Дорога к счастью или путь Златолюба

В тот год произошло ещё два знаменательных для меня события. Первое это то, что моя любимая сеструшка Милушка вошла в пору, сняла детскую рубаху и надела понёву и девичий венец, что, в общем-то, не очень её обрадовало. Но женихи стали кружить возле нашего дома, рассматривая со всех сторон новую невесту, а их родители стали чаще наведываться в гости, приглядывая сыновьям выгодную партию.

В то же лето умерла и моя колченогая бабка и хоть мы с ней никогда не были особо дружны, а характер у неё был, прямо скажу, не из лёгких, но на душе у меня стало ужасно скверно. Умер последний человек, что ещё хоть как-то связывал меня с моей безвременно ушедшей семьёй. Да и заступалась она за меня все эти годы, что я осталась сиротой, вместе с Милушкой вставали они на мою защиту и всегда отстаивали перед стрыем ли, или перед тёткой, или перед ребятнёй, своей или соседской.

А тут, что-то почувствовала моя бабка, попросила сына вывести её в чисто поле и стала кланяться там на все четыре стороны, просить прощения у Матушки Земли, да у Батюшки Неба, испрашивать разрешения придти душе в их обитель, а телу упокоиться в земле. Я-то глупая, ещё не поняла тогда что к чему, а Милушка уже втихаря плакала в подушку, хотя и не гоже этого было делать. Но таковой уж была моя любимая сестреница Милушка.

Я-то всюду ходила тогда с бабкой, а понять, что за плечами стоит уже, ждёт своей очереди чёрная, не поняла.

А бабка тем временем улеглась на лавке в святом углу, ждать того, что чувствовала, уже совсем не за горами. Умыла её сыновка родниковой водицей, а единственный оставшийся в живых сын Сила разобрал над матерью дерновую крышу избы, чтобы свободно вылетела душа, чтобы не мучила старческое матушкино тело, да и чтоб в доме не вздумала остаться, не дело это мёртвым беспокоить живых.

Ребятня тем временем уже приволокла со двора повизгивающего и незнакомого с таким обращением мохнатого чёрного пса. С трудом удалось дядьке Силе и двум его старшим сыновьям протащить упирающуюся собаку сквозь дыру в крыше наружу. Так ведь как же без этого. Жизнь-то она у бабушки долгая была, может, и согрешить где успела, а верный друг лохматая чёрная Собака не даст оступиться на Звёздном мосту, не позволит провалиться во мрак и холод Кромешного мира. Жить-то оно ведь по совести надобно, а и умирать лучше, свершив всё, как положено.

А ушла душа из бабушкиного тела в светлый ирий, тогда пришла пора подумать и о телесном её погребении.

И только когда бабушки не стало, я поняла, как сильно мне её не хватало, каждый день бегала я к ней на могилу и рассказывала ей о каждом прожитом мною дне, до мельчайших подробностей. От самого начала и до самого последнего дня, когда я навсегда или просто на долгое время покинула город и дом, в котором прожила столько лет, и который так и не стал для меня родным.

Но жизнь ведь не стояла на месте, по-прежнему без устали шагая вперёд. И я всё так же, что ни день, наведывалась к своему Учителю и получала неизбежную взбучку по возвращении домой, но я, как говаривали родичи, совершенно от рук отбилась, и не было на меня управы, оттого-то каждый мой новый день и начинался по-старому. А противостоять моему Учителю боялись, человек-то он был нужный и во многих делах умелый, в общем, всеми в городе уважаемый и полезный.

Я уже со смехом вспоминала свой первый день у Учителя и ещё многие последующие, когда я ещё совсем ничего не умела. Тогда мне было очень обидно, а впоследствии от той обиды становилось только очень смешно.

— Ну, дитятко,— сказал мой Учитель в тот день, когда сломал мой первый метровый лук из упругого можжевельника,— попробуй-ка теперь, натяни свой новый лук, почувствуй разницу.

Я с гордостью вышла вперёд. Конечно, к тому времени я уже имела трёхлетний опыт общения с луком и понимала, что для того чтобы натянуть его, мне следовало применить значительную силу, но, с другой стороны, я уже давно вышла из того возраста, когда мне это не удавалось. Теперь я вполне успешно не только натягивала лук, но и попадала в цель. Другое дело, что мой старый лук разительно отличался от нового. Но тогда я не придала этому значения, а зря, ведь могла бы избежать позора....

Итак, я вышла вперёд, взяла в руки великоватый в ту пору для меня лук и, гордо выпятив грудь, попыталась его натянуть. Попытка, конечно же, не пытка, но то, что произошло дальше, было полной для меня неожиданностью. А что собственно произошло? А ничего не произошло, то есть совсем ничего. Мне не удалось натянуть тетиву. Не удалось натянуть её совсем, ни на каплю.

Я выглядела удручённой, в то время как мой Учитель, не скрываясь, потешался надо мной.

— Вот это и есть настоящий воинский лук, Злата. Я дарю его тебе, но для того, чтобы ты смогла натянуть тетиву и тем более, спустив стрелу, метко попасть ею в цель, тебе нужно ещё очень долго и усердно работать над собой и своим телом. Ты готова к этому, дочка?

Я была полна упрямства и решимости доказать всем и тем более самой себе, что я смогу добиться того, к чему стремлюсь.

— Я готова.— Уверенно произнесла я, и начало моему обучению было наконец-то положено.

Что увидел во мне тогда Учитель, что среди множества мальчишек выбрал меня, ничем непримечательную, одну единственную девчонку, возжелавшую у него учиться, я не знаю. А может, именно тем я и была для него исключительной, что на самом деле была единственной девочкой пожелавшей постигать воинские премудрости и перенимать умения старого мастера?

Об этом можно долго гадать, но теперь, по прошествии стольких лет, я с ужасом представляю, что всего этого могло бы и не быть, если бы к нам в город тогда не пришёл мой Учитель.

Глава 14. Пришла беда, отворяй ворота.

С того самого первого дня, я вставала раньше всех в доме, одевалась в рубашку и порты и бежала к своему Учителю. Я, как угорелая, носилась по лесу до полного изнеможения, прыгала через коряги, взбегала на утёс, затем прыгала в речку и плыла до того берега и обратно. А Учитель взирал на все мои мучения с видимым безразличием. Это меня, конечно же, несколько обижало. Я ведь из кожи вон лезла, только бы ему угодить и заслужить похвалу старшего товарища, а получала в лучшем случае одобрительный кивок. Но от первоначального своего решения я по-прежнему не спешила отказываться.

И когда после всех этих пробежек, мой Учитель давал мне в руки свой настоящий меч, а сам брал в руки обычную палку, да с упоением гонял меня по всему двору, я не отчаивалась, а только радовалась, если синяков в какой день у меня бывало меньше обычного. Уставшая и изрядно пропотевшая, я возвращалась домой, чтобы получить очередной подзатыльник от стрыя, гневное шипение от его жены, и ласковое поглаживание по голове от родной сестрейки.

— Не печалься, Златушка,— шептала мне на ухо сестрия,— делай то, что тебе самой надобно, а я чем смогу, тем тебе всегда подмогу.

От её милой улыбки сразу веселее становилось на душе. Я переодевалась и принималась за домашние дела, в то время как улечься на лавку и заснуть смертельным сном хотелось нестерпимо.

Но то, что я никого не слушала и делала то, что мне самой надобно было, вскоре дало свой весомый результат. Я смогла наконец-то натягивать тетиву собственного лука, а это уже было не кабы что. Радости моей не было предела. И только человек, что в жизни своей не держал настоящего лука в руках, не сможет понять меня, а только посмеётся над моей тогдашней дикой радостью. Но мне в тот момент одно это только и нужно было для счастья.

Годы между тем и не думали давать мне передышку, они стремительно неслись вперёд, унося с собой и моё детство и в первую очередь детство Милушки. И то, когда я наконец-то поняла это, обернулось для меня ещё одной большой трагедией моей маленькой жизни.

Мне тогда было четырнадцать лет, и я уже носила собственную понёву и расшитое увясло, если только не занималась в то время воинским делом с Учителем. Милушке же, сестренице моей ненаглядной, в ту пору исполнилось восемнадцать годков, загулялась она уже в девках на тот момент, всех женихов от себя спроваживала, ждала своего милого и единственного. И я была с нею полностью солидарна, как и она всегда была полностью солидарна со мной. Но, к нашему общему большому сожалению, родители Милушки считали иначе. Это и привело к той единственной трагедии в моей жизни, которая не обязана была свершиться, и при желании мы могли её легко избежать.

— Златолюбушка!— Моя двоюродная сестрица вся в слезах заскочила прямо во двор к Учителю.— Меня просватали.

— Велика беда!— Недовольный неожиданным вторжением, пробормотал лучник.

Но я не слушала его, так как в нашем с сестреницей понимании это и вправду была великая беда. Как мужику понять, что за горе для девки быть сосватанной за нелюбимого? Но кто же будет слушать нас, глупых девиц, за кого мы сами выйти желаем, ради кого обрежем волосы или заплетём их две вместо одной, да обратным плетением, наденем плачею, потом траурную фату, а затем и вовсе укроем голову рогатой кикой мужатой женщины?

— Как так, Милушка?— Всплеснула я тогда руками.

— Батюшка сказал, что устал ждать, когда я остепенюсь, да о женихах думать начну, хочет выдать меня за немилого.

Лучник кашлянул, напоминая о своём присутствии.

Но мы не обратили на него никакого внимания, кудахча о своей общей беде, как две курицы наседки.

Тогда Учитель сплюнул наземь и пошёл в сени, громко хлопнув за собой дверью.

Мы с сестрянкой вернулись домой к стрыю, попытаться отговорить его уже вдвоём. Но кто я такая, чтобы он стал меня слушать? Так, сыновица, сирота всеми позабытая, да к тому же ещё и непутёвая, что лук, топор и меч предпочитает прялке и веретену. Знамо ли дело, от такой советы слушать, от которой и от самой толку ровно никакого и сестреницу что свою с толку же и сбивает. Гнать бы эту девку за ворота. Да нельзя, родня ведь как никак, братучада. Люди осудят. А замуж отдать? Так кому ж она такая нужна. А и найдётся такой чудак, так надобно сначала старшую дочку, родную Милушку пристроить, в жизни как-то устроить, на путь истинный наставить. А то уже и младшие подрастают, своей очереди ждут, на женихов пригожих заглядываются, да на сестрины причуды хмурятся.

— Женятся ради щей, а замуж идут ради мяса. Мужику требуется домовитая хозяйка в избе, а женщине добытчик. И неча мне тут глупостями своими бабскими голову загружать.— Ответил дядюшка Сила, строго стрельнув в нас глазками. Развернулся затем и ушёл по своим делам в город.

— Нету мочи это больше терпеть, не пойду за немилого.— Взбунтовалась вдруг тихая Милушка.

— Пойдёшь, Милушка, пойдёшь, куда денешься, лада моя. Разве ж можно ж так родительской воле перечить? Да и не страшно-то ведь оно, батюшка ведь плохого мужа тебе не подберёт, дитятко. Как можно красной девке в старых-то девах засиживаться?— Принялась квохтать её мать.— А коли вообще женихи свататься перестанут, так что же, так опозоренной и помрёшь, на чужих деток-то глядючи?

— Я того, кого полюблю, дождусь.— Не уступала, упрямилась Милушка.

— Да где же ты ту любовь видала? Любовь это у меня к вашему батюшке, за кого дед твой нарёк, с тем судьбу и связала. Так спасибо ему за это большое, я же и батюшку твоего полюбила и живу за ним, как за стеною каменною.— Не отступала и мать.

— Не пойду за немилого.— Дико закричала Милушка и вся в слезах бросилась прочь из дома.

— Иди, догони дурёху, вразуми её.— Прикрикнула на меня стрыева жена.

Уговаривать меня не след было, я уже и сама во всю прыть неслась за сестреницей. Найду её родную, успокою, обогрею, но вразумлять ни в раз не стану. Права она и всё тут, думала я. А теперь вот сижу и думаю, а, может, и следовало мне тогда поступиться своими принципами, сидела б может быть сейчас рядом с Милушкой, с сестрией любимой, а не здесь....

Эх, хотя с другой стороны прожитого не воротишь, время не повернуть вспять, а предначертанного не изменить.

Милушку я, конечно же, догнала, погоревали мы с ней тогда вместе, поплакали, сидя не берегу реченьки, а потом, как стемнело, домой пошли. А спать улеглись, так я быстро уснула, а Милушке видать недобрые мысли спать не давали. Разбудила она меня посреди ночи и жарко зашептала горячими устами.

— Златушка, сестреница моя любимая, одна ты меня во всём мире понимаешь.

Я попыталась перебить её, спросить к чему это она всё, но она мне этого не позволила, только рот горячей ладонью зажала, чтоб я ей говорить не мешала, может быть, передумать боялась, решимость последнюю потерять.

— Когда твой срок подойдёт, и тебя поспешат выдать замуж за немилого, ты только не бойся и никого не слушай. Ты беги, ты сможешь, ты сильная, я знаю, и Учитель тебе, если что сможет помочь. А я слабая, я очень слабая. Понимаешь? Я бы и хотела бороться, но я не могу. Боязно мне, а ты..., ты смоги. Не хотелось бы мне тебя одну бросать, но не могу я ничего поделать, выход у меня только один остаётся, один только. Понимаешь?

— Милушка, ты о чём?— Испуганно прошептала я.

— Ты не бойся, мне ведь не страшно, мне совсем не страшно. Я буду следить за тобой и во всём тебе помогу.— Продолжала сестреница, словно и не слыша вовсе моих слов.

— Что, что ты хочешь сделать?— Не унималась и я.

— Ничего, ничего. Это я просто так разболталась, глупая я, а ты спи, родная, спи. Только слов моих теперешних никогда не забывай, никогда-никогда.

Она смотрела на меня, словно дожидаясь ответа, и я, ничего не понимая, только молча кивнула.

И тут она вдруг крепко-крепко сжала меня в своих объятьях, обжигая моё лицо горечью собственных слёз. Мне бы дурёхе понять, что за этим последует, а я только успокаивающе похлопала её по плечу. Она отстранилась от меня и в глазах её стояла безумная радость, что просвечивалась даже сквозь пелену слёз.

— Ты только будь счастлива, Златушка, а и я теперь счастлива буду.— Она поцеловала меня в щёку и, перевернувшись на бок, натянула одеяло на самую макушку.

Я ещё какое-то время недоумённо смотрела ей в спину скрытую одеялом, а потом, понадеявшись на утро, ведь утро, как водится, вечера мудренее, с рассветом, стало быть, и разберёмся что к чему, снова завалилась спать.

Но утром Милушку я уже не застала. Двоюродные братья и сёстры сбились с ног, ища нашу старшенькую. А когда кто-то додумался пустить по следу её, старого косматого кобеля, то тот привёл всех прямиком к местному болоту. Там мы и нашли всё то, что осталось от нашей всеми любимой жизнерадостной Милушки. Нарядные поршни, отделанные бахромой и берёзовое сестреницыно веретено.

— Куда стрелу тянешь? Да не к носу, к уху, к уху тяни, бестолковая.— Выругался мой Учитель, и тут уж я не выдержала и самым бессовестным образом разрыдалась.

Давно уже такого не было, чтоб Учитель на меня не просто кричал, но и кричал за дело, только не могла я сегодня не только метко из лука стрелять, но и с какой стороны к нему подойти не ведала.

Мой Учитель присел рядом, помолчал немного, потом выдал.

— Ты, Златка, может быть, отдохнуть сегодня хочешь?

Я упрямо покачала головой.