятьдесят кабельтовых. Скорость сближения двадцать узлов!

— Носовые и все шестидюймовые орудия правого борта — огонь! — скомандовал Карпентер и корпус содрогнулся от залпа. Снаряды с воем ушли в сторону противника и разорвались при ударе о воду, подняв огромные водяные столбы.

Артиллеристы 'Майнца' стреляли лучше англичан, но двенадцать стопятимиллиметровок слабее двадцати шести стопятидесятидвухмиллиметровых и десяти стодвухмиллиметровых пушек. Вокруг пытавшегося сопротивляться немецкого корабля море кипело от разрывов. Корпус 'Майнца' содрогался от попаданий. Но корабль продолжал сопротивляться, отстреливаясь из всех способных вести огонь пушек.

'Саутгемптон' содрогнулся от залпа собственных орудий. Одновременно со страшным грохотом под ногами стоявших на мостике содрогнулась палуба. Людей подбросило, словно снизу в мостик ударил огромный молот. Люди летали в разных направлениях, сталкиваясь друг с другом, с металлическими предметами, ударяясь, ставя синяки и шишки, ломая кости. Глаза слепил густой черный дым, не дающий вздохнуть.

Дым рассеивался. Шатаясь, словно пьяный, О'Брайен приподнялся и, держась за поручни, осмотрелся. Гуденаф выглядел совершенно спокойно, и только огромная шишка на лбу показывала, что и ему досталось не меньше, чем остальным. Патрик отвернулся. На палубе, рядом с неподвижно лежащим наблюдателем, валялся абсолютно целый бинокль.

— Мистер Карпентер! — не услышав ответа, Патрик обернулся и в два шага оказался на рабочем месте старшего артиллериста. Новая команда... и орудия крейсера снова открыли огонь по заложившему циркуляцию немцу.

— Правильно, мистер О'Брайен, — раздавшийся над ухом спокойный голос заставил Патрика невольно вздрогнуть. — У него, похоже, поврежден руль. Теперь мы его добьем, — громкий голос коммодора перекрывал, казалось, даже грохот орудий.

Тем временем три оставшихся с крейсерами эсминца перешли в торпедную атаку, выбрав борт с которого по ним могло стрелять всего несколько уцелевших от обстрела пушек. Через несколько минут на мостике раздалось дружное 'Хурра!' — у борта противника вырос водяной куст взрыва. Торпедное попадание оказалось роковым, крейсер потерял ход и застыл среди леса разрывов. Теперь по легкой мишени били все, даже подошедшие ближе эсминцы.

Внезапно О'Брайен почувствовал, как палуба уходит из-под ног. Лица бросившихся к нму матросов словно затянуло туманом, глаза закрылись...

— Контузия! — последнее, что он еще успел услышать, прежде чем потерял сознание.

Только позднее он узнал, что пока он лежал без сознания в корабельном лазарете, отряд вместе с подошедшими линейными крейсерами Битти еще несколько раз обстрелял немецкий корабль, оказавшийся, как стало позднее известно из показаний взятых на борт пленных, легким крейсером 'Майнц'. Битти, однако, не стал задерживаться у тонущего корабля. Его линейные крейсера пошли дальше на восток. Там они выручили вновь попавшие в трудное положение 'Аретьюзу' и 'Фиарлесс'. Его 'кошки' повредили еще один немецкий крейсер, сумевший скрыться в тумане, утопили выскочивший из тумана еще один, устаревший немецкий корабль, 'Ариадне'. И только риск возможного столкновения с вышедшими из гавани тяжелыми немецкими кораблями заставил храброго адмирала повернуть назад. На обратном пути корабли Битти встретили еще один поврежденный немецкий крейсер и двумя залпами в упор отправили его на дно.

— Мы очередной раз показали этим заносчивым гуннам силу Гранд Флита. Немцы потеряли как минимум три легких крейсера, несколько миноносцев и эсминцев. У нас всего-навсего повреждены два легких крейсера. Причем ваш уже отремонтирован и, как только вы вернетесь на борт, будет полностью боеготов, — навестивший в лазарете О'Брайена Гуденаф был очень доволен результатами набега. Как и недавно назначенный Первым Морским Лордом адмирал Фишер, и даже сам выздоравливающий после контузии и отравления газами О'Брайен.

Но они не подозревали, что этот набег вызвал ответную лавину. На фоне победных действий армии очередное поражение флота вызвало у кайзера приступ неконтролируемой ненависти к англичанам, вылившийся в лаконичный приказ, переданный Ингенолю: — Отомстить!

И снова расступались серые волны перед тяжелыми тушами бронированных монстров. Разведывательные силы контр-адмирала Хиппера, три линейных — 'Зейдлиц', 'Мольтке' и 'Фон дер Танн', броненосный крейсер 'Блюхер' и четыре легких крейсера — 'Грауденц', 'Кольберг', 'Страсбург' и 'Штральзунд' в сопровождении мореходных эсминцев, спешили к берегам 'коварного Альбиона'. Впервые с семнадцатого века война, гремевшая где-то там, за морем, собиралась прийти на английскую землю. Обстрел побережья и постановка мин на судоходном фарватере возле Ярмута должны были стать достойным ответом на английский удар под Гельголандом. Скрыть полностью эту операцию не удалось, потому что англичане знали секретный код, которым велись немецкие радиопереговоры. Снятая русскими с погибшего на камнях в Балтийском море крейсера 'Магдебург' кодовая книга была скопирована и передана ими британскому адмиралтейству. И теперь перехватившие радиограммы противника англичане заглядывали в немецкие планы, словно в открытую книгу. Поэтому англичане решили встретить наглых гуннов достаточными силами. Из гаваней выходили, стремясь заранее достичь заданных точек рандеву, линейные и легкие крейсера, броненосцы, эсминцы и подводные лодки, и новейшие скоростные линкоры эскадры вице-адмирала Уоррендера. Зная о стремлении кайзера не рисковать своими любимыми игрушками — линейными кораблями, адмиралтейство рассчитывало, что выделенных сил с избытком хватит для перехвата немецкого отряда до приближения его к английским берегам, а возможно — и для уничтожения. Не учли адмиралы всего лишь двух факторов — заранее вышедших в море немецких подводных лодок, и того, что командование Флота Открытого Моря сочтет успешные действия англичан под Гельголандом результатом реализации полученных английскими шпионами сведений и засекретит вторую и основную часть операции — выход в море линкоров...

Вражеские обстрелы не угрожали британским берегам со времён англо-голландских войн. Двенадцать поколений островитян выросли с твёрдой уверенностью в непобедимости английского флота, который хранит Англию от ужасов войны. Неожиданно эта вера рухнула, взорванная тяжёлыми немецкими снарядами, падавшими на головы законопослушных английских граждан.

Получив от подводной лодки U15 сведения, что путь в район Ярмута перекрыт эскадрой броненосцев, Хиппер не стал рисковать, и разбил отряд на три группы. Первая группа обстреляла Скарборо, вторая Хартпул, а легкие крейсера прикрыли занятый минными постановками 'Кольберг'...

'Саутгемптон' шел полным ходом на фланге идущего строем фронта отряда коммодора. За легкими крейсерами, в трех с небольшим милях сзади, мчались 'кошки' адмирала Битти. С севера в ту же точку, судя по полученным радиограммам, мчались 'орионы' Уоррендера. Полученное сообщение о бое с германским эсминцем, на помощь которому пришли еще два и легкий крейсер, заставляло спешить вперед. Немецкие 'мышки' попали в ловушку, теперь 'кошки' готовились вонзить в их хребты свои 'коготки'.

Погода была не самой лучшей, штормило, палубу крейсера заливали огромные волны. Стоящие на мостике офицеры лишь поплотнее закутывались в плащи, когда брызги штормовых волн долетали до них. Никто из них и не знал, что вскоре после того, как крейсера Хиппера покинули гавань, вслед за ними вышли все боеспособные линкоры Флота Открытого Моря.

— Вражеский крейсер курсом на зюйд! — доклад впередсмотрящего заставил забыть обо всех житейских неприятностях.

— На полрумба влево, держать курс..., ход до полного! — опередив коммодора, скомандовал Патрик. Гуденаф лишь одобрительно кивнул головой и лишь приказал передать, чтобы остальные крейсера двигались к 'Саутгемптону'. — Огонь открывать по способности! — добавил коммодор, — и оповестите адмирала о наличии противника.

Германский крейсер (это был 'Штральзунд' из состава второй разведывательной группы) с его стопятимиллиметровками уступал по огневой мощи английским 'таунам', вооружённым стопятидесятидвухмиллиметровыми орудиями. Попытка боя против англичан стала бы для него изощренной формой самоубийства, тем более что за кораблями Гуденафа в тумане проявились силуэты линейных крейсеров Битти. Тех самых 'кошек', что в августе пустили на дно немецкие крейсера в бою у Гельголанда. 'Штральзунд' в том бою с трудом вырвался из их когтей, благодаря такому же туману. Поэтому сейчас командир германского корабля решил использовать свое превосходство в скорости и туман, и бросился наутёк, сообщив Хипперу результаты разведки по радио. С крейсера Битти передали прожектором 'Ноттингему' и 'Фалмуту': 'Лёгким крейсерам занять место в завесе и следовать за неприятелем, находясь в пяти милях впереди меня'. Но не заметившие сигнала 'Саутгемптон' и 'Бирмингем' продолжали погоню, не зная, что с каждой минутой приближаются к крейсерам Хиппера, шедшим вслед за 'Штральзундом'.

На мостике 'Саутгемптона' царило сдержанное веселье хищника, чувствующего, как пойманная добыча еще пытается сопротивляться, но уже обречена.

— Как мы видим, господа, справочник 'Джейна' в данном случае неточен, — коммодор Гуденаф обратил внимание офицеров на то, что немецкий крейсер, уверенно опознанный, как 'Штральзунд', имеет меньший ход, чем ожидалось по данным всемирно известного справочника по военным флотам.

— Полагаю, сэр, это из-за шторма. Кажется, он хуже переносит плохую погоду, чем наши 'города', — ответил Патрик, одновременно приказав передать в машинное, чтобы они держали самый полный и еще немного.

— Не опасаетесь поломки? — поинтересовался Гуденаф.

— Нет, наш 'deus ex machina'(Лат., букв. — бог из машины, в данном случае подразумевается командир электромеханической боевой части.) обещал, что все будет работать как часы, — переждав очередной громкий залп шестидюймовок, ответил Патрик.

— Корабли на горизонте! — доклад впередсмотрящего заставил всех прильнуть к биноклям.

— Господин коммодор, это линейные крейсера противника, сэр! — взволнованно сообщил штурман, молодой и остроглазый шотландец.

— Передать на 'Лайон': 'Встретили германские линейные крейсеры'! Приготовится к повороту на обратный курс! — Гуденаф вовсе не собирался рисковать, дожидаясь пока немцы догонят его всеми силами и врежут по нему из своих тяжелых орудий.

Сообщение от Гуденафа, полученное Битти заставило его приказать увеличить скорость кораблей сначала до двадцати пяти, а потом до и двадцати девяти узлов. Такой ход мог дать только один крейсер 'Тайгер'. Но и его соратники не сдавались: их машинные команды, горевшие желанием отомстить немцам за обстрел британских городов, делали невозможное. Концевой 'Нью Зиленд' все же начал отставать, но Битти приказал не снижать скорости. Демаскируя себя видимыми издалека столбами густого черного дыма, англичане мчались вперед, стремясь встретиться с германскими кораблями. Месть за попытку оспорить господство англичан на морях должна была последовать незамедлительно.

'Саутгемптон' все нагонял и нагонял своего противника, время от времени выбрасывая в его сторону парочку-другую шестидюймовых подарков. Но всем на мостике было уже ясно, что погоня закончилась ничем, ибо наступает время 'больших дядей с тяжелыми дубинками'. Два флота неумолимо сближались, и теперь все зависело от решимости их командиров и обученности команд.

Получив радиограмму от 'Штральзунда' и доклады впередсмотрящих о появлении английских 'кошек', Хиппер сразу же сообщил новости командующему Флотом Открытого Моря. Поняв, что наступил тот самый, давно ожидаемый момент, когда можно потрепать слабейшую часть английского флота (об эскадре Уоррендера пока никто из немцев и не подозревал), адмирал Ингеноль приказал идти на встречу с Хиппером.

Тем временем отряд Битти, уменьшившийся до трех кораблей, нагнал и обогнал 'Саутгемптон', а немецкий крейсер, воспользовавшись очередным туманным пятном, сумел скрыться. Выругавшись, Гудинаф приказал довернуть вслед за линейными крейсерами, слегка сбавившими ход.

Две группы кораблей приблизились настолько, что можно было различить не только их силуэты, но и некоторые детали строя. Отряд Хиппера отходил курсом на северо-северо-восток, стремясь встретится с основными силами германского флота, не подозревая, что идет прямо на спешащую к месту боя эскадру британских дредноутов. Впереди мчались три линейных крейсера, а концевым, едва удерживая дистанцию — тяжелый крейсер 'Блюхер'. Легкие крейсера германцев и несколько сопровождавших их эсминцев шли с левого, противоположного от догоняющих их англичан, борта.

Битти, стремясь улучшить условия стрельбы для линейных крейсеров, приказал им перестроиться в строй пеленга. Легкие же крейсера, также как и эсминцы, сопровождавшие отряд Гуденафа, держались сзади, образовав две кильватерные колонны — одну крейсеров и одну эсминцев. Погода постепенно улучшалась, хотя временами все равно попадались полосы тумана и дождя. Но волнение уменьшилось, да и видимость стала намного лучше. С мостика шедшего первым в колонне легких крейсеров 'Саутгемптона' можно было различить, как сближаются друг с другом бронированные гиганты.

Опустив бинокль, Гуденаф объявил:

— Все, господа! Кошки догнали мышек и сейчас откроют сезон охоты.

Словно в подтверждение его слов, издалека донесся слитный гул первого залпа англичан. С расстояния в сто кабельтовых они открыли огонь по концевому кораблю немецкого строя. Теперь стоящие на мостике офицеры превратились в слух и зрение, пытаясь понять, что на самом деле происходит впереди...

Первый залп англичан упал недолетом, подняв колонны воды. Но по мере приближения снаряды ложились все ближе и ближе к немецким крейсерам. Хуже всего приходилось 'Блюхеру'. Этот так называемый тяжелый крейсер, жертва ошибки германской разведки, недооценившей вооружение линейных крейсеров Британии, имел слишком слабое вооружение из двухсотдесятимиллиметровых орудий и всего лишь стовосьмидесятимиллиметровый броневой пояс. Адмирал Хиппер заранее поставил его в хвосте колонны, готовый отдать 'на съедение' англичанам, чтобы спасти свои, более ценные в боевом отношении, крейсера. И этот момент наступил. На подходе британцы засыпали 'Блюхер' тяжелыми 'чемоданами'. Немцы отвечали. Но уже спустя четверть часа первый снаряд попал в 'Блюхер'. На мостике 'Саутгемптона' заметили, как немецкий корабль резко осел на корму, теряя ход.

— Поддержим атаку на концевой корабль! — приказал Гуденаф и крейсера его отряда прибавили ход, старясь поставить немецкий крейсер 'в два огня'.

— Смотрите, как чудесно выглядят линейные крейсера! — заметил штурман, романтично настроенный шотландец, показывая на выплевывающие каждую минуту языки пламени и коричневого дыма 'кошки' и далекие вспышки ответных вражеских залпов. Картина была действительно великолепная. Недолеты поднимали высокие колонны белых брызг. Зато попавшие снаряды не поднимали всплесков, лишь яркая вспышка и облако черного дыма отмечали места попадания.

— И мы тоже не хуже, — проворчал себе под нос Патрик, прежде чем отдать очередную команду. Несмотря на повреждения, германский крейсер был еще вполне боеспособен и встретил подошедших англичан ливнем огня. И тут же получил еще одно попадание от кого-то из 'кошек'. Крейсер дернулся и через несколько секунд из его средних башен вырвались потоки огня. Еще через пару мгновений полыхала уже вся средняя часть корабля. Скорость крейсера упала и теперь он начал резко отставать от основных сил немцев.

— Все, мы его достали, — заметил Гуденаф, опуская бинокль.

Адмирал Хиппер, однако, к этому моменту правильно оценил обстановку. Соотношение сил вполне позволяло бороться на равных, а потому он не собирался безропотно жертвовать 'Блюхером'. К тому же он знал, что на помощь ему идёт весь Флот Открытого моря. Хиппер поднял сигнал 'Снизить ход до пятнадцати узлов', чтобы дать возможность своему повреждённому кораблю укрыться от вражеского огня за нестреляющими бортами германских линейных крейсеров. Выход 'Блюхера' из боевой линии ненамного её ослаблял, в ней все равно оставалось три корабля против трёх британских. А чтобы отогнать от поврежденного 'Блюхера' британские легкие крейсера, Хиппер отправил в атаку на них свои легкие крейсера и эсминцы.

Тем временем англичане, выходя на параллельный курс с германским отрядом, последовательно переносили огонь на остальные корабли отряда Хиппера. Германцы отвечали, причем головной 'Лайон' попадал под обстрел всех линейных крейсеров германцев. Первое попадание последовало незамедлительно, хотя и не причинило серьезного ущерба. Зато второе стало роковым — двухсотвосьмидесятимиллиметровый снаряд пробил шахту погреба противоминных орудий. Взрыв последовал моментально. 'Лайон' рыскнул в сторону и, охваченный пламенем, стал терять ход. Получив еще одно попадание, горящий крейсер вышел из строя. Тотчас же к нему устремились британские эсминцы, прикрывая от возможных атак и для того, чтобы снять адмирала Битти.

Тем временем 'Саутгемптон' и его мателоты перестреливались с легкими немецкими крейсерами, поддерживаемыми редким огнем поврежденного 'Блюхера'. И опять превосходство в артиллерии давало англичанам преимущество. Временно вышел из боя 'Штральзунд', потерял часть артиллерии 'Кольберг'. Казалось, еще немного...

И в этот момент все находившиеся на мостике, затаив дыхание и забыв об артиллерийской дуэли, обернулись в сторону главной боевой линии. Там из обеих кормовых башен 'Зейдлица' с грохотом выметнулся огромный сноп пламени и валил густой дым.

— Они попали в ад! — патетически воскликнул все тот же штурман. Но как оказалось, поторопился. Несмотря на дым, немецкий крейсер держался в строю и стрелял как бы ни чаще, чем раньше. Уцелевшие башни почти ежесекундно выбрасывали языки пламени и окутывались беловатым дымком сгоревшего пороха. Ответ германцев тоже не заставил себя ждать. Под невольно вырвавшийся у всех видевших вскрик на силуэте 'Куин Мери' появились сразу три яркие вспышки, из ее корпуса вырвалось яркое, ярче пробивавшихся сквозь тучи солнечных лучей, пламя. Еще несколько едва заметных попаданий... Корабль окутался облаком дыма. В воздухе мелькнули какие-то обломки и спустя несколько мгновений лишь едва различимая в бинокль торчащая из воды корма со все еще вращающимися винтами напоминала о былом величественном гиганте. Офицеры на мостике 'Саутгемптона' молчали, зрелище мгновенной гибели огромного корабля потрясло всех. Но бой продолжался, и думать о погибших было некогда.

— Неладно что-то с нашими проклятыми 'кошками', — единственное замечание, которое позволил себе Гуденаф, негромко, но так, что его услышал О'Брайен. И словно накаркал. Догнавший своих коллег 'Нью Зиленд', перестреливавшийся с 'Фон дер Танном', внезапно взорвался и столь же быстро исчез с поверхности моря. Положение англичан становилось скверным. На 'Саутгемптоне' возник первый пожар. Рядом уже рвануло несколько крупнокалиберных 'чемоданов'. В линии из тяжелых кораблей остался один 'Тайгер', чудом пока не получивший ни одного серьезного попадания. Казалось, англичанам пора уходить...

Одако из тумана наконец-то появились дредноуты вице-адмирала Уоррендера, опоясанные вспышками выстрелов. Вокруг 'Блюхера' море вскипело от разрывов падающих трехсотсорокатрехмиллиметровых снарядов. Немцы, получив такой убедительный сигнал, как-то неожиданно слаженно сделали поворот 'все вдруг'. И резко увеличили скорость, отрываясь от появившихся линкоров и крейсеров Гуденафа. Один поврежденный 'Блюхер', отставая все больше, остался на растерзание британским кораблям.

— Добиваем подранка! — голос коммодора дрожал от еле сдерживаемого охотничьего азарта. Несмотря на непотушенный пожар и потерю пары орудий, 'Саутгемптон' вполне мог участвовать в бою. Зато догнать немцев — вряд ли. Впрочем, несмотря на отдельные полосы тумана, море было сравнительно спокойным, и немецкие крейсера могли в полной мере использовать все свое преимущество в скорости.

Горящий 'Блюхер' доживал последние минуты — линкоры Уоррендера и крейсера Гуденафа расстреливали его из всех стволов. Показывая удивительную живучесть, он продолжал держаться на плаву, отстреливаясь из всех уцелевших орудий. И внезапно один из его стопятидесятимиллиметровых снарядов попал в эскадренный миноносец 'Шарк', шедший в торпедную атаку. Эсминец зарылся носом в волну. И исчез с поверхности моря в оглушительной вспышке взрыва собственных торпедных аппаратов. Но два других эсминца Гуденафа выпустили торпеды, одна из которых попала в крейсер под носовой башней, а вторая в кормовое машинное отделение.

Крейсер был обречен. Получив кроме торпед, не менее пятидесяти попаданий снарядами, он вдруг перевернулся и затонул.

Линкоры Уоррендера тотчас устремились вслед набирающим скорость крейсерам Хиппера, стараясь накрыть их огнем. Получил еще одно попадание, хорошо только, что на излете, 'Зейдлиц'. Сбавил скорость после пары близких разрывов за кормой 'Фон дер Танн'. Легкие крейсера и эсминцы уже готовились к самоубийственной атаке. Казалось, Нептуну мало уже полученной жертвы — 'Блюхера', и отряд Хиппера тоже обречен. Но только казалось. Потому что...

Линкоры Флота Открытого Моря шли на максимально возможной скорости, бросив отстающие броненосцы, подстегнутые только что полученным сообщением о появлении нескольких линкоров. Нескольких, а не всего Гранд-Флита! Заветное желание германских адмиралов исполнилось, можно было почти безнаказанно уничтожить часть британских сил. И только лишь один Ингеноль хмурился, не в силах решить, что же делать дальше. Он бы давно приказал повернуть назад, избегая риска, но командовавший третьей эскадрой Шеер, словно чувствуя настроение командующего флотом, передал недавно о поломке радио на корабле и теперь мчался вперед, не обращая внимания на флажные сигналы. Ингеноль уже составлял мысленно рапорт в морскую канцелярию Его Величества, когда флот выскочил из очередной полосы тумана прямо на ведущую огонь по кораблям Хиппера английскую эскадру. И все тот же упрямый Рейнхард немедленно открыл огонь.

Теперь в тяжелое положение попали линейные силы англичан. Эскадра Уоррендера оказалась между линейными крейсерами Хиппера и линкорами всего Хохзеефлота . Британские линкоры торопливо разворачивали башни на левый борт. Германские дредноуты были гораздо опаснее, чем потрепанные линейные крейсера. От единственного уцелевшего и почти неповрежденного крейсера Битти толку фактически не было, его легко сдерживал даже поврежденный 'Зейдлиц', а вслед за первыми немецкими линкорами появлялись все новые и новые. Уоррендер хорошо понимал, что бой со всем немецким флотом кончится для него печально. Оставалось только бегство. И адмирал приказал отступать. Но тут сыграли роковую роль тактические взгляды английского флота. Считалось, что в бою эскадра не сможет осуществить поворот кораблями 'все вдруг', так как это приведет к нарушению строя и потере управления. А следовательно — к разгрому. Поэтому линкоры Уоррендера начали осуществлять последовательный поворот. При котором все корабли проходят через одну и ту же точку разворота. Шеер сразу же понял замысел британца и приказал немедленно поднять на идущем головным флагмане эскадры флажный сигнал 'Бить в точку поворота!', тотчас отрепетованный мателотами. Ходили упорные слухи, что Рейнхард Шеер при этом сказал, негромко, но так, что его слышал весь мостик: 'Этот трусливый старый колпак упустит верную победу, если его не подстегнуть. Армия возьмет Париж, а мы будем бесславно болтаться в море? Открыть огонь!' Ингеноль, получив сигнал, мысленно чертыхаясь, продублировал приказ своего слишком резвого подчиненного. Впрочем, спустя несколько минут он забыл о своей злости.

Дредноуты германцев били и били в одну точку, словно стараясь взбить в этом месте моря коктейль. И попадали. Потому что англичане сами подставлялись под огонь. Ответный огонь англичан был неточным, стрелять на развороте, с постоянно меняющейся дальностью до цели, прицельно практически невозможно. В результате англичане добились всего одного попадания в линкор 'Кайзерин'. Огромный 'чемодан' рванул прямо на броне боевой рубки, убив и контузив всех находящихся внутри. Но линкор, рыскнув на курсе, не вышел из строя, продолжая отвечать из всех орудий, пусть и с меньшим темпом.

Зато англичанам приходилось намного хуже. Бой фактически был проигран меньше, чем за полчаса. Избиваемые снарядами английские дредноуты с трудом ложились на обратный курс. 'Орион', получивший несколько попаданий, взорвался и затонул, точно также как до того — невезучие 'кошки' Битти. 'Кинг Джордж V' горел, над 'Аяксом' небо было черно от дыма, в котором то и дело блестели вспышки очередных попаданий. Поврежденный несколькими снарядами 'Центурион' продолжал отстреливаться из уцелевших орудий. 'Монарх' стрелял по врагу всего лишь одной кормовой башней, носовую часть линкора застилал густой черный дым. А концевой 'Конкерор' был вообще неразличим среди окружающих его водяных столбов, поднятых взрывами германских снарядов, и только поднимающийся дым от пожара помогал его заметить. Пока не получил серьезных повреждений и мог держать полный ход и драться в полную силу лишь флагман Уоррендера, поскольку пожар еще не достиг опасных мест линкора. Но традиции флота и надежда на помощь остальных эскадр Гранд Флита заставляли держаться до конца, прикрывая израненных товарищей.

'Саутгемптон' вместе с остальными легкими крейсерами, уцелевшим 'Тайгером' и несколькими эсминцами пытались отвлечь германские линейные крейсера от обстрела эскадры Уоррендера. Пока им это удавалось. Но на мостике крейсера радостное настроение уже сменилось деловито-отчаянным состоянием людей, знающих, что впереди ждет практически гарантированная смерть. Любое свободное мгновение стоящие на мостике офицеры переводили взгляд на отчаянно отстреливающиеся 'орионы'. Драма, разворачивающаяся прямо на их глазах, только начиналась...

'Конкерор', все больше отставая от остальных кораблей, пылал, как казалось наблюдателям, от носа до кормы. Надо признать, несколько раз на мостике раздавались и радостные крики, когда тот, или иной немецкий корабль вдруг начинал дымить и выходил из строя. Но конструктивно немецкие линкоры, при постройке которых особое внимание уделялось защищенности и непотопляемости, оказались намного крепче английских. Да и численное преимущество германского флота было слишком большим. Они могли себе позволить выводить поврежденные корабли для ремонта и снова возвращать их в строй. Бой не прекращался и на секунду, смещаясь к западу. Поэтому около семнадцати часов сражающиеся неожиданно наткнулись на поврежденный 'Лайон'. Не успевший уйти далеко крейсер получил еще несколько тяжелых взрывающихся 'подарков' от проходящих мимо линейных крейсеров Хиппера и затонул.

Потрепанная огнем противника, эскадра Уоррендера медленно отходила к родным берегам. Из-за повреждений скорость эскадры снизилась настолько, что даже устаревшие броненосцы Хохзеефлотте догнали дредноуты и встали в боевую линию, добавив свой огонь к залпам дредноутов. И их огонь был не менее эффективен. Получив в течение получаса не менее десятка попаданий двухсотвосьмидесятимиллиметровых снарядов, объятый пламенем, 'Конкерор' неожиданно завалился набок, показал облепленное ракушками дно, на которое лезли успевшие спастись люди и столь же внезапно затонул, словно втянутый под воду невидимой рукой.

Преследование англичан продолжалось, но день чудес, а вернее наступающий уже вечер, принес еще один сюрприз. На преследующих поврежденные линкоры Уоррендера кораблях Хохзеефлотте наблюдатели обнаружили выплывающие из очередной полосы тумана колонны английских линкоров.

По какому-то капризу судьбы передовой крейсерский дозор из-за штурманских ошибок оказался сбоку от места назревающего столкновения...

Крым, 2016 год

Нет ничего лучше в походе, чем сидеть вечером у догорающего костра, чувствуя рядом плечо друга, смотреть на мерцающее пламя и болтать ни о чем и обо всем. Ну, как сейчас, например, о странных местах и происшествиях. Сверкают в темном, безоблачном небе звезды, потрескивают горящие ветки, фоном доносится шум водопада. И кажутся бессмысленными все предыдущие споры и рассуждения и самым интересным — явно неправдоподобная и нелогичная история, рассказываемая местным уроженцем с видом пророка, излагающего истину в последней инстанции.

— ...А само ущелье назвали Яман-Дере, что по-русски переводится как плохое или злое ущелье.

— Сказки-и-и, — протянул Валерий.

— Мальчики, мальчики... А я боюсь... Вдруг это все правда. Боря, а ты с этим... туманом... не сталкивался? — испуганно-кокетливым тоном спросила Лена

— Не довелось, — усмехнулся Борис. — Иначе бы мы могли и не познакомиться. Вообще, еще в конце тридцатых в нем сгинула целая группа — четыре туриста из Ленинграда, затем в пятидесятых неоднократно терялись грибники и даже жители Алушты. Последний случай относится к девяносто седьмому... исчезла заблудившаяся в горах студентка, которую так и не нашли. Ну а мне... повезло. Но вот с призраками я встречался вплотную.

— Ой, расскажите, расскажи, а, — капризно потребовала Елена. Страшно интересно!

— Страшно или интересно? — усмехнулся Борис. — Ну ладно. Расскажу. В две тыщщи двенадцатом ходил я с группой туристов, вроде как проводником и гидом. Расположились мы переночевать у села Мало-Садовое, рядом с пещерным монастырем Челтер-Коба. Не пили, ни один не употреблял психотропных веществ... Короче, все вполне адекватные. Ночью отошли покурить. И в полной тишине, метрах в пяти, из густых кустов вышли и так же тихо пропали две полупрозрачные фигуры монахов. Увидев это, мы тут же пустились наутек. Причем что удивительно — страшно было, аж жуть. Хотя ничего страшного, на первый взгляд, в этих монахах и не было..., — он замолчал, уставившись в догорающий костер.

— А вот я как-то столкнулся..., — начал очередную байку Геннадий.

И если опять над морями взовьется сражения дым

(С. Фогельсон, 'Белокрылые чайки')

'Этот человек может проиграть войну за полдня'.

У. Черчилль об адмирале Джеллико.

Флагманский линкор Гранд Флита 'Железный Герцог' ('Айрон Дьюк'), тяжело раскачиваясь на волнах, мчался вперед словно гигантский железный носорог. Адмирал Джеллико, нахохлившись, как получивший удар в солнечное сплетение боксер, периодически оглядывал поверхность моря в узкую щель боевой рубки. Хотя делал он это машинально и без всякой необходимости, потому что увидеть сражение эскадры Уоорендера с преследующим ее флотом 'гуннов' пока было невозможно. Но нетерпение и задумчивость делали свое дело. Тем более, что мысли командующего веселыми отнюдь не были. Судя по полученным, очень и очень отрывочным донесениям и перехватам, вторая эскадра понесла большие потери, а Битти с его недолинкорами вообще можно было списывать со счетов. 'Если сейчас не прийти на помощь, то можно будет смело записывать в потери и большую часть эскадры Уоррендера, — размышлял Джон Джеллико, — но есть шанс встретить немцев во всеоружии, свежими, еще не потрепанными кораблями. Повреждений немецких линкоров мы не знаем, но можно уверенно полагать, что не все снаряды с 'орионов' второй эскадры попали в море. К тому же и снарядные погреба немецких кораблей должны быть изрядно опустошены боем. Но вот надвигающаяся ночь...'. Таких единовременных безвозвратных потерь флот Его Величества не нес никогда.

Однако приближающаяся темнота нервировала сэра Джона даже больше, чем потери Битти и Уоррендера. Если в артиллерийском бою шансы уравнять потери, или даже разбить германский флот были вполне осязаемыми, то вступать в ночной бой адмирал не собирался ни под каким видом. Его преследовал кошмар в виде идущих в атаку в темноте почти неразличимых ночью германских эсминцев и торпеды, вонзающиеся в борта его дредноутов.

— Германский флот прямо по курсу! — доклад наблюдателя заставил адмирала прильнуть к щели. И невольно, хотя и негромко, охнуть от увиденного. Новейшие 'кайзеры', вырвавшись вперед, строили классическую 'палочку над Т', расстреливая идущий первым 'Король Георг'. Остальные корабли поредевшей второй эскадры дымили и горели, но упорно шли сквозь огонь. Идущие параллельно им в боевой линии Хохзеефлотте корабли то и дело выбрасывали огоньки пламени, через мгновения сменяющиеся высокими водяными кустами рядом с английскими кораблями или тусклыми разрывами на корпусах 'орионов'.

На 'Саутгемптоне', в данный момент занимавшемся подъемом с воды моряков с затонувшего 'Лайона', начала столкновения главных сил не заметил никто. Даже на мостике все были слишком увлечены розыском среди волн голов спасшихся офицеров и матросов, и не сразу обратили внимание на резко усилившийся грохот канонады. Над Северным морем ревели сотни тяжёлых орудий. Длительное противостояние сильнейших флотов мира разрядилось молниями орудийных выстрелов. Десятки дредноутов, созданных упорным трудом тысяч и тысяч людей, сошлись в бою, решая спор столкнувшихся империй... Англичане выполнили перестроение из походного порядка в боевой чётко и слажено — этот маневр в британском флоте был хорошо отработан, но как и всякий маневр, он требовал времени. Которое немцы терять отнюдь не собирались. И первые же, пристрелочные, если быть точным, залпы легли точно среди английских кораблей.

Еще недавно бывшие самыми мощными и защищенными боевыми кораблями мира, первые дредноуты Британии в этот период уже не в полной мере отвечали требованиям современности. Их двенадцатидюймовые орудия главного калибра уступали по боевой эфеективности даже одиннадцатидюймовкам первых немецких кораблей того же класса, а десятидюймовый броневой пояс не обеспечивал необходимого уровня защиты. И первые же попавшие в идущий головным 'Беллерофон' снаряды подтвердили истинность этих выводов. Контр-адмирал Гонт даже не успел отдать приказ на открытие огня — один из снарядов ворвался в боевую рубку лавиной раскаленных газов и стали, лишив корабль командования и управления. Еще два снаряда прошли сквозь броневую палубу, и один из них проник прямо в погреб носовой башни. Кордит зарядов моментально вспыхнул, а затем столь же моментально сдетонировал. На носу английского дредноута словно вырос огромный огненный цветок, он резко затормозился. И, как бы взбрыкнув всем корпусом, 'Беллерофон', нырнул прямо в волны.

Неожиданно быстрая гибель флагмана четвертой эскадры ошеломила англичан, но не стала причиной выхода их из боя, который мог бы продолжаться, если бы не наступающая ночь. Обменявшись парой залпов, учитывающие приближение темноты противники, разошлись в разные стороны, выстраиваясь по командам своих адмиралов в ночной походный ордер. Броненосные исполины смыкали ряды, готовясь отражать атаки миноносцев. Но ни одному из дредноутов вышедших из боя противников не пришлось этим заниматься.

Брошенные в атаки легкие силы столкнулись друг с другом. Низкие силуэты германских и английских эсминцев мелькали в надвигающейся тьме среди волн и разрывов, подсвечиваемые неверным светом Луны и лучами противоминных прожекторов крейсеров. Канониры крейсеров, стремясь заставить противника отвернуть с боевого курса, развивали максимальную скорострельность, подстегиваемые страхом перед готовыми вырваться из торпедных труб смертоносными сигарами торпед...

Однако 'Саутгемптон' не принимал участие в этом смертоносном лунно-морском танго. Вместе с пострадавшим в дневном бою легким крейсером 'Эктив' и двумя эсминцами корабль О'Брайена шел в охранении двух сильно поврежденных кораблей эскадры Уоррендера. 'Монарх' и 'Центурион', потеряв в бою практически всю артиллерию, избитые, словно рыцари, попавшие в центр швейцарской баталии, неторопливо ползли на запад. Вахтенные до рези в глазах вглядывались в ночь. Каждый блик на воде казался настигающим медленно идущий отряд быстрым немецким эсминцем, готовым всадить в борт тяжелую, несущую смерть торпеду. Каждый доносившийся с востока звук казался отдаленным эхом взрыва. Нервное напряжение не отпускало всех, начиная от стоящего на мостике капитана и заканчивая вроде бы отдыхающим после вахты матросом. Волнение, как казалось, накрыло отряд тяжелым, затрудняющим дыхание колпаком. Корабль — это прежде всего экипаж, а потом уже техника А экипажи плывущих к родным берегам кораблей, перенесшие тяжелые испытания дневного боя, распадались на глазах. Хотя до полного разрушения было еще далеко, грозные признаки нарастали. И наконец, прорвалось... Комендору, дежурившему у носовой пушки крейсера 'Эктив' вдруг почудился атакующий миноносец и он, не дожидаясь команды, выстрелил, выбросив в море ценный, из-за большого расхода днем, снаряд. Его с трудом оттащили от орудия, буквально отрывая руки от рукояток наведения, и увели в корабельный лазарет. Поднявшаяся на остальных кораблях тревога была с трудом погашена офицерами. Казалось, кроме этого случая и возможных новых нервных срывов, ничего больше не грозит отряду. Но только казалось...

Капитан-лейтенант Веддинген уже стал знаменитым. Его успешная атака крейсерского патруля англичан, закончившаяся потоплением броненосных крейсеров 'Хог', 'Кресси' и 'Абукир' навсегда вошла в летопись сражений на море как 'атака Веддингена'. Однако честолюбивому командиру U9 этого казалось мало. Поэтому теперь он, бросив назначенный ему район патрулирования, вел свою подводную лодку к месту боя флотов. Конечно, за прошедшее время изменилось многое. Надеяться, что противник будет стоять, поджидая удара из-под воды, как 'Хог' и 'Кресси', конечно не стоило. Но поврежденные дредноуты, выходя из боя, будут иметь небольшую скорость, что позволит стрелять по ним почти в полигонных условиях, немногим худших чем во время знаменитой атаки. Низкий силуэт и малые размеры подводной лодки делали ее незаметной на фоне ночного моря, но невысокая рубка одновременно затрудняла обнаружение вражеских судов. И если бы не случайный выстрел, отряд англичан вполне мог избежать встречи с лодкой Веддингена. Однако судьба сегодня улыбалась немцам во все свои шестьдесят четыре зуба. Острых зуба, несущих смерть противнику, надо заметить.

Поскольку лодка шла крейсерским ходом, то сумела быстро набрать полный ход и догнать поврежденные английские дредноуты. Веддинген успел занять удобную позицию прямо поперек курса и погрузиться. U-9 неторопливо двинулась на перископной глубине по направлению к кораблям противника, поднимая перископ на короткие промежутки времени, чтобы не быть замеченной. Веддиген вел наблюдение, пока не убедился, что встретил именно поврежденные английские корабли. Выбрав в качестве мишени неторопливо ползущий линкор, он приказал довернуть лодку на курсе. Затем прозвучала команда.

— Первый — пли! — и через секунду. — Перископ вниз! Второй аппарат пли!

Несколько томительных мгновений, пока U9 описывала циркуляцию, а торпеды неслись к цели, на центральном посту царило напряженное молчание. Но недолго. До терпеливо ждущих результата атаки людей донесся сначала один взрыв, потом, спустя мгновение — еще один, более приглушенный, встреченный торжествующим криком немецких матросов. Не обращая внимания на радостные крики на центральном посту, Отто приказал перезарядить торпедные аппараты и ложиться на обратный курс.

— Кажется, мы попали сразу в две цели, майне херрен, — констатировал Отто, — и добавил. — Уходим. Все равно ночью ничего не разобрать. Запишем — вероятно, потоплен один линкор и попадание во второй. Отойдем на несколько миль и всплываем.

Действительно, понять, что творится наверху, было сложно даже присутствующим на палубе 'Саутгемптона'. Понятно было только, что англичан атакуют подводные лодки. Сколько и с каких направлений, было совершенно не ясно, как и то, каким образом они сумели найти отряд. 'Монарх', получил последовательно две торпеды в борт, тонул. Гуденаф приказал эсминцам обнаружить и отогнать лодки противника, в глубине души не сомневаясь, что никого и ничего ночью они не найдут. Уже забитые недавно поднятыми из воды людьми, помещения крейсера приняли новые группы мокрых и дрожащих матросов. Спасли многих, но еще больше осталось в темных коридорах и переходах тонущего корабля или было затянуто в образовавшуюся при погружении воронку.

Ночь сменил утренний туман, густой и белый, как молоко. Взошло солнце и туман начал рассеиваться, выпуская из своих глубин отряды и одиночные боевые корабли, стремящиеся к родным берегам. Капитан О'Брайен прикрыл глаза и потёр лицо тыльной стороной ладони. Тяжелая усталость давила на плечи и прижимала к палубе. Хотелось лечь, вытянуться и забыть обо всём. Капитан не спал уже сутки, вместившие в себя и очень длинный день, наполненный выстрелами и взрывами, и бессонную ночь, полную страха и отчаяния.

Туман поредел. С мостика 'Саутгемптона' уже можно было разглядеть ползущие на правом крамболе линкор и крейсер. Несмотря на повреждения, они исправно держали строй.

— Сэр, на 'Эктиве' сигнал!

— Что там у них?

— С добрым утром. Через четверть часа пойду ко дну.

'Пойдет ко дну', — обречённо подумал О'Брайен. — 'Ну да, конечно... хорошо ещё, что избитый артиллерией гуннов крейсер не затонул сразу. А Питер Уитерс остроумен, как всегда, несмотря ни на какие обстоятельства'.

— Эсминцам 'Ариэль' и 'Феникс', — приказал О'Брайен, — подойти к 'Эктиву' и снять экипаж. Корабль... — кэптен помедлил, — затопить. Если появятся немцы, они...

— Сэр, прямо по курсу дымы нескольких крупных кораблей!

'Накаркал, — подумал командир крейсера. — Но как они сумели нас опередить?'

К счастью, встречные корабли оказались английскими. Адмирал Бредфорд, не дожидаясь распоряжений Адмиралтейства, приказал выйти в море крейсерам и эсминцам, чтобы помочь возвращающимся поврежденным кораблям.

— Теперь нам будет легче, — произнес О'Брайен, глядя в бинокль на приближающиеся корабли. — И если...

Рокот взрыва прокатился над морем. Над 'Фениксом' взметнулось дымное облако, а когда оно рассеялось, стало видно, что эсминец накренился на левый борт и начал погружаться в воду

— Поражён торпедой с подводной лодки, — доложил кэптену впередсмотрящий, разобрав сигнал, поднятый на мачте эсминца. — Прошу помощи.

Неожиданное происшествие разбило лед хваленой джентльменской невозмутимости, которой О'Брайену, как шотландцу, к тому же ирландского происхождения, и так не хватало по мнению его сослуживцев, и он разразился отборной морской бранью. Тот, кто никогда не был на море, даже и не подозревает богатства лексикона морских офицеров. Патрик ругался без перерыва двадцать минут, даже отдаваемые им команды были совсем непохожи на уставные, хотя интуитивно доходили до подчиненных.

Встречавшие отряд, от которого уже осталось три корабля, эсминцы бросились в атаку, засыпая предполагаемый квадрат нахождения немецкой подлодки ныряющими снарядами. Несмотря на это, команды уцелевших кораблей молились, напряженно ожидая новых атак. Которых так и не последовало. А подводная лодка U14 капитан-лейтенанта Генрих фон Хеннинга так и не вернулась на базу. Ну, а крейсер 'Саутгемптон' в это время входил в бухту...

Немецкий флот уходил в ночь. Дорвавшись наконец до власти, адмирал Ингеноль приказал отходить к своим берегам. Ходили слухи, что Шеер, хотя и не разбил свой бинокль, как русский адмирал Рожественский, очень любивший этим развлекаться, но положил его так небрежно, что пришлось его списать. При этом он еще высказался вслух. — Господин адмирал готов отступать до самой Цусимы, лишь бы оказаться подальше от англичан. Еще бы, они ведь стреляют! — после чего покинул мостик, заявив, что раз бой окончен, адмирал может и отдохнуть.

Адмирал может быть и отдыхал, а вот команды германских кораблей — нет. Особенно досталось ночью легким силам — легкие крейсера и миноносцы несколько раз сталкивались с пытавшимися прорваться к основным силам Хохзеефлотте англичанами. Только одной из флотилий английских эсминцев удалось прорваться к основным силам германского флота. При этом походный порядок германского флота нарушился. Несколько кораблей вышло из строя. В результате эскадренный броненосец 'Шлезиен' протаранил и потопил крейсер 'Аугсбург'. Хвост германской колонны пришла в полное расстройство. Создалась исключительно благоприятная обстановка для ее атаки миноносцами. Однако англичане не воспользовались этой возможностью. Они потеряли много времени при прорыве сквозь легкие силы противника и действовали весьма нерешительно.

Из шести флотилий эсминцев, входивших в состав Гранд Флита, только одна смогла атаковать, и добиться успеха, торпедировав шедший концевым устаревший эскадренный броненосец 'Поммерн'. Против них бросилась немецкая флотилия, которую вел коммодор Гейнрих на легком крейсере 'Росток'. Завязался бой, в котором немецкие эсминцы получили множество попаданий, V-27 и V-29 потеряли ход и позднее затонули. А англичане потеряли 'Номад' и 'Нестор', которые, получив сначала серьёзные повреждения, потом попали под обстрел подошедших легких крейсеров и затонули.

В результате дальнейших ночных боев англичане потопили еще германский крейсер 'Росток', потеряв при этом четыре эскадренных миноносца. Поврежденные же корабли насчитывались с обеих сторон десятками.

Но в целом, при всех понесенных ими потерях, сражение однозначно оценивалось немцами как великая морская победа над флотом 'владычицы морей'. В блеске одержанной победы моряки Хохзеефлоте (как и военные моряки вообще) мгновенно сделались героями нации, окружёнными восторженным обожанием, оттеснив на время даже армейцев, прошедших победным маршем через Бельгию и север Франции, и уже осадивших Париж.

Награды и почести просыпались на адмиралов, офицеров и даже матросов, как из рога изобилия. Никто не был обделён. Адмиралы Шеер и Хиппер получили дворянство и приставку 'фон' к фамилии, фон Ингеноль был награжден орденом 'Pour le Mérite' (За заслуги) и принял из рук кайзера высший орден Прусского королевства 'Schwarzer-Adler-Orden' (Орден Чёрного орла). Но ворчание Шеера не прошло даром, и Фридрих тут же был отправлен фактически в почетную отставку — главным морским советником кайзера.

Не остался без награды и капитан-лейтенант Веддинген, получивший 'Pour le Mérite'. Пусть коварные англичане нагло отрицали попадание в оба поврежденных дредноута, признавая лишь потопление одного... И тем опровергали реальность побед германских подвоников. Но... полученные через нейтралов сведения о затонувшем прямо у входа в гавань легком крейсере вынуждали думать, что и вторая торпеда тоже попала, хотя и не в линкор. В общем, теперь 'атаки Веддингена' так во всех газетах, журналах и книгах и упоминались — парой, дневная и ночная. На опыт отважного капитана призывали равняться не только плакаты, но и серьезные исследования.

Германия была охвачена всеобщим ликованием. Владельцы бирштубе почитали за честь бесплатно напоить настоящим немецким пивом морских воинов, 'простёрших тевтонский меч над волнами', как высокопарно писали в газетах. Знаменитый военный теоретик Ганс Дельбрюк в своей статье, опубликованной в 'Preussische Jahrbücher' (Прусском ежегоднике), и перепечатанной большинством газет Германии, отмечал, что победы, одерживаемые немецкими войсками на суше и на море, есть 'подтверждение превосходства германского военного искусства, основанного на исконно германском духе... Мы победители, мы можем себе поставить положительные цели... Само собой понятно, что раз германский император освободил и прибрал к своим рукам такие старые немецкие города, как Митава и Рига (надо, кстати, заметить, в то время еще не занятые немцами!), то он их так же не вернёт обратно, как он не вернул Страсбурга в тысяча восемьсот семьдесят первом году — в этом должно быть полное единодушие...'

Мальчишки на улицах провожали любого прохожего в морской форме горящими от восторга глазами. Желающих поступить в военно-морские училища Киля и Берлина юношей стало не меньше, чем стремящихся сбежать на фронт, а может, и больше. Женщины почти открыто вешались на шею военным морякам, презрев предписания ханжеской морали. Горячие головы грезили полным разгромом 'Коварного Альбиона' и мечтали о высадке германских гренадёров прямо на берега Темзы близ Лондона. И только сами моряки и военные молчали, понимая, что еще ничто не решено.

Гранд Флит потерял в бою, получившем название 'сражение у Доггер-банки' три линейных крейсера ('Лайон', 'Куин Мери', 'Нью Зиленд') и три линкора ('Орион', 'Конкерор', 'Беллерофон'). Еще один линкор ('Монарх'), поврежденный в бою, потопила у самой гавани германская подводная лодка, и один ('Одейшиос') получил сильнейшие повреждения по пути в порт, наткнувшись на мину. Семь затонувших 'кораблей линии' в одном бою, плюс пятерка избитых до такой степени, что, по крайней мере, на ближайший год об участии их в боях можно было забыть...

Это был разгром, который мог заставить сдаться кого угодно, но не упрямых англосаксов. Работающие днем и ночью верфи, на которых достраивались новые и ремонтировались поврежденные корабли, могли внести серьезные коррективы в сложившуюся ситуацию. Только одно было ясно лордам Адмиралтейства прямо сейчас — эвакуация отступающей от Парижа на Гавр английской армии была под угрозой. И для противодействия ей надо будет рисковать оставшимися силами флота. Флота, понесшего серьезные потери в кораблях и стремительно теряющего уверенность в своем превосходстве над 'гуннами'. А если принять во внимание фактический проигрыш кампании на суше, перспективы выглядели откровенно безрадостно. Нужно было срочно что-то придумать, чтобы отвлечь Хохзеефлотте от столь заманчивой цели. И придумать срочно...

Военный представитель Великобритании, полковник Нокс, считал порученное ему дело очень трудным. 'Русские, конечно азиатские варвары, по сравнению с англичанами, но не настолько глупы, чтобы верить всему подряд. Неужели они снова поверят, что немцы отправляют силы с их фронта на Запад? При предыдущей попытке наступления эта доверчивость стоила им потери двух корпусов. Сможет ли он уговорить их главнокомандующего на новое наступление? Великий Князь падок на лесть, но насколько? А уговорить необходимо, если судить по полученным сообщениям и инструкциям из Лондона, Англия еще может проиграть эту войну, вопреки всем благоприятным прогнозам. Кажется, в Лондоне правы. Только срочное наступление русской армии в Восточной Пруссии может притормозить наступление гуннов...Потому что теперь любому непредвзятому наблюдателю видно, что немцы бросили австрийцев на произвол судьбы и никак не реагируют на все успешные действия русских на австро-венгерском фронте. И только непосредственная угроза Восточной Пруссии, а еще лучше — Берлину, способна отвлечь гуннов от 'дранг нах вест' , от попыток окончательно добить флот Его Величества и уничтожить Францию, а заодно и 'старую добрую Англию' и всю нашу Империю'.

Марш вперед, труба зовет, черные гусары!

(Песня 5-го гусарского Александрийского Её Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны полка.)

Иль отравил твой мозг несчастный

Грядущих войн ужасный вид:

Ночной летун, во мгле ненастной

Земле несущий динамит?

А. Блок 'Авиатор'

(Примечание — Раевский Александр Евгеньевич (1887-1937) — русский лётчик, прапорщик. В нашей реальности — окончил во Франции лётную школу Блерио (1911). Затем работал лётчиком-инструктором в школе пилотов Всероссийского аэроклуба; совершал показательные полёты во многих городах России и занимался фотографией в части её применения в авиационном деле. В период Первой мировой войны руководил подготовкой лётчиков в Севастопольской военной авиационной школе (Кача); участвовал в боевых действиях, с 1917 командир десятого авиационного отряда.)

— Как наш 'летучий конь'? — Александр Раевский , бывший инструктор авиашколы Императорского Всероссийского аэроклуба, попал в первый корпусной авиаотряд добровольцем. Но так как он в свое время сдал экзамен на первый офицерский чин, то сейчас щеголял новенькими погонами прапорщика, что ничуть не сказалось на его отношениях с мотористом, хотя некоторые из офицеров отряда и косились на слишком вежливо обращающегося с 'серыми шинелями' бывшего 'вольнопера'. Но помалкивали, помня о хорошем отношении к 'мальчишке' (при том, что Александру исполнилось тридцать четыре года) командира авиаотряда капитана Рохмистрова.

— Как часы, вашбродь. Проверен, налажен, заправлен. Можно лететь куда угодно, — доложил Максим Максимыч, опытный пожилой моторист, в свое время работавший с самим Уточкиным.

— Команда будет, и полетим, — ответил Александр, непроизвольно оглянувшись в сторону 'штабной' палатки. Верный своей привычке, он обошел вокруг аппарата, попробовал рукой упругость расчалок, крепление рулей, осмотрел шасси. Неторопливо забравшись в кабину, проверил управление, работу немногочисленных приборов. Из палатки вышли командир отряда и прикомандированный наблюдатель, генерального штаба штабс-ротмистр Михеев.

— Вот сейчас точно полетим, — заметил Александр. Поздоровавшись с подошедшими, он дождался, пока Михеев заберется в кабину, после чего поднял руку. Знакомые команды:

— Контакт!

— Есть контакт!

Сразу заработал и ровно зарокотал прогретый мотор. Рука летчика поднялась второй раз, аэроплан отрулил от стоянки и, разбежавшись по еще зеленой, но кое-где уже начавшей жухнуть траве, ушел в полет, провожаемый взглядами всех присутствовавших на поле.

На крейсерской скорости аэроплан неторопливо летел к позициям противника. Внизу проплывали болотистые леса, участки песчаной земли, редкие поля и деревни. Рёв мотора и поток воздуха, бьющий в лицо, не дает возможности разговаривать. Александр, привычно парируя рулями порывы ветра, вспоминает. Поистине, нет лучше времени для того чтобы вспомнить былое. Былое и думы, как говорится. И полет, это сказочное ощущение птицы, парящей в небе...

Получив в школе Блерио 'бреве ' за номером пятьсот тридцать девять, Александр возвратился в Петербург и стал инструктором аэроклуба. Свое вступление в должность он отметил очень смелым по тем временам перелетом из столицы в Царское Село с пассажиром. 'Перелет над морем был прямо фантастичен', — записал тогда Алексей. Обратно в Петербург он прилетел с другим пассажиром, его будущим учеником. После этого было несколько лет работы в авиашколе, выпущенные им ученики... А потом — возвращение во Францию, на этот раз в школу высшего пилотажа. Вернувшись, он на очередной авиационной неделе получил первый приз. Одну из мертвых петель он сумел выполнить на высоте всего сорок метров, после чего удостоился похвалы первого российского летчика Ефимова и главного приза 'за фигурные полеты'. Жизнь входила в спокойную, размеренную колею, если так можно выразиться про полную риска жизнь летчика, и все прервала война. Привело же его в армию сочувствие к братьям-славянам. Огромная австрийская империя, словно шпана с Хитрова рынка, давила на маленькую славянскую страну, пользуясь моментом и явно стремясь проглотить ее. Так же как она перед этим захватила и аннексировала Боснию и Герцеговину. И ее в этом активно поддерживали германцы. Которые в конце концов объявили России, пытавшейся защитить сербов, войну. Первыми объявили, даже не пытаясь найти мирное решение вопроса. А еще поразили Александра в самое сердце слова слова манифеста 'чтобы в этот год страшного испытания внутренние споры были забыты, чтобы союз царя с народом укрепился и чтобы вся Россия, объединившись, отразила преступное наступление врага'...

Наблюдатель тронул Александра за плечо и передал записку. Пора ложиться на новый курс. Ревя мотором, аэроплан плавно повернул вправо. Вот, наконец, и противник! Над окопами появились стволы винтовок, в одном месте фонтанчик пламени выдал позицию стреляющего по русскому аэроплану пулемета. Пришлось активно виражить, но все равно в крыле появилось несколько дырок. Не страшно, хотя и неприятно. Раевский переложил руль в набор высоты, одновременно оглядываясь по сторонам. Немцы уже несколько раз обстреливали наши аэропланы из противодирижабельных орудий. Попасть в облако шрапнели — и можно не вернуться домой. Хрупкой конструкции из дерева и полотна хватит нескольких пуль. Но к тайной радости Александра, разрывов шрапнели не видно. Наблюдатель хлопает по его плечу. Сейчас надо строго выдерживать курс, скорость и высоту полета, пока Михеев фотографирует позиции противника. Неслышно в рокоте мотора щелкает фотоаппарат, Михаил меняет одну кассету за другой. Но летчику, естественно, не до того, чтобы следить за работой летнаба. Раевский занят по самые уши, непрерывно парируя порывы ветра и воздушные ямы, стараясь пилотировать мягко, не мешая важнейшему занятию соратника. Получились снимки или нет, можно будет узнать только после проявки, вернувшись из полета. И любой резкий вираж может испортить фото. А переснять уже будет невозможно. Наконец штабс-ротмистр дважды ударил его по плечу. Пора возвращаться. Разворот на новый курс. И снова с кажущейся неторопливостью парит в воздухе аэроплан. Только взгляд вниз, где убегают вдаль леса, помогает понять, как быстро он летит. Впереди уже засверкала полоска реки, когда Александр заметил летевший пересекающимся курсом аэроплан. Качнул крылом, привлекая внимание наблюдателя. Тот успокаивающе хлопнул по плечу. Тоже заметил. Сблизились быстро. Еще до того, как приблизились на дальность выстрела, стало понятно, что это германский 'Таубе'. Летел, как видно, на разведку, а наткнулся на русских.

Сблизились. Перекрывая шум мотора, раздалась короткая очередь — Михеев имел при себе, кроме штатного нагана, ружье-пулемет 'Мадсен'. Германец такого не ожидал и попытался ускользнуть. Началось самое любимое занятие Александра — танец в воздухе. Его 'ньюпор' по скорости превосходил эту модель 'таубе' и, пользуясь этим, Раевский отжимал противника в сторону русских позиций, заставляя опускаться все ниже. Германцы пытались отстреливаться, но их пистолеты Маузера не добивали до русского аэроплана. Зато очереди Михеева ложились буквально рядышком с врагами. 'Таубе' приходилось усиленно маневрировать, уклоняясь от летящих в него пуль. Внезапно Михеев несколько раз ударил по плечу. Александр, увлекшийся было погоней, опомнился и резко свернул в сторону. Так резко, что вся конструкция самолета словно застонала. Германские авиаторы обрадоваться прекращению погони не успели. Стоявшая на полуоткрытой позиции батарея трехдюймовок дала залп шрапнелью на предельных углах возвышения. В небе вспухло восемь облачков, затем еще восемь и перешедший в пике 'таубе' врезался в землю прямо неподалеку от русских окопов. Делая круг в стороне от батареи, чтобы не попасть под обстрел, Александр не удержался и посмотрел на место падения германцев. Заметил, как к нему бегут из окопов пехотинцы, помахал крыльями и развернулся в сторону аэродрома. Батарея больше не стреляла.

На летном поле их уже ждали. Чуть ли не весь отряд сбежался, встречая возвращающийся с разведки аппарат. Раевский и Михеев выбрались из аэроплана, прямо в объятия встречающих. Но вот они расступились и к разведчикам подошел Рохмистров. Капитан крепко пожал руку каждому.

— Только что телефонировали из штаба корпуса: германский аэроплан сгорел, оба летуна погибли! Велено вас и артиллеристов представить к наградам. Поздравляю, господа!

Михеев отправился в 'штабную палатку', доложить о проведенной разведке по телефону, а заодно сдать пластинки в для проявки.

Александр, побеседовав с механиком о поведении аппарата в полете и необходимых проверках и регулировках, отправился перекусить, а заодно и отдохнуть. Поесть он успел, а вот отдохнуть — нет. Прибежавший посыльный сообщил, что его вызывают к командиру. Едва войдя в 'штабную палатку', Александр заметил по расстроенному лицу командира, что дело неладно.

— Вот, Александр Евгеньевич, забирают вас, — протягивая бланк телефонограммы, огорченно заметил Рохмистров. — Очень жаль, очень. Сжились мы с вами... да и нехватка летунов... да-с...

— Что поделаешь, Николай Иванович, — ответил Александр, — человек предполагает, а начальство, как известно, располагает. Прикажите убыть немедленно по получении расчета? — спросил он, заметив, что капитан мнется, словно хочет сказать что-то еще.

— Понимаете, Александр, в отряд поступил пакет, который надо срочно доставить в расположение пятого гусарского полка. Они рейдируют где-то в этом районе, — капитан отодвинул бумаги с лежащей на столе карты и показал на участок, лежащий на пределе дальности полета аэроплана.

— Но... — возразить Александр не успел.

— Понимаю, что вы хотите сказать. На новый Дукс-Фарман мотористы установили дополнительный бак. Естественно, лететь можно только одному пилоту. Да и летные качества аэроплана изменились, поэтому нужен очень опытный человек. Возьметесь?

— Так точно, ваше благородие, — вытянувшись, по-уставному ответил Раевский.

Рохмистров поморщился.

— Не стоит так, Александр. Мне действительно некого послать. Не этого же мальчишку, поручика Бжесского. Самомнения много, а летун из него так себе. Пакет же необходимо доставить любой ценой. И еще — в случае каких-либо происшествий пакет никоим образом не должен попасть к германцам. Вы меня поняли?

— Да, Николай Иванович. Выполню всенепременно.

— Тогда идите отдохните и... С Богом! — попрощался Рохмистров.

Перегруженный Дукс, и в обычном своем состоянии не отличающийся особой летучестью, казалось, разбегался по полю бесконечно долго. С трудом оторвавшись от земли, он с еще большей неохотой начал набирать высоту. Причем почему-то пытался свалиться на левую плоскость, что приходилось постоянно парировать ручкой. Ругаясь про себя, Александр уже подумал, что придется возвращаться, как вдруг случилось чудо — самолет сам по себе выровнялся и дальше летел ровно, словно не пытался парой мгновений раньше оказаться на земле. Раевский вновь помянул малый боцманский загиб, на сей раз облегченно и начал снова набирать высоту. Предстояло преодолеть несколько сотен верст территории, на которой с равным успехом могли встретиться и русские, и германские разъезды. Оставалось только молиться святому Илье, чтобы мотор не сдал, а главное сил и бензина хватило на весь полет. На втором часу полета Александр злобно завидовал летчикам, которые должны были получить новейшие аппараты Сикорского. На 'Илье Муромце', как ему было известно, летчик сидел в комфортабельном кресле и крутил удобный штурвал, а сам аэроплан был сконструирован так, что усилия на рулях были минимальны. Ему же приходилось то и дело парировать то порывы ветра, то воздушные ямы, на которые самолет реагировал с чуткостью бегущего по камням босоного ребенка. Про пятую точку организма, которая уже с полчаса вопияла об испытываемом дискомфорте, Александр старался вообще не думать. Что было совершенно бесполезно. Попробовать не думать о белой обезьяне, вспомнилась шутка, бродившая в кружке Бадмаева, который он посетил в столице несколько раз в давно прошедшие мирные времена. На фоне всех этих неприятностей попытки нескольких встретившихся конных разъездов обстрелять его аэроплан, воспринимались как неприятное, но ненадолго отвлекающее приключение. Но когда он долетел до нужного квадрата, воспоминания об этих случаях заставляли нервничать. Руки дрожали от усталости и переживаний, заставляя аэроплан выписывать в воздухе странные фигуры, когда наконец он увидел около одной из деревень разъезд кавалеристов в хорошо различимых даже с высоты фуражках и синих шароварах.

Кавалеристы, едва удерживая испугавшихся внезапно налетевшей с неба неведомой опасности коней, даже не успели схватиться за карабины. Треща мотором и подскакивая на кочках, незаметных сверху, самолет пробежался и застыл, словно усталая птица, наконец добравшаяся до земли. С трудом двигая руками и ногами, к которым словно привязали гири, Раевский с трудом вылез из аппарата и встал, дожидаясь, пока совладавшие с конями кавалеристы приблизятся к месту посадки.

Подъехавшие конники, замерев напротив стоящего у аэроплана Александра, держали его под прицелом. Один из них, корнет, судя по погонам, приблизился почти вплотную, так что лошадиная голова оказалась почти в паре-тройке дюймов от головы Раевского, и спросил:

— С кем имею честь?

— Прапорщик Раевский, господин корнет. Мне нужно попасть в расположение пятого гусарского.

— Корнет Ушаков . Поздравляю вас, господин прапорщик, вы попали куда хотели. К добру ли только? Ефрейтор Береговой !

— Я! — стоявший чуть в стороне молодой

— Скачите в штаб, предупредите господина барона, что к нам с неба прибыл посланец от командования. Вы ведь к нам не просто так залетели, не так ли, господин Раевский?

— Так точно, господин корнет. У меня пакет для вашего командования.

— Прошу вас, давайте без чинов. Меня Константином Петровичем зовут.

— Благодарю вас, господин корнет. Александр Евгеньевич, к вашим услугам.

— Очень приятно. Устали, Александр Евгеньевич? На лошади удержитесь? — дождавшись утвердительного кивка Раевского, корнет повернулся к своим подчиненным. — Осипов, Радько! Останетесь охранять аэроплан! Да смотрите, чтоб ничего не пропало. Осипов, коня отдашь господину добровольцу. И не волнуйся, после назад получишь. Садитесь на осиповского коня, да поедем с Богом. Поторопимся, пока начальники соизволят решение принять.

Удивленный столь якобинскими речами молодого офицера, Раевский тем не менее безропотно вскарабкался (именно вскарабкался, сил вскочить по нормальному после изматывающего перелета уже не хватало) в седло и разъезд неторопливо отправился к деревеньке. По дороге Александр узнал от разговорчивого корнета, что гусары, как оказалось, оторвались от основных сил и сейчас сидят фактически в мешке.

— Ничего не знаем, ни кто сбоку, ни кто сзади. Хорошо, что вы прилетели, господин прапорщик, — крепкий, несмотря на возраст, подвижный полковник, с орденами Святого Станислава и Святой Анны второй степени на мундире, был весьма и весьма доволен полученным от Раевского сведениям. — Признателен вам за столь выручивший нас полет. Полагаю, что по воздуху столь долго путешествовать не легче, чем на коне? — очевидно заметив усталый внешний вид собеседника, любезно осведомился он и тотчас вызвал адъютанта.

Отведенный в ближайшую хату, Александр поел принесенный архимедом адъютанта (так в кавалерийских полках называли денщиков) вкусный и обильный обед. И собирался уже отправиться узнать, как обстоят дела с его самолетом, когда вошедший знакомый корнет передал, что аппарат аккуратно подкатили к околице деревни, рядом выставили пост.

— Поэтому, Александр Евгеньевич, можете спокойно отдохнуть, ничего с вашей 'птичкой' не случится. Кстати, у меня во взводе есть гусар, который у Сикорского механиком работал. Если не возражаете, он пока ваш аэроплан посмотрит.

— У Сикорского? Тогда конечно. Пусть посмотрит. Только осторожно, аэроплан не серийный, с изменениями... — уже засыпая, согласился Раевский.

Проснулся он сам, но не от того, что выспался, а от взрыва где-то неподалеку. В хату вбежал Ушаков, увидев готового ко всему Раевского, одобрительно осклабился и крикнул, стараясь перекричать еще один раздавшийся неподалеку взрыв:

— Германцы обстреливают. Похоже, окружили нас окончательно и бесповоротно.

— Как аппарат? — как и любого летчика, Раевского в первую очередь интересовало состояние его самолета.

— Увы, Александр Евгеньевич, аэроплан ваш немцы повредили. Боюсь, полететь на нем будет невозможно никоим образом, — довел до собеседника сложившуюся ситуацию корнет.

Оба они тем временем выбежали на улицу. Обстрел прекратился, а прямо посреди улицы торчало из земли несколько неразорвавшихся снарядов. С усмешкой показав на них, Ушаков крикнул:

— Однако и немецкие заводы подчас работают скверно!

Раевский, больше озабоченный состоянием своего самолета, на ходу лишь вежливо кивнул в ответ. Укрывшись за ближайшими деревьями, оставленные у самолета гусары печально обсуждали, что же будет дальше. Заметив подъехавших, они сообщили, что в аппарат попало множество шрапнельных пуль и один неразорвавшийся снаряд. То, что аэроплан поврежден было не только видно, но чувствовалось по доносившемуся резкому запаху бензина. Приглядевшись, Александр заметил лужицу под крылом.

— А запах давно стоит? — спросил он.

— Так что, вашбродь, наприклад, как он шрапнелью вдарил, — ответил один из кавалеристов.

— Да, тут ничего не поделаешь, — с горечью признал Раевский. — Остается только сжечь, чтобы германцам не достался...

Подожгли, несмотря на то, что Александру было жалко терять такую машину. Проследив несколько минут за горящим аппаратом, они поспешили присоединиться к отступающим кавалеристам. Сначала к арьергарду, а потом догнали и основную колонну полка. Отступали гусары в полном порядке. Германская артиллерия не догадалась перенести огонь на дорогу, продолжая обстреливать уже покинутую деревню. Поэтому ехали спокойно, даже с шутками. Как пояснил Александру корнет, в их полку так было принято.

— Мы же 'черные' или 'бессмертные гусары'! Вот и приходится соответствовать, — на скаку Ушаков разговаривал так спокойно, словно сидел не в седле, а в кресле салона какой-нибудь 'мадам Шерер'.

— Вы что заканчивали, Константин Петрович?

— Интересуетесь? Пажеский корпус, Александр Евгеньевич, всего лишь.

— С тех пор как юнкерские шпоры, надели жалкие пажи, пропала лихость нашей школы, — пошутил Раевский, вызвав искренний смех Константина.

— Неужели вы из николаевцев?

— Сам нет, но знакомых было много. Завидовали они вам по-черному...

Тут их разговор прервала команда: 'Песню!' и громкая песня, начатая запевалой и подхваченная почти тысячей глоток:

— Кто не знал, не видал

Подвигов заветных,

Кто не знал, не слыхал

Про гусар бессмертных!

Марш вперёд!

Труба зовёт,

Чёрные гусары,

Марш вперёд!

Смерть наш ждёт,

Наливайте чары!

Вслушиваясь в пение, Раевский не забывал рассматривать местность, по которой двигались войска. Южная Польша, по мнению одного из знаменитых российских поэтов — одно из красивейших мест России. И Александр успел вдоволь налюбоваться ею, еще не зная, что видит эти места первый и последний раз. Немцы не появлялись, полк шел хорошо, бодрой рысью и к вечеру оказался в районе расположения нашей пехоты.

— Вышли благополучно, — заметил Ушаков. — Жаль только, без всяких приключений. Вы теперь в штаб корпуса направитесь? — между ними установились уже вполне дружеские отношения и Раевский успел сообщить ему, что отозван с фронта.

— Нет, сначала в отряд за вещами, а потом куда начальство пошлет.

— Жаль. Могли бы вместе поехать, меня в командир в штаб посылает.

— Очень жаль, но увы. Я и так у вас задержался.

Попрощались они тепло, но обоим казалось, что эта встреча — первая и последняя.

В родной прежде авиаотряд Раевскому пришлось добираться со множеством пересадок. Сначала на телеге, едущей по какой-то хозяйственной надобности из полка в тыл, потом на местном поезде, весьма разбитом, с вагончиками только третьего класса, набитыми беженцами, солдатами, офицерами. А потом — на моторе (автомобиль) штаба армии.

Вот наконец и родной, до боли знакомый аэродром.

Палатки, большие и поменьше, служащие жилыми помещениями, складами, ангарами и мастерскими, пара стоящих под открытым небом аэропланов и суетящиеся около них мотористы. И, наконец, сам капитан Рохмистров. Пока он разговаривал с офицером штаба, Александр успел наскоро переговорить со знакомыми и узнать несколько любопытных новостей. Но скоро и Рохмистров освободился. Приветствие, четкий доклад Раевского, ответное предложение пройти в палатку...

— Слава Богу, вовремя вы прибыли, Александр Евгеньевич. Мне уже попало за то, что вас в столь опасный полет отправил.

— Извините, Николай Иванович. Не вы отправили, а я вызвался, — строптиво ответил Раевский.

— Это частности, А Александр Евгеньевич. За все в отряде отвечаю я. Посему берите ваши вещи, с посланцем из штаба я договорился, поедете на моторе.

— Благодарю, господин капитан.

— Не за что, Александр Евгеньевич. И поверьте, не я виноват, что вы покидаете отряд накануне нового наступления. Будь моя воля, вы бы остались здесь. Но, — капитан развел руками, — приказ есть приказ. Так что командуйте школой, учите летунов поосновательнее. Успехов вам.

— Какой школой? — изумился Раевский.

— А вы и не знали? — Рохмистров сделал вид, что только что припомнил, из-за чего весь сыр-бор. — Поздравляю вас начальником Севастопольской военной авиационной школы. Жаль, что отметить ваше повышение мы уже не успеваем. Но еще раз желаю вам успехов и всего наилучшего.

Раевский от неожиданности даже не нашелся, что сказать в ответ. Но время поджимало, поэтому тепло попрощавшись с командиром, а затем с пришедшими его проводить сослуживцами, Александр сел в машину. Через несколько часов и несколько килограммов проглоченной на плохих дорогах пыли он был уже на вокзале. Потом почти двенадцать часов в местном поезде, идущем до Варшавы, опять беспорядочно собранном из разноцветных вагонов, с перемешавшимися вместе пассажирами первого, второго и третьего классов. Александру невольно вспоминалось услышанные недавно bon mot (остроумное выражение, анекдот) о железных дорогах: 'На перроне германского вокзала дежурный объявляет о предстоящем прибытии поезда. Взволнованные пассажиры спрашивают. — А вы уверены, что состав прибудет вовремя? — Снисходительно улыбнувшись, железнодорожник отвечает. — Конечно, майне херрен, война же. — И поезд приходит минута в минуту... На российском вокзале уставшие от ожидания пассажиры спрашивают кондуктора, когда же придет наконец поезд. В ответ он разводит руками. — Не могу знать. Господа. Война же. — И поезд приходит тогда, когда его уже никто не ждет'.

Но зато, словно в компенсацию за предыдущие мучения, в Варшаве ждать не пришлось совершенно. Едва приехав, Раевский сразу же взял билет на экспресс Варшава-Москва до Минска. И тут же сел в вагон.

Состав ничем не отличался от довоенного. Вежливый проводник предложил чаю и бисквиты, а потом, шепотом, и шустовский финь-шампань. Заметив удивленный взгляд прапорщика, тотчас добавил, что подаст в чайничке, так что никто, кроме 'их благородия' и знать не будет. Подумав, Раевский согласился. И не прогадал. Довоенной выделки финь-шампань был чудо как хорош на вкус, особенно с принесенными тем же проводником бутербродами. Поэтому встретил своего попутчика Александр в весьма благодушном настроении. Да и внешне, невысокий, чуть полноватый господин в пенсне, с простым лицом человека интеллигентной профессии, располагал к себе с первого взгляда. Поздоровавшись, он представился Коротиным Юрием Васильевичем, инспектором народных училищ.

— Еду в Москву, на новое место. Ввиду войны все мои училища позакрывались, ученики кто куда разошлись или эвакуировались, а учителя и я вынуждены были на другие должности уйти. Ну, а все кто помоложе в армии, конечно, — пояснил он. — А вы, Александр Евгеньевич, тоже до Москвы?

— Увы, нет, Юрий Васильевич, только до Минска. Так что поутру расстанемся. Посему предлагаю, — Александр разлил остатки шустовского коньяка по стаканам, — за знакомство.

— Вы знаете, не откажусь, — улыбнулся Юрий, — с приятным человеком отчего ж не выпить 'чаю'.

Выпили, закусили, чем Бог послал, а точнее что проводник достал, и разговорились под стук вагонных колес, попивая принесенный все тем же проводником настоящий чай.

— Вот вы, Александр Евгеньевич, как человек военный, можете мне сказать, сколько продержатся французы? А также, отчего японцы так долго с одной крепостью возятся?

— Про французов могу сказать, что в прошлую войну с французами Париж продержался в осаде всего четыре месяца. Наш же Порт-Артур, как вы, наверное, помните, продержался девять месяцев. Полагаю, мы смело можем исходить из этих цифр. То есть, как только германцы окончательно возьмут город в осаду, он продержится от четырех до девяти месяцев. Если только французы не смогут прорвать осадное кольцо, к чему предпосылок, насколько мне известно, нет. Что же касается японцев, то имея во много раз превосходящие силы, они возьмут Циндао скоро. Как скоро, поскольку точных данных не имею, ответить не смогу.

— Печальную вы рисуете картину, печальную. Неужто тевтоны столь непобедимы?

— Не сказал бы, Юрий Васильевич. Били их наши войска. Вспомните Гумбинен, например. Да и французы успешно первое время наступали в Эльзасе.

— Тогда почему же они побеждают? Глупость или измена?

— Пожалуй, скорее наша неподготовленность. Не думали ни мы, ни союзники, что германцы так усиленно к войне готовятся. А они видимо все свободные деньги в армию и флот вкладывали. Ну, а мы революциями, да классическим балетом увлекались. Да сплошной критикой, вместо полезных дел...

— А вы считаете, что в нашем богоспасаемом отечестве не надо ничего менять? — явно провокационный вопрос Коротина не застал Раевского врасплох.

— Ну отчего же вы, Юрий Васильевич, меня сразу в ретрограды записывать бросились? — улыбнулся он. — Я отнюдь не таков, но пользы в том, чтобы все до основания разрушить не вижу. Ведь все это потом восстанавливать придется. Заново и самим. А наши соперники в это время убегут вперед, да так, что мы Европу и догнать вряд ли сможем. Реформы нужны. Образование народа нужно. Но не революция...

— Интересная точка зрения, — кажется непритворно удивился Коротин. И тут же построжел лицом от каких-то своих, внутренних размышлений. — Надо будет ее обдумать поосновательнее. А пока предлагаю прилечь и отдохнуть.

— И то верно, — согласился Раевский, потерявший интерес к спору с очередным, похоже, настроенным радикально, интеллигентом. Впрочем, чего скрывать, до войны он и сам был почти таким же...

Через десять дней, отпустив извозчика, Алексей рассматривал красивые капитальные строения классического стиля, в которых разместилась Качинская авиашкола, и ровные улицы небольшого поселка. На расположенном неподалеку поле и в небе стрекотали моторы аэропланов. Место, выбранное для школы, казалось во всех отношениях удачным. Степь с небольшими холмами несколько возвышалась над уровнем моря. Крутой обрывистый берег, близость Крымских гор, в сочетании с имеющейся разницей температуры воды и суши явно создавали мощные восходящие потоки обеспечивали прекрасные условия для полётов. Оставалось только учить и учиться самому, чтобы русская авиация получала только хорошо подготовленных летчиков. Насколько позволит начальство и имеющиеся в распоряжении школы учебные аэропланы. А то ведь может оказаться, что и с бензином худо и самолеты изношены так, что вместо полетов ремонт требуется. Остается только надеяться на лучшее...

Наконец!

'Старики объявляют войну, а умирать идут молодые'.

Герберт Гувер

Лейтенант чертыхнулся про себя и потрепал, успокаивая, кобылу по шее. Эти проклятые моторы с их отказами и выхлопами, похожими на выстрел, достали его до самой печенки. Но с другой стороны, Манфред не мог не признать, что всего три автопоезда везут такой груз, для перевозки которого потребовалось бы как минимум две дюжины конных повозок, да еще корм для всего этого табуна лошадей. А так — полдюжины машин, включая цистерну для газолина, да две бронированных автоповозки с пулеметами. Одна, кстати, трофейная — бельгийская 'Миневра', а вторую изготовили на заводах Круппа. Зато, как ни странно, первая ломалась намного меньше. Впрочем, мелкие поломки преследовали все машины отряда, задерживая их продвижение. А получивший награду из рук самого кайзера лейтенант рвался в полк, к боевым друзьям, гоняющим лягушатников далеко на юге, за Парижем. Однако вместо боев приходилось нюхать газолиновый выхлоп и командовать сотней кавалеристов маршевого эскадрона, предназначенных для пополнения понесшего потери полка.

— Вахмистр, — фон Рихтгофен подозвал своего заместителя, немолодого, но подтянутого резервиста Гуго Гайцальса, очередной раз подивившись, как фамилия может точно характеризовать человека. — От головного дозора ничего?

— Тихо, херр лейтенант. Очевидно, ничего опасного в деревне не обнаружено, — доложил вахмистр.

— Пошлите еще тройку. Самых опытных. Из тех, что на фронте побывали. Передай фенриху Ремарку, что он будет старшим.

— Слушаюсь, — лицо вахмистра невольно перекосилось от необходимости отправлять больше народу, чем он запланировал. Манфред мысленно засмеялся и тут же добавил.

— И проинструктируйте, чтобы были настороже. Франтиреры или кавалерия противника — отнюдь не выдумки штабных, как кажется некоторым уланам. Понятно?

— Так точно, херр лейтенант, — лицо вахмистра исказилось еще больше, причем явно не от желания повоевать с местными партизанами.

Пока Рихтгофен инструктировал Гайцальса, бронеавтомобиль бельгийского производства продолжил движение, проигнорировав данные до того указания лейтенанта, и приблизился к крайнему дому поселка метров на триста. И у кого-то из засевшей в этом доме засады не выдержали нервы. Громкий выстрел заставил всех вздрогнуть от неожиданности. Пулеметчик, укрытый только спереди щитом, получил пулю в голову и упал. Машина, обстреливаемая уже из нескольких домов, попыталась отъехать назад, к лихорадочно спешивающимся кавалеристам, но тут же застыла на дороге, похоже, кто-то очень меткий, или очень удачливый, попал прямо в смотровую щель и убил водителя.

Манфред, скомандовав еще раз, чтобы все спешились и залегли, сам соскочил с Эммы и укрылся за застывшим грузовым автомобилем, разглядывая поселок в бинокль. Шофер этой машины, поджарый, средних лет, саксонец, ругаясь себе под нос, пристроился рядом, уложив карабин на капоте мотора.

— Манфред! — шум работающего двигателя и крик заставили фон Рихтгофена обернуться. Кричал, высунувшись из открытой дверцы остановившегося рядом броневика, лейтенант Гейнц, бывший начальник радиостанции пятой кавалерийской. Махнувший, как он шутил, не глядя свою рацию на бронеавтомобиль. — Мы сейчас подъедем поближе! И врежем им из пушки! Прикройте нас огнем!

— Понял! — фон Манфред оглянулся и крикнул во весь голос, стараясь перекричать шум боя. — Огонь по домам! Пачками!

Команда пронеслась от одного улана к другому. Редкие выстрелы сменились почти непрерывной пальбой. Загрохотал и карабин шофера. По-прежнему бормоча что-то себе под нос, саксонец посылал пулю за пулей в сторону домов. Конечно, обстрел каменных домов из карабинов не мог быть эффективным, но стрельбе франтиреров мешал, особенно прицельной.

Под прикрытием канонады броневик 'Крупп', взревывая мотором, вышел на расстояние примерно в две сотни шагов к окраине поселка. Развернувшись на месте, так, чтобы пятисантиметровая пушка смотрела прямо на ближайший дом, броневик остановился. Раздался громкий, заглушивший треск стрельбы из винтовок, выстрел. Снаряд разорвался на стене дома. Фон Рихтгофен огорченно выругался и опустил бинокль. Легкий снаряд не смог сильно повредить сложенную из камня стену дома. Затем, не успело сердце Манфреда сделать и пары ударов, раздался второй выстрел. На этот раз более точный. Снаряд влетел прямо в окно, из которого противник вел огонь. Грохнуло еще раз, дым и обломки вылетели из окон дома. Стрельба со стороны деревни сразу прекратилась.

— Похоже, бегут, — вглядываясь в задымленную перспективу, заметил шофер.

— Гайцальс! Передай взводным! — крикнул Манфред. — Перебежками, вперед!

Уланы дали залп, а потом первый взвод, по команде Ремарка, поднялся и редкой, неровной цепью побежал к домам. Они бежали, невольно пригибаясь, готовые в любой момент упасть и открыть ответный огонь по засевшему в деревне противнику. Однако вражеские ружья молчали. Похоже, шофер был прав и французы, кем бы они не были — франтирерами, территориалами или обычными армейцами, поспешно отступили.

Подскочив к Эмме, Рихтгофен одним привычным движением вскочил в седло и громко скомандовал, стараясь, чтобы его услышали все залегшие и даже атакующие в пешем строю кавалеристы.

— По коням! Сабли — к бою!

Героическая атака улан на деревню закончилась... ничем. Как оказалось, несколько стрелков погибло в обстрелянном бронированным автомобиле доме. Остальные же попросту сбежали. К сожалению лейтенанта скрылись они не одни. Двое улан передового дозора исчесзли без следа, очевидно попали в плен...

— Ну, наконец, вы прибыли, — после обмена приветствиями заметил командир полка, к которому препроводили лейтенанта. — Я рад, что у нас служит столь героический офицер, как вы, — добавил он с намеком, на который Манфред не обратил внимания.

Командир эскадрона капитан фон Тресков встретил Манфреда с неменьшим энтузиазмом, так как из субалтерн-офицеров у него остался лишь один старый приятель Рихтгофена, лейтенант фон Ведель.

Эскадрон располагался в монастыре, обитатаели которого были весьма гостеприимны. Поэтому встреча друзей прошла в лучших офицерских традициях, несмотря на войну. Оба лейтенанта выпили неплохого монастырского вина и завалились спать. В середине ночи кто-то внезапно распахнул дверь и закричал: 'Здесь французы!' Со сна похмельный Рихтгофен не мог сказать ни слова. Леон чувствовал себя не лучше, но интеллигентно спросил: 'Сколько их?' Солдат заикался от возбуждения: 'Мы убили двоих, но сколько их на самом деле, нельзя сказать, потому что очень темно'. Манфред слышал, как Леон сонным голосом ответил: 'Хорошо. Когда прибудут еще, позови нас снова'. Через полминуты они оба уже снова спали.

Утром выяснилось, что ночью мимо монастыря проезжали французы, и немецкие часовые стреляли по ним. Но поскольку было очень темно, все обошлось. Капитана же, как оказалось, вообще никто не будил, чем он был весьма недоволен. И сразу отправил Манфреда разведать силы противника. Взяв пятнадцать улан, лейтенант отправился вперед, повторяя про себя: 'Сегодня у меня будет новая схватка с врагом'.

Задача была нелегкой, особенно с учетом ночного происшествия. Отряд, проскакав с полчаса, поднялся на вершину небольшого холма. В нескольких сотнях шагов от него на раскинулся большой лес. Все выглядело таким мирным и спокойным, что уланы успокоились и расслабились. Не опасаясь встретить французов, кавалеристы поскакали к опушке. И обнаружили на земле многочисленные следы прошедшей конницы.

Манфред остановил своих солдат и задумался.

Если бы это происходило месяца два назад, он бы без раздумий пошел по следу и атаковал врага сразу, как только встретил. Но опыт, приобретенный свой кровью, прямо таки вопил, что впереди его ждет засада.

— Ремарк! Возьмете двоих и осторожно вперед! Ваша задача не убить врагов и погибнуть самим, а узнать, что наш ждет, — проинструктировал он фенриха.

Ждать пришлось долго пока наконец из леса не донеслись звуки, похожие на выстрелы. Кое-кто из конников уже нетерпеливо поглядывал на Рихтгофена, когда из леса галопом выскочили двое.

— Ловушка! — доложил Ремарк.— Мы шли по следу быстрой рысью. После четверти часа езды лес стал редеть. Я был уверен, что здесь мы встретим врага поэтому приказал действовать с особой осторожностью. Справа от нашей узкой дороги была крутая стена из камней в несколько метров высотой, слева — узкий ручеек, а далее луг, окруженный колючей проволокой. Выход из леса был заблокирован баррикадой. Я тут же понял, что попал в ловушку. Какое-то движение возникло в кустах за лугом и слева от меня, и я увидел спешившуюся вражескую кавалерию. У них было около сотни карабинов. Ничего нельзя сделать! Путь вперед перекрыт баррикадой. Ни направо, ни налево не свернуть. Мы повернули назад и сразу же нам вслед раздались выстрелы. Похоже, Бертина убило...

Эрих еще докладывал, а уланы, увидев поднятую руку лейтенанта, уже спешивались и занимали позиции за ближайшими укрытиями. Лейтенант и фенрих едва успели последовать их примеру, отдав лошадей коноводу, как на тропинке показались всадники с обнаженными саблями. Судя по кепи с красным помпонам, синим мундирами красным штанам, это были французские гусары. И было их много, не менее эскадрона.

Не раздумывая, гусары устремились в атаку на спешенных немцев. Дрогнула земля от дробного грохота копыт. Вот только никакой мундир не спасает от пули и никакая лошадь не может бежать быстрее, чем стреляет магазинная винтовка. Немцы стреляли с такой частотой, словно спешили поскорее опустошить свои подсумки от лишнего груза. Несколько мгновений сине-красные всадники рвались вперед, не обращая внимания на пдающих товарищей и на кричащих от боли коней. Но никакая храбрость не может противостоять дождю из свинца. И оставшиеся в живых невольно развернули коней и скрылись в лесу.

Манфред, поднявшись, приказал собрать трофеи и раненых. Пока его уланы бродили среди трупов и собирали раненых гусар, достреливали раненых лошадей и ловили разбежавшихся, он успел написать и отправить сообщение о прошедшем бое. И сейчас думал, следя за тем, как его подчиненные убирают результаты столкновения.

'Да, кавалерия кончились. Не будет больше лихих атак с саблями наголо, под развернутыми знаменами, под звуки горнов. Теперь для того чтобы остановить наступающую кавалерийскую часть достаточно всего лишь несколько десятков солдат... а если на позиции будет пулемет — и того меньше. То есть мы превращаемся просто в посаженную на коней пехоту. Черт побери, скучно будет, — мысль его неожианно свернула на другое. — Интересно, а как там пол Парижем?'

'Бада-бу-ум!' — земля задрожала. Грохнуло так, что уши заложило и в голове загудело, словно после удара палкой. Капитан негромко выругался и потряс головой, словно пытаясь вылить воду, забившуюся в уши. 'Вот это 'саквояж'! Немного ближе — и контузия обеспечена, — мрачно подумал Жан-Пьер. — Калибр не меньше трехсот пятидесяти миллиметров, а то и больше. Чертовы боши!'. Пока он приходил в себя, бригадир (унтер-офицерский чин во французской армии) Морис Фушар установил на треногу стереотрубу, которую только что укрывал своим телом. Где-то неподалеку простучал пулемет. Звук стрельбы пробился сквозь забившую уши 'вату' и капитан непроизвольно повернулся к окопам. Пехотинцев, грязных и небритых, пока незаметно. Похоже, большинство из них отсыпается после ночных работ, свалившись на дно окопов. Каждую ночь они, словно кроты, роют новые и новые окопы и ходы сообщения, стремясь создать прочную оборону до начала штурма. А пока из-за укрытий и в бойницы выглядывают лишь наблюдатели, стремясь понять, что значит этот одинокий 'чемодан' — просто пристрелка или начало обстрела перед штурмом.

— Тонные снаряды по окопам, — иронически заметил Морис. — Боши очень боятся наших пуалю(прозвище французских солдат, означает буквально небритые), мой капитан.

— Скорее пристреливаются к форту, Морис — ответил Ломбаль. — Видишь, аэростат висит?

— Вижу, мой капитан, — огорченно вздохнул бригадир. — Попробуем достать?

— Конечно, — приникая к стереотрубе, ответил Ломбаль. — Связь с позицией есть?

— Так точно, мой капитан!

— Так... Ориентир двенадцать, значит, — размышления вслух прерывает еще один взрыв, на это раз ближе к форту. — Точно пристреливаются, а на аэростате — наблюдатель, — заметив блеск стекол, констатировал капитан. Несколько торопливых вычислений и по проводам к огневой позиции понеслись команды.

Первый разрыв шрапнели, видимый как небольшое рваное облачко, появился сильно в стороне от висящего в небе 'Парсефаля'. Немцы, заметив его, начали лихорадочно опускать аэростат к земле. Однако Ломбаль быстро передал поправки, шрапнель рванула уже почти сплошным облаком, накрыв 'воздушный пузырь' на полпути к земле. Пронзенная множеством пуль оболочка резко складывается и аэростат камнем падает вниз.

— Гранатой! Прицел...! — резко командует капитан. Дырки, даже многочисленные, аэростату не слишком страшны. Немцы заклеют оболочку, привяжут новую корзину, подкачают баллон водородом. А потом перенесут место подъема чуть дальше... и будут продолжать корректировку артогня, теперь уже не опасаясь шрапнели. Так что необходимо успеть накрыть место падения гранатами. Они повредят оборудование, окончательно порвут оболочку, а может быть и подожгут водород. Тогда немцам придется доставлять новый баллон, а еще заново комплектовать понесшую потери команду.

Но германцы среагировали быстро. Тяжелые, миллиметров в сто пятьдесят калибром, орудия накрыли своим огнем передовую. Близкие разрывы вынудили Ломбаля и его подчиненных упасть на дно окопа. При этом бригадир успел сдернуть стереотрубу и накрыть своим телом. А пока немцы обстреливали передовые позиции, над ними появился аэроплан. Стрекоча мотором, 'таубе' сделал круг над окопами и устремился к городу, к позициям батареи. Не успел капитан, поднявшись, отряхнуться, как услышал гневный крик одного из наблюдателей.

— Он сбросил ракету! И еще одну!

Обстрел передовых позиций прекратился, а вдали, примерно в районе расположения батареи семидесятипяток появились характерные дымки разрывов.

— Связь с батареей, — приказал Ломбаль растерянно смотревшему в тыл связисту...

А за спиной передовых частей стоял Париж. Столица Франции, еще в августе начавшая перестраиваться на военный лад. Не только у ворот города, но и в районах, появились сбитые из добротных дюймовых досок деревянные палисады с бойницами. Около них дежурили бойцы территориальных войск, проверяя документы у редких прохожих. Такси, мобилизованные комендантом, развозили на позиции подкрепления и снаряды. На Эйфелевой башне, на крышах высотных домов стояли пулеметы для стрельбы по воздушным целям. Многие горожане успели покинуть город до того, как германская кавалерия перекрыла пути на юг. Освободившись от уличного движения, площади и проспекты представали во всем своем великолепии. Большинство газет не выходило, те, что еще издавались, лежали тощими одностраничными выпусками за стеклами журнальных киосков. Пропали туристы, составлявшие немалую часть населения этого шумного и космополитичного города. В гостиницах размещались госпиталя и воинские учреждения, на пустырях паслись стада овец и разбивались огороды. В Булонском лесу паслись коровы. Париж готовился к серьезным испытаниям — осаде, обстрелам и штурмам. На стенах домов висели плакаты. Один из них встречался особенно часто. На нем стоящий в готовности к штыковому бою французский пехотинец прикрывал собой Париж, узнаваемый по характерному силуэту Эйфелевой башни. Подпись на плакате гласила: 'Париж остается французским!' (плакат придуман автором). Редкие посетители не успевших закрыться таверн обсуждали возможности французской армии по деблокаде города, насмехались над правительством, называя его членов 'говядиной по-бордосски'. В гуле голосов сильнее обычного слышалась тревога; в этот день впервые германские 'Цеппелины' бомбили Париж. Кроме десятка бомб, которые упали в основном на набережную Вальми и в Сену, убив при этом пять человек и ранив с дюжину, немцы снова разбросали листовки. 'Германские войска находятся у ворот города, как в 1870 году...Вам, — говорилось в них, — остается лишь сдаться'.

И хотя это был не первый налет, и содержимое листовок повторялось из раза в раз, сегодня их обсуждали особенно горячо. Прилетавшие обычно 'голуби' сбрасывали две...три маленькие бомбочки, почти не причинявшие вреда. Зато дирижабль привез их много и притом очень тяжелых, так что если бы не промах германского бомбардира, разрушений и смертей было бы намного больше.

Последний раунд

Великие вопросы времени решаются

не речами и резолюциями большинства,

а железом и кровью

О. фон Бисмарк

Неторопливым жестом Бэкон вдавил тлеющий конец сигареты в пепельницу.

'Сколько же решимости и непреклонности в этом жесте', — подумал Патрик. Он уже догадывался, что произойдет дальше. И пронзительная горечь от осознания заглушила тупую боль, сдавливавшую его лоб все эти дни. Но всего лишь на миг. О'Брайен устал до такой степени, что ничто его больше не трогало.

— Сожалею, джентльмены, искренне сожалею, — едва улыбнулся тонкими губами Реджинальд, — Позвольте вас уверить, в сложившихся обстоятельствах адмиралтейство приняло единственно оправданное решение. Однако ваше... э-э-э... нежелание понять нашу точку зрения прискорбно.

Помолчав, он протянул свой роскошный портсигар поочередно четырем офицерам, сидевшим за круглым столом в кабинете контр-адмирала Тэрруита. Однако все четверо лишь вежливо отказались, практически одновременно качнув головами.

'Саутгемптон', сутки назад вернувшийся из очередного похода из-за полученного внезапно сообщения, что он временно приписан к Гарвичским Силам, стоял на рейде Гарвича в ожидании отдыха для команды. Но вместо отдыха капитана и старшего офицера вызвали на берег и лично адмирал Бэкон сообщил неожиданный приказ.

— Итак, джентльмены, вы считаете сроки нереалистичными и экипажи неготовыми? — повторил, словно стараясь надежно уяснить себе слова капитанов, повторил Реджинальд. Явно запахло крупными неприятностями...

После победы немцев над Гранд-Флитом для крейсеров его величества наступили тяжелые дни. Все, способные держаться на воде и готовые к бою корабли вынужденно сменили большинство вспомогательных крейсеров в линии Большого Дозора. Оставлять в море неспособные сражаться с боевыми кораблями переделанные из транспортных судов крейсера никто не хотел. Но в результате выяснилось, что имеющихся сил недостаточно, особенно с учетом возможной эвакуации английской армии с Континента. Где дела обстояли тоже не самым лучшим образом — Париж находился в осаде, французам так и не удалось стабилизировать фронт ни на Марне, ни южнее. Сейчас бои происходили в районах ... а кавалерийские корпуса совершали набеги и южнее. Правительство Франции переехало в Бордо, но власть его с каждым днем становилась все более призрачной. Английская же армия отступала без передышки, стремясь достигнуть любого из крупных портов на побережье. Ходили слухи, что Китченер весьма нелицеприятно отзывался о способностях и мужестве генерала Френча, и рвался лично посетить экспедиционную армию. Но, как передавали, лично Его Величество запретил министру обороны уезжать из Англии, заявив что он незаменим на период развертывания вооруженных сил...

— Джентльмены, вы, как я вижу, не совсем осознали серьезность ситуации, пробыв слишком долго в море, а изоляция искажает взгляд на суть событий. Поэтому я вынужден сообщить вам, что Империя находится... — он помолчал мгновение, неожиданно по-стариковски пожевав губами, — находится в очень тяжелом положении. Флот еще не восстановился после потерь, однако должен прикрывать эвакуацию наших войск и учреждений с Континента. При этом мы должны сохранить блокаду гуннов и не допустить крейсерских действий на наших коммуникациях. Если вы еще не забыли, то у гуннов есть крейсерская эскадра под командованием фон Шпее. И она, как стало известно, идет через Атлантику к берегам Европы, в родные порты, чтобы пополнить припасы и вновь вернуться к пиратству, но уже на атлантических трассах. Вы, джентльмены, этим приказом, который вызвал у вас такое недовольство, фактически подчиняетесь не мне, — он театрально вздохнул, — а недавно назначенному командующему Силам Океанского Патруля адмиралу Пекинхэму. Он и его броненосные крейсера должны сыграть главную роль в предполагаемом бою с немецкими крейсерами. Которых необходимо перехватить в океане. Теперь, надеюсь, вы все поняли, джентльмены?

Он еще раз осмотрел сидящих напротив офицеров, на лица которых были по-прежнему угрюмы и неподвижны. Однако в глазах их, до этого момента смотревших на адмирала с некоторой, плохо скрываемой злобой, теперь появилось иное выражение. Упрямство и... готовность выполнить приказ? Адмирал пока не мог уверенно опознать, что таилось в этих взглядах.

— Сэр, команда крейсера Его Величества 'Саутгемптон' готова выполнить свой долг до конца. Как только закончится погрузка угля — крейсер выйдет в море, — ответил кэптен О'Брайен. Командир крейсера 'Дублин' кэптен Джон Дональд Келли поддержал его, заявив, что крейсер к походу готов.

— Империя надеется, что каждый выполнит свой долг, — процитировал Нельсона адмирал, прощаясь с офицерами.

Легко ли найти иголку в стогу сена? Никто никогда явно не пробовал проделывать эту действительно бессмысленную работу. Но если бы взялся за нее, то оказался как раз в роли новоиспеченного командующего импровизированных Сил Океанского Патруля и его подчиненных. Ибо найти эскадру из пяти или шести легких крейсеров в океане не легче, если не труднее, чем обнаружить иголку в завалах сушеной травы. О чем-то таком, наверное, раздумывал каждый второй член экипажей крейсеров, бороздивших волны Атлантики. Не считая каждого первого.

Тяжелые удары волн заставляли содрогаться корпус крейсера, упрямо ползущего своим курсом. Волнующееся неспокойное море, подернутое кое-где клочьями надвигающегося тумана и пара крейсеров, идущих строем фронта и старающихся не потерять друг друга — все что могли видеть наблюдатели на кораблях. Даже обычных для оживленного в мирное время пути к берегам Ирландии и Англии дыма торговых кораблей или белоснежных парусов еще бодро бегавших по торговым делам парусников не заметно было на всем наблюдаемом пространстве.

— Понятно, что эскадра гуннов должна идти к своим берегам либо Датским проливом, либо в промежутке между Исландией или Фарерскими островами, — стоя на мостике, рассуждал вслух штурман. — Ближе к Шотландии они проходить не рискнут из-за большей вероятности перехвата. Поэтому и следовало бы перекрыть эти направления, а не рыскать чуть ли не в центре Атлантики, пытаясь обнаружить муху в огромном бассейне.

— Мистер МакАлистер , когда станете адмиралом, тогда и будете решать, как правильно использовать силы флота, — неожиданно прервал его изрядно надоевшее словоизвержение командир. Штурман лишь молча склонил голову, даже не поворачиваясь к находящемуся в отнюдь не лучшем расположении духа капитану. Который в душе осознавал правоту штурмана и явную тщетность попыток командования редким крейсерским барражом обнаружить немецкую эскадру на этих бескрайних просторах, да еще и при столь неблагоприятных погодных условиях, обычных для этого времени года в океане.

— Бродим, как нищие в поисках подаяния, — негромко проворчал он себе под нос. — Мистер МакАлистер, вы лучше подумайте, как сейчас себя чувствуют наши соседи, улыбнулся вдруг он, словно стараясь разогнать царящее на мостике угрюмое настроение. — С теплого Средиземного моря и сюда, в наши отнюдь не райские края.

— Да уж, сэр, им не позавидуешь, — охотно вступил в разговор штурман. — Я бы не хотел оказаться на их месте...

— Дымы на горизонте! — доложил впередсмотрящий.

— Опять какой-нибудь караван купцов, — проворчал, в душе надеясь, что он прав, Патрик. Насколько ему было известно, 3-я эскадра броненосных крейсеров сейчас находилась в очень отдаленном от мест патрулирования двух крейсеров-систершипов районе и могла запоздать с помощью в случае появления противника. — Боевая тревога! Право руля! Курс...! Машинное — ход...! Передайте семафором на 'Дублин' об обнаружении неизвестных дымов!

Крейсер готовился к бою, однако опытный глаз командира замечал в действиях экипажа неслаженность и усталость. Люди двигались замедленно, словно механические игрушки у которых заканчивался завод пружины. И это внушало О'Брайену немалые опасения.

Две группы кораблей стремительно рассекая волны, медленно сближались друг с другом. Наконец расстояние сократилось на столько, что наблюдатели смогли опознать часть из кораблей сближающихся эскадр.

— Первым, судя по всему, идет 'Дрезден'. За ним дымы еще по крайней мере двух легких крейсеров, идущих со скоростью не менее 20 узлов.

— Все ясно. Орудия зарядить ввиду неприятеля! Передайте радиограмму открытым текстом: 'Всем, всем, всем! Встретил эскадру немецких крейсеров! Координаты...'. На 'Дублин' семафором — 'Запрашиваю разрешение вступить в бой', — кептэн выглядел сейчас как гончая, учуявшая лису.

— Вы полагаете...? — удивленно спросил старший помощник.

— Да, мистер Скрэп, да. У 'Дрездена' справочная скорость двадцать пять узлов. Сейчас наверняка на узел, а то и два меньше. Мы можем изрядно его поколотить и замедлить тем самым ход всей эскадры. Рискованно, но не риск не очень велик. Ну, что там с 'Дублина'?

— Сэр, получено: 'Разрешаю. Атакуем строем фронта с вашим переходом в кильватер мне', — доложил сигнальщик.

— Отлично, — хищно усмехнулся Патрик. — Джентльмены, мы принимаем бой. Маркони — непрерывно передавайте наши координаты!

Крейсера, набирая скорость, устремились навстречу друг другу. Несмотря на то, что командир германского крейсера не мог не понимать, что встреченные крейсера — британские, и их два на него одного, он не отвернул. Корабли стремительно сближались.

Носовая шестидюймовка 'Саутгемтона' выстрелила первой, с расстояния, недоступного для стопятимиллиметровок германского крейсера. Но волнение на море не прекратилось, так что отнюдь не способствовало точности стрельбы. Но артиллеристы 'Дублина', очевидно вдохновлённые примером коллег, дали несколько залпов. Ни один снаряд в германский крейсер не попал, даже накрытия практически не получилось. Поэтому английские крейсера прекратили стрельбу, выкинув в море с полдюжины шестидюймовых снарядов. В это время германский крейсер сумел не только набрать ход, но и начал разворачиваться, очевидно, стараясь уйти от преследователей.

— Не уйдет, — спокойно заметил Патрик. — И его соратники не успеют. Сейчас мы его нагоним...

В этот момент преследуемый германец наконец ответил. На крейсере блеснули вспышки выстрелов и перед носом идущего первым 'Дублина' вырос небольшой лес из разрывов снарядов.

— Неплохо стреляют, — заметил главный артиллерист 'Саутгемптона'.

— Отлично! Они влипли в бой. Сейчас мы нагоним джерри и...

Пока англичане пытались догнать и стреножить идущий в авангарде 'Дрезден' на мостике 'Шарнхорста' адмирал фон Шпее напряженно обдумывал варианты, пытаясь найти лучший. Судя по наглости, с которой два британца атаковали его корабли, где-то неподалеку крейсировала как минимум эскадра усиления. Линейные крейсера, если верить радиограммам из Адмиральштаба, англичане потеряли, но у них оставалось в строю несколько десятков броненосных крейсеров. И уйти от них для 'Шарнхорста' и 'Гнейзенау', развивающих после одиссеи через два океана из-за износа машин и обрастания днища не больше восемнадцати узлов, было весьма проблематично. Адмирал подумал, что теперь очень хорошо понимает Рожественского накануне Цусимы и тут же мысленно выругался, чтобы не искушать судьбу.

— Итак, господа, нас обнаружили, — внешне спокойно заметил он стоящим на мостике офицерам. — Дать полный ход и зарядить орудия. Мы принимаем бой! Передайте на 'Карлсруэ', чтобы он шел на помощь 'Дрездену' и помог сковать боем англичан. На все корабли сообщить..., — он замолчал на секунду, — и поднять флажный сигнал: 'Адмирал надеется, что каждый выполнит свой долг перед кайзером и фатерляндом!'.

Пока броненосные крейсера и 'Карлсруэ', оставивший конвоируемые им угольщики на произвол судьбы, набирали ход, погоня за 'Дрезденом' продолжалась. Германский крейсер, к удивлению англичан, держащий неплохую скорость, начал понемногу приближаться.

О'Брайен только утвердительно кивнул, когда начарт заметил, что сейчас, следуя в кильватер 'Дублину', они стрелять не смогут. И молча улыбнулся хищным оскалом волка, чувствующего, что жертва теряет силы и скоро попадет в его зубы, несмотря на все свои усилия. Артиллеристы же 'Дублина', как только дистанция между их крейсером и убегающим немцем уменьшилась, открыли огонь. Противник неожиданно ответил и довольно метко. Из четырех выпущенных первым залпом снарядов три легли побортно примерно в десятке ярдов от 'Дублина' и один, самый удачливый, влетел прямо в нос, пролетел через склад боцманского имущества и разорвался на двухдюймовом скосе бронепалубы. Неприятное, печальное для боцмана, но в целом не слишком опасное попадание. Ответный огонь англичан лег хорошим накрытием, но ни одного попадания не получилось. Все же условия стрельбы в Средиземном море и в океане несколько различаются, а комендоры 'Дублина' еще не освоились с новым районом. Но попадание шестидюймового снаряда оказалось намного опаснее для немцев. Тяжелый снаряд пролетел низко над кормовыми орудиями, пробил палубу рядом с мачтой и взорвался в угольном бункере, используемом кочегарами. Несколько убитых и тяжело раненых, казалось, не могут сильно сказаться на боеспособности корабля. Но реальность оказалась несколько иной. Временно прекратившаяся подача угля привела к падению давления в части котлов и снижению скорости. Тоже временному, но позволившему англичанам нагнать немецкий крейсер и, идя параллельным курсом, обстреливать его бортовыми залпами. При этом с 'Дублина' пришел приказ кэптена Келли держаться не ближе четырех миль от противника, чтобы уменьшить действенность огня немецких орудий. Из-за этого, несмотря на обстрел сразу из десятка шестидюймовок, попаданий в 'Дрезден' было немного. Но легче немцам от этого не было — на крейсере пылал большой пожар в районе грот-мачты, не стреляли два из пяти орудий, причем один удачный снаряд с 'Саутгемптона' уничтожил кормовое орудие со всем расчетом и повредил второе кормовое орудие. Теперь, даже уходя от погони, немцы могли отстреливаться только из ютовых орудий.

Но сильное волнение и сравнительно низкая квалификация артиллеристов 'Дублина' пока работали на немцев. Германский крейсер, полыхая пожаром, и вяло отстреливаясь, постепенно разрывал дистанцию. Внезапно сигнальщик, стоявший на мостике 'Саутгемптона' встрепенулся и закричал, стараясь переорать шум боя.

— С 'Дублина'! Семафором! Поворот 'все вдруг' и курс на отход! — после чего, подбежав ближе к отдавшему необходимые команды капитану, уже спокойнее добавил. — Германские броненосные крейсера идут на выручку своему. На флагмане опознали головной — 'Шарнхорст'.

— Да, господа, не удалось нам гунна покалечить как следует, — разочарованно заметил начарт.

.... прода

В это время все четыре броненосных крейсера третьей эскадры — 'Энтрим', 'Эрджилл', 'Девоншир', 'Роксборо', спешили к месту боя, спеша перехватить неуловимые германские крейсера и отомстить им за тихоокеанское поражение. Сидящий в адмиральском салоне флагмана Уильям Пэкинхем терпеливо ждал, когда его позовут на мостик. Он хорошо понимал, что морская погоня нисколько не напоминает королевские скачки в Аскоте, а больше всего похожи бег сонных черепах, обкурившихся гашиша — медленный и печальный. И остается только терпеливо ждать...

'Саутгемптон' и 'Дублин', словно пришпоренные скакуны, мчались в сторону, откуда должна была появиться помощь, медленно, но верно разрывая дистанцию. При этом они старались выдержать скорость хода, не давая немцам приблизиться и, в тоже время, не теряя их из виду. За ними, форсируя машины, спешили германские легкие крейсера — 'Карлсруэ' впереди, а за ним оправившийся после боя. За ними, густо дымя, резали волны два бронированных 'кулака' эскадры, каждый из которых мог похвастаться восемью двухсотдесятимиллиметровками главного калибра. Беспокоило немецких моряков только одно — в предыдущем бою эти крейсера израсходовали почти половину боекомплекта главного калибра, что могло сказаться во время длительного боя. Который, как чувствовал каждый на кораблях эскадры, неминуемо ждет впереди...

'Гонки чухонских гончих', как сказал бы знакомый Пекинхэму русский остзеец капитан Берг, закончились ожидаемой, но тоже время неожиданной для всех встречей.

Когда на горизонте появились первые дымки, Шпее, несмотря на всю свою выдержку, выругался. Но чуть позже, когда преследователи подошли поближе и стали различимы подробности, несколько посветлел лицом. Конечно, ситуация выглядела не слишком оптимистично, все же четыре английских броненосных крейсера против двух, но всего шестнадцать девятнадцатисантиметровых орудий против тех же шестнадцати двадцатиодносантиметровых. А если учесть выявившиеся еще во время боя при Коронеле недостатки английских крейсеров, чьи казематные орудия при свежей погоде, какая как раз и стояла, практически не могли стрелять... В целом у германской крейсерской эскадры был неплохой шанс продержаться до вечера и оторваться от преследователей ночью. Победить — нет, не получилось бы, из-за опустошенных погребов главного калибра.

Бой сразу распался на два отдельных эпизода. Осмелевшие легкие крейсера англичан погнались за легкими германскими крейсерами, а главные силы противников вцепились другу в друга. Бой начался на параллельных курсах, как только броненосные корабли сблизились. Громыхнули орудия... и сразу выяснилось, что ставка адмирала Шпее на непогоду себя оправдала. Высокие волны, качающие корабли, не только затрудняли прицеливание, но и заливали казематы англичан. В результате в первом залпе они выпустили всего восемь снарядов. В ответ громыхнул главный калибр германских крейсеров. Они пристреливались полузалпами и поэтому в сторону первых двух английских кораблей полетели е снарядов. Несмотря на сильную качку, эти снаряды легли рядом с британскими броненосными крейсерами, практически накрытием.

Англичане пытались воспользоваться преимуществом в скорости хода и организовать 'кроссинг зэ Тэ', т.е. охват головного корабля. Но, как оказалось, в реальных условиях боя это превосходство оказалось слишком мало и германцы легко ускользнули в сторону. Англичане стреляли часто, в ответ раздавались редкие, но очень точные залпы немцев. Уже снаряд третьего залпа 'Шарнхорста' разворотил полубак 'Энтрима', вызвав пожар и затруднив стрельбу носовой башни. Снаряды 'Гнейзенау' разворотили каземат 'Девоншира', уничтожив стодевяностомиллиметровое орудие. Разгорелся большой пожар, который не могли затушить даже попадающие в каземат сквозь пробоины волны. Огонь крейсера резко ослаб, но зато три других англичанина продолжали стрелять с прежней интенсивностью, если не быстрее, а в редкие минуты затишья кроме башенных орудий стреляли и казематные. Тем более, что полные погреба позволяли. Германские крейсера отвечали реже и точнее, но только по головным кораблям. Два других пользовались роскошью необстреливаемых мишеней и стреляли чаще, чем головные. При этом всплески британских снарядов перекрывали друг друга и мешали пристрелке каждого из английских крейсеров.

(продолжение следует)

Вкус победы

'Если мы хотим пользоваться миром, приходится сражаться'.

Цицерон

Громыхнуло. Стоящий на столике пустой стакан задрожал, звеня, в подстаканнике. С потолка посыпалась мелкая крошка. 'Очередной 'чемодан', калибр миллиметров четыреста, — отметил капитан Ломбаль. — Похоже, германская супермортира. Та самая, которую солдаты, услышав, что боши назвали ее 'Большой Бертой', прозвали 'Большой Глоткой'. Несколько неприлично, но радует, что пока наши храбрецы не теряют чувства юмора. В отличие от приунывших гражданских..., — капитан не удержался и сплюнул на пол, вспомнив перепуганные лица и совершенно овечье блеяние не успевших убежать парижан. Увиденное в городе стало для него и сопровождавшего его капрала большим потрясением. 'И это при том, что осада только началась. Буржуа же уже трясутся за свои жалкие жизни, черт бы их побрал'. Опять громыхнуло несколько раз, но уже слабее. Видимо, бьет что-то менее крупнокалиберное.

— Мой капитан, разрешите, — появившийся в дверном проеме комнатки аджюдан (ротный старший сержант) отвлек Жан-Пьера от невеселых размышлений.

— Что такое, Пьер?

— Мой капитан, прислали рабочую команду для ремонта повреждений.

— Они что..., — не выдержал Ломбаль, — хорошо, Пьер. Найдите Фушара, пусть разместит в свободном капонире до конца обстрела. Думаю, боши сегодня не изменят своей привычке...

— Слушаюсь, мой капитан! — вытянулся аджюдан. (продолжение следует)

( продолжение следует)