|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Пролог.
"Эта война положит конец всем войнам. И следующая тоже".
Дэвид Ллойд Джордж
Валерий отложил в сторону книжку и задумчиво произнес.
— А ведь Перумов прав. Второй Рейх — это не нацистское государство Гитлера, тогда все было намного добродушнее. И ничего страшного в победе Германской Империи не было. Наоборот, мне кажется, эта победа привела бы к консервации отношений девятнадцатого века. Более гуманных, чем нынешние...
— Да? — ирония в голосе Геннадия была столь густа, что не заметить ее мог только человек, полностью лишенный всех пяти органов чувств. — А как же быть с Лувеном? С расстрелами мирного населения в Бельгии сразу после вторжения? С Пангерманским союзом и планом Миттельойропы?
— Гена, это были эксцессы исполнителей и ничем не подкрепленные мечты отдельных маргинальных представителей тогдашнего общества. И Миттельойропа была бы чем-то вроде большой Германской Империи, или, вероятнее всего — чем-то вроде средневековой Священной Римской Империи. С вассалами и прочими феодальными рюшечками на базе общеевропейского рынка по типу ЕС.
— Блажен, кто верует... — ответил Геннадий.
— А других аргументов нет? Значит я все-таки прав, — победоносно улыбнулся Валера. — Жаль, что история не знает сослагательного наклонения...
Вжикнула молния и в палатку заглянула кудрявая головка. "Елена", — мысленно вздохнули друзья, мгновенно вспомнив, что не смотря на темный цвет волос, второй такой эталонной блондинки в радиусе сотни километров найти практически невозможно.
— Мальчики, вы тут что, спите? Все уже у костра, только вас нет...
I. Тевтонский вариант.
Первый акт...
"Войны никто не хотел. Война была неизбежна".
Б. Такман, "Августовские пушки"
Залитый ярким летним солнцем город выглядел празднично, и даже траурный перезвон колоколов православных церквей воспринимался как приветствие высокому гостю. Толпы празднично одетых людей, радостные крики на cербско-хорватском, блестящая парадная форма стоящих в оцеплении полицейских, нарядные мундиры сидящих в машинах добавляли мажорные нотки в эту картину. И никто из пришедших восторженных верноподданных, да и сами ехавшие в автомобиле гости совершенно не думали о том, что выбранный для посещения боснийского города Сараево день не совсем подходил для празднества.
В этот день, день Святого Вита, он же по-сербски Видовдан, сербские войска были разбиты турками в битве на Косовом поле. И на югославянские земли опустилась тяжелая длань турецкого ига. Это — траурный день для большинства сербов.
И вот, словно провоцируя их, австрийские войска устроили маневры у самой границы королевства Сербии, а наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд решил посетить Сараево именно 28 июня, в Видовдан. Это оскорбление национальных чувств не прошло безнаказанным, террористы уже стояли на пути кортежа с бомбами и браунингами наготове. Первое покушение кончилось неудачно, бомба, отбитая самим эрцгерцогом, покорежила машину с кортежем и оцарапала осколком шею жены Франц-Фердинанда. Но второе завершилось полным успехом. Гаврило Принцип, серб по национальности и босниец по месту рождения, член организации "Млада Босна", боровшейся против аннексии Боснии австрийцами, двумя выстрелами тяжело ранил эрцгерцога и его жену. Франц-Фердинанд и герцогиня Хотек были перевезены в резиденцию губернатора, где они умерли не более чем через час после ранения. Как ни странно, ликование по поводу гибели наследника престола в высших кругах Вены, где эрцгерцога ненавидели за его жену — чешку, за дружбу с кайзером, за стремление провести реформы, было едва ли не сильнее, чем в Сербии. Даже похоронены были убитые не в усыпальнице династии, а в мавзолее в маленьком местечке Арштеттен, построенном самим Францем-Фердинандом. Похороны прошли по низшему разряду, даже погребение состоялось поздней ночью. Внешне это выглядело, как выполнение завещания самого эрцгерцога, но большинство посвященных сделало совсем другой вывод и у партии нового наследника престола прибавилось новых приверженцев.
Многим во всем мире тогда казалось, что гибель эрцгерцога, с личностью которого связывали планы экспансии Дунайской монархии на славянские земли востока и балканского полуострова, отодвигает угрозу войны. Но эти надежды оказались тщетными...
Так началось то, что впоследствии во многих странах получило название Великая Война.
Вы вернетесь домой до того, как с деревьев упадут листья
(Слова кайзера Вильгельма, сказанные при отправлении войск на фронт.)
"Нет, нет, нет! Этим летом они прорвутся
и под рев духовых оркестров и глокеншпилей
с развевающимися на них волчьими хвостами
пройдут гусиным шагом по парижским бульварам.
Точно так же, как это было в прошлый раз.
Они профессионалы, мистер Верни, и уж что-что,
а военное дело знают, как свои пять пальцев".
Э. Майрер. "Однажды орел".
Колонны усталых, запыленных людей маршируют под пение по обсаженным деревьями дорогам — длинные, бесконечные, словно морской прибой, только не синего, а зеленовато-серого цвета. Остроконечные каски, отблески солнечных лучей на стволах винтовок, да нанесенные на чехлах шлемов номера полков нарушали однообразную, напоминающую движение частей гигантского механизма картину. Они идут уже больше месяца, преодолевая километр за километром, падая от усталости на привалах, ожесточенно сражаясь в боях. Идут, влекомые самой заманчивой целью на свете — вступлением во вражескую столицу и будущей победой.
Стоило пению утихнуть на минуту, как становилась слышна отдаленная перестрелка, словно где-то невдалеке мальчишки стучали палками по деревянным штакетинам забора. Перестрелка, часто заглушаемая артиллерийской канонадой. Там, впереди, спешенные кавалеристы корпуса фон Фроммеля схватились с "пуалю" из войск генерала Галлиени, пытающимися не допустить обложения Парижа. Французы еще не подозревали, что кавалерийский корпус Марвица, обойдя их фронт, уже перерезал дороги, ведущие на юг.
Генералам немногим легче, чем основной массе серой пехоты. Автомобиль, это великое изобретение нового времени, намного облегчил их передвижение. Но не отменил ни ответственности за принятие решений, ни необходимости двигаться вместе с войсками без отдыха и без остановок, придающих комфорт обычному путешествию. Однако сейчас даже поломка мотора, вызвавшая бы у генерала фон Белова вспышку раздражения, воспринималась всего лишь, как досадная помеха.
— Я вижу, что люди крайне устали, господин генерал. На отдыхе они падают в канавы, едва дыша. По команде на марш они с трудом поднимаются...
— Ничего, господин полковник. Это же настоящие немцы. Стоит им увидеть поле боя, а тем более — стены Парижа и у них откроется второе дыхание.
— Полагаю, что вы правы, господин генерал, — тон, которым были произнесены слова, генералу пришелся не по душе, но он помнил, что полковник Хенч — представитель верховного командования и потому ответил нейтрально.
— Уверяю вас, господин полковник, что ни сбитые ноги, ни перебои со снабжением не помешают моим солдатам одержать победу.
Полковник промолчал, тактично сделав вид, что занят раскуриванием сигары. Но и генералу стало не до разговоров, появились посыльные от кавалеристов, потом от авангарда и, наконец, от начальника штаба корпуса, последние — с приятным известием, что найдено очень удобное место для расквартирования командования. Не успели комкор и его гость сесть на приготовленных для них коней, как появился еще один, несколько необычный посланец от командования. Заставляя коней нервничать и рваться с поводьев, над дорогой со стрекотанием мотора пронесся аэроплан. Нижние чины схватились за винтовки, увидев, что аэроплан разворачивается и возвращается, но полковник, успевший заметить на крыльях кресты, скомандовал:
— Не стрелять.
Аэроплан, вернувшись, пролетел над стоящими на дороге так низко, что они смогли различить довольную улыбку на лице летчика. Пилот помахал рукой и сбросил футляр с прикрепленным к нему вымпелом цветов германского флага. Подобранный и принесенный фон Белову, он содержит приказ о срочном выдвижении на правый фланг кавкорпуса Фроммеля и атаке в направлении на форт Домон, чтобы отрезать атакующие французские части от Парижа.
Пока генерал диктовал адъютанту приказы, Хенч, чтобы занять время, вспоминал, как все начиналось...
После убийства эрцгерцога Европа незаметно, но неотвратимо стала на путь, ведущий к войне. Но если правящие круги еще задумывались о происходящем, то низы продолжали оставаться в блаженном неведении.
Даже когда 5 июля Германия заверила Австро-Венгрию в полной поддержке, когда прибывший в Санкт-Петербург премьер-министр Франции Пуанкаре наблюдал прохождение русской императорской гвардии, марширующей под "Лотарингский марш", каждый аккорд которого невидимой пощечиной бил по щеке присутствовавшего на параде германского посла, обыватели продолжали заниматься своими маленькими мирными делами, а военные — жить по привычкам мирного времени.
Но полковник помнил, что уже тогда его вызвали из отпуска, в крепостях и на складах начались предмобилизационные мероприятия, а Генеральный Штаб гудел, как растревоженный улей. Помнил он и беспрецедентно жесткий, состоящий из пунктов, которые затрагивали достоинство Сербии, как государства, австрийский ультиматум. От сербов требовали запрещения всех антиавстрийских организаций, увольнения из армии офицеров по представленным австрийцами спискам и допуск австрийских представителей в Сербию для участия в расследовании убийства Франца-Фердинанда. Не зря, как рассказывал ему знакомый, служащий в Его Императорского Величества Канцелярии, на полученной копии кайзер написал: "Браво! Признаться, от венцев подобного уже не ожидали...".
Однако сербы, объявив мобилизацию и эвакуацию столицы, вручили австрийцам положительный ответ на все пункты, кроме последнего, объяснив, что конституция страны запрещает участие сотрудников иностранной полиции в расследованиях на территории страны. Казалось, все закончится миром. Но даже отклонение одного этого пункта стало для австрийцев долгожданным предлогом к объявлению войны. В шесть часов десять минут вечера двадцать пятого июля австрийское посольство в полном составе отправилось на вокзал, чтобы покинуть Белград. На следующий день столица Сербского королевства подверглась обстрелу. Тяжелая артиллерия с австрийской стороны Дуная обстреливала мирные кварталы неукрепленного города.
Рубикон был перейден...
— Полковник, вы с нами? — отвлек его от размышлений голос генерала.
— Так точно, господин генерал, я еду с вами до штаба корпуса. После чего разрешите мне откланяться, мне еще надо успеть вернуться в штаб армии.
— Надеюсь, вы не откажетесь пообедать с нами?
— Конечно, не откажусь, господин генерал, — полковник отвечал искренне, видно было, что и он не очень рвался ехать назад без отдыха и на голодный желудок.
Пока штабные и тыловые офицеры обменивались любезностями, обедали, выпивали и закусывали, на фронте нижние чины и строевые офицеры вели смертельно опасную игру, намного более опасную, чем скат, "очко", баккара или покер, потому что ставками в ней были их жизни.
— Лейтенант Рихтгофен, возьмите трех улан, для связи. И срочно скачите в пулеметный дивизион. Пусть выдвигаются на правый фланг. Эскадрон фон Шлиттена отступил и там у нас критический участок.
— Есть, господин полковник! — лейтенант, стройный, со спортивной фигурой, усами "а-ля кайзер" на молодом лице, среагировал быстро. Не успел полковник закончить приказ, как он уже сидел в седле. Через несколько минут его чистопородная гнедая кобыла уже мчалась впереди тройки уланских коней, чьи всадники усиленно старались не отстать от офицера. Еще полчаса спустя шесть пулеметных двуколок остановились на опушке небольшой рощицы, покрывавшей вершину холма. Расчеты едва успели собрать пулеметы на отведенных им позициях, как впереди появились первые пехотные дозоры французов. Их отогнали огнем из ружей. Один или два француза упали, раненые или убитые, остальные поспешно отбежали назад. Прошло минут тридцать, и наблюдавший в бинокль Манфред присвистнул от изумления. Противник двигался вперед в таких густых массах, что невозможно было распознать расчленение на линии стрелков. Пехотинцы шли безостановочно, не пригибаясь и не стреляя.
— Огня не открывать! — командир пулеметного дивизиона, капитан Плеве, хладнокровно выжидал, когда "лягушатники" подойдут на дистанцию эффективного огня.
До германских окопов оставалось метров восемьсот, когда цепи пехотинцев, в шинелях с подвернутыми полами и красных штанах, с большой лихостью устремились в атаку. Впереди с саблями наголо бежали офицеры. Встревоженные солдаты ясно слышали дружные крики: "En avante! Vive la France!(Вперёд! Да здравствует Франция!)". Кое-кто из пулеметчиков начал уже оглядываться, прикидывая возможность бегства, и только ругань и удары унтер-офицеров приводили их в чувство. Бегущая масса приблизилась на пятьсот метров и капитан, опустив бинокль, с хищной улыбкой на плохо выбритом лице, моментально превратившем его в чудовище, громко скомандовал:
— Огонь!
Реагируя на этот короткий приказ, пулеметы открыли уничтожающий огонь. Действие его было неописуемым: в мгновение ока местность покрылась бесчисленными павшими, и только остатки несчастного полка смогли уйти из этой кровавой бани.
— Бойня, — заметил побледневший фон Рихтгофен, опуская бинокль.
— Классическая, — согласился капитан, не отрывая лицо от бинокля. — Несчастные придурки видимо забыли, что сейчас не тысяча восемьсот четырнадцатый. Смотрите, а они отходят.
В бинокль было видно как вдали, западнее фермы Розе, отступали редкие ряды французов; все поле кишело ими. Между ними скакали отдельные всадники, неслись галопом орудия.
— Батальная картина старых времен, — отметил Манфред. — Не хватает только нашей артиллерии. Мы бы их полностью уничтожили. Так и передайте господину полковнику.
Но артиллерия — целый дивизион конной артиллерии, все двенадцать семидесятисемимиллиметровых пушек, в это время пытался подавить батарею французских "семидесятипяток", расположившихся в саду и стреляющих с закрытых позиций. Может по этой причине, а может из-за недостатка снарядов у немецких артиллеристов, но французы продолжали вести огонь, заставив залечь посреди поля егерский батальон и спешенный драгунский полк. Солдаты, стараясь укрыться от летящей с неба свинцовой смерти, поспешно окапывались. В ход шло все, что было под рукой — ножи, штыки, кружки, даже сабли, попавшие под руку деревяшки и каблуки от сапог. Вдали, километрах в пяти в тылу от лежащей на поле пехоты, на опушке рощи, весело горел неосторожно выехавший на открытое пространство грузовик с установленным в кузове пулеметом...
Командир батареи, капитан Жан-Пьер Ломбаль рассматривал в бинокль лежащее перед ним пространство и время от времени корректировал огонь, обстреливая замеченные скопления немецкой пехоты. Время от времени он приказывал перенести огонь одного-двух орудий на опушку рощи, возле которой едва различался дым от горящей немецкой повозки или авто. Оттуда к обстреливаемым немцам могли подойти подкрепления и капитан, чью батарею прикрывала всего полурота пехоты с одним "Сент-Этьеном", стремился не дать им не малейшей возможности добраться до своих позиций. Вдруг какое-то желтое пятно, показавшееся слева от рощи, привлекло внимание капитана. Пятно ширилось, словно растекалось по полю. Но на таком расстоянии даже в бинокль никак не удавалось разглядеть, что это такое.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
