Отморозки - Земляной, Орлов

'Отморозки'

На германском фронте продолжаются бои. На Северо-Западе немецкое наступление остановлено на рубеже р. Дубиссы.

На участке фронта в районе р. Оржиц и Лыдыня 30 июня (даты по ст. стилю) германские войска предприняли наступление силами до корпуса. 1-ая, 2-ая Сибирские стрелковые и Сибирская казачья дивизия [в которую входит полк Анненкова] отразили наступление, не дав немцам продвинуться более, чем на километр, несмотря на сильный артиллерийский огонь.

1

— Желаю здравствовать, господин подполковник!

Крепыш штабс-капитан с жутко исшрамленным лицом привычно бросил руку к фуражке. Дивизионный врач улыбнулся одними губами, и ответил на приветствие:

— И вам доброго здоровьица, Глеб Константинович. Искренне рад вас видеть, — покривил он душой.

Лицезрению штабс-капитана Львова он совершенно не радовался. Нет, офицер — по всем статьям! Не красавец, так с лица воду и не пить, а вот все остальное — мое почтение! Из гвардии сам попросился в армию — подполковник Раевский уж постарался навести самые точные справки! — и не потому как проигрался, или, упаси Господь, что-то порочащее офицерскую честь, а исключительно по зову сердца и долга. На Балканскую войну отправился. А после в гвардии восстанавливаться не стал, что характеризует Глеба Константиновича со стороны самой наилучшей. И воевал хорошо: 'Станислава' с мечами и 'Владимира' с мечами честно заслужил. Но только вот говорят о нем нехорошее. Будто бы звереет господин Львов в бою, человеческий облик теряет.

Владимир Семенович Раевский полагал себя врачом опытным, да и успел насмотреться на то, что с людьми война делает — Японскую кампанию от первого до последнего выстрела в действующей армии прошел. И потому не без оснований полагал, что 'накатило' на штабс-капитана после того ранения. Осколком снаряда зубы повыбивало, лицо разворотило, и контузия опять-таки... Вот тогда-то все и началось: узрел Глеб Константинович в зеркале 'ряд волшебных изменений милого лица' , и взбесился. Солдаты от его муштровки стонут, офицеры шарахаются.

Недавно вот снова учудил. На дне ангела заместителя командира полка принялся капитан Вельцбах о своих родственниках в Германии рассказывать. Нет, понятно, что пьян Вельцбах был до положения риз, но надо же иметь и уважение к родственным чувствам. Неприятно ему в своих по крови стрелять. Все с пониманием отнеслись, уж и забыли, а тут Львов эдак с улыбочкой, которая на его лице вовсе звериным оскалом смотрится, и говорит:

— Благодарю вас, господин капитан. Теперь буду знать, что на правом фланге у меня — потенциальный предатель... — Потом завел очи горе и добавляет, словно бы про себя, но так, что всем слышно, — Надо бы там отсечную позицию оборудовать...

И добро бы, просто сказал. Вельцбах тогда покричал, попробовал даже Глеба Константиновича на дуэль вызвать, но его успокоили быстро. Владимир Семенович лично ему рот два лафитника шустовского влил — он и успокоился. Даже похрапывать принялся. Вот только на следующий день Львов свое обещание выполнил, и поперек траншеи отсечную позицию отрыл. Даже рогатку с проволокой откуда-то раздобыл, и траншею-то перегородил.

И так со всеми. Даже со своим товарищем по юнкерскому училищу, штабс-капитаном Лисовским, не ладит. Хотя и вежлив, и, как говорят господа англичане, корректен, а нет-нет, да и прорвется такое, что оторопь берёт.

И вот же случилось, что племянница Владимира Семеновича — Зоя Карташева, набившаяся в сестры милосердия прямо в его лазарет... Впрочем, тут уж нечего против истины грешить: Раевский сам ее к себе забрал. Все ж под приглядом. А то перед сестрой нехорошо вышло бы.

И вот эта самая Зойка — шалунья, стрекоза Зойка, которую он знал с пеленок, умудрилась влюбиться в это чудо-юдо морское. И ни на какие уговоры не поддается. 'Он очень интересный человек! Он очень смелый человек! И вообще: я его люблю!'

Правду сказать, Львов — партия не из последних. Хоть и дальний, а родич князьям Львовым, и говорят, что ворожат ему где-то там, в эмпиреях... И честен, не пользуется дурным девичьим чувством, во всяком случае — пока. Но вот не лежит у него душа к этому штабс-капитану. Не лежит, и все тут!

Объект же нелюбви господина Раевского тем временем поцеловал Зойке кончики пальцев, обнял ее на прощание, и угнездился в седле подведенного ротным ординарцем коня. Еще раз помахал рукой своему 'предмету' и потрусил нескорой рысцой в сторону передовой. Раевский с неодобрением посмотрел ему вслед, потом с таким же неодобрением взглянул на лучащуюся счастьем Зойку, но тут же позабыл обо всем, так как в этот самый момент ему доложили о прибытии давно заказанных лекарств. Владимир Семенович отправился к стоявшим поодаль от палаток санитарным повозкам с красными крестами на беленых известью бортах и совсем позабыл о своих недавних размышлениях.

А виновник тягостных раздумий дивизионного врача подполковника Раевского в этот самый момент ехал по вдоль набитой сотнями повозок колеи и предавался совершенно другим размышлениям, хотя тоже весьма тягостным.

'Основной его мыслью было: 'И как же это меня угораздило?' Жил себе, жил, никого не трогал... почти... иногда... Нет, все-таки разумного объяснения тому, как мужик хорошо за пятьдесят, счастливый муж, отец и дед вдруг в одночасье оказался на фронте Первой Мировой. 'Шел, споткнулся, упал, ударился головой. Очнулся — ... ФРОНТ!' И ведь самое обидное, что почти так оно и есть...'

Глеб Константинович Львов извлек из кармана портсигар с массивными золотыми накладками, вытащил папиросу, чиркнул спичкой и закурил. Машинально протянул портсигар ординарцу:

— Будешь?

— Премного вами благодарны, Глеб Константинович, — младший унтер-офицер чинно принял папироску, замолотил кресалом по кремню, раздул фитиль и тоже окутался клубами сизого табачного дыма.

В отличие от своего командира, ординарец не утруждал себя особыми рассуждениями. Странный у них ротный, ну да и Бог с ним. Солдатешки, знамо дело, стонут от евойных придирок, но больше для виду: кормёжка в их роте самая-разсамая, сапоги у всех целые, шинелки — тоже. И попусту класть своих их благородие сам не станет и другим не дает. Так что хоть и постанывают солдатики, а скажи кто из чужаков хоть слово против их командира ротного — пущай Господа благодарит да ангелов-заступников, коли зубы в горсти не унесет! А то! Небось вся рота видела, как их благородие артельщика мордовал за прокисшую капусту. Так отделал — ого! В иной деревне конокрада легче бьют. А напоследок макнул их благородие штабс-капитан болезного мордой в прокисшие да вонючие щи, да и держал там, покуда тот еле-еле не сварился! С той поры его солдатешки сильно зауважали.

А что с придурью штабс-капитан, так он и ничего. Известно — барин. А у бар всегда придурь какая нинаесть, а сыщется. Вот взять хотя бы, как он в ординарцы попал. Ехал себе, ехал в Белгорайский полк, а тут их благородие возьми, да и подвернись. Постоял-постоял, потом ушел куда-то, а потом — приказывают: собирай, мол, свои пожитки, да вот с их благородием и ступай. Оказалось, что их благородие Глеб-то Константинович, его у ротного в карты выиграл. И как-то так запросто сразу с ним стало — даже удивительно! Опосля уж как-то не выдержал, спросил: зачем я, мол вам понадобился-то, вашбродь? А Глеб Константинович только усмехнулся эдак, да и говорит: 'А усы, мол, мне твои приглянулись. Тебе, — говорит, — еще бы бурку, да папаху...' Вот и знай-понимай: не хотит сам говорить, а коли так — так тому и быть. Чай, не поп, их благородие не исповедую.

Тем временем штабс-капитан Львов отбросил окурок, и снова погрузился в воспоминания. Вот шел себе человек, слегка навеселе, от старого друга, да еще и сослуживца-однополчанина в придачу. Шел себе, шел и надо ж ему было ввязаться в разборки каких-то малолетних преступников. Двоих свалил, а потом ка-а-ак дали по голове — аж в глазах потемнело.

Проморгался — здравствуй, жопа, Новый Год! Прет на тебя какой-то бешенный реконструктор в прусском фельдграу образца одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, да еще и норовит штыком в животе поковыряться. А штык у него ни хрена не резиновый, а самый настоящий, стальной. Как увернулся, сразу и не вспомнить, а в руке чего-то тяжелое как раз оказалось — этим-то тяжелым и двинул реконструктора в висок. В аккурат под обрез кожанного шлема с пипкой.

Тяжеленная штуковина в руке оказалась пистолетом 'маузер', а при нажатии на спуск выяснилось, что он еще и заряжен. А вокруг месились... никакие это не реконструкторы! В натуральной траншее шла рукопашная между бородачами в форме русской армии и какими-то гадами в немецкой форме. Прежде чем он успел сообразить, что собственно происходит, рука сама подняла 'маузер', и двое прусских гренадер отправились на встречу с создателем.

Дальнейший бой помнился плохо, урывками. Он кого-то бил, от кого-то уворачивался, куда-то бежал... Это потом, после, молоденький прапорщик с окровавленным рукавом кителя поинтересовался: почему вместо привычного, уставного 'За Веру, Царя и Отечество!', господин штабс-капитан изволили бешено вопить: 'За Родину! За Сталина!' И кто, собственно, такой, этот 'Сталин'?

Выяснилось, что умелыми действиями штабс-капитан Львов не только остановил атаку противника, но и перешел со своей ротой в контратаку, ворвался на плечах отступающего противника во вражеские траншеи, захватил два пулемета и три десятка пленных, в том числе двух офицеров. Во всяком случае, именно так был написано в представлении к очередному 'Стасику'. Только получить он его тогда не успел. На следующий день схлопотал по морде куском снаряда. Хорошо хоть, что жив остался...

Вернулся в свой полк лишь зимой, заодно раздобыв себе в роту нового ординарца. Услышал, как кто-то в воинском эшелоне окликнул своего товарища и встал как вкопанный. Еще бы, такая фамилия! А уж когда выяснил, что и имя-отчество совпадают... Ну кто бы тут устоял? Выцыганил будущего героя гражданской войны у его комроты, и вот. Теперь рядом едет. Еще бы его комиссара отыскать... хотя он, кажется на фронте в Империалистическую не воевал.

А вообще-то жить здесь можно. Правда, неохота за Николашку Кровавого воевать, но да там видно будет, как оно дальше сложится. Зато вот Зоенька — это нечто. Как в свое время завидовал герою 'Юнкеров' Куприна, а тут — вот оно! Чистенькая такая, нежная барышня, романтичная и... да и сексуальная, чего уж тут. Ладно, уже недолго осталось: еще неделька, много — две, и крепость падет, с открытыми воротами и раздвинутыми ножками.

В этот момент сзади что-то громыхнуло. Раз, другой, а потом... Потом на землю сошел ад...

Борис Владимирович Анненков, есаул четвёртого сибирского казачьего полка ехал в расположение госпиталя, чтобы свидеться с сестрой милосердия Антониной, и тоже размышлял о бренности бытия.

Размышлял о том, как вообще получилось так, что он, полковник и вообще заслуженный человек, полез вытаскивать мальца, залезшего в трансформаторную будку в их дворе. Мальчишка вполне живой сидел в углу будки, а перед ним бушевал шар плазмы, от выгорающего трансформатора.

Того парня он выкинул наружу зацепив за ногу, а вот сам не успел.

Очнулся, на койке в госпитале, куда его предшественник по телу загремел получив лёгкое пулевое ранение и контузию. Ранение было лёгким, а вот воспаление, и последствия оного были вполне тяжёлыми.

Рефлексии и метания вообще были не свойственны полковнику Рябинину, и оказавшись в теле есаула он тоже не стал бегать по палате, заламывая руки и вздымая очи горе, а спокойно и аккуратно перебрал по кусочкам всё что досталось ему от памяти прежнего владельца, собираясь провести весь отпущенный ему век, не в доме скорби, а вполне деятельно и активно.

Есаул командовал сотней в составе полка, и командовал неплохо, судя по состоянию дел в подразделении. Казачки были сыты, одеты по нормам, и даже патронный голод не слишком свирепствовал. Конечно за время лежания в госпитале, дела слегка пошатнулись, но прибыв домой в полк он быстро навёл порядок.

Позиционная война к которой скатилось противостояние на германском фронте, заключалась в редких атаках и контратаках, а чаще в обстрелах и попытками укрыться от таковых в глубоких окопах.

Пулемётов в сотне не имелось вовсе, а полковая пулеметная команда имела лишь шесть вьючных пулеметов, которые пока подготовят к бою — уже новый бой начнется. Если, конечно будет кому начинать...

Артиллерийский дивизион — полковых пушек гениальные стратеги Царской России просто не предусмотрели! — две батареи по восемь орудий, вот только гаубицами казаков не наделили. Впрочем, как и все остальные дивизии Российской Империи. А трехдюймовками много не добьешься...

Вот так и воевали, изводя население собственных стран в бессмысленных атаках сквозь колючую проволоку, под треск пулеметов и хлопки мосинских, маузеровских и манлихеровских винтовок...

За прошедшие полгода он успел поучаствовать в деле уже несколько раз, и заработал себе репутацию безрассудно смелого офицера, за один случай, когда лично уничтожил десяток ворвавшихся в разбитый окоп германцев, стреляя с двух рук. Но вообще, бывший полковник Рябинин старался не отсвечивать, вживаясь в новый для себя мир, и новые отношения. Для него было немного дико, что офицер запросто мог измордовать солдата за любую провинность, а их питание и обмундирование было вообще вне интересов командиров рот, батальонов, эскадронов и сотен. Те в основном проводили время за потреблением спиртного, игрой в карты, и разговорами ни о чём.

А новый Анненков, вместо этого стал потихоньку учить своих солдат. Для начала, отобрал десяток метких стрелков, и выбив для них новые, не раздолбанные ещё винтовки, заставил пристрелять, и во время атаки, огонь этого десятка прикрывал роту эффективнее пулемётов.

Потом навёл маскировку на всё хозяйство сотни, особо прикрыв отрытые блиндажи, и огневые точки. Казаки сначала бурчали на придурь командира, заставившего их рыть укрытия не только для себя, но и для лошадей, но когда в старый загон сотни ударило сразу два снаряда, задумались...

Еще есаул ходил со своими казаками за линию фронта. Сперва — изредка, потом — все чаще и чаще. Из таких набегов казаки приносили трофеи, которые весьма ценились: винтовки и пистолеты, мясные консервы, мед и варенье, по которым успели соскучиться, немецкий шнапс, коньяк, а еще — пресные галеты, которые обожали их лошади. Но самым главным трофеем был бесценный опыт.

Начальство смотрело на эти набеги, как на причуду, а то и на придурь, но не мешало и не запрещало. В конце концов — война. Вот разве что иной раз смущали казачьи рассказа, о том как их благородие '...ка-а-ак даст ерманцу в ухо с ноги, а тот так и сомлел. А ужо опосля господин есаул щепочек нащипамши принялся расспрашивать ерманского лефтенана, а ён поперву тильки орать, но потом усе доложил, ага. Ну и отмучилси...' Но на подобное предпочитали закрывать глаза: разведка — вещь нужная, а охотников — вечный некомплект. Ну и пусть себе ходит есаул Анненко врагов резать, коли ему охота. Все ж Отечеству на пользу... Анненков постепенно приобрел славу офицера боевого и грамотного, только нравом уж больно крутого, да повадками страшноватого...

И вот теперь он ехал в дивизионный госпиталь, рядом с которым располагалась мастерская, чтобы забрать Маузер 98, к которому оружейники должны были прикрепить оптический прицел. На эти прицелы пришлось распотрошить два телескопа артиллерийской разведки: трофейный и отечественный . Немецкий телескоп Анненков затрофеил при налете на вражескую гаубичную батареи, а русский банально спер у зазевавшихся артиллеристов. Они его до сих пор ищут...

По результатам испытаний, есаул собирался заказать ещё десяток таких винтовок, благо что самих маузеров в роте было предостаточно. Немцы стабильно снабжали их оружием в местах стычек, или любезно отдавая в своих окопах. Проблема с оптикой тоже решалась: мастер обещал попробовать использовать немецкие артиллерийские или офицерские призматические бинокли, которые опять же можно отыскать в немецких же окопах... Ну и повидать Антонину Платоновну — Анненков тоже собирался. Соединить, так сказать, приятное с полезным...

Гул самолётов в небе, застал его в каком-то полукилометре от палаточного городка. Четыре немецких биплана, пытались оторваться от настигающих их 'Ньюпоров' с эмблемами Российской армии.

'Интересно, а что собираются делать наши славные летуны, когда догонят немцев? — усмехнулся про себя Анненков-Рябинин. — Все 'еропланы' безоружные, летчикам только и остается друг в дружку из пистолетов и карабинов палить... И толку?'

Но тут он ошибся. Один из русских самолетов обошел неуклюжую немецкую этажерку сверху, и от него вниз потянулась какая-то веревка. Авиатор решил использовать самое страшное оружие воздушного боя — металлический трос с якорем-кошкой на конце. Русский пилот пытался зацепить этим вундерваффе своего немецкого коллегу за крыло, фюзеляж или еще что-нибудь — одним словом, разрушить самолет противника.

К огромному изумлению Бориса Владимировича, нашему летчику удалась его затея. Что-то такое он у немца оторвал, у того сложилось одно крыло, и самолёт нелепо закувыркался к земле.

Впечатленные зрелищем уцелевшие немцы решили максимально облегчить самолеты и вниз посыпались бомбы...

Немецкий наблюдатель, сидевший в корзине аэростата 'Парсифаль', увидел взрыв, и кинулся к артиллерийскому дальномеру, установленному тут же, в гондоле. Засек расстояние, аккуратно перенес на карту и взялся за трубку телефона:

— Они нашли русский штаб, герр майор! — прокричал он с еле сдерживаемым удовольствием. — Наши аэропланы нашли штаб русских и обозначили бомбами его местоположение. Записывайте координаты... — И после того, как кончил диктовать, прибавил, — Спускаю вниз пенал с картой, герр майор!

— Отлично, Шальк, отлично, — раздался искаженный динамиком голос майора Боймера. — Продолжайте наблюдение и корректируйте нашу стрельбу.

Восемнадцать пятнадцатисантиметровых гаубиц sFH 02 , несших на своих стволах гордую надпись 'Ultima Ratio Regum — 'Последний довод королей', приготовились начать пристрелку. Громыхнула правофланговая гаубица — с 'Парсифаля' пришло сообщение: 'Перелет'. Второй выстрел. Небесный наблюдатель сообщил: 'Вилка. Недолет' Майор Боймер поднял руку и скомандовал:

— Внимание! Прицел тридцать пять! Заряд полный! Три снаряда беглым! Стрелять по готовности! ОГОНЬ!!!

Несмотря на то, что и сами бомбы были отвратительного качества, и было их немного, одну палатку госпиталя они все-таки умудрились превратить в кровавое месиво. Но это ровно ничего не значило по сравнению с тем, что случилось несколько минут спустя.

Казалось, что в расположении лазарета разверзлась земля, и началось извержение вулкана. Все заволокло дымом и пылью, вверх взлетали столбы огня и земли, и ад мог показаться чудесным тихим уголком, в сравнении с расположением полевого госпиталя семнадцатой пехотной дивизии.

Грохот взрывов заставил жеребца шарахнуться в сторону, но есаул дал шенкеля и вытянул коня нагайкой. Обиженный скакун всхрапнул и рванулся вперед.

Выскочив на открытое место, Анненков на мгновение замер: ни лазарета, ни мастерской просто не существовало. Вокруг некогда тихой зеленой поляны теперь стояли какие-то жуткие обломки, похожие на осколки гнилых зубов. 'Это деревья под обстрел подвернулись, вот и посекло', — понял Рябинин, и огляделся.

Вместо ровных рядов брезентовых палаток теперь — лунный ландшафт. Курятся дымом здоровенные — метра в два в глубину, воронки. Остатки повозок, какие-то разбросанные железяки... На месте хирургической палатки, где Тонечка ассистировала как хирургическая сестрица, обрывок брезента с нашитым красным крестом и...

Борис Владимирович заскрипел зубами так, что жеребец Бокал испуганно присел, захрапел и попятился. С обрывков брезента на него смотрела голова сестры милосердия Антонины Платоновны Савельевой: чистенькая, ладненькая головка в кипенно-белой косынке с кокетливым красным крестиком. Из-под косынки выбивался непокорный локон и спадал на маленькое розовое ушко. Вот только больше ничего у Антонины не было...

Словно откуда-то через вату до есаула донеслись яростный мат и стрекот авиационных двигателей. А потом...

Анненков с несколько отрешенным 'боевым' удивлением увидел пехотного штабс-капитана, который прыжками мчался опрокинутой двуколке, волоча за собой пулемет. Пехотинец с перекошенным от ненависти и многочисленных шрамов лицом натужно хэкнул, рванул тяжеленный 'максим' вверх и взгромоздил его на колесо лежащей на боку повозки. Сбросил стопор вертикальной наводки, откинул крышку и быстро заправил ленту, до того болтавшуюся у него на шее.

Борис Владимирович не успел еще подумать, что сейчас у штабс-капитана перекосит ленту, как сам он уже оказался вторым номером возле пулемета. Руки приняли брезент, пальцы быстро пробежались по головкам патронов...

— Ну, бляди, держитесь! — тугая, длинная очередь ударила вверх, и рой пуль прошёл сначала чуть ниже 'Альбатроса', а через секунду догнала его, превращая летательный аппарат в подобие костра. Было видно, как пилот пытается сбить пламя, а потом вдруг от охваченного огнем самолета отделилась маленькая фигурка и камнем рухнула вниз, к земле.

— Что, фриц, катапульта не сработала?! — зло проорал штабс-капитан.

— Лево, девять часов, — не обратив внимания на слова неизвестного зенитчика, сообщил Анненков и тут же слегка вздрогнул, сообразив, что сейчас может и раскрыться. Таких команд в этом времени еще не отдают...

Но штабс-капитан не заметил непонятной команды, или наоборот — хорошо понял ее звериным чутьем бойца. Он резко повернул пулемёт на импровизированном вертлюге в указанном направлении, и принялся нащупывать второй самолет. Через несколько секунд тот полого заскользил, теряя высоту, и за ним потянулась пухлая ниточка дыма...

Последнему самолету повезло. Несмотря на старания Анненкова, лента дала-таки перекос, и пока штабс открывал крышку, устраняя задержку, уцелевший немец скрылся за верхушками деревьев.

А вокруг уже начиналось шевеление выживших. Нестроевая команда растаскивала обрывки полотна — искали выживших, а чудом уцелевшие раненые бродили призраками по бывшему лазарету, пытаясь осознать, что с ними произошло.

Штабс-капитан еще какое-то время держался за рукоятки 'максима', затем повернулся к Анненкову:

— Есаул, — хрипло вытолкнул он изо рта. — Скачите в штаб семнадцатой пехотной, сообщите, что нашему госпиталю песец пришел. Толстый такой...

С этими словами он повернулся и пошагал куда-то. Борис Владимирович не стал его догонять. За свои жизни казаком Анненковым и полковником Рябининым ему доводилось видеть людей в таком состоянии. Сейчас штабс-капитан может и в морду генералу дать, и государя-императора пристрелить, ежели они — не дай Бог! — под горячую руку подвернутся...

— А чего это он там про катапульту говорил? — ни к кому не обращаясь, спросил есаул, вскочив в седло. — Или это мне померещилось?

Сидя в передовой линии окопов, и рассматривая передний край немцев в бинокль, Анненков не мог отделаться от мысли о странном штабс-капитане. То, что он тоже попал, как и есаул не в своё время, было понятно. И мужик видно боевой. Но вот раскрываться перед ним, есаул не торопился. К этому его приучили годы службы в разведке, когда одно случайное слово стоило жизни десяткам человек.

После артиллерийского налета на госпиталь Анненков-Рябинин думал недолго. Но плодотворно и весьма. Ему не составило большого труда убедить командира полка полковника Михайловского в том, что необходимо провести очередную разведку на немецкой территории. Разведданные необходимы всегда и лишними попросту не бывают. Оставалось лишь согласовать свой выход за линию фронта с командиром шестьдесят шестого полка семнадцатой дивизии полковником Симансоном .

Давида Петровича Симансона на месте не оказалось: он отбыл в штаб дивизии по вызову командующего дивизией генерала Стремоухова. Но начальник штаба полка, подполковник Рыбальский милостиво разрешил поиск. Сославшись на занятость, он предложил есаулу самому согласовать свои действия с командиром роты, на участке которой будет поиск. Ну а дальше — дело техники. За бутылку хорошего коньяка капитан Вельцбах согласился пропустить казачьих пластунов, поразился, что есаул пойдет сам, один, пожелал удачи и больше не вспоминал об этом.

И вот теперь одетый в простую солдатскую гимнастёрку, и подпоясанный ремнём на котором висели два нагана, и длинный острый 'алтайский' нож, бывший полковник наконец наметил себе примерную трассу и, бросив наказному 'ждать', беззвучно канул в темноту.

Ночью в это время ещё не воевали. Точнее воевали, но мало, редко и неуспешно. А вот есаул, знавший о ночной войне если не всё, то очень многое, был словно рыба в воде. Обходил окопчики наблюдателей, с лёгкостью миновал сначала одну, потом другую линию траншей, и через час, вошёл в лес, за которым и находилась та, самая артиллерийская батарея. Легкая волчья рысь, совсем не утомляла тело, и ещё через час, он уже лежал у опушки смотря за ночной жизнью немецких артиллеристов.

— Страна непуганых идиотов... — тихо произнёс он, глядя на то, как сложены ящики со снарядами, и ленивую расслабленную охрану из трёх солдат, стоявших в совершенно нелогичных местах, с точки зрения офицера двадцать первого века.

Труднее всего было найти палатку командира, но резонно предположив, что та, будет находиться в некотором отдалении от солдатских, с третьей попытки обнаружил искомое.

Майор Боймер, спал сном человека, достойно выполнившего свой долг, и сладко похрапывал в темноте. Он так и не проснулся, когда широкий и острый словно скальпель клинок вошёл ему в сердце.

Самым трудным оказалось отпилить саму голову от бренного тела, но опыт не подвел, и, аккуратно разделив шейные позвонки, есаул справился вполне быстро и даже не слишком запачкавшись.

Некоторое время он потратил, оставляя сюрпризы для артиллеристов, и двинулся в обратную дорогу.

Заметив шевеление на том участке, где он переходил линию фронта, Анненков взял вправо, и решил выйти к своим, через другое подразделение.

Спрыгнув в окоп подсвеченный парой керосиновых ламп, остановил вскинувшего было винтовку часового окриком 'Свой!', и огляделся.

Давешний штабс-капитан сидел в отнорке и деловито набивал маузеровские обоймы патронами, что-то тихо выговаривая своему вестовому.

— Какая встреча, господин штабс-капитан, — есаул улыбнулся. — А что вы тут собственно делаете, когда все приличные люди спят?

— Я вот тоже хотел у вас это спросить, — ворчливо отозвался офицер, и внимательно посмотрел на гостя. — Это вообще-то моя позиция, и окопы мои. А вот что вы тут делаете, вопрос. Не просветите?

— А вы никак за ленточку собрались? — Насмешливо поинтересовался есаул, глядя на приготовления штабс-капитана. — И с какой же простите целью? Не посчитаться ли с одним туповатым артиллеристом?

— А хоть бы и так! — с вызовом бросил ротный. — Останавливать будете?

— Нет. Не буду. Только смысла в той прогулке немного, — Анненков широко улыбнулся, и сдёрнув с плеча сидор, бросил его под ноги неприветливому офицеру. — Всё уже украдено до вас.

Глеб Константинович Львов, в далеком прошлом будущем — Лев Николаевич Маркин, сидел на дне траншеи и смотрел в след ушедшему есаулу. Это вот он случайно сейчас сказал, или?.. Да нет, не может такого быть! Мало ли что этот казак скажет...

Офицер развязал оставленный сидор и тихонько охнул. Оттуда выкатилась голова. Отрезанная. В полотняных подусниках, так популярных у прусских офицеров. Еще бы! Сам кайзер такие пользует.

Кроме головы, в вещмешке обнаружилась залитая кровью офицерская фуражка, вырванные с мясом погоны немецкого майора, судя по маленьким значкам — артиллериста, и какие-то документы. При неверном свете четырехлинейной военной лампы Львов шепотом прочитал:

— Майор Фридрих фон Боймер, командир тяжелого полевого дивизиона...

— Вашбродь, это хто ж таков будет... был? — поинтересовался ординарец.

Он как-то очень спокойно отнесся к отрезанной немецкой голове, словно бы все шло так, как и надо.

— Надо полагать — тот самый гад, который сегодня наш госпиталь разнес, — тихо ответил Глеб Константинович. — Ох, ё-о-о-о... Только раз такое видел. В Сербии. Все надеялся, что больше и не доведется.

И он снова задумался. М-да, вот так вот жизнь поворачивает: не успел отскочить — придавит нахрен! Ну кому мешало, что он жил себе и жил? На работе — инженер, дома — тихий, спокойный подкаблучник при любимой жене, любимых же детях и обожаемом внуке. У него даже первый зуб прорезался.

И ведь стал уже забывать, что когда-то командовал своим бойцам 'Напред! На нож!' , или старательно выцеливал кишинёвских пулеметчиков и афганских духов... Все это было... было... и прошло. Только вот теперь пошло по кругу... Б...ь!

— Э-эй, штабс-капитан! — негромкий оклик из темноты.

Перед ним появился тот самый есаул. Вот только... Пластун, что ли? Два нагана, у пояса... финка, что ли? И без шашки... М-да, вот такой вот 'самый обычный' есаул. Твою мать!..

— Я тут у тебя мешочек оставил, — и короткий смешок. — Может вернешь?

Львов напрягся, а потом неожиданно для самого себя выдал:

— Махнем не глядя, как на фронте говорят?

Есаул на эту подначку никак не отреагировал, а просто молча протянул руку. Львов собрал все 'трофеи' в мешок, и уже готовился передать его казаку, когда тот неожиданно сказал, чуть прищурив глаза:

— Я дам вам 'парабеллум'...

Львов крупно вздрогнул, но потом просто кивнул головой. Анненков протянул ему трофейный пистолет на немецком же ремне.

— С кем имею честь? — запоздало спросил Львов

Они взаимно представились и от Анненкова-Рябинина не укрылась несколько излишне бурная реакция на его здешнюю фамилию. Было похоже, что штабс-капитан Львов лишь колоссальным усилием воли удержался от вопроса: 'Тот самый?' Но форсировать события бывший полковник не собирался, а потому просто отдал честь и пошагал туда, где ждал его наказной, оставленный с лошадьми...

Львов прошел в землянку, поставил на стол бутылку с засургученной головкой, налил половину стакана, предварительно извлеченного из подстаканника, и молча выцедил водку сквозь зубы. К нему сунулся было подпоручик Зорич — тот самый бывший прапорщик, который так интересовался Сталиным, но Глеб просто посмотрел на него, и тот испарился.

Штабс-капитан налил второй стакан, потом подумал и кликнул ординарца. Если отбросить всю ту шелуху, которую рассказывали об этом человеке, все глупости фильмов и анекдотов, то будущий герой Гражданской войны мужиком был честным, не сукой, не дураком, смелым и верным. Такого все же лучше иметь при себе: авось, когда здесь начнется свистопляска семнадцатого года, такой друг пригодится. Да и собеседником он оказался веселым и неглупым.

— Будешь? — Спросил он унтера и, когда тот кивнул, прибавил, — Кружку давай.

Ординарец притащил не только кружку, но и фунт ржаного хлеба, кусок сала и миску, в которой лежали два толстых, помятых, малосольных огурца.

— Ваше здоровье, ваше благородие! — провозгласил он, поднимая свою медную посудину.

— Прекрати, — поморщился Львов. — Завтра, в строю, я тебе — благородие, а тут... — Он махнул рукой, — За нас.

Стакан ударился о кружку, оба мужчины захрустели огурцами.

— За тех, кто не дожил, — Произнёс штабс-капитан третий тост.

Ординарец перекрестился, и выпил, проигнорировав закуску.

— Чегой-то стряслось у вас, Глеб Константинович, — не спросил, а констатировал ординарец, глядя на то, как ротный вытаскивает из чемодана вторую бутылку.

Тот молча кивнул и плеснул водки в стакан и кружку. Унтер подождал, понял, что никаких объяснений не последует, и принялся рассказывать какую-то веселую историю из жизни самарских обывателей. Львов слушал, даже смеялся в нужных местах, а потом вдруг...

Враги сожгли родную хату,

Сгубили всю его семью.

Куда теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

Пошел солдат в широко поле

На перекресток трех дорог.

Нашел солдат в широком поле

Едва приметный бугорок...

— Ну, завтра германцу будет, — сказал бывалый солдат, и сплюнул на пол землянки. — Довели супостаты нашего соколика, будет им ужо...

— Чаво 'будет'? — спросил молоденький первогодок из недавнего пополнения и поежился.

— Того и будет, — в разговор вступил третий, с лычками ефрейтора. — Завтра либо в штыки поползем, либо в ночь наш в гости к ерманцу отправится. Ты как, Семенов, пойдешь ерманца резать?

— Нам что? — рассудительно произнес здоровяк, тоже с погонами ефрейтора и затянулся папиросой 'Пушка'. — Нам се равно: скажеть их бродь — пойдем резать. Нам шо ипонца, шо ерманца... А скажеть — не пойдем... — И добавил, — Дай песню дослушать, Силантий. Душевно выводит...

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд.

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

— И на груди его светилась медаль за город Будапешт! — в унисон рявкнули два голоса и все стихло.

— Вот коли щас про сербов затянет — ночью резать пойдем, — сообщил опытный Силантий. — А ежели про артиллеристов — в штыки ударим.

Солдаты ждали долго, но в траншее было тихо.

— Дядька Силантий, — поинтересовался первогодок. — А ежели на приклад вообще ничего не запоет?

— Цыть, дура! — оборвал его ефрейтор. — Ну-кась, мужики, кажись поет, нет?

Тамо далеко, где цвета лиман жмут

Тамо е сербской войсци едини био пут ...

— Вот так вот, — вздохнул бывалый. — Сам пойдет, с собой всех не потащит. Добер...

2

Июль 1915 года, Северо-Западный фронт: на подступах к Митаве идут упорные бои между наступающей германской Неманской армией и русской 5-й армией. Немцы пытались окружить наши войска, но конный корпус генерала Казакова сорвал эти попытки.

13-го июля начались бои в Польше на подступах к Праснышу. Немцы силами до трех корпусов пытаются форсировать Нарев, русская армия Литвинова пытается сопротивляться, медленно отходя к Праснышу. Идет эвакуация Варшавы, русские выгадывают время...

Тремя неделями позже произошло событие, которое окончательно расставило все по своим местам. Господа офицеры 66-го Бутырского пехотного полка, отведенного с передовой на отдых в маленький местечковый Новый Двор встретились с офицерами 4-го Сибирского казачьего полка, оказавшихся там же и потому же поводу. И встреча эта оказалась, можно сказать, исторической.

В низком сыром зале 'лучшего ресторана' городка, где, казалось, в стены навечно въелись запахи плесени и бедности, разместилось практически все офицерство обоих полков. Встреча эта — не первая, поэтому уже никого не волнуют причины драки солдат пулеметной команды и казаков из второй сотни, никому не интересны подробности удивительного пари между подъесаулом Краповым и капитаном Ентальцевым, равно как и результаты этого дикого спора. Никто не собирается играть в 'тигр идет', да и метать банк тоже как-то никому неохота. Тянется ленивая бесконечная беседа 'ни о чем', ну да еще поругивают германцев, правда — с осторожностью. Ни у кого нет желания просто так злить капитана Вельцбаха и подпоручика Айзенштайна. В конце концов они совершенно не виноваты в том, что их родственники сейчас воюют на противоположной стороне. Судьба...

-...Самое главное сейчас — это сохранить рыцарское, честное отношение к противнику, — произнес прапорщик Соболевский из второго батальона. — Нельзя давать себе ожесточиться, потому что война закончится, а потом будет просто стыдно смотреть в глаза своим соседям.

От столика стоявшего в дальнем углу донеслось ироничное хмыканье. Все повернулись туда. Ну, разумеется! Господин штабс-капитан Львов как обычно имеют свое 'особливое' мнение. То-то с ним за стол никто и не сел.

Штабс-капитан Львов в полку — белая ворона. Нет, никто не посмеет назвать его трусом — ордена не позволят! За два сбитых германских аэроплана его даже к 'Георгию' представили, и можно не сомневаться — очень скоро грудь штабс-капитана украсит белый крестик. Вот только воюет он... Так не сражаются благородные люди, так дерутся одни дикари с Андаманских островов или еще там откуда. Видно, набрался штабс-капитан Львов от своих братушек-сербов во время войны на Балканах всякого, вот и пытается теперь здесь в ход пустить. Поэтому-то господа офицерское собрание Бутырского полка его — нет, не то, что к себе не допускают, но держат от себя на расстоянии. Впрочем, он и сам ни с кем не сближается, так что все идет ровно, к обоюдному удовольствию обеих сторон.

Все это негромкими голосами поведали офицеры-пехотинцы офицерам-казакам, ожидая одобрения своего поведения. Казаки осмыслили услышанное, поспрашивали своих товарищей из пехоты о методах войны, внедряемых удивительным штабс-капитаном и, к удивлению и огорчению бутырцев, признали действия Львова совершенно правильными и верными.

— Ваш штабс-капитан, натурально — пластун, — подытожил рассуждения войсковой старшина Инютин . — Германцев в ежовых рукавицах держит, ну так на то и война. А дикарского в том, чтобы ночью во вражий стан сходит ничего нет. И зазорного ничего. Генералиссимус Суворов нижних чинов и офицеров тому же учил. Нет, господа — усмехнулся казак. — Коли уж вам охота на истинного башибузука посмотреть, так вот он, — Инютин мотнул головой в сторону другого столика, где в компании бутылки очищенной и немудреной закуски покуривал папироску одинокий есаул. — Прошу вас: есаул Анненков, собственно персоной.

— А позвольте узнать, чем же славен сей есаул, что вы его в башибузуки записываете? — слегка театрально поинтересовался командир первого батальона подполковник Борисов. — Очень даже приличный офицер, не лишенный приятности в лице и разумности во взгляде.

Есаул действительно выглядел так, словно вот-вот должен был отправляться на Высочайший смотр. Подтянутый, в сияющих сапогах и мундире, что называется, с иголочки.

— Прямо картинка, а не есаул, — заметил кто-то из бутырцев.

— Что есть, то есть, — войсковой старшина дернул себя за ус. — И сам — словно на парад, и сотню свою так же содержит. Оторвись у кого пуговица, да заметь это Борис Владимирович — тут уж у казака только два пути и есть. Один — в холодную, под арест, да на хлеб и на воду, суток на десять. Второй... — Инютин явно пародируя есаула Анненкова придал голосу хрипотцы и гордо закинул назад голову — А принеси-ка мне, молодец, винтовку немецкую. Или немца приведи, чтобы пуговку тебе на место пришил...

— И что?

— Обычно приносят... или приводят, — казак рассмеялся густым хорошим смехом. — Что-то я не припомню, чтобы он в последние месяца два кого-то под арест здавал...

— Вот из-за таких героев, — тихо прошипел штабс-капитан Вильнек-Вильмовсский. — нас потом всю ночь артиллерией поджаривают.

Говорил он тихо, но из угла где сидел 'пластун' негромко, но четко донеслось:

— Лучше, конечно, день святого труса праздновать, да на своих солдатах геройство показывать.

Вильнек-Вильмовский известный в полку своей любовью к рукоприкладству побагровел, но промолчал. Подполковник Борисов, как старший по званию, вместо ответа снова театрально развел руками: видите, мол, каков?

Казаки же не отреагировали никак. С одной стороны, 'пластун' прав, с другой — стоит ли его правота ссоры с соседями? И потом они сейчас такое могут рассказать...

— Это все незначительно, — веско сказал Инютин. — Подумаешь, воевать ночами или что-то там. А вот помните, господа, недели с три тому в вашей дивизии лазарет под артиллерийский налет попал? Так вот, той же ночью ушел наш Анненков на германскую сторону. Один. А под утро возвратился с таким трофеем!.. Мы, право, уж и не знали, что делать.

Войсковой старшина выдержал паузу, во время которой офицеры-пехотинцы чуть не лопнули от любопытства, и бухнул:

— Принес он отрезанную голову того самого пруссака, что этим гаубичным дивизионом командовал!

Бутырцы с минуту молчали, точно пораженные громом, а потом заговорили все разом:

— Как?! Как отрезанную?! Почему?! Для чего?! Да как же это?!

— Да, господа, — наслаждаясь произведенным эффектом проговорил Инютин. — Именно отрезанную голову. И пояснил, что сделал это для того, чтобы прочим немцам в другой раз неповадно было по 'Красному Кресту' палить.

На сей раз пауза затянулась намного дольше. Несколько офицеров шестьдесят шестого хватили едва не по стакану коньяку, несколько — по стакану водки...

— Вы, верно, не слышали, что командир германской дивизии, стоящей против нас прислал на следующий день нашему командиру генералу Стремоухову письмо с извинениями, за сей прискорбный случай. К сожалению, подобное иногда бывает: артиллеристы неверно поняли данные, принятые с аэростата наблюдения и... — Подполковник Борисов пожал плечами и повторил, — Случайности неизбежны, особенно на войне, но вот это... Отрезать голову офицеру, это знаете ли... Просто невероятно!

Вельцбах, Айзенштайн и еще несколько офицеров поднялись:

— Просим нас извинить, господа, но мы вынуждены откланяться. Пребывать в одном месте с этим палачом, этим дикарем для нас невозможно.

И тут снова подал голос штабс-капитан Львов:

— Сдаваться пошли, или поминки по невинно убиенному пруссаку устраивать? — спросил он. — Ну-с, в добрый путь-с, не смеем задерживать-с...

Вельцбах резко обернулся:

— Я вызываю вас, штабс-капитан Львов, — крикнул он на весь зал. — В любом месте, любым оружием!

В зале стало тихо. Дуэли между офицерами были запрещены, но в мирное время этот запрет соблюдался не слишком строго. Однако, с началом войны, запрет превратился в настоящее табу, наказанием за нарушение которого было разжалование в рядовые...

— Принято, — произнес Львов, вставая. — Как вызванный, я выбираю оружие...

— Шашка, револьвер, дуэльные пистолеты — что вам будет угодно! — снова крикнул Вельцбах, а остальные офицеры молча закивали: дуэльный кодекс свят и Львов в своем праве.

— Вот уж нет, — нехорошо оскалился Львов. — Дуэль будет на немецких ушах. Кто за два дня добудет меньше отрезанных ушей противника, тот на третий день пустит себе пулю в висок. Так мы и дуэль проведем, и врагу радостей прибавим.

И пехотинцы, и казаки пораженно молчали. Всякого можно было ожидать, но такого...

— Дельно, — неожиданно нарушил тишину спокойный голос есаула Анненкова. — Уважаю, штабс-капитан, идея великолепна...

— Это... это не дуэль, это — варварство! — срываясь на визг закричал Вельцбах. — Так не дерутся!

— На войне дерутся именно так и только так, — отрезал Львов и пристально посмотрел на своего противника. — Ну?

— Позвольте, Глеб Константинович, но ведь это будет самоубийство, — откашлявшись, рассудительно произнес подполковник Борисов. — Грех, все-таки... и, уж простите, туретчиной отдает...

— Немцев к нам не звали, — неожиданно бросил из своего угла Анненков. — А коли уж пришли — так пусть на себя жалобы пишут. Да, господин подполковник: а газами наших солдат травить — не варварство? Травить хлором, вызывая мучительную смерть всех подряд, включая некомбатантов и медицинский персонал? Чем это достойнее и благороднее смерти в результате диверсионной вылазки? Кто-то мнящий себя законодателем мод в военном деле, решил, что газы — это хорошо, а вот резать горло плохо?

— Европа колыбель цивилизации... — неуверенно произнес кто-то из офицеров.

— Огорчу вас господа, — негромко, но ясно произнёс Львов. — Для Европы всё что делает она — есть правильно, а все другие нет. В тысяча шестьсот сорок первом году в Ирландии проживало более полутора миллионов человек, а в пятьдесят втором осталось лишь семьсот тысяч. Таким образом, за одиннадцать лет ирландский народ потерял до половины своего населения. Англичане травили опием Китай, а во время англо-бурской войны массово брали в заложники членов семей буров и морили их голодом. Французы? То, что они творили, да и сейчас творят в Алжире, иначе как дикость и беззаконие и назвать-то трудно. Люди без суда уничтожаются тысячами и просто закапываются живьём в землю. Кого забыли? Германцев? Ну, если не считать их посещений России начиная с времён Тевтонского Ордена и заканчивая сегодняшним днём, то я бы вспомнил милые шалости Кайзера в Германской Юго-Западной Африке, где было уничтожено около семидесяти тысяч человек. Они просто догоняли уже сдавшихся солдат африканского племени гереро, и вырезали их словно скот. Ну, а о художествах испанцев и англосаксов в Южной и Северной Америке, наверное, всем известно. Если нет, то лишь одна цифра. Около пятидесяти миллионов индейцев, были уничтожены на территории нынешних Североамериканских Соединенных Штатов. И сделали это всё те же цивилизованные европейцы. В основном британцы, но приложили руку и все остальные. Да и о чем говорить если даже короли Франции мылись два раза за всю жизнь. Когда их обмывали при крещении и уже после смерти. Чума, холера, дизентерия и вши. Вот достижения европейской цивилизации. Европа — колыбель палачества, садизма и человеконенавистничества!

Повисла тишина, которую нарушил Анненков:

— Кстати, самая большая коллекция отрезанных голов находится у британского офицера Робли.

Львов усмехнулся:

— Ну, вот. Кто-то обвинял господина есаула в варварстве, а он просто следует новейшим достижениям европейской цивилизации .

— И кстати, на счет самоубийства, — добавил из своего угла Анненков. — Проигравший может встать на бруствер и постоять там. Ну, а если уж совсем невмоготу — можно и помочь. Лично я готов оказать такую услугу...

И откинувшись на спинку стула он засвистел мотив траурного марша Шопена.

В который раз Львов прокручивал в голове все детали встреч со странным есаулом, и голова, распухшая от тяжких мыслей, уже начинала ощутимо побаливать. Вот вроде ничего такого тот не сказал. Явных артефактов в речи не слышно. Но столько совпадений с крылатыми фразами покинутого времени... Или всё же нет. Ну сказал про парабеллум. Так вон он, лежит на столе. Вычищенный, смазанный и готовый к бою. Или вот на фразу 'Махнём не глядя' даже бровью не дёрнул. Львов, поднаторевший в полевых допросах ещё в той жизни, это мог сказать весьма определённо. Но есть в Анненкове какая-то чужеродность. Есть. И этот взгляд. Смотрит на оружие, словно взрослый на детские игрушки. Или, словно сравнивает залежалый товар, с первосортным, оставшимся где-то в другом месте.

Львов снова закурил, и сквозь дым, увидел, как распахнулась дверь в комнату.

Причина его беспокойства стоял на пороге и с лёгкой полуулыбкой смотрел на хозяина.

— Господин штабс-капитан, а не подскажете, где можно купить славянский шкаф?

Фразу эту, Анненков выбрал специально. Она была в меру дурацкой, чтобы можно было всё списать на шутку, или желание выбить собеседника из мыслительного ступора, вот такой же идиотской репликой.

Львов не торопясь затушил недокуренную папиросу, и вздохнул.

— Шкаф продан. Осталась никелированная кровать.

— С тумбочкой?

— С тумбочкой... — Львов, чувствуя, как напряжение последних дней отпускает, рассмеялся, и кликнул вестового.

— Василий, принеси чего закусить, и постой там, посмотри, чтобы нас не беспокоили. — Затем молча разлил водку в две маленьких рюмки, и пододвинул одну гостю. — Ну, за встречу?

— Не на Эльбе конечно, но что-то эпическое в этом есть, — Анненков кивнул и, смахнув с головы фуражку, присел напротив.

— Ты откуда?

Несмотря на обтекаемый вопрос, Львов сразу понял, что казак имеет в виду.

— Из две тысячи шестнадцатого.

— И я, — есаул покачал головой. — Получается, нас ровно на сто лет откинуло. — Занятно. Ну и как тебе прошлое?

— Жить можно. — Львов улыбнулся. — Только вот будущее не радует, ты уж извини. Революция, потом Гражданская, потом вообще кавардак полный.

— И? — Львову на мгновение показалось, что его собеседник чуть напрягся. — Предлагаешь отменить революцию?

— Это невозможно... — Штабс-капитан покачал головой, — Невозможно, да и не нужно. За триста лет своего царства, Романовы столько дел наворотили, что теперь только в топку. Нет у них исторической перспективы. Большевики тоже не ангелы, но они хоть в перспективе правильные. Такую страну построили.

— И затем просрали.

— Просрали, — согласился Львов. — Только уже не большевики, а приспособленцы и воры, пролезшие во власть. Наша беда была как ни странно в том, что нахватали территорий с враждебным населением и после, были вынуждены подкармливать его в ущерб самой России. Грузии всякие, Азербайджаны, Кыргызстаны и прочее...

— Согласен, — Анненков качнул головой. — Только вот что делать ума не приложу. Ну воюем мы с тобой. Справно воюем. Ну, сохраним пару сотен жизней, и всё? Для этого нас с тобой... сюда?

— Может и для этого... — Львов задумчиво кивнул и, услышав шаги в сенях, поднял ладонь в предостерегающем жесте.

Ординарец быстро расставил на столе кусок сала, полкруга колбасы, небольшую мисочку с огурцами, и побольше — с квашенной капустой. После чего вопросительно поднял взгляд на командира:

— Спасибо Василий. Выставь там часового у крыльца. Пусть сюда никого не пускает и сам не лезет.

— Сделаем, вашблагородь, — кивнул тот и вымелся из дома.

Выпили, чинно закусили, и Анненков вопросительно посмотрел на собеседника призывая продолжить разговор.

— А ты кем был-то? — Львов отработанным движением вновь разлил водку.

— До пенсии? — Анненков усмехнулся. — Сначала командовал ротой отморозков, потом исполнял всякие...

— И всяких... — рассмеялся Львов.

— Да, чаще именно всяких, — Анненков кивнул. — Ну а напоследок учил подрастающее поколение тонкостям профессии. А ты?

— Афган, Приднестровье, Югославия, Украина... — коротко перечислил Львов. — В двух последних — артиллерист, командир батареи. Знаю, в основном, ствольную и минометы, хотя и с реактивной дело имел.

— Занятно... — есаул покачал головой. — И что делать будем, друг-попаданец?

— А, в общем, вариантов у нас немного... — Львов нахмурился и вздохнул, — До революции уже сделать ничего нельзя. Ну только что беречь солдатиков, сбивать в нормальное подразделение, да быть готовыми ко всему. А там, ловить шансы, да чистить дорогу.

— А кого чистить будем? — Анненков ощутимо подобрался.

— Да вот хоть того же Троцкого, Зиновьева, Каменева... да мало ли их. Ягоду если где увижу, так шлёпну без раздумий.

— И этого, как его... — Анненков запнулся.

— Ежова что ли? — Львов усмехнулся. — Ну, тоже можно. Хотя он скорее не предатель, а просто дурак. Исполнительный, аккуратный, въедливый, безынициативный дурак.

— Слушай... — Есаул на секунду задумался, — А вот ты по специальности кто?

— Военной? Я же сказал.

— Да нет, — казак нетерпеливо взмахнул рукой. — Это понятно, что ротой ты уж точно командовал. А по гражданке?

— Химик-технолог. Если точнее — химик-технолог производства лако-красочных веществ.

— Это интересно! — Анненков оживился, — А взрывчатку нормальную ты сделать можешь?

— Это, смотря по тому, что ты считаешь нормальной взрывчаткой... — Штабс-капитан задумался, а потом спросил, — А чем тебя тринитротолуол не устраивает?

— Так вроде в снарядах сейчас пироксилин? — удивился Анненков, и разлил ещё по одной.

— В наших — да, во французских и английских — мелинит, а в немецких — уже тол. Так что берёшь снаряд, аккуратно снимаешь взрыватель, и на водяную баню. Кстати, в наших снарядах крупного калибра — вообще аммотол... А зачем тебе это?

— Да хочу мин наделать. А то хожу в тыл как дурак. Тут же минно-взрывного вообще кот наплакал. Даже взрывателей нормальных нет.

— Ну положим взрыватель нормальный, при наличии мастерской, я сделаю. Тол добудем, убойные элементы не проблема. Так что тут препятствий не вижу. Вот разве что какие-нибудь хитрушки типа замедлителя или еще чего — проблема. Не в том смысле, что проблема сделать, а вот рассчитать точное время... Экспериментировать, однако придется...

— Ну, так не боги горшки обжигают, верно, пан инженер?

Львов вскинулся:

— Слушай, ты, по званию меня, конечно, крепко старше, да и по подготовке мне против тебя светит либо палата интенсивной терапии, либо погост, но я тебя, не шутя, предупреждаю: не называй меня так!

Рябинин посмотрел на нового товарища и молча кивнул. И лишь когда была выпита еще одна рюмка, спросил:

— Так сильно ляхи напакостили?

— Даже еще сильнее, — мрачно ответил штабс-капитан. — Я из-за них в реанимацию загремел, работы лишился, да еще под суд влетел так, что еле-еле отмахался...

И он кратко рассказал немудрящую историю о том, как приехали гордые ясновельможные паны на его завод и принялись 'внедрять передовую технологию'. Будучи начальник цеха, предназначенного на 'модернизацию и интенсификацию', Маркин отчаянно сопротивлялся, хорошо представляя, что может произойти при перегрузке старенького оборудования, но никто не захотел его слушать. А потом случилось то, что и должно было случиться: грянул взрыв. Начался пожар, ядовитый дым заполнил цех, а рабочие, по обычному русскому разгильдяйству, не удосужились взять на рабочие места противогазы. Начальник цеха вместе с аварийной командой вытаскивал своих мужиков, спасая от отравы и пожара, и сам наглотался ядовитых испарений так, что полгода провел в больнице. А выйдя, оказался под следствием: поляки попытались переложить вину на него. Маркин остался на свободе только потому, что следователь сам недолюбливал 'ясновельможных', и помогал, подсказывал инженеру, как и что лучше отвечать.

По окончании рассказа, Анненков-Рябинин помолчал и спокойно пообещал больше никогда и ни при каких условиях не равнять товарища с поляками, чтоб им всем подохнуть, кроме будущего маршала Рокоссовского и полярных летчиков Нагурского и Леваневского.

— Дзержинского с Менжинским позабыл и Марию Склодовскую-Кюри! — Засмеялся Львов, и вдруг посерьезнел, — А ты в курсе, что тебя в двадцать седьмом расстреляют?

— Да? А я полагал — раньше, — притворно удивился есаул. — Вот я и думаю: может, все-таки всех большевиков зачистим?

— А кроме них и ставить-то больше не на кого, — задумчиво произнес штабс-капитан. — И потом: мы сейчас с тобой знаем столько, что из тебя легко конкурент Буденному получится, — Тут он вдруг засмеялся, замахал руками, — АннЕнков, наш братишка — с нами весь народ! Приказ голов не вешать и идти вперед! — пропел он негромко.

Анненков тоже засмеялся.

— Как у тебя все легко выходит. А через кого к большевикам подойдешь?

Львов хмыкнул:

— Ну-у, найдутся добрые люди... А вот, кстати, — Он встал и позвал в полный голос — Василий! Унтер-офицер!

Через минуту в горницу вошел ординарец:

— Я, вашбродь!

— Прекращай! Это, — он показал на есаула, — свой человек. И запомни, братишка, — тут он хлопнул унтер-офицера по плечу. — Если со мной вдруг чего случится, этот есаул тебе — отец, мать и господь бог. Слушайся его, как пророка, тогда генералом помрешь. Уяснил?

Ординарец посмотрел на Анненкова, задумался, а потом вдруг неожиданно спросил:

— А что, твое благородие, господин казак: за германцем, окромя того раза, — он мотнул головой, напоминая о судьбе майора Боймера, — часто ли ходили? А то мы с Глебом Константинычем, почитай через два дни на третий ерманца резать ходили...

Он замолчал, но в его молчании подразумевалось: 'Если ты меньше нашего немцев убил — невместно тебе мною командовать...'

— Хорош, — лениво бросил Анненков-Рябинин. — Где ж ты такого откопал, товарищ штабс-капитан?

— Места знать надо, — засмеялся Львов-Маркин. И, уже обращаясь к ординарцу, добавил, — Кружку тащи.

— Однако, нравы у тебя, — цокнул языком Анненков. — С нижними чинами водку пьешь, поди и кашу из одного котелка хлебаешь?

— А что, нельзя? Сам так не привык? Или, не дай бог, отвык?..

Вместо ответа есаул хмыкнул и покрутил пальцем у виска.

— Ну вот. А с таким человеком тебе водку точно пить не приходилось...

— С чего ты взял? Ты что думаешь: мы там совсем серые были? Инженеров только на картинках видели? Да я, если хочешь знать, с доктором наук однажды пил. С химиком, между прочим...

Теперь Львов уже не смеялся, а просто-таки ржал:

— Ты что, думаешь, я про себя сказал? Ха! — Он чуть придвинулся и заговорщицки прошептал — Я про унтер-офицера. Ты, между прочим, его давно знаешь...

— Я?! Да я его впервые вижу!

— Не-а! Ты его на фотографиях много раз видел. И в кино...

— Погоди-погоди, это что — Жуков, что ли?

Штабс-капитан опять заржал:

— Историю ты проходил... и прошел... мимо. Жуков — драгун. На всякий случай: Рокоссовский — тоже. А Василевский сейчас — поручик...

Анненков-Рябинин надолго задумался. Вернулся ординарец с кружкой, и Львов разлил водку уже в три емкости:

— Ну, за знакомство? Прошу любить и жаловать: Борис Владимирович, Василий Иванович...

Есаул подавился водкой:

— ЧАПАЕВ?

Унтер-офицер Чапаев удивленно вылупился на казака:

— Вашбродь, а вы меня откуда знаете?..

Несколько дней подряд новые товарищи провели вместе, обсуждая планы на будущее. То, что касалось непосредственно боевой деятельности, по обоюдному согласию взял на себя Анненков-Рябинин. Его опыт и знания в тайной войне превосходили все, что знал Львов-Маркин в разы, а все, чем могли похвастать бойцы начала двадцатого века — на порядки.

Анненков принялся основательно гонять и казаков и пехотинцев, лично преподавая рукопашный и ножевой бой, маскировку и скрытное перемещение, первую помощь, целевую стрельбу из всего, что стреляет. В конце обучения есаул собирался устроить совместные учения своей сотни и роты Львова, с тем, чтобы добиться максимальной слаженности взаимодействия. Кстати пришлись и два десятка ветеранов воевавших в японскую войну и участвовавших во многих сотнях пограничных стычек на дальневосточных рубежах. Настоящие потомственные пластуны, сначала некоторое время проверяли есаула на прочность в учебных схватках, и только лично убедившись в высоком боевом мастерстве командира, начали участвовать в обучении других казаков. Там было и скрытное перемещение, и снятие часовых, ножевой бой и многие другие премудрости, которыми конечно владели пластуны, но было их в казачьей среде довольно мало. Каждый двадцатый, а может и меньше, а бывший полковник Советской Армии очень хорошо знал цену обучению личного состава. Ему нужен был настоящий инструмент для войны, а не толпа лихих парней которые сгорят за одну атаку.

Во время первого же дня занятий произошел случай, который напомнил Анненкову-Рябинину, что заниматься необходимо не только физической подготовкой, но и душевным здоровьем нарождающихся штурмовых войск специального назначения.

После того, как неуемный есаул скомандовал: 'Вольно! Разойдись! Можно курить и оправиться!', казаки и пехотинцы мгновенно разделились на две группы. В принципе, это было естественно: своих уже знают, а к вновь прибывшим надо приглядеться, да и не на тренировке, а в реальном деле. Казаки уселись в кружок, вытащили кисеты, и принялись сворачивать самокрутки и набивать трубочки, искоса поглядывая на запаленно дышащую 'махру', занявшуюся тем же. Впрочем, ради справедливости, надо отметить, что казаки выглядели не лучше и дышали ничуть не тише 'серых шинелей': есаул гонял и тех и других совершенно одинаково, а пехотинцы из роты Львова не были ни новичками, ни неумехами...

— Закоптила, закоптила 'махра', — высказался кто-то в кругу казаков.

Вроде и негромко совсем сказал, но пехотинцы услышали.

— А что, господа казаки, — произнес один из унтеров, внимательно оглядывая сибиряков. — Я гляжу, не сподобились вы трофейным табачком разжиться? Германцы не дали? Мож, отсыпать?

И с этими словами он протянул казакам пачку трофейных сигарет с яркой надписью RAMZES.

— Не нуждаимси, — бросил в ответ старший урядник Мержан. — У их вкусу нет. То ли дело — свой. Ить домом пахнет... Да и то: кому по бедности по траншеям ерманским побираться, а кому — глотки ерманцам резать.

В кружке казаков послышались одобрительные замечания и тихие смешки.

— Ну, господа казаки, вы видать многим глотки резанули, коли знаете-полагаете, как мы у ермана куревом побирались, — спокойно ответил унтер. — Оно ж, известно дело, завсегда так: казаки резать, а нас в ихних окопах водкой да куревом привечают.

— Боже ж мой, — вступил в разговор другой унтер с ярко выраженной семитской внешностью. — И мине таки сдается, что, господа казаки, таки о германских солдатах и германских окопах знают только по чьим-то рассказам. Я бы даже сказал, что это были не рассказы, а самые настоящие сказки...

Теперь засмеялись в компании пехотинцев.

— А ты бы помолчал, жид, — зло процедил кто-то из казаков. — Целее будешь...

— Да уж, какой из жида солдат всем доподлинно известно, — хмыкнул Мержан. — Не тебе нас учить, немаканный...

— Ой-вей, я уже испугался и уже боюсь, — унтер-еврей поднялся, оказавшись здоровенным детиной, с внушительными, заросшими рыжим волосом кулачищами. — Какие из казаков солдаты я таки не знаю. И никто не знает. Но у мине интерес вот за что: почему в солдаты берут даже боязливых, совершенно мирных евреев, — при этих словах кто-то из пехотинцев негромко хохотнул, — а вот казаков — нет? Ви же, господа, не солдаты , я правильно помню?

— Воны на отдых суды приехали, — прогудел крепыш с лычками ефрейтора. — Тольки на конях ездют, да шашечками помахивают.

— Да шоб тоби, бисова сына так черти отдыхать у пекле заставили! — вскочил на ноги приказный Катасонов. — Шоб батьку твоему на том свете так отдыхалося!..

— Вы, пехтура, охолоньте — рассудительно посоветовал старший урядник Кудинов. — А то, не ровен час...

И он выразительно качнул кулаком. Это он сделал напрасно...

Унтер-офицер Доинзон шагнул вперед:

— Я таки интересуюсь: и что будет, если час вдруг окажется не ровным? — спросил он, тоже сжимая кулаки. — Нет, мине просто интересно...

— Обдрищутся господа казаки, — спокойно заметил здоровяк ефрейтор, становясь рядом со своим товарищем. — А господин есаул нас потом их дерьмо убирать заставит...

— Да ты у меня щас кровью умоешься, рожа свиная! — взревел Мержан и мгновенно сбил ефрейтора с ног ловкой подсечкой из арсенала полковника Рябинина.

Но к изумлению всех казаков, упавший тут же захватил своими ногами ноги урядника и резко повернулся. В прошлой будущей жизни Маркин долго занимался самбо, и многое успел передать своим подчиненным...

Еще через секунду между казаками и пехотинцами разгорелся самый настоящий бой. Стенка на стенку. Пока еще ни та, ни другая сторона не пытались схватиться за шашки, кинжалы, тесаки и нагайки, но было ясно, что долго ждать не придется...

— Смирно! — негромкая команда прозвучала, как выстрел.

И она подействовала. Бойцы прекратили драку, и выстроились друг напротив друга. Есаул прошелся между двух неровных шеренг, которые злобно зыркали на противников.

— Если кому-то мало нагрузок, скажите мне, а не кидайтесь друг на дружку, ровно коты драные — спокойно проговорил Анненков. — Ну-с, и с чего вам приспичило не фрицев, а своих товарищей колотить?

— Так что вашбродь, господин есаул, — Кудинов исподлобья посмотрел на пехотинцев. — Не дело это, коли всяка пехтура казаков собачить будет.

— Да? А скажи-ка мне, Кудинов: сколько у тебя 'Георгиев'?

— Один, господин есаул. Нешто забыли? Вы ж меня к ему и представляли.

— Один... А вот у Доинзона — два, и медаль еще. И ты, значит, его не собачил, а только он тебя, — Анненков Рябинин в деланном изумлении поднял брови. — Вот, смотри-ка, что морда жидовская себе позволяет: мало того, что обогнал казака по 'Георгиям', так еще и собачит бедного, беззащитного, немого Кудинова. Я так это понимать должен? Ну, кому стоим, чему молчим?! В самом деле онемел?

Пока казаки, понурившись, молчали, есаул повернулся к пехотинцам:

— А вы, судари мои, что тут устроили? Ах, трофейными цигарками попрекнули, от чего, мол, не разжились? А вот скажи мне, ефрейтор Семенов: ты до какой линии вражеских траншей доходил? До второй? А казаки в рейд, на сорок верст иной раз уходят. Тебе немецкий блиндаж почистить — пара пустяков, тебе до родной землянки два шага шагнуть и дома. А казаку — в прорыв войди, да там пошали, да из прорыва выйди. Им не до цигарок и не до прочего баловства.

Теперь и пехотинцы опустили головы. Дело представало совсем в другом свете...

— И вот что я вам скажу, голуби: с сегодняшнего дня нет тут ни казаков, ни пехотинцев! Есть штурмовики. И будете вы костяком первой в мире штурмовой бригады специального назначения. И драться вам предстоит бок о бок, плечом к плечу. А сейчас... — Анненков выдержал театральную паузу, — Разойдись!

Но не успели еще пехотинцы и казаки сделать и двух шагов, как ударило:

— В одну шеренгу... становись! На номера рассчитайсь!..

После этого между казаками и пехотой установился если и не добрый мир, то, как минимум — доброе перемирие. Однако Анненков дал себе зарок: в самое ближайшее время вплотную заняться моральным климатом. Да и политической подготовкой тоже бы не помешало.

Но было и то, что казаки и пехотинцы не знали совсем, и что срочно требовалось в той войне к которой Анненков готовил штурмовиков. Язык жестов, работа с картой, наблюдение за объектом, и вообще, быстрое ориентирование в ситуации и принятие решений, для чего часто устраивались командно-штабные учения с младшими командирами, где есаул подбрасывал каверзные вводные.

Новые револьверы с глушителем оценили все, прозвав их ласково 'Анечками', и получили их сначала пластуны, а позже, те, кого они почитали достойными, превратив вполне утилитарную вещь в знак отличия.

Потом Анненков выпросил на время пулемётчика-мастера, и тот взялся за подготовку ротных пулемётчиков. Несмотря на то, что самих пулемётов ещё не было, кадры нужно было начинать готовить загодя.

Самым сложным оказалось обучение бою в помещении. Казаки вместо вдумчивой спокойной и постепенной зачистки, всё рвались с шашкой наголо, и есаулу стоило немалых трудов, обуздать эту дурную привычку. Тут пехотинцы, навострившиеся под руководством Львова захватывать вражеские блиндажи, давали сибирякам сто очков вперед. Зато у казаков на ура шла другая дисциплина: скоростная стрельба, и стрельба в движении и равных им тут не было. Для учёбы использовали германские винтовки и пистолеты, так как к ним было огромное количество патронов, и через некоторое время вся рота перешла на маузеры 96 и 98к, вызывая то зависть солдат других подразделений, то недоумение и вопросы офицеров.

А ещё он научил троих солдат и пару казаков выплавлять тол из снарядов, и теперь у него 'в загашнике' уже собралось больше ста килограммов этого ценнейшего военного сырья, постепенно превращавшегося в мины.

Рябинин ещё сделал бы из маузера 96 пистолет-пулемёт, но приличных станков для этого не имелось ни в полковой, ни в дивизионной мастерской, и эту идею пришлось задвинуть подальше.

В конце этого периода обучения есаул собирался устроить совместные учения своей сотни и роты Львова, с тем, чтобы добиться максимальной слаженности взаимодействия, и потратив изрядное количество времени на согласование планов с армейским руководством, провёл их, оставшись страшно недовольным результатом.

Львов наблюдая терзания друга, лишь усмехнулся, а позже, когда они обмывали первые учения, произнёс:

— Что полковник, не приходилось тебе такой толпой командовать? Это вам не спецназ СССР.

— Да не то слово, — Анненков скривился.

— Но вот ты взгляни на это дело с другой стороны. Посмотри на уровень наших солдат, и сравни да хоть и с егерями. И кто кого заборет?

— Ну, при равной численности, так на так выйдет, — подумав, сообщил Анненков. — Не будет у егерей лёгкой прогулки.

— Вот. А работаем мы с людьми всего ничего. Так что это только первый шаг, и шаг в правильном направлении, как ещё непременно скажет друг всех пионеров.

Дальнее планирование Анненков-Рябинин переложил на плечи товарища.

-Ты ж все равно историю знаешь, а я только дату Революции и помню, — заявил он Львову. — Так что тебе и карты в руки.

— Да что я там знаю? — вяло огрызался тот. — Что я тебе — профессор, что ли?

— Ну, если тебе дальнего планирования мало, займись техническим оснащением, — припечатал есаул. — Нам вон до хрена всего понадобится, вот и займись...

И Львов-Маркин занялся в меру своих скромных сил и способностей. Во-первых, он раздобыл где-то пару сигнальных пистолетов 'Чоберт' , калибром почти сорок миллиметров, приделал к ним складные плечевые упоры и после долгих и отчаянных трудов переделал полтора десятка осветительных ракет в гранаты с двухсекундным взрывателем. Во-вторых, на трофейные деньги купил пять охотничьих двустволок и превратил их в натуральные сицилийские 'лупары'. А в-третьих, свел короткое знакомство с саперами, у которых выменял на три парабеллума и один карманный маузер ящик пироксилиновых шашек. Правда, после этой торговой операции он имел долгую и неприятную беседу с двумя офицерами из контрразведки, но сумел выкрутиться. Как это ему удалось, штабс-капитан не объяснял, ограничиваясь лаконичным: 'Язык до Киева доведет', но Анненков заметил, что товарищу явно неприятно об этом говорить.

Вершиной же его творения стала бутылка с зажигательной смесью, сочетавшей в себе лучшие черты жидкости 'КС' и напалма. Анненков лично опробовал эту новинку на старом, полуразвалившемся сарае и остался доволен: сарай сгорел, несмотря на все попытки его потушить.

За эти несколько дней Рябинин и Маркин почти сдружились. Единственной 'черной кошкой' в их отношениях оказалась попытка есаула переманить к себе Чапаева, на что штабс-капитан не на шутку обиделся. Впрочем, ненадолго: уже к вечеру инцидент был исчерпан, и оба пили мировую, вместе с причиной короткого разлада.

Шестнадцатого августа Львов получил заветный белый крестик, а заодно вместе с поздравлениями от генерала Стремоухова еще и предложение принять охотничью команду семнадцатой дивизии.

-...Вы, Глеб Константинович, поймите: ваши набеги на германские траншеи получили изрядную известность, — генерал-майор Стремоухов изобразил отеческую улыбку. — И вот кого же мне теперь, после выбытия капитана Елисеева, ставить на команду охотников, как не вас? Да меня просто не поймут, если я не поставлю нашего свежеиспеченного кавалера, дорогой мой. Еще и шептаться станут, будто я, мол, не даю хода молодым, подающим надежды...

Львов по привычке из другой жизни задумчиво почесал нос, поправил несуществующие очки, которые Маркину прописали последние пять лет, и отрапортовал:

— Слушаю, ваше превосходительство! Прошу вас об одном: в моей роте есть солдаты и унтер-офицеры, которые неоднократно ходили со мной в поиски... то есть, я хотел сказать — в ночные набеги на германцев. Разрешите мне взять их с собой.

— Да ради бога! — Стремоухов всплеснул руками — Берите, кого только вашей душеньке угодно будет, Глеб Константинович! У охотников, доложу я вам, такая убыль рядового состава, что хоть всю роту приберите, все равно — еще и списочного числа не достанет!

'Ого! — поразился про себя Львов. — Что же такого натворил бедолага покойный Елисеев, что охотничью команду выбило едва не на девять десятых?!' Но вслух ничего такого не сказал, а только поблагодарил и попросил разрешения немедля отбыть в полк, собирать, так сказать, вещи. Однако же бумагу с разрешением забрать из роты своих людей, взять не забыл...

Капитан Елисеев не был ни дураком, ни трусом, да и офицер из него получился не из самых плохих. Просто ему не везло.

Совсем молодым подпоручиком он участвовал в обороне Порт-Артура. Воевал неплохо, и честно заслужил 'клюкву' и 'Владимира' с мечами, а также досрочное производство в чин поручика. Казалось, что перед молодым офицером открывается блестящая карьера, но... Дважды он проваливал экзамены в Академию Генерального штаба, трижды переводился из полка в полк, несколько раз пролетал мимо чина штабс-капитана, хотя уже давно выслужил ценз. И все вроде как обычно: ни в чем особо не провинился, просто всегда находился кто-то, кому либо родня ворожила, либо командир дивизии особенно жаловал, либо просто был лучше него.

Правда, Елисеев держался. Не спился, не оскотинился, не вымещал зла на нижних чинах и не плюнул на службу, а безропотно тянул свою лямку. Но мечтал, мечтал...

Мечтал штабс-капитан о том, как он добьется многого и все-таки умрет генералом. Так и представлял себе, словно гоголевский Бальзаминов, как выедет он перед строем дивизии, обязательно — на белом коне, как привстанет в стременах, как отдаст команду и под гром полковых оркестров пройдут перед ним его чудо-богатыри, сверкая штыками и сотрясая небо громовым 'Ура!' Так что когда началась война, штабс-капитан Елисеев, ставший к тому времени командиром охотничьей команды воспрянул духом и приготовился к быстрому восхождению по карьерной лестнице к кавалерству славному и чинам заоблачным...

И снова судьба ехидно повернулась к нему не улыбающимся лицом, а той частью, о которой не принято говорить в приличном обществе. В самом начале кампании четырнадцатого года команда охотников использовалась в качестве подвижного резерва дивизии, вот только как-то ни разу этот резерв не понадобился. Так что офицеры линейных батальонов получали чины и награды, а командир охотничьей команды снова остался ни при чем. А потом наступило затишье, и охотники снова оказались без дела. Основные события происходили далеко на Западном фронте, а здесь стояли, не сменяясь, незначительное количество строевых частей и ландвер. Однажды добытые разведданные не менялись от раза к разу, и командир дивизии просто запретил использовать охотников, довольствуясь теми сведениями, что поступали из рот с передовой. К тому же в полках находились отчаянные забубенные головушки, которые сами на своих участках ходили к германцам, брали трофеи и пленных, и разведотделу штаба дивизии этого хватало вполне.

Даже присвоение очередного звания 'капитан', за дело у Лодзи, не могло удовлетворить Елисеева, страстно мечтавшего о служебном взлете. И он решился попытаться переломить злую судьбу.

В начале августа, выбрав одну из безлунных ночей, новоиспеченный капитан повел свою команду на захват штаба девятой дивизии ландвера. В случае удачи он мог смело рассчитывать на продвижение по службе и даже на 'Георгия'. И у него почти получилось. Охотники сумели тихо подобраться к самому штабу, бесшумно сняли часовых. Бой с охраной штаба уже подходил к своему логическому концу, когда на выручку своему командиру примчался входивший в состав дивизии кавалерийский полк. И все кончилось очень плохо.

Елисеев до последнего прикрывал отход своих охотников. Он лично застрелил обер-лейтенанта и пятерых драгун, но дальше наган дал осечку, и тяжелая кавалерийская сабля поставила крест на всех его мечтах и надеждах...

В штабе семнадцатой дивизии решили не афишировать подробности гибели охотничьей команды, чтобы не подрывать боевой дух офицеров и нижних чинов. Поэтому-то Львов ничего и не знал ни об охотниках, ни об их командире. Однако он все-таки чувствовал, что что-то тут не то, и потому возвратился мрачный как туча...

-...Ну, так я не понял: чего ты переживаешь? — поинтересовался Анненков, выслушав товарища. — Попадаешь в дивразведку, так тебе ж лучше! И людей натаскаешь, и мы с тобой чаще видеться на передовой будем. А уж трофеев теперь будет — хоть этим самым местом жуй!

— Так-то оно так — покачал головой Львов. — Да только ты меня с собой не путай. Это тебе привычно 'Батальонная разведка, мы без дел скучаем редко...', а я? Я и был-то обычным строевым командиром, никаких спецназовских дел ни черта не умею. Комроты — это я умею, ну комбатом еще могу... А охотничья команда, между прочим — фактически, разведбат. Разве что численность малька поменьше. И что мне с ними делать прикажешь?

— Ну, ты прямо интеллигент, — засмеялся есаул. — Рефлексируешь не по-детски, как будто Солженицына перечитал. Ты вон еще руки позаламывай, или 'Голос Америки' послушай...

— А я еще Галича могу спеть, — хмыкнул Львов. — Я до армейки вообще: диссидентом был. Только малолетним и дурным.

— Ой, удивил! У нас замполит Галичем увлекался. Знаешь, как они с особистом дуэтом пели? У самого Александра Аркадьевича с таким надрывом не получалось...

Когда приятели отсмеялись, штабс-капитан все же вернул разговор на грешную землю:

— Видишь, какая штука: тут немцы должны наступление начать. Между прочим, как раз на нашем участке. Прорвут фронт, возьмут Вильно, и откатимся мы все хорошенечко так на восток...

— А поточнее? В смысле: по датам?

— Блин, есаул, я тебе что — Советская Военная Энциклопедия? Вроде в конце августа — начале сентября... Там еще конная группа генерала Гарнье — четыре кавдивизии по нашим тылам прошерудит...

— А-а-а, ну тогда у нас с тобой еще две недели, минимум, — Анненков благодушно откинулся на спинку облезлого, промятого кресла, которое где-то отыскали пехотинцы и притащили своему комроты. — Гарнье, Гарнье... Летчик, что ли?

— Скорее, авиаконструктор, — засмеялся Львов .

— А и черт с ним. Чего сидишь, как не хозяин? Клади орден в котелок — обмывать будем...

3

На следующий день оба товарища с больными головами лежали в грязной канаве, пережидая артналет. Ночью десятая немецкая армия ударила на Свенцяны и прорвала фронт. Утром восьмая немецкая армия также перешла в наступление, и на Новый Двор, свято полагавший себя тыловым городом, обрушился артиллерийский огонь.

— Вот же я дурак! — после близкого взрыва Львов сплюнул забившую рот глину. — Надо же так проколоться!

— Э-э, чего за самокритика? — Анненков протер запорошенные глаза. — Ну, забыл точные числа, ну, с кем не бывает?

— Да едрит-Мадрид, если бы я числа забыл! Я ж, олух царя небесного, забыл, что сейчас у нас — Старый стиль! То бишь, юлианский календарь!

Есаул секунду осмысливал услышанное, а потом дико заржал:

— Так я тогда — еще дурнее! Когда ты числа называл, мне бы, идиоту, спросить: а по какому стилю? Я ж, все-таки, не совсем сапог: хоть что-то да знаю...

10,5-см гаубичный снаряд, разорвавшийся в опасной близости от гостеприимной канавы, заставил обоих прервать самобичевание. Когда закончился звон в ушах, Анненков-Рябинин вытащил из-за сапога сложенную трехверстную карту:

— Смотри, вот твоя охотничья команда. Как закончится артподготовка, включаешь сверхзвук и мчишься к ним. Приказ о назначении у тебя с собой?

— Так точно, господин есаул, — кривая усмешка. — И как будем связь держать?

— А что проще? Я тебе трех казачков пришлю, а ты мне — троих своих дашь.

— На делегатах связи можем погореть. Захватят, допросят как следует, и пиши пропало...

— А мы бумажную волокиту разводить не будем. Что надо — на словах передадим... — Есаул хмыкнул, — Тут еще до методов экстренного потрошения еще не додумались, так что ничего сразу узнать не выйдет. А то и вообще не выйдет: тут вон, за обстрелы извиняются, а ты — 'допросят, как следует'...

Штабс-капитан подумал и молча кивнул.

— Ага, стрельба стихает... — Анненков резко взмахнул рукой, — Пошел!

Львов выскочил из канавы и помчался, петляя обезумевшим зайцем. Анненков посмотрел ему вслед, потом прикинул что-то, взглянул на часы и рванул в другую сторону — туда, где оставил своего коня...

К полудню Львов добрался в расположение, приведя с собой почти всю свою роту. Когда он сообщил о своем новом назначении и предложил добровольцам, желающим перейти в охотники, выйти, вся рота во главе с двумя подпоручиками дружно шагнула вперед. Оставив подпоручика Полубоярова со взводом собирать оставшееся ротное имущество, штабс-капитан поспешил взять под свою руку охотничью команду.

Из прежних охотников в строю осталось лишь восемнадцать человек. Ни одного не то, что обер-офицера — унтер-офицеров не осталось! Львов оглядел коротенькую шеренгу своих новых подчиненных, посмотрел на их мрачные лица, мятое обмундирование и висящие ремни, и ему очень захотелось сплюнуть. Еле удержался...

— Подпоручик! — позвал он Зорича.

Тот подбежал, придерживая шашку.

— Возьмешь унтера Петрова, ефрейтора Семенова и приведи этих орангутангов в человеческий вид!

Зорич с сомнением оглядел охотников и тихо спросил:

— Господин штабс-капитан, больно уж Петров с Семеновым того-с... руками убеждать любят.

— Вот пусть и убеждают, на доступном для этих зверьков уровне. Командуйте, подпоручик, а я — в оружейку пройдусь, посмотрю: что нам за наследство досталось?..

К радости Львова в числе снаряжения охотничьей команде обнаружился ручной пулемет 'Мадсен' с тремя запасными магазинами на двадцать и сорок патронов. Штабс-капитан тут же наложил на такую полезную вещь свою тяжелую лапу: он не без основания полагал, что на данный момент является самым лучшим пулеметчиком Русской Императорской армии. Разве что есаулу Анненкову уступает, хотя это еще стоит проверить...

Штабс-капитан едва-едва успел принять командование, когда прямо в расположение его подразделения вылетел эскадрон прусских улан. Опустив пики, немцы рванулись в атаку...

— Рассыпься! Огонь — по готовности! — рявкнул Львов и метнулся в сторону.

Он бежал к старой, полуразвалившейся мельнице, стоявшей возле некогда большого и глубокого, а ныне заболоченного пруда. За ним гигантскими прыжками мчался Чапаев, тащивший целый на себе ящик патронов, два запасных магазина и приспособление для их набивки. А со стороны охотников уже хлопнул первый выстрел, потом второй, а потом поднялась частая винтовочная пальба.

На бегу штабс-капитан оглянулся и удовлетворенно вздохнул: уроки Рябинина не пропали втуне. Его солдаты рассыпались, используя каждый бугорок, каждую ложбинку для укрытия и яростно огрызалась, не допуская улан до ближнего боя.

Потеряв до трети всадников, эскадрон заколебался, спешился и вступил с русским в яростную перестрелку. Но Львов не сомневался в исходе боя: его бойцы стреляют всяко разно не хуже улан, а числом превосходят чуть ли не вдвое. Так что пулемет пока и не нужен. Но занести и установить его на укрытой позиции необходимо: мало ли, как дело повернется? Бой — дело такое, случиться может всякое...

— Накаркал! — зло прошипел штабс-капитан, и выматерился так густо и хитро, что Чапаев чуть не выронил снаряженный магазин и дал себе обещание запомнить этот пассаж.

На помощь эскадрону подходил остальной полк. Из развалин мельницы было хорошо видно, как разворачиваются эскадроны, как спешиваются кавалеристы в фельдграу, как коноводы гонят в сторону лошадей, и как солдаты примыкают к карабинам штыки.

— Вашбродь, да чего ж ты ждешь? — прошептал ординарец, от волнения забывая субординацию. — Давай, Глеб Константинович, стреляй, стреляй!

— Не бубни под руку! — прошипел Львов, и добавил новый загиб, еще крепче прежнего. — Нишкни, Чапай!

Он примерился к пулемету, покрепче упер приклад в плечо, пошевелил пальцем, разминая сустав...

Очередь прорезала грохот винтовок, точно нож мешковину. Маркин не зря был в Советской Армии пулеметчиком: первые же пули сбили с ног осанистого полковника, а вторая очередь накрыла стоявших рядом офицеров.

— Ага, сволота! — восторженно завопил Василий. — Что, фрицы: скусно?

— Заткнись, пожалуйста, — вежливо попросил Львов. — От твоего голоса в ушах звенит, почище, чем от пушки. Чеши лучше в роту и тащи сюда второй взвод. А не то нас тут сейчас убивать начнут...

Немцы не сразу сообразили, откуда бьет этот пулемет. А когда сообразили, было уже поздно: к русским подошел на помощь третий взвод с подпоручиком Полубояровым. Пехотинцы, не мешкая, установили трофейный 'максим', предусмотрительно укрытый запасливым Львовым от недреманного начальственного ока, и атака спешенных улан на старую мельницу захлебнулась под огнем двух пулеметов.

Вернувшийся к командиру Чапаев ликовал, торопливо набивая магазины. Он так увлекся этим занятием, что не сразу расслышал шепот командира:

-... обидно. Черт, как обидно, вот так нелепо сдохнуть...

Сперва Василий не поверил своим ушам, а потом попытался вскочить на ноги. И вскочил бы, если бы лежавший рядом Львов не ударил его под колено и свалил обратно наземь.

— Василий Иванович, скажи честно: ты — дурак, или просто карма у тебя такая, под дурные выстрелы подставляться?

Ответ Чапаева потонул в грохоте 'мадсена'. Длинная, на две трети магазина очередь, свалила целый десяток улан, а остальных заставила вжаться в землю, мечтая затеряться в невысокой траве. С правого фланга застучал MG-08, окончательно срывая очередную попытку атаки.

Когда стрельба поутихла, младший унтер-офицер Чапаев все-таки рискнул спросить:

— Ваше благородие, а чего помирать-то собрались?

Прежде чем ответить, штабс-капитан вытащил из кармана портсигар, достал ароматную папиросу 'Зефир', закурил и выпустил тонкую струйку дыма.

— Видишь ли, Василий Иванович, — произнес он неестественно спокойно, — долго мы не продержимся. Нас застукали, считай, со спущенными штанами, так что особых надежд на благополучный исход этой драки у меня лично очень мало. И с каждым отстрелянным патроном остается их все меньше и меньше...

— Но почему?!

— Потому, — жестко отрезал Львов. — Их тут — целый полк, а нас — и полной роты не наберется. Патронов нам хватит на два, пусть — на три часа хорошего боя, а потом? В плен мы сдаваться не собираемся, значит, в штыки? Я вам скомандую: 'На нож!', и пойдем мы в свою последнюю атаку...

Василий Иванович задумался. Только что он был готов торжествовать очередную победу, к которым он привык, служа под командой Львова, но жестокие слова штабс-капитана заставили его взглянуть на ситуацию с другой стороны. И хотя эта сторона ему не больно-то нравилась, но он не мог не признать правоту Львова. Надо бы отойти, но как оторваться от этих треклятых германцев? Да и куда бежать? Где теперь искать своих? Кто знает, сколько этих немцев и докуда они смогли добраться?..

Уланы снова поднялись в атаку. В этот раз пулеметчики экономили патроны и подпустили немцев поближе. Вместе с длинными, напористыми очередями почти в упор, в наступающих полетели ручные гранаты, и атака снова захлебнулась.

На мгновение стрельба полностью прекратилась, и наступила какая-то странная, ненормальная тишина. Лишь где-то далеко бухали орудия, да изредка вскрикивал какой-то тяжелораненый улан.

Внезапно Львов приподнялся на локте и прислушался.

— Чапаев, слышишь? — спросил он тихо.

Василий Иванович напряг слух и явственно расслышал топот множества копыт.

— Ну, вот, собственно, и все, — все с тем же истерическим спокойствием произнес штабс-капитан. — Знаешь, что это такое?

Хотя унтер и догадывался, но почему-то отрицательно помотал головой.

— Это кавалерийский полк. Еще один. И идет к нам... — Львов усмехнулся какой-то мертвой усмешкой и хлопнул Чапаева по плечу, — Василий Иванович, ты песню про 'врагу не сдается наш гордый 'Варяг' знаешь? Можешь запевать, потому что это — наш последний парад...

С этими словами он вытащил свой 'маузер', прищелкнул колодку и положил его рядом, потом поудобнее ухватил пулемет...

Уланы, как видно, тоже услышали подходящее подкрепление и снова рванули вперед. Пулеметы снова загремели, но боеприпасы к немецкому трофею уже заканчивались, поэтому подпоручик Полубояров приказал экономить патроны. Правильное решение, но не в такой ситуации...

Ободренные тем, что плотность огня упала, немцы бросились вперед. 'Мадсен' яростно огрызался короткими очередями, ожесточенно хлопали трехлинейки, но с каждой минутой становилось все понятнее: русским не устоять...

Чапаев сунул набитый магазин своему командиру, и вдруг услышал совершенно не подходящие к погонам штабс-капитан слова. Львов не пел, не кричал, а словно бы яростно выплевывал слова:

Это есть наш последний

И решительный бой...

Даже через грохот выстрелов уже доносился напористый тугой стук копыт. И вдруг...

'Шашки-и-и... ВОН!'

— Наши! — заорал вскакивая конопатый рыжий ефрейтор с Георгиевским крестиком на груди! — Ура!

Борис Владимирович Анненков гнал своего жеребца Бокала, а в голове есаула уже считал варианты настоящий тактический компьютер. Полковник Рябинин уже прикинул возможные варианты развития немецкого наступления, и все эти варианты ему очень не нравились.

Движение кавалеристов на Минск — и город рухнет им прямо в руки. Прямо как в сорок первом, мать его! Пойдут на Вильнюс — ничуть не лучше. Вильно в это время — город куда важнее в стратегическом плане, чем Минск. Э-эх! Если бы русское командование заранее позаботилось о создании мобильной группы, хотя бы из трех-четырех дивизий кавалерии, с достаточными артиллерийской и саперной составляющими — могли бы спарировать удар. Или нанести свой удар по тылам и линиям снабжения противника. Но все воюют по старинке: медленно перемещают пехотные части со скоростью двадцать, много — тридцать километров в сутки, стараются раздолбать оборону друг друга только артиллерией, причем без нормальной разведки целей, а потом — в штыки! Ура! Стратеги, мать вашу тройной тягой по всем дырам!..

Где-то в стороне грохотали орудия, хлопали шрапнельные снаряды, но в расположении четвертого Сибирского казачьего полка еще было тихо. Правда, 'тихо' означало лишь то, что не было боя...

В казачьем полку царило то, что обычно именуют 'пожар в бардаке во время наводнения'. Еще не паника, но очень близко. Их высокоблагородие полковник Михайловский изволили пребывать в банальном ступоре. Соображал, видать, болезный: что это такое с ним и с его полком приключилось? Его заместитель, войсковой старшина Инютин, наоборот: метался по штабу вспугнутой курой, и отдавал противоречащие друг другу приказы. Прочие же господа офицеры исхитрились сгрудиться в одном месте — должно быть, чтобы ежели что — одним снарядом всех и накрыло, и ждали, пока персоны начальствующие примут хоть какое-то решение. А сами проявить инициативу отказывались категорически...

'Ну, если так — вперед!' — решил про себя Анненков-Рябинин, соскочил с коня и упруго подошел к Михайловскому:

— Господин полковник, срочное сообщение.

— Э-эм? — откликнулся Михайловский и посмотрел на Анненкова мутными глазами снулой рыбы.

'Блин-клинтон, еще бы от него перегаром тянуло, точно сказал бы, что пьян', — хмыкнул про себя есаул, но вслух продолжил:

— Наши соседи — Бутырский пехотный полк просят помощи. Их кавалерия атакует, числом — до бригады.

— Хм-м? — недоверчиво поинтересовался полковник. — Э-э-э?

— Их артиллерией кроют, дивизионная артиллерийская бригада в стороне, наверное, разбита. Помочь надо, господин полковник. Раскатают ведь махру...

Михайловский долго молчал, а потом внезапно встрепенулся словно бы ото сна, и рявкнул во все луженое казачье горло:

— Полк! Слушай мою команду! Первая, третья, четвертая сотни — под командой есаула Анненкова, остальным — за мной! Двумя колоннами — в расположение шестьдесят шестого полка! Марш-марш!

Когда Анненков-Рябинин пробегал мимо остальных офицеров полка, кто-то бросил ему негромко:

— Спасибо, есаул. А то ведь как каменный уже третий час сидел...

Как и было приказано, двумя колоннами полк влетел в Новый Двор. И сразу же выяснилось, что делать здесь более нечего. Судя по всему, батальоны полка захватили врасплох минимум две кавалерийские дивизии немцев. Они расшвыряли русских, перебили тех, кто пытался оказать сопротивление, разогнали или пленили остальных, и теперь ушли вперед, громя тылы семнадцатой пехотной дивизии, стремясь вырваться на оперативный простор.

— Вы опоздали, Борис Владимирович, — подвел итог Михайловский. — Нам здесь больше делать нечего. Кончились наши иероические серые шинели...

Рябинин скрипнул зубами. Да, все верно: пехоту разбили и рассеяли, и теперь ее не собрать. Во всяком случае, им. Но вот Львов... Спецназ своих не бросает!

'Да не мог Маркин просто так себя отдать! Уж хотя бы день, да продержался бы... или в леса свалил... — Анненков стиснул кулаки — Опыт не пропьешь и не продашь. Должен он сопротивляться...'

— Где-то там, — есаул указал плетью, — базируется охотничья команда семнадцатой дивизии. Я слышу стрельбу...

Никакой стрельбы Анненков, разумеется, не слышал, и слышать не мог, но говорил он так уверенно, что полковник Михайловский невольно прислушался.

— Действительно, — произнес он задумчиво. — Мне кажется, что я тоже что-то такое слышу...

— Определенно стреляют, — подтвердил хорунжий Башков. У него едва-едва пробивались усики, и это было его первое дело. Он ужасно трусил предстоящего боя, а больше того — что кто-нибудь заметит, как ему страшно. — Совершенно точно: пачками садят!

Само собой, что никто ничего не слышал, но никто не хотел показаться глухой тетерей. Все офицеры заговорили, загомонили, наперебой утверждая, что они ясно слышат бой.

— Так чего же мы ждем, господа? Вперед! Марш-марш!

И полк помчался туда, где на старом, брошенном фольварке располагались охотники...

Через полчаса бешеного галопа до казаков действительно донеслась стрельба. Звуки залпов словно пришпорили казаков, и они поскакали еще скорее. Анненков еле-еле успел уговорить полковника выслать вперед дозор с тем, чтобы разобраться: какими силами обороняются наши, какими силами атакует противник и откуда ловчее вмешаться в бой?

Есаул лично возглавил пошедших на разведку. Он заставил казаков спешиться, и подобрался по-пластунски почти к самому расположению вражеских кавалеристов.

Немцы заметно нервничали. Третья атака на казалось бы беззащитную против кавалерии пехоту русских, и — потери составили едва ли не половину полка! А проклятые русские не подались назад ни на шаг.

Появление у противника пулеметов оказалось неприятным сюрпризом, и уланский полковник решил, что с него хватит терять своих солдат в бесплодных атаках. Он отправил двух улан к соседу за помощью, и теперь с нетерпением ожидал ответа от восемнадцатого саксонского гусарского полка. Но все никак не мог дождаться...

...Двое улан и гусарский лейтенант нещадно нахлестывали коней. Саксонцы уже спешат на помощь своим товарищам, и нужно немедленно сообщить командиру уланского полка об этом и о том, что саксонцы идут по старой лесной дороге, которая не отмечена на карте.

Особенно торопился лейтенант Вейзен. Он совсем недавно выпустился, окончив обучение, в полк, буквально два месяца тому назад получив заветные офицерские погоны, и теперь, теперь....

В прошлое посещение родного дома в Альбертштадте — маленьком городке под Дрезденом, лейтенант чувствовал себя подлинным триумфатором! Отец привел его в свою любимую пивную и...

-...Ну-с, господин лейтенант, — веско произнес учитель гимназии, которую три года назад закончил юный Вейзен. — Значит, вы едете на фронт, добывать победу для Фатерлянда?

— Да, — ответил лейтенант, с трудом подавив в себе желание прибавить 'господин учитель'. — Нас отправляют на Восток, чтобы решить вопрос с Россией.

— И это правильно! — воскликнул учитель с жаром. — Это великолепно! Я всегда говорил, говорю и буду говорить: будущее Германии — на Востоке! Мы возьмем эти земли и построим там новый порядок! Германский порядок! — Он щедро наполнил рюмки отца и сына Вейзенов и поднял свою, — Прозит!

— Прозит! — поддержали его отец, почтмейстер и начальник станции.

— А я говорю — нет! — рявкнули в унисон брандмейстер и полицмейстер. — Надо как можно скорее принудить Россию к миру и обрушиться всеми силами на Францию! Мы должны разгромить французов и преподать урок этим предателям-англичанам! Ведь верно же, господин лейтенант?

'Господин лейтенант' купался в лучах славы, наслаждаясь тем, что его мнения спрашивают первые люди города. Его распирало от гордости, и он просто растворялся в мечтах о будущем...

А теперь Вейзен мечтал о Железном кресте. Если в следующий раз он приедет домой с крестом на кителе, то... Его отец — чиновник магистрата, будет на седьмом небе от счастья, а Лиззи... впрочем, тогда можно подумать и о ком-нибудь другом: все-таки Лиззи безнадежно глупа и провинциальна. В конце концов герой войны может рассчитывать и на лучшую партию. Вот, например, у барона Гидау подросли две дочери и старшая — Ольга, чудо как хороша! Однажды он видел ее, когда она прогуливалась в открытом ландо. Тогда она не обратила на него никакого внимания, но на героя войны... О, это совсем другое дело!..

Тут на лейтенанта Вейзена снизошло вдохновение, и он будто наяву представил себе свидание с баронессой Ольгой. Но почему-то это его не удовлетворило, и он задумался о том, что у его полковника, графа Рейнхарда фон Клотца тоже, по слухам, имеется дочь-красавица. И вполне возможно, что полковник обратит внимание на своего офицера-героя...

Мечты унесли лейтенанта в заоблачные эмпиреи и ему же виделось, как сам кайзер вешает ему на шею крест голубой эмали и предлагает юному герою обратить внимание на одну из его дочерей. Но внезапно все оборвалось, причем самым неожиданным и неприятным образом: что-то с ужасающей силой ударило его чуть ниже уха. В голове сразу же зашумело, перед глазами заплясали яркие огоньки, и лейтенант сам не заметил, как вывалился из седла.

Вейзен пришел в себя и с удивлением обнаружил, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Вернее, пошевелить он может, только при этом почему-то перехватывает горло и становится нечем дышать.

— Не надо дергаться, — произнес негромкий голос на вполне приличном хохдойч. — Не стоит, а то удавишься.

Над лейтенантом стоял высокий, плечистый человек в русском мундире. Вейзен покрылся холодным потом: мундир оказался казачий! За свое недолгое пребывание на фронте, юноша успел наслушаться леденящих кровь историй о нечеловеческой жестокости и безудержной кровожадности казаков. И вот он попал в руки этих людоедов, которые пожирают германских младенцев и пьют кровь германских девушек?! Боже, боже!..

Анненков смотрел на пленного офицера с холодным любопытством токаря, прикидывающего, какой резец использовать сперва, какой — потом. Наконец он принял решение, и обратился к пленнику:

— Ну-с, любезный, и куда же вы так спешили? Давайте, излагайте побыстрее, у меня мало времени.

Лейтенант судорожно сглотнул, затем попытался что-то сказать, но лишь беззвучно открыл и закрыл рот.

— Послушайте, гусар, — полковник Рябинин окончательно взял власть в свои руки. — Вы из саксонского полка, здесь — прусские уланы. — Он перехватил взгляд лейтенанта, и надавил своим взглядом. — Я понимаю, что Львов натянул уланам глаз на жопу, и они запросили поддержки. Вопрос первый: на помощь должен прийти только ваш полк, или вся дивизия? — Тут он перешел на шипение взбешенной кобры, продолжая давить пленника взглядом — Отвечай, засранец, а не то я тебе сейчас глаз вырежу.

С этими словами он вытащил нож и приставил острие к лицу Вейзена.

Лейтенант заверещал пойманной крысой и сделал попытку отползти, но аркан, которым он был спутан, затянулся, и пленник задергался, захрипел и забился.

— Ну! Выкладывай!

И, рыдая и унижения, от страха Вейзен принялся выкладывать. Ему очень не хотелось отвечать, но умирать не хотелось еще сильнее...

-...Так что, господин полковник, необходимо бить сейчас, пока не поздно.

Михайловский помолчал, а затем кивнул. В свое время он, по малолетству, не успел на турецкую войну, потом не попал на японскую, а теперь... Теперь ему очень хотелось показать, что он не уступает своим многочисленным предкам, прославившим род Михайловских в войнах и сражениях. Поэтому раздумывал полковник недолго. Привстав он крикнул:

— Казаки! За мной! Марш!

Уже подлетая к дороге, казаки опускали пики, и с разгона влетели в стройную колонну саксонских гусар. Те смешались, разлетаясь, точно брызги от камня, брошенного в лужу, последний эскадрон кинулся наутек, остальные приняли бой в самых невыгодных условиях. Казаки набрасывались на немцев с разных сторон, свистели шашки, и гремело страшное русское 'Ура!'

Два эскадрона, шедших передовыми, попытались оторваться от противника, уходя на позиции уланского полка. Четвертый Сибирский рванулся за ними. Казаки снова взялись за пики и, настигая, кололи немцев в спины. Те пытались отбиваться саблями, но тщетно. За весь бой с обеих сторон не прозвучало и десятка выстрелов.

Наконец лес раздался, и Анненков, привстав в стременах, увидел развалины какого-то строения, к которому ползли фигурки в фельдграу и странных касках с четырехугольными навершьями. Он не успел отдать команду, как справа от него раздалось:

— Шашки вон!

И на улан обрушилась казачья лава. Спешенные уланы не умели обороняться от всадников. Будь они верхами, они еще могли бы попробовать за себя постоять, но тут...

Кто-то пытался стрелять, кто-то выставлял бесполезный штык, кто-то хватался за саблю, а большинство ударилось в бессмысленное бегство, стремясь хоть на миг продлить свою жизнь...

4

Через сорок минут все было кончено. Остатки улан и гусар согнали в кучу, а навстречу Анненкову вышел Львов. Полковник Рябинин оглядел товарища и невольно усмехнулся:

— Что, друже: лавры Рэмбо спокойно спать не дают?

Львов-Маркин недоуменно моргнул, почесал нос, и лишь потом понял. Расхохотался, снял с плеча пулемет, и стянул с головы повязку, удерживавшую потные волосы.

— А я, честно говоря, думал, что больше похож на Шварца...

— На убийцу ты похож, — хмыкнул Анненков. — Вон сколько накрошил, даже меня в дрожь кидает...

— Ну-ну... Трындить — не мешки ворочать. Тебя в дрожь только Хиросима бросить может. И то если с Нагасаки и Токио объединится...

— Ну-ну... Веселишься?

— Радуюсь, что жив остался.

Анненков-Рябинин удовлетворенно кивнул:

— Это — да...

— Слушай, я тут вспомнил, что ты должен вывести полк из окружения, — сказал Львов. — И краем уха слыхал, что ваш полковник погиб в сабельной атаке...

Анненков снова кивнул:

— Я видел, как его застрелил какой-то офицер. Его тут же срубили, но поздно...

— А еще я слышал, что вроде как единственный есаул в полку, который уцелел. Так, нет?

— Так, а что толку? Командовать будет войсковой старшина Инютин, так что...

— А он где? — быстро спросил Львов. — Что-то я его не видел.

— Да вон там, — Анненков-Рябинин махнул рукой. — Сидит наш герой, шевельнуться не может. Его дважды штыком достали.

— Ага, — задумчиво произнес Львов. — Так я пойду, доложусь ему?

— Иди-иди, — есаул уже шагал к своей сотне. — Как закончишь — подходи. Надо кое-что обкашлять...

И он двинулся дальше, слегка удивляясь едва донесшимся тихим словам штабс-капитана: 'Ты даже не представляешь, как надо-то...'

Львов появился в расположении Анненковской сотни минут через двадцать пять-тридцать. Подошел к есаулу и весело спросил:

— Ну, и чего ты говорил про вашего подполковника? Подхожу я к нему, докладываюсь по форме, а он, бедолага, остыл уже...

Полковник Рябинин посмотрел на товарища, заглянул в его слишком честные глаза, а затем ухватил штабс-капитана за плечо:

— А пойдем-ка, поговорим... — и потащил его за собой.

— Ты чего: рехнулся? — спросил он, когда оба отошли метров на сто, и никто не мог их услышать. — Ты нахрена это сделал?

— Что?

— Можешь кому другому баки забивать, а мне — не надо! Ты зачем Инютина актировал?!

— Я?!

— Наконечник от копья! Ты объясни внятно: на-хре-на?! А если бы кто-то увидел?

— Никто ничего не увидел, — усмехнулся Львов. — Подумаешь, бином Ньютона: дурака, в котором и так душа еле держится, чуть-чуть подтолкнул.

— Ты в следующий раз подумай! Полезно, знаешь ли!..

— Да чего ты так кипятишься, полковник?! Ну, упокоил я какого-то Инютку, так ты ведь сам говорил...

— Нихрена я тебе не говорил! И больше такой самодеятельности не требуется!

— Да ладно тебе.

— Бл...! Офонарели в конец! Баха слушаете, Рембрандта обсуждаете, а потом режете всех вокруг! Я с вас чумею, дорогая редакция... — Анненков-Рябинин покачал головой. — Ну, и чем ты его приголубил?

— 'Вязальной спицей'. Вот, — и Львов-Маркин вытащил не то очень длинный стилет, не то очень короткую рапиру.

— Дай-ка взглянуть... Где ты это взял? — Анненков с недоумением повертел оружие в руках и признался — Не видал такого. И что это такое?

— Прошу любить и жаловать: французский штык к винтовке 'Лебель', получивший у немцев прозвище 'вязальная спица'. У немца одного затрофеил... — Штабс-капитан усмехнулся, — Он, видать, на Западном фронте эту игрушку притырил, а я — у него... Он тоньше нашего, плюс — рукоятка имеется. В семнадцатом с такими в окопы врывались...

Возвращая штык, Анненков невесело усмехнулся:

— Всегда опасался вашего брата, образованных да начитанных. Хрен поймешь, чего от вас ждать...

Львов рассмеялся.

— Ладно, раз ты такой образованный, излагай: чем это наступление кончится?

— Ну, Вильнюс потеряем, Минск — тоже... кажется...

— Та-а-ак... — Анненков задумался. — Сколько у тебя штыков?

— Перед боем было человек триста, сейчас, надо полагать, меньше...

— Замечательно. У меня перед боем было восемьсот тридцать два человека. Сейчас тоже меньше.

— Может, отпустишь перекличку сделать? — Львов-Маркин вдруг усмехнулся — Между прочим: у меня два пулемета. Вот этот, — он встряхнул 'мадсен', — и трофейный MG-08. Правда к последнему патроны почти кончились...

Анненков заржал:

— Твое благородие, ты в своем уме? Сейчас трофеи соберем — у тебя к нему патронов будет, хоть залейся.

Выяснилось, что под началом есаула Анненкова насчитывается шестьсот тридцать два казака и сто девяносто охотников. Конечно, немного, хотя не так уж и мало. С вооружением дело обстояло намного лучше: в отряде имелись два пулемета, девятьсот двенадцать трехлинейных винтовок пехотного, драгунского и казачьего образца , двести шесть револьверов 'наган', и триста одна ручная граната. Кроме того, имелись восемь пистолетов 'маузер', два кольта и три браунинга 'второй номер' . Еще имелись трофеи, в числе которых: кавалерийских карабинов 'маузер' — тысяча тридцать одна штука, пистолетов 'Парабеллум' LP-08 — сорок пять штук, гранат ручных немецких — сто двадцать штук. Сабли и пики пересчитывать не стали: нечего возиться с бесполезным металлом. Вернее — с металлоломом...

После того, как поверка личного состава и инвентаризация успешно завершились, настал черед выработки плана дальнейших действий...

— ...Господа офицеры!

Собравшиеся в чудом уцелевшем хуторском амбаре офицеры встали.

Анненков-Рябинин прошел к импровизированному столу и уселся на старый бочонок:

— Прошу садиться.

Львов устроился на трофейном складном стуле, остальным пришлось довольствоваться здоровенным обрубком бревна и перевернутой поилкой.

— Господа, на повестке дня главный вопрос: что будем делать дальше?

— То есть как? — ахнул подъесаул Черняк. — Мы что, сдаваться будем?!

— Ну, это — вряд ли... — хмыкнул Анненков.

— И, если я правильно понимаю, в плен нас брать будут тоже очень вряд ли, — прошептал Львов так тихо, что никто ничего не расслышал.

Лишь есаул угадал это по губам и чуть заметно кивнул головой, после чего приказал:

— Прошу высказываться от младших к старшим.

Двое подпоручиков и хорунжий предложили пробиваться к своим. Следующим говорил Львов-Маркин:

— Предлагаю остаться в тылу противника и нанести максимально возможный ущерб его коммуникациям и тылам.

— Как это?! — раздались недоуменные голоса. — Что значит 'остаться'?

— Если кто-то плохо помнит историю Отечественной войны, поясняю: как Денис Давыдов.

Анненков снова кивнул, но на сей раз так, что это заметили и поняли все.

— Я согласен со штабс-капитаном, — заявил Черняк. — И опыт славных героев Дона Платова и Уварова учит нас тому же.

— Ну, до героев Дона нам еще далеко, — холодно заметил Анненков, — но мыслите вы, господа, в правильном направлении. Штабс-капитан, а напомните-ка мне: кто там командует сейчас у немцев?

— Где именно командует, господин есаул? — уточнил Львов. — Вас интересует командующий армией, кавалерийской группой, атаковавшей нас, или командующий фронтом? Я полагаю, что вас не интересуют кайзер Вильгельм и начальник Генерального штаба Фалькенгайн? — улыбнулся он весело.

— Не интересуют, — все так же холодно подтвердил Анненков. — Кто командует фронтом?

— Генерал Пауль фон Гинденбург. Десятой армией, которая нам врезала — генерал-фельдмаршал Герман фон Эйхгорн, господин есаул.

— И как по-вашему: наш командующий против него, а?..

Штабс-капитан задумался, затем определил:

— Алексей Ермолаевич Эверт — генерал неплохой. Имеет боевой опыт, да и авторитетом в войсках пользуется... Опять же: грамотный штабной работник... — Он снова задумался, а потом закончил, — А все же против Эйхгорна он, пожалуй, не тянет... Нет, точно: Эверт Эйхгорну не соперник, особенно с учетом преимущества в организации, связи и логистике.

— В чем, извините? — спросил изумленный подъесаул Черняк. — В чем они нас превосходят?

— В логистике, — пояснил вместо Львова Анненков. — Новомодное словечко, означающее снабжение. От перевозок до складской работы — Он немного подумал и добавил, — На будущее, Глеб Константинович: будьте осторожнее со словами, которые вы подцепили на Балканах. Их понимают далеко не все.

Львов негромко фыркнул, но ответил совершенно спокойно:

— Прошу меня извинить, господа. Иногда очень трудно отказаться от удовольствия воспользоваться емким словом...

Он собирался сказать что-то еще, но есаул перебил его:

— Я полагаю, господа, что мы изрядно поможем нашим войскам, если нанесем визит в штаб герра Эйхгорна. Особенно, если наш Эверт ему уступает...

На следующий день Анненков разослал разведывательные группы с целью уточнения окружающей обстановки. К вечеру почти все группы вернулись, доложив однотипное: 'Господин есаул, в двадцати верстах, в районе деревни Солонье, обнаружили германский разъезд. Бой не приняли, отошли'. Менялось только расстояние — от пятнадцати до двадцати пяти верст, да название и тип населенного пункта.

Выслушав очередной типовой рапорт, Анненков-Рябинин поморщился и, наконец, не выдержав, спросил:

— Почему не приняли бой, сотник?

— Но, господин есаул, — растерялся тот. — Я не знал численности противника, и потом...

— Потом уже ничего не было, — оборвал его Анненков. — Что вы узнали?

— Что на хуторе Вербивки германцы...

— Сколько?

— Ну, мы видели только разъезд, но я полагаю...

— Сотник вам карты дать? — снова прервал его Анненков.

— Карты? Какие карты?..

— Гадальные. И длинную юбку с цветастым платком. И будете гадать на картах, как и полагается цыганке.

Сотник Емельянов побледнел и пошел красными пятнами.

— Вы не смеете...

Анненков смерил его ледяным взглядом:

— Вы свободны, сотник. И, кстати, вы не видели: штабс-капитан уже вернулся?

— Мне кажется... — начал Емельянов, но тут буйная натура Анненкова возобладала над полковником Рябининым, и разрушенный хутор сотряс дикий рев разъяренного медведя:

— Идите, креститесь, гимназистка! Убирайтесь, пока я вам морду не разбил! Кажется ему, медиум х...ев! Вон!!! Я сказал — ВОН!!!

Сотник выскочил, точно ошпаренный, а Анненков еще немного побушевал, прежде чем полковник Рябинин сумел обуздать потенциального атамана. Есаул постоял несколько секунд, затем занялся дыхательной гимнастикой. Сел, помедитировал, после чего достал портсигар и серебряную спичечницу и со вкус наслаждением закурил.

'Блин, ну поему они здесь такие?! Вроде и не тупые, а вот поди ж ты!.. То на разъезд напасть менжуются, то в одиночку готовы с шашкой наголо эскадрон вражеский атаковать... Интеллигенты, мать их так!... Вот и выходит, что кроме Маркина и послать-то некого. Только неспокойно как-то... Впрочем, как и всегда, когда приходится иметь дело с непрофессионалами. Этот 'любитель' тоже тот еще фрукт..."

Львов бесшумно отвел ветку и вгляделся в наступающие сумерки. Ага, вот и он, красавчик. Клиент. 'Наш интересант', как говорит Рябинин. Офицер. Командир отдельной саперной роты. Гауптман, надо полагать. Хотя может оказаться и майором, но это хуже. Если майор застрял на должности комроты — хреновый это майор. Разве что из молодых да ранних, но это тоже не айс. Выскочек не любят и инфу дают в обрез, только то, что действительно необходимо. Но, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят. А ворованному — тем более...

Штабс-капитан махнул рукой, и рядом с ним материализовался ефрейтор Семенов. Львов указал ему на часового, потом провел ребром ладони по горлу.

— Слухаю, вашбродь, — чуть слышно выдохнул ефрейтор и исчез.

А через десять минут исчез и часовой. Беззвучно, словно испарился...

Львов поднялся и, почти не таясь, двинулся к дому, в котором скрылся немецкий офицер. Следом за ним тенями встал и пошел добрый десяток бойцов его бывшей роты. Не оглядываясь, штабс-капитан показал рукой на окна, затем растопырил пальцы. От группы отделились четверо с Чапаевым во главе и бесшумно переместились к обоим окошкам мазанки. Все также, не спуская глаз с крыльца, Львов хлопнул себя по бедру, где вместо положенной шашки висел длинный кинжал. Этот жест означал требование обойтись без стрельбы. А уже в следующее мгновение штабс-капитан распахнул слабо скрипнувшую дверь.

— Wer da?

— Nicht wichtig , — ответил на том же языке Львов.

И коротко двинул поднявшегося ему навстречу гауптмана под ухо рукоятью кинжала...

— Ну вот, — Львов развалился на скамье, закинув ногу на ногу. — Вот тут все документы, которые имелись у нашего очаровательного гауптмана фон Данвица. — на стол легла битком набитая холщовая сумка. — А вот тут, — он небрежно бросил на стол кожаный планшет, — приказы от командования.

Он вкусно затянулся 'зефириной' и выпустил в потолок струю ароматного голубоватого дыма. Штабс-капитан гордился своей разведкой и ожидал похвалы.

— Гауптман за дверью? — больше для проформы поинтересовался Анненков.

— Ну так. А где ж ему быть, болезному? — Львов ухмыльнулся улыбкой довольного Чеширского кота, — Заносить?

— А что у него с ногами? — удивился Анненков-Рябинин. — 'Что он там натворил с пленным? Колено прострелил для сговорчивости? Мог, зараза...' — пронеслось у него в голове.

— Да все нормально у него с ногами, — хмыкнул штабс-капитан. — Я просто приказал его в брезент запеленать и нести.

— Зачем?!!

— А для испуга. Что пугает больше всего? Непонятное. Ну, вот я и... — и он неопределенно помахал рукой.

'Вот ты ж, психолог недорезанный! Курс психологии за речкой проходил, зачеты в Тирасполе сдавал, а диплом на Балканах защитил... Твою ж мать!'

Тем временем два здоровенных ефрейтора втащили слабо дрыгающийся сверток и, небрежно раскрутив его, вытряхнули на земляной пол расхристанного человека в форме немецкого офицера. Тот еще несколько минут неподвижно лежал, хватая ртом воздух, потом надсадно закашлялся, с трудом приподнялся и неуклюже сел, прямо там, где лежал.

— Mein Gott! Was war es? — выдавил он из себя, глядя бессмысленными глазами на Анненкова.

— Вы в плену, гауптман, — есаул подошел поближе и слегка наклонился над немцем. — Прошу вас быстро и четко отвечать на мои вопросы. Это и в ваших интересах: мне необходима информация, и я ее получу. А вот какими методами — зависит только от вас...

— Господин есаул, а давайте я ему ногу отрежу, — предложил на неважном немецком Львов, напуская на себя самое зверское выражение. — Заодно и поедим, а?

— Слушай, кончай дурака валять! — обронил Анненков-Рябинин уже по-русски. — Тоже мне, доктор Фрейд отыскался.

— Почему Фрейд? — удивился Львов-Маркин. — Я ж не яйца ему предложил отрезать...

— Заткнись, а?

— Все, все: уже заткнулся.

Напуганный до полусмерти гауптман отвечал быстро, не запирался и лишь изредка бросал полные ужаса взгляды на Львова, видимо ожидая, что этот сумасшедший русский сейчас действительно начнет резать его на куски. И именно поэтому прозевал тот момент, когда Анненков-Рябинин со словами 'Ну, вот, похоже и все...', неуловимым движением ударил пленника шомполом в ухо.

— Едрить, — только и смог произнести Львов, глядя на завалившееся кулем тело. — И эти люди запрещают мне ковырять в носу?

— А нечего в нем ковыряться, — усмехнулся одними губами Анненков. И, окинув товарища внимательным взглядом, добавил, — Смотрю, ты чем-то недоволен, твое благородие?

— Хм-м, — откашлялся Львов. — Знаешь, я, может, и не вовремя сейчас влезу, но все-таки, ты мог бы мне и моим ребятам хоть спасибо сказать. За такой-то подарок... — И он указал на валявшееся на полу тело.

Рябинин помолчал, затем взъерошил буйно вьющиеся иссиня-черные анненковские волосы и в свою очередь спросил:

— Спасибо? А за что, собственно? — И, предваряя возражения или вопросы штабс-капитана, пояснил, — Вы просто выполнили свою работу. Выполнили нормально. И за что же тут благодарить? Ты вот, когда инженером был, что каждый раз рабочих благодарил за то, что они смену отстояли? Или за то, что продукция без брака получилась?

Львов задумался, а затем произнес:

— Ну, нет, конечно, но иногда — хвалил. Особенно, если одна бригада свою работу выполнила, а остальные — нет.

— Вот из-за этого у нас социализм и провалился! — неожиданно зло бросил Анненков. — Привыкли хвалить просто за выполненную работу! Разбаловали всех, вот и результат... Ладно, — он сел к большому ящику, развернул карту. — Смотри. Вот здесь у них, — остро отточенный карандаш ткнулся в точку с надписью 'Ораны' , — железнодорожная рота. Вырезать ее сможешь?

— Один?!!

— Совсем дурак? Со своими, разумеется.

Ну-у-у... — Львов хмыкнул, — А благодарность перед строем будет?

— Посмотрим по результатам, — без улыбки сказал Анненков.

— Сделаем...

— Ну, вот и хорошо. А я с тремя сотнями наведаюсь вот сюда...

Карандаш вывел тоненькую стрелку, упершуюся острием в надпись 'Марцинканце' .

Анненков повел казаков к еврейскому местечку Марцинканце, где, по словам покойного гауптмана, располагался лагерь временного содержания русских военнопленных. Пройти сорок километров по лесу не очень сложно, если, конечно, вы к этому подготовлены. В противном случае, такая прогулка запомнится надолго.

Но для сибирских казаков литовские леса казались чем-то вроде парка или сада: сравнения с настоящим 'лесом' — тайгой, они не выдерживали. Лиственные деревья, слабый подлесок, отсутствие звериных троп — что это за лес такой? Так, баловство...

Казаки двигались двумя большими группами, сабель по двести каждая. Каждая из групп шла с собственным охранением и передовыми дозорами, практически без связи с соседями. Но если есть карты и есть люди, умеющие их читать, то связь особа и не нужна. Пока бой не начнется. Но уж что-что, а звуки боя услышать можно издалека.

Анненков-Рябинин взглянул на свою трёхвёрстку и тихо выругался: маршрут проложенный по этой бледно-цветной карте уже кончился. То есть, кончился не сам переход, а карта. Вздохнув, есаул вытащил из планшета немецкую трофейную пятикилометровку. Пошевелил губами, переводя названия, затем вытащил из нагрудного кармана френча карандаш с серебряным защитным колпачком и прочертил направление. После чего вынул из того же планшета лист бумаги, перекинул обе ноги на одну сторону седла, и принялся писать приказ второй группе, положив планшетку себе на колено. Подозвал к себе своего казака из наиболее сообразительных, и приказал:

— Скачи-ка, братец, к подъесаулу Черняку да передай: выходить к Марцинканцам запрещаю впредь до моего первого выстрела. А вот здесь, — он протянул безусому приказному записку, — маршрут следования по квадратам трофейной карты. Все понял?

— Так точно, вашбродь, — выдохнул приказный, с восторгом глядя на своего командира. — Дозвольте скакать?

— Скачи, скачи, братец. Да поспеши.

Но дополнительно подгонять юного приказного не стоило. Семен Гулыга, восемнадцати годов от роду, обожал своего есаула — настоящего лихого казака, и всеми силами старался как можно больше на него походить. Он так же, как и Анненков отчаянно лез в немецкие окопы, ходил за линию фронта — за винтовками и за славой, и достаточно быстро снискал себе славу отчаянного удальца. А подглядев как-то за утренней разминкой своего кумира, Гулыга постарался запомнить его странные движения и теперь с упрямством фанатика каждый день изгибался, прыгал или замирал в невероятных позах.

...Он гнал коня так, что казалось еще немного — и конь взлетит и помчится по низким облакам. Анненков отвел на доставку сообщения час, но он сильно недооценил юного приказного: Черняк читал распоряжение командира ровно через тридцать восемь мнут.

— Принимай вправо! — рыкнул подъесаул, ознакомившись с новыми вводными. — Сворачивай к ручью: руслом пойдем. И шевелись, станичники! Чай, не померли, чтобы так копаться.

На маленькое местечко Марцинканце опустился вечер, и суета дня замерла вместе с отгорающей зарей. Стихла брань соседок, шумные непоседы-дети разбежались по домам, маленькое стадо уже вернулось в стойла. Замерцали в мутных стеклах окошек огоньки, но скоро погасли и они, погружая Марцинканце в дремоту. Лишь трактир продолжал жить своей буйной, неумолчной жизнью, особенно теперь, когда рядом с местечком расположился батальон ландвера, охранявший сляпанный на скорую руку лагерь военнопленных.

Немецкие солдаты толпами валили в маленький трактир, желая съесть что-то, отличное от опостылевшего солдатского котла, залить тоску по дому скверной водкой, и просто почувствовать себя немножко не в армии. Трактирщик — старый пейсатый еврей, с висящим сизым носом, сбивался с ног, спеша обслужить нахлынувших новых посетителей. Его расплывшаяся жена уже не справлялась одна на кухне и взяла себе в помощь одну литовскую и одну польскую бабу, но все равно — заказов было слишком много, так что она предвкушала очередную ссору с мужем, когда она потребует третью помощницу. От этих размышлений говядина у нее получалась жесткой, рыба — пересоленой, а фаршмак — жидковатым. Только куры выходили из-под ее рук на загляденье: нежные, лоснящиеся жирком, сияющие золотистой хрусткой корочкой...

Именно такую курицу и заказал себе оберстлейтенант Шумахер, командовавший батальоном и бывший по совместительству комендантом VKGL-VI B . Он уселся за относительно чистый стол — 'только для господ офицеров, никого таки больше сюда не пускаем!', с чувством выпил рюмку сладкого самогона, настоянного на луковой шелухе и потому налитого в бутылку с криво наклеенной этикеткой 'Cognacъ', закурил сигарету и принялся ждать, когда же дочка хозяина грудастая Рахиль принесет ему ожидаемую жар-птицу.

Настроение у оберстлейтенанта было великолепным. Война начинала ему нравиться: боев нет и его ревматизму больше не угрожает окопная сырость, или дождь, или снег. Его ополченцы — зеленые сопляки и обросшие жирком старые служаки, не доставляли слишком много хлопот, щадя усталые нервы своего командира. И хотя его батальон носил нелицеприятное наименование Ersatz-Bataillon , но все-таки... Да и, положа руку на сердце: офицер, прослуживший в войсках больше тридцати лет, не принимавший участия ни в одной мало-мальски заметной кампании и дослужившийся за все это время лишь до оберстлейтенанта вряд ли мог рассчитывать на что-то большее. Зато здесь тихо, спокойно, жизнь течет размеренно и налажено, а страшные русские, оказывается, совсем не страшные, когда без оружия и за проволокой.

Рахиль, поводя могучим аппетитным бюстом поставила перед Шумахером надтреснутое глиняное блюдо, на котором в окружении оранжевых морковных кружочков, золотистых колечек поджаренного лука и натертой бордовой свеклы возлежала ОНА. Жаренная курица. Душистая, жирная, желанная, точно невеста...

Оберстлейтенант Шумахер налил себе еще рюмку этого сомнительного Cognacъ, опрокинул ее в рот, взялся за вилку и нож...

— Аufstehen! Hände hoch! — и несколько выстрелов, дабы развеять сомнения в решительности приказавшего.

Все бывшие в трактире: и Шумахер, и начальник его штаба гауптман Рашке, и батальонный адъютант лейтенант Хуммельштосс, и солдаты эрзац-батальона, и старый трактирщик, и даже грудастая Рахиль мгновенно оказались на ногах и подняли руки так высоко, словно пытались дотянуться до потолка.

В зале трактира оказались люди в форме русских казаков, но... ОНИ БЫЛИ ВООРУЖЕНЫ! Оберстлейтенант икнул, у него закружилась голова, а в брюках вдруг стало как-то очень горячо и мокро.

— Бросайте оружие на пол и выходите к двери, — приказал кто-то на отменном немецком, тщательно выговаривая слова, словно учитель в гимназии. — Кто дернется — стреляем без предупреждения.

Дергаться никто не собирался, и немцы медленно потянулись к выходу...

Атака на Марцинканце прошла практически бесшумно и бескровно. Разве что часовых на вышках вокруг лагеря пришлось упокоить винтовками с оптическими прицелами. Но, так как вышек насчитывалось всего пять, то и хватило для них всего двух снайперов, заранее подготовленных Анненковым в своей сотне. Да еще молоденький лейтенант, командир второго взвода первой роты, которая в эту ночь несла внешнее охранение лагеря, попытался поднять своих ополченцев в атаку, и был тут же расстрелян из двух десятков винтовок, бивших чуть ли не в упор.

Захваченных немцев загоняли в дощатые бараки, из которых предварительно выводили русских. Всего набралось две тысячи семь нижних чинов и двадцать четыре офицера. Нижних чинов Анненков приказал накормить из батальонного немецкого котла, а офицеров лично отвел в трактир, куда по этому случаю немедленно вернули трактирщика и его дочку. Еврею в общей сумятице кто-то из особо ретивых казачков исхитрился дать по шее, однако не сильно, и к моменту своего возвращения трактирщик и думать забыл об этой мелкой неприятности. Рахиль пострадала значительно сильнее, впрочем, пострадала или наоборот — вопрос оставался открытым. Да, конечно, она испытала на себе, что означает пристальное мужское внимание двоих лихих казаков из анненковской сотни. Вот только казак и старший урядник давно служили под началом своего есаула, а потому точно знали: прелюбодействовать дозволяется, но исключительно по взаимному соглашению участвующих сторон . Поэтому Рахили сперва были предложены две трехрублевые бумажки, затем цена выросла до семи серебряных рублей, а в конце концов обладательница роскошного бюста стала богаче на золотой полуимпериал, серебряный рубль, потертый четвертачок и трофейную серебряную марку . Так что в трактире пришлось обходиться без подавальщицы, а выставленным вокруг местечка дозорным — лишь облизываться, слушая сладострастные охи и ахи, доносившиеся с ближайшего сеновала.

Охотничья команда подошла к Оранам уже в темноте. Несколько разведчиков обошли разъезд с обеих сторон, и занялись исполнением приказа штабс-капитана — нарушить связь.

— Ну, шо, робяты? — фельдфебель Варенец окинул взглядом столб, четко выделявшийся черным на фоне серого, быстро темнеющего неба. — Хто на столб полезет? Хто у нас на ярмонках за сапогами ловчее всех лазал?

— Дык, эта... — рассудительно проговорил младший унтер-офицер Сазонов. — Пров Савельич, а для ча, к примеру, на столб лезти? Яё ж, проволовку энту, ловчее убрать можно...

— Ловчее? А ну-кось, покаж, как так?

— Дык эта... Я тут живо.

И прихватив с собой трех солдат Сазонов исчез в темноте. Варенец прислушался: от же черти! По самому по насыпу бегуть, а ни камушек не хрустнет, ни железо не бряцнет. Хорошо их благородие Глеб Константиныч обучил, значить. И то сказать: в иных ротах по сто, по полтораста душ уже схоронили, а ихняя рота — ровно заговоренная. В большом бою, оно, конечно, тоже православные ложатся — так на то и война, будь она неладна! А все ж за все время командирства у их благородия штабс-капитана тольки что пятнадцать мужиков и сгинули. Остальные — живы, слава богу. Пораненные, ясно дело, имеются, ну так оно и ничего: опосля лазарету — домой на побывку. А домой оно завсегда приятственно.

Где-то невдалеке раздались приглушенные голоса, затем что-то тихонько звякнуло, надрывно взвыла баба и тут же умолкла: должно быть чья-то крепкая ладонь зажала крикунье рот. А минут через десять перед фельдфебелем снова стояли Сазонов с солдатами. Варенец издал восхищенное шипение: каждый из стоявших перед ним держал на плече косу-литовку.

— Вот оно, значится, так, — Сазонов подошел к столбу, и каким-то очень привычным движением смахнул вниз провода. — Чичас, Пров Савельич, до другого столба сбегам, там тоже скосим. А проволовку — с собой. Во-первых — пригодится для ча, а во-вторых — пущай-ка фрицы поищут, чего взад тянуть.

— Ловко, — признал фельдфебель. — Ты давай-ка Сазонов, тогда и займись. А остальные: кому стоим, муфлоны, ровно бабы на сносях? Не спать, робяты! Собирай провода и мотай...

— Куда? — робко спросил кто-то из новобранцев и тут же получил сакраментальный ответ 'На муда!'

Солдаты любили Львова не только за сытную пищу и заботу об их жизнях. Умение говорить на простом, понятном для мужика языке, добавляло в копилку командира не мало весомых плюсов. И все в роте охотно перенимали меткие словечки, злые определения и ехидные ответы своего штабс-капитана, который и не замечал, что речь его подчиненных постепенно наполняется анахронизмами.

Сам же штабс-капитан в это время осторожно шел вдоль нескольких домов разъезда. Его интересовал длинный пакгауз, в котором, наверное, и обосновалась железнодорожная рота. Во всяком случае, других строений, способных вместить этих военных железнодорожников поблизости не наблюдалось...

Он молча поднял руку и рядом с ним бесшумно возник утер Чапаев. Львов указал на пакгауз и сделал движение, словно открывал дверь. Потом провел рукой по горлу и приложил палец к губам. Василий Иванович понимающе кивнул и потряс растопыренной рукой. Штабс-капитан показал ему четыре пальца — мол, четверых возьми с собой. Чапаев снова кивнул и исчез.

Как Львов не старался, но так и не смог разглядеть не то, что фигур посланных на съем часовых, а даже намека, даже неясных теней. Вот только стоял себе немец с винтовкой у плеча, а вот уже и не стоит. А вот и еще один исчез. Ну, ладно, пора идти — пообщаться с железнодорожниками Кайзеровской армии в приватной обстановке.

И тут кто-то тронул его за рукав. Львов мгновенно обернулся, а в руке у него, точно по волшебству возник длинный кинжал. Но это оказался всего-навсего подпоручик Зорич, который, отчаянно жестикулируя, пытался показать, что него имеется важная информация. Штабс-капитан отступил несколько шагов назад и присел, скрывая и себя и возможные звуки разговора за высоким плетнем.

— Ну?

— Глеб Константинович, там какие-то странные пруссаки стоят. Во-о-он там... — Зорич указал на небольшое помещение — то ли цейхгауз, то ли склад ремонтного оборудования, и продолжил взволнованным шепотом, — Форма у них странная. Не серая, а зеленоватая такая. Егеря, что ли?

— Егеря? Откуда им здесь взяться?

— Не знаю, но только это — не пехота. Может и не егеря, потому как кони у них...

— Много?

— Считать не стали, а на слух — десяток наверное...

'Ага... Десяток или больше лошадей, а по численности — чуть более взвода. Ну больше в этот сарай просто не затолкать... И кто же это у нас такие? — лихорадочно размышлял Львов-Маркин. — Ну, вспоминай, вспоминай, склеротик чертов! Конные егеря?.. Да не было в Кайзеровской армии такого рода войск. Какая-нибудь егерская тыловая команда? А какая? Что я вообще помню про этих долбанных егерей, образца 1914-1918? Нихрена'.

— Хорошо, Зорич, пойдемте, разберемся, с кем это нас свела нелегкая военная судьба.

Прихватив с собой 'Мадсен' и весь второй взвод, они, стараясь не шуметь, направились к приюту странных 'егерей'. В это же время подпоручик Полубояров с остальной охотничьей командой двинулся к пакгаузу.

Но бесшумного захвата не вышло ни там, ни там. У странных егерей тревогу подняли кони, которые, при приближении чужаков, принялись фыркать, храпеть, тревожно ржать и брыкаться. На шум из маленького склада выскочили несколько солдат, чьи мундиры и в самом деле напоминали егерские. Выскочили, и тут же рухнули под ударами клинков, но один все же успел заорать. Львов, плюнув на тишину, одним прыжком оказался в дверях склада и засадил очередь на весь магазин. В полумраке склада, скупо освещенного полудесятком маленьких керосиновых ламп, раздались вопли и стоны, но одновременно грохнула и пара выстрелов в ответ. Штабс-капитан, было, занервничал, быстро взял себя в руки и перекатом ушел в сторону, чтобы не оставаться мишенью на фоне открытых ворот. Еще катясь по полу, он заменил магазин, и, вскочив, врезал короткой туда, где мерцали вспышки ответной стрельбы...

У Полубоярова вышло еще хуже. Одновременно с охотниками по постам двинулась смена. И, естественно, подняла тревогу, наткнувшись на тела часовых. Пакгауз окружили, взяв под прицел все трое ворот, но пока взять немцев не представлялось возможным...

Если бы не пулемет, охотникам пришлось бы туго. Но мадсен короткими очередями прижал находившихся внутри к полу, а в ворота влетели точно наскипидаренные ефрейторы Семенов и Полозов, тащившие с собой последний запасной магазин и набитый патронами 'сидор'. Они мгновенно определились, где расположился их командир, и метнулись к нему.

— Вашбродь, во — патроны!

— Молодцы, своевременно, — короткая очередь распластала двоих немцев, а остальных снова прижала к полу. — Эй, господа! Сдавайтесь, ваше положение безнадежно. Сейчас ручными бомбами закидаем!

Немецкий у Львова хромал, но понять его было можно. Однако вместо капитуляции, снова прогремели несколько выстрелов. Штабс-капитан прислушался...

'Хех, а палит-то он из люгера. Видать, солдатики до винтарей не добрались. Ну-ну...'

— Офицер, я уважаю вашу храбрость, но с 'Парабеллумом' против пулемета много не навоюешь! Сдавайтесь, гарантирую жизнь и гуманное обращение...

Нет ответа. В этот момент Семенов вдруг оторвался от набивки магазина, прислушался, а потом огромным охотящимся котом сиганул куда-то в темноту склада. Короткая возня, густой мат и жалобный вскрик.

— Усе, вашбродь, упокоил мазурика, — Семенов встал во весь свой немалый рост. Остальных можно вязать: винты у их в пирамидах, туточки стоят...

Львов позвал остальных из взвода, и скоро склад наполнился шумом, бранью, радостными возгласами и обиженным ворчанием. Семенов чутьем охотника-уральца угадал, где прятался прусский лейтенант, а слабый щелчок подсказал ефрейтору, что у противника кончились патроны. И он рискнул, и выиграл. В темноте склада нож оказался сильнее незаряженного пистолета.

Лампа разожгли, и Львов оглядывал помещение. Действительно, егеря... вроде бы... Он наклонился к мертвому лейтенанту, вглядываясь в красивое, породистое лицо, уже подернутое смертной бледностью.

— Хороший был воин, — сказал он, наконец. — Храбрый. Похороните его, братцы...

— Ага, ща! — вдруг выдал Семенов зло. — Он же, гнида така, вас зацепил, вашбродь, а вы — туда же, хоронить. Псам его скормить, и вся недолга!

Львов удивленно огляделся и, увидев залитый кровью левый рукав кителя, почувствовал резкую, дергающую боль, такую сильную, что невольно зашипел, со свистом втягивая сквозь зубы воздух.

— Зацепил — служба у него такая, Семенов, — выдавил он из себя. — А мы, все-таки — нормальные люди, и должны смелость уважать... — Подумал и добавил, — Сложись дела по-иному — могли бы плечом к плечу воевать.

Семенов ничего не ответил, потому что в этот момент кто-то из полумрака заорал:

— Вашбродь! Бежите сюды! Тута пулеметы!

Львов поспешил на голос, и через пару минут осматривал великолепный трофей: восемь пулеметов на каких-то незнакомых колесных станках.

— А ну-ка, ребятки — он повернулся к своим солдатам. — Тащите-ка мне вон того тощего с погонами фельдфебеля. А вы, Иван Николаевич, — обратился штабс-капитан к Зоричу, — извольте-ка взглянуть. Не знакома система?

Подпоручик подошел, оглядел трофеи и задумался.

— Нет, господин штабс-капитан, впервые вижу. И не слыхал про такие никогда... — Он виновато развел руками, — Вроде и похожи на 'Максим', а сразу видно, что не то...

В это время к офицерам подвели пленного фельдфебеля.

— Имя, фамилия, часть? Быстро, иначе... — Львов обдуманно не закончил фразу, помня о том, что неопределенность пугает уже сама по себе.

Фельдфебель вытянулся и с достоинством доложил:

— Йгоанн Кунтц, фельдфебель шестой прусской линейной пулеметной команды.

— Пулеметной команды? От какого же вы полка? От егерского?

— Никак нет, — фельдфебель позволил себе немного расслабиться. — Мы — линейная команда, приписанная к первой армейской дивизии. Подчинялись семнадцатому армейскому корпусу, а теперь должны были следовать в четвертую кавалерийскую дивизии, которой и передаемся в подчинение.

— Так, ясно. Что за система пулеметов?

— Дрейзе MG 08/15, господин гауптман.

— Вы хорошо разбираетесь в русских званиях, фельдфебель?

— Я готовился к сдаче экзамена на офицерский чин.

— Очень интересно... Уведите, пока...

Львов занялся пулеметом и вскоре разобрался в его схеме. Зарядил, разрядил, попробовал разложить станок... 'Хорошо, что захватили именно такие, — думал он про себя. — Они на вьюках перевозятся, да и, пожалуй, полегче нашего максимки будут...'

— Так, братцы, а ну-ка взяли два этих пулемета и к подпоручику Полубоярову. Пора заканчивать эту комедию, а то неровен час кто-нибудь еще заглянет на огонек...

Через полчаса все было кончено. Железнодорожная рота, последние двадцать минут изнемогавшая под сосредоточенным огнем четырех пулеметов, капитулировала. Немцев выводили из пакгауза, сгоняли в кучу, и вскоре они просто тупо сидели на влажной от утренней росы земле под бдительной охраной взвода охотников. Львов проверил трофеи, отложил в сторону несколько распоряжений с пометкой 'Streng geheim' , внимательно изучил карту, а затем подозвал к себе Зорича и Полубоярова.

— Вот что, Иван Николаевич и Порфирий Иванович, есть у меня к вам вопрос. Что будем с пленными делать?

— То есть как? — растерялся Зорич, а Полубояров, видимо уже что-то поняв, уточнил с холодной вежливостью, — Вы предлагаете их убить, господин штабс-капитан?

— А вы что предлагаете, господин подпоручик?

— Но господа, господа, разве можно так? — Смешавшись, Зорич даже тряхнул головой, словно пытаясь отогнать от себя страшное видение — Мы же должны их доставить в лагерь...

— Ваня, не дури, — все так же холодно бросил Полубояров. — Где эти лагеря, и как ты их собираешься туда доставить? По воздуху?

Львов внимательно оглядел Порфирия Полубоярова, но ничего не сказал.

— Но так же нельзя...

— Так предложи свое решение, Ваня. Расскажи нам, как можно?

Зорич потрясенно молчал. Львов подошел к Полубоярову, взял его за руку:

— Значит так. Вы, все понимаете, так что играть в прятки не стану. Сегодня я возьму это на себя, но следующий раз — за вами, Порфирий Иванович. Берите все пулеметы кроме двух, три взвода и двигайтесь к Марцинканцам. Я вас догоню.

Под командой Полубоярова большая часть охотников двинулась вдоль железнодорожного полотна. Оставшиеся со Львовым солдаты, получив приказ деловито устанавливали пулеметы, подтаскивали коробки с лентами, проверяли винтовки...

— Дядька Силантий — спросил тихонько рябой рыжий первогодок Кузякин. — Это что ж: мы щас ерманцев... того?..

— А что? — поинтересовался унтер-офицер Петров. — Поджилки затряслись?

— Дык... Не по-божески это.

— Ну да? — удивился унтер. — А скажи-ка мне, друг ситный: помнишь ты, как о девятом годе конокрада спымали? Помнишь, аль нет?

— Помню, как не помнить — Кузякин, родом из той же деревни, что и Петров, кивнул головой. — Яво ишо на кол садили... всем обчеством.

— Верно, — Петров достал кисет и свернул цигарку. — А ты что в те разы делал?

— Дык... Кол я стругал, дядька Силантий, нешто ты забыл? Ты ж мне сам и велел: стругай, говоришь, раз батьки нету, стал быть — старшой. Я, то есть...

— О как! А скажи-ка мне, Спиридон Кузякин: на кол садить по-божески, али нет?

— Дык... Ён же лошадей бы свел — чем пахать? Поперемерли б с голоду-то.

— Значит, за коней — на кол, и ладно, а ерманца, что землю твою забрать желает, с пулемета — не по-божьи?

Кузякин задумался. В таком ключе он себе войну еще не представлял. По всему выходило, что дядька Силантий прав, но все-таки какой-то червячок оставался и сосал простую Кузякинскую душу.

— Целик — один! По фронту — ОГОНЬ! — громыхнул Львовский голос, и два 'Дрейзе' ударили по сидящим немцам длинными очередями. Одновременно захлопали винтовки, а потом все стихло. Пулеметы деловито разобрали, навьючили на лошадей, и охотники поспешили следом за ушедшими товарищами. Петров подъехал к Кузякину, увидел, что тот все еще мается и негромко, почти ласково сказал:

— Дура ты, Спирька. Приказ для солдата — первеющее дело. Приказ тебе ихбродь отдал? Отдал. Стал быть, на ем и грех.

И, заметив, что Кузякин повеселел, тут же отъехал в сторону.

В Марцинканце тем временем шли 'переговоры на высшем уровне'. А как еще можно назвать беседу полковника — командира 97-го Лифляндского полка из состава 25-го корпуса с командиром 4-го Сибирского казачьего полка?

Полковник Иван Иванович Крастынь воздал должное жареной курице, которая так и не досталась оберстлейтенанту Шумахеру, выпил несколько рюмок того самого удивительного напитка, носившего не менее удивительное название 'Cognacъ' и теперь настаивал на том, что как старший по званию, он просто обязан возглавить прорыв группировки русских войск из окружения...

— ...Есаул, в конце концов я не только старше вас по званию, но и просто, по годам старше. Мой опыт военного, участвовавшего в Ляоянском и Мукденском сражениях, вряд ли не стоит учитывать. И поэтому я настоятельно прошу — нет! — я требую, чтобы весь наш сводный отряд прорывался вместе на соединение с главной частью войск.

Услышав об участии в сражениях Русско-Японской Анненков, до этого молча слушавший и тихо зверевший, насторожился и внимательно оглядел сидящего перед ним полковника. Его очень заинтересовали награды. 'Та-а-ак-с... 'Стасики' три и два, 'Аннушки' три и два... Только 'Владимир с мечами' — боевой, но он какой-то невразумительно новенький... Ох и заливаешь ты, высокоблагородие, насчет своих военных подвигов: участвовал бы ты хоть при Мукдене — новенький 'Володя' третьим бы уже был. А то, глядишь, и 'Георгия' бы отхватил'

Анненкову ужасно захотелось высказать в лицо этому 'временно исполняющему обязанности командира полка' все, что он думает о бойцах героического тыла, но полковник Рябинин задавил это желание на корню, и лишь негромко попросил Крастыня:

— Вы, господин полковник, не слишком-то щеголяйте своими подвигами против японцев. Не дай бог, кто-нибудь еще на ваши награды взглянет, да и сложит два и два ... Некрасиво может получиться.

Иван Иванович поперхнулся подкрашенным луковой шелухой самогоном, закашлялся, а потом долго молчал. Наконец выдавил:

— Я очень просился на фронт, есаул. Можете мне не верить, но... — он виновато пожал плечами.

— Верю, — коротко сказал Анненков-Рябинин. — Судьба нас не балует, что есть, то есть. Господин полковник, я пойду со своими людьми в рейд по тылам противника, и даже если бы вы были генералом, вам все равно не удалось бы меня остановить. Поверьте, что урона немцам от нашего рейда будет куда как больше, чем от прорыва к нашим.

Крастынь задумался и вдруг горячо спросил:

— Слушайте, Борис Владимирович, а возьмите и меня с собой, а? Возьмите, я не буду вам обузой! Я солдат и...

— Иван Иванович, — укоризненно покачал головой Рябинин. — Ну вы сами-то не понимаете, что этого я сделать не смогу? Во-первых, кто-то должен возглавить выход освобожденных пленных. Кто это сделает лучше вас? Во-вторых, уж извините — возраст. Я знаю, что говорю... — Он закурил, — Сколько вам? Сорок девять? Пятьдесят?

— Пятьдесят два, — вздохнул Крастынь и потупился.

— Ну, вот, пятьдесят два. И вы хотите, черт знает сколько верст, проскакать в седле? Ночевать под открытым небом в грязи, а то — и в снегу? Полноте, Иван Иванович, дорогой. Вам пора уже в генералы выходить, дивизию, или хотя бы бригаду принимать: Владимира-то вы, вижу, честно заработали. Ну, не держите на нас сердца: не могу я вас взять с нами в рейд.

Полковник молча налил себе стакан самогона и молча его выпил, после чего впился в остатки курицы.

— Есаул, — наконец произнес он глухо, — а ты мне роту дай. Дай мне роту, и посмотрим: могу ли я спать в грязи и скакать за тридевять земель?

Анненков задумался. Крастынь был честен, и действительно рвался в бой. Его звание... Ну, что ж: полковник готов командовать ротой? Бывало и такое, только в другие времена и в другой армии. Но русские — русские всегда!

— Как в плен попали, Иван Иванович? — спросил он, закуривая новую папироску. — Только, чур, не врать.

При последних словах Иван Иванович, было, вскинулся, но взял себя в руки и сказал просто:

— Глупо попал, Борис Владимирович. Сонного взяли. Германская кавалерия вырезала наши посты, а потом... — Он сокрушенно помотал головой, — Проснулся, а на меня две винтовки смотрят. Я — за револьвер, а мне — прикладом в грудь...

— Понятно...

Полковник Рябинин вдруг поймал себя на мысли, что если бы две винтовки наставили на него, то у этих стрелков быстро появились бы проблемы со здоровьем. Вплоть до летального исхода. Впрочем, он тут же отбросил подобные размышления и обратился к Крастыню:

— Хорошо бы получить от вас данные об офицерах, которые могли бы пригодится нам в нашей... м-м-м... операции. Кто, так же, как и вы, захотел бы принять в ней участие. Сможете?

— Пожалуй, — кивнул головой тот. — Вам написать, или запомните?

— Постараюсь запомнить, — одними губами улыбнулся есаул.

— В таком случае, рекомендую вам штабс-ротмистра Васнецова. Отчаянный молодой человек, в плен попал оглушенный, но, по рассказам его драгун, бился, как лев.

— Отлично, поговорю с ним. Еще кто-то?

— Поручик Ванценбах. Легкое ранение головы, но в седле сидеть сможет. Прекрасный офицер, я его с четырнадцатого года знаю.

— Поговорите с ним сами, раз хорошо его знаете. Еще?

— Штабс-капитан Дубасов. Родственник адмирала, хотя и дальний. Из гвардии перевелся в действующую армию. Георгия заслужил.

— Хорошо. Кто-нибудь еще?

Крастынь замялся:

— Видите ли, Борис Владимирович, я не успел с остальными сойтись накоротке. Так что...

— Понял, спасибо и на том. И вот еще что... — Анненков впился взглядом в пожилого полковника, — Свободной роты для вас у меня нет. Соберите ее из тех, кто был с вами в плену. Оружие дадим, остальное — на ваших плечах.

Полковник Крастынь поднялся, одернул мундир:

— Я вас не подведу, господин есаул. Располагайте мной по своему усмотрению. А сейчас — прошу извинить. Я пойду к своей роте.

И с этими словами он вышел из трактира, едва не столкнувшись в дверях с входящим Львовым.

Есаул посмотрел на плюхнувшегося за стол товарища и задержал взгляд на левой руке, висящей на перевязи:

— Это что?

— Стреляли... — с интонацией Мишулинского Саида ответил Львов.

— А ты?

— Тоже...

— И как?

— Они велели передать, что больше не будут... — Штабс-капитан принюхался, — А пожрать здесь дадут?

Анненков жестом подозвал трактирщика и бросил на стол 'синенькую' :

— Сделай так, чтобы мой друг остался жив, но надолго позабыл о еде.

Пейсатый трактирщик часто-часто закивал головой.

— Таки вам сначала одну курочку, или сразу две?

— Сразу три — хмыкнул Львов и повернулся к Анненкову — Что-то ты уж очень много даешь, братишка. Давай-ка по куре, и выпить. Если не хватит...

Тут он неуклюже полез в левый карман правой рукой за бумажником, но есаул остановил его:

— Хватит, еще и останется. Тут из выпивки — только самогон, так что пяти рублей хватит за глаза.

Еврей-трактирщик печально вздохнул, но возразить не посмел и побрел отдать распоряжения на кухню. Тем временем Анненков спросил товарища:

— Как дела в Оранах?

— Нормально. Кроме меня никто не пострадал, связь нарушена, разъезд взрывать не стали. А еще у меня для тебя подарочек есть, даже два...

— Интересно, и что это за подарочки такие?

— Ну... — Львов уставился в потолок, — Да так, ничего особенного. Горн для твоих казаков надыбали. Красивый такой, серебряный...

— Не тяни, не на экзамене... Я ж по твоей довольной морде вижу, что ты что-то полезное раздобыл.

— Да ну, какое там 'полезное'. Так, по мелочи... — Судя по всему, Львов собирался изгаляться и дальше, но, увидев суровое лицо и заледеневшие глаза есаула, передумал, — Пляши, твое благородие. Восемь пулеметов вьючных тебе приволок. К ним патроны, четыре двуколки для боеприпасов, ну и всякое там остальное, включая ЗИП.

Анненков-Рябинин некоторое время осмысливал услышанное, а потом спросил коротко:

— Откуда там такое богатство? У железнодорожников пулеметы нашлись?

— Да нет, — махнул рукой Львов и поморщился: от резкого движения заболела рана. — Линейная пулеметная команда там обнаружилась. Следовали к своей кавдивизии, ну вот мы и...

— Молодцы! — искренне похвалил есаул. — Действительно молодцы. А с рукой что?

— Фигня. Сквозное ранение мягких тканей, кость не задета. Поболит и перестанет...

— Ты сейчас самогоном продезинфицируй, — приказал Анненков, — а то, не ровен час — гангрену поимеешь.

— Не... Ежели что, так это она меня поимеет...

— Веселый ты, я смотрю, — покачал головой Анненков-Рябинин. — Все в солдатики никак не наиграешься?

Львов-Маркин помолчал, подумал и ответил спокойно:

— Знаешь, по всему выходит, что да. Видно, не настрелялся в свое время досыта. Вот теперь и добираю...

Анненков только вздохнул.

5

На следующее утро, отряд Аннекова, пополнившийся на четыреста шестьдесят семь нижних чинов и семерых офицеров готовился к выходу в рейд. Остальные освобожденные пленные под командой капитана Радзиевского собирались идти в противоположную сторону. Они уже построились в колонну по четыре и ждали только приказа к маршу.

Анненков, Крастынь, Львов и Дубасов последний раз беседовали с Радзиевским.

— Значит, лесом до Вавиорки, а там держите строго на восток. Выйдете к Новогрудку, если конечно он еще наш...

— Не советую ввязываться в драки, — сказал Анненков. — Патронов у вас — по пятидесяти штук на ствол, этого на хороший бой маловато. Да три сотни вообще безоружных, с лопатами и кирками. Так что если встретите что-то совсем небольшое: взвод там, или неполную роту — режьте всех, без сомнения. Заодно и довооружитесь. А вот с подразделением большей численности — не советую...

— Не советую, съедят , — промурлыкал Львов.

Анненков поморщился, но Крастынь подхватил идею штабс-капитана и с жаром поддержал его:

— Вот именно, Петр Юзефович. Беспременно съедят!

Радзиевский еще раз заверил всех, что он учтет все пожелания и предложения, затем отдал честь и через минуту полторы тысячи человек пришли в движение. Колонна втянулась в лес и скоро совсем исчезла из виду. Некоторое время об ушедших еще напоминали кружащие над верхушками деревьев вспугнутые птицы, но вот пропали и они.

Анненков повернулся к своим офицерам:

— По коням, господа. Пора и нам...

...Через два дня сводный отряд вновь собрался на останках разрушенного хутора. Теперь он насчитывал больше тысячи человек и фактически представлял собой кавалерийскую бригаду. Анненков-Рябинин так и эдак прикинул, просчитал возможности своей маленькой армии и окончательно уверился в том, что пора идти на Ковно — наносить визит в штаб Германского Восточного фронта. Для выработки маршрута он и пригласил к себе командиров своих подразделений.

Все собрались в штабном блиндаже, который недавно закончили строить пленные немецкие уланы и гусары. На вполне естественный вопрос штабс-ротмистра Васнецова о том, на кой ляд понадобился есаулу блиндаж, если все равно скоро уходить, Анненков ответил с усмешкой, что ему нужен не блиндаж, а нужно, чтобы пленники убряхтались по полной и даже помыслить не могли о побеге или бунте. С такой постановкой вопроса Васнецов еще не сталкивался, но, поразмыслив, нашел идею глубоко верной. Он даже, собрался, было, заставить драгун своего полуэскадрона заняться чем-то подобным, дабы не сидели без дела и не натворили чего от скуки, но есаул запретил.

— Если вам и вашим солдатам нечем заняться, то ступайте-ка к штабс-капитану Львову: он вам быстро дело найдет...

Васнецов не ждал беды и ничего плохого в совете Бориса Владимировича не усмотрел, а потому отправился к Львову. И через полчаса уже ползал по грязной земле, проклиная все и вся, а вместе с ним ползали его подчиненные, проклиная своего командира и этого изверга, новоявленного Ирода — штабс-капитана Львова, чтоб у него чирей в интересном месте вскочил!

Ползаньем дело не закончилось — в арсенале пыток у Львова также имелись занятия рукопашным боем, стрельба навскидку, изучение пулемета и еще много такого, что нормальному офицеру и в голову не придет.

Однако всему на свете приходит конец и после четырех дней интенсивной подготовки Анненков наконец решил, что его бригада готова к активным действиям. Накануне он беседовал об уровне подготовки со Львовым-Маркиным, и тот усомнился в степени готовности бойцов сводного отряда. Но полковник Рябинин в кратких, энергичных выражениях сообщил своему товарищу, что первичная подготовка у бойцов есть, а более глубоким обучением займутся более строгие учителя. Немцы. И нечего мне тут ля-ля...

Офицеры собрались в блиндаже и расселись вокруг грубо, но крепко сколоченного стола, на котором лежали трофейные немецкие карты. На большой двадцатикилометровке стрелки обозначили маршрут следования, а рядом лежала стопа листов писчей бумаги, с разработанными заданиями на марш. Этой работой последние три дня и занимался импровизированный штаб господина есаула, руководство которым он безропотно возложил на Львова в дополнение к прежним обязанностям.

Господа офицеры изучили маршрут, обсудили задание на марш и высказались в том смысле, что можно уже завтра выходить в направлении на Ковно. Общему решению воспротивился только Львов, который всем своим видом показывал полнейшее несогласие с решением командира...

— ...Скрытно движемся вдоль дорог, соблюдаем маскировку! — Скомандовал Анненков и повернулся ко Львову, — Ну, что там у тебя?

— Проблемка, ваше благородие, — Львов-Маркин характерно почесал нос и поправил несуществующие очки. — С картами у нас проблема. Нет карт на эту местность. На ближайшие пятнадцать кэмэ есть, а дальше — все...

— Совсем нет? — уточнил есаул. — А это что?

И он ткнул пальцем в двадцатикилометровку, в углу которой красовалась пометка GroßeGeneralstab . — Это мне мерещится?

— Вот бля... ха-муха! Это — мелкомасштабная карта, господин есаул. Вы б еще по глобусу командовали. Крупного масштаба нет. Напоремся легко: всякую мелочь, типа временных дорог, смолокурен, отдельно стоящих зданий в масштабе 1:2 000 000 никто не обозначает...

Анненков помолчал, поиграл желваками...

— Та-а-ак...

— Это еще только пол 'так'. А вторая половина 'так' — припасов у нас дня на три, не больше.

— Считая сегодняшний?

— Увы... Причем основная проблема — с лошадьми. Возимого запаса овса хватит только на сегодня, потом придется переводить на подножный корм...

Анненков-Рябинин снова помолчал, а потом попросил:

— Поройся-ка в памяти, Глеб Константинович: ты же здесь воевал. Крупное имение, латифундия какая-нибудь поблизости имеется?

Теперь пришел черед задуматься Львову. По нему было видно, что он прикидывает и так и эдак, но все никак не может вспомнить ничего подходящего...

— Есть! Есть крупное поместье! — вдруг просиял он. — Поместье Валевских! Правда, не больно-то близко — до него километров сто-сто двадцать будет. Но уж поместье реально здоровенное!

— Вспоминай еще: припасы там найдутся?

— Должны быть. Там одних работников — человек триста, да лошадей, поди, столько же, да еще...

— Достаточно. План нарисовать сможешь?

— Не-а... — Львов огорченно развел руками, — Я там и не был никогда... — Он криво усмехнулся, — Я не люблю пшеков, ты же знаешь...

Рябинин сухо рассмеялся:

— Балы, симпатичные паненки, польская кухня... И от всего этого ты отказался? — Он вдруг подмигнул, — Уважаю! Не можешь поступиться принципами. Прямо Нина Андреева ... Это, господа, была у нас супруга инспектора гимназии. Мы ее с Глебом Константиновичем имели 'счастье' оба знавать... — тут же пояснил он собравшимся.

Никто, кроме есаула, не обратил внимания на Львова, который одними губами, без звука, обозначил: 'Ты что плетешь, гад?..'

Крастынь наклонился к Ванценбаху и тихо шепнул:

— Кажется, хорошо, что Петр Юзефович ушел... Могла бы и дуэль быть...

Ванценбах также тихо ответил:

— Бог с вами, господин полковник, какая дуэль? Это было бы убийство... — Он уже успел познакомиться накоротке с учебой Львова и Анненкова, и имел счастье наблюдать, как Львов отбивался от троих нападающих, а потому закончил, — Я бога благодарю, что я — швед. К шведам Глеб Константинович неприязни не испытывает... кажется...

Анненков поднял руку, призывая всех к тишине:

— Господа офицеры, мы выдвигаемся к имению Валевских. Васнецов и Черняк со своими отрядами обеспечивают боевое охранение по флангам. Глеб, берешь половину своих и — в передовой дозор. Выступаем в пять ноль-ноль. Вопросы? Предложения, дополнения? Нет? В таком случае все свободны. Глеб Константинович, задержитесь...

Зорич, выходивший последним, услышал, как Львов произнес негромко: 'А вас, Штирлиц, я попрошу остаться...', но не придал этому значения. За штабс-капитаном давно укрепилась слава любителя непонятных слов и выражений, значения которых никому не понятны, а сам объяснять отказывается наотрез...

— Ну, и какого черта я узнаю об этом только сегодня? — поинтересовался Анненков-Рябинин, когда часовой закрыл дверь, оставив их вдвоем. — Что, раньше не мог сообщить?

— А когда?! — окрысился вдруг Львов. — Ты на меня навалил столько, что я скоро как меня зовут забуду! Физподготовка новичков — плевать, что у меня рука ранена, работа с оружием — спасибо, что хоть холодняк на себя взял, минно-взрывное дело, и — до кучи! — начальник штаба! Я что — двужильный, или у меня головы две, а ног — четыре?

Анненков молчал, ожидая, пока его товарищ спустит пар, а когда тот слегка успокоился и перестал сердито сверкать глазами, усмехнулся:

— Ты ведь рассказывал, что начальником был. И батареей, вроде, командовал. И что — каждую пушку бегал лично заряжать и наводить? Или у каждого станка, или что там у тебя было, сам лично танцевал? Ни мастеров, ни бригадиров, ни командиров огневых взводов у тебя не было?

Львов обиженно засопел. А Анненков продолжал:

— Ты, друг дорогой, решил сам все на себя взвалить, а теперь меня винить? Не-е-ет, так у нас любовь не получится. Кто тебе мешал из своих унтеров и ефрейторов на физуху поставить? Того же Василия Ивановича? Я? А с пулеметами у тебя только ты один работать и умеешь? Ты, давай-ка, не наговаривай на своих хлопчиков: они у тебя сообразительные и понятливые, а ты их в загоне держишь. Все грудью своей норовишь прикрыть, мать-героиня, понимаешь.

Понимая, что есаул-полковник прав, Львов пристыженно молчал.

— Значит так — подытожил Анненков. — Ты — начальник штаба сводной партизанской бригады, а по совместительству — начальник бригадной разведки. Вот этим и занимайся, и чтобы больше я тебя так не песочил, а ты меня так не подводил! Вопросы?

— Никак нет — вздохнул Львов. — Разрешите идти?

— Не разрешаю. На-ка вот, — Анненков протянул другу свою флягу. — Глотни, полегчает... И ступай штабными делами заниматься: задание на марш рассчитать и мне — на утверждение...

В имении Валевских ждали гостей. Собирались приехать соседи: пан Смолецкий с супругой и дочерью, пан Микульский с двумя племянницами, и пан Туск с супругой. Туска соседи не любили: был он глуп, точно бревно, необразован, словно пещерный житель, да к тому же — подхалим и лизоблюд, готовый кланяться любой власти и даже с русским исправником всегда здоровался первым. Но его супруга Малгожата, отличавшаяся красотой и любвеобильностью примиряла соседей с фактом существования ее мужа. И пан Валлевский, и двое его сыновей, и пан Смолецкий с сыном и племянником, и пан Микульский, и русские офицеры до и в начале войны, и германские офицеры теперь — все они имели счастье оценить убранство спальни красавицы Малгожаты, и наградить пана Туска дополнительными украшениями на голове.

Приглашены были также офицеры штаба тридцать восьмого резервного армейского корпуса и стоявшей рядом пятой гвардейской дивизии. Общество обещало быть блестящим, и старый Франц Валевский расстарался во всю. Столы ломились от яств: запеченная оленина и паштеты из дичи, нежнейшее фрикасе из молодых гусей и изысканные французские раковые супы с сыром и без, ростбиф и свинина в пивном соусе. Рейнвейн здесь соседствовал со старкой, а балтийская сельдь — с астраханской икрой. На десерт повара приготовили мороженое с коньяком и торт, на котором красовались выполненные из сахара и марципана прусские каски и сабли.

Нельзя, однако сказать, чтобы ясновельможный Франц так уж любил немцев. В прошлом году, когда тут стояли русские, он задавал такие же пиры и такие же балы. Надо же в конце концов выдать замуж засидевшуюся в девках Юстысю — беспутную дочку, позднего ребенка, которую баловали все Валевские. И добаловали: Юстыся чуть было не отправилась по этапу в Сибирь, за членство в этих клятых 'Угольках' и шашни с дурнем Пилсудским, курва его мать! Вот кто теперь захочет взять такую девку, хоть бы и с таким приданным? Из местных — никто: всем известно, какие нравы в этих 'углях' царили — Клеопатра бы позавидовала! А офицеры — да что они могут знать? Да к тому же они все либо москали, либо немаки. Таких и не жалко. И на приданном можно сэкономить: нечего кормить всяких лайдаков.

Майор Лампрехт из пятой гвардейской привел еще и дивизионный оркестр, так что танцы предстояли великолепные. Франц Валевский закатил глаза и причмокнул губами. Вот когда в девяносто третьем году были большие маневры, он дал восемнадцать балов, да каких! Гостей — больше сотни, танцы, игра... Микульский тогда выиграл у какого-то графа — офицера гвардейской артиллерии, — двести восемь тысяч рублей!!! А покойный князь Адам Пузына проиграл свое Виленское имение в две тысячи десятин безвестному армейскому поручику. Кажется — драгуну.

Пан Адам потом долго выкупал имение: и сам ездил в Петербург, и дочерей посылал хлопотать, и в конце концов сумел уломать счастливчика продать обратно родовое гнездо. Интересно, сколько потом у Пузын народилось внуков-байстрюков? Пан Валевский хихикнул. А княжны Пузыны были чудо как хороши! Особенно средняя, Зофия... Зосенька... Эх, бывало...

Но тут появление гостей отвлекло Франца Валевского от приятных воспоминаний. Подъехал автомобиль, на котором прибыли начальник штаба тридцать восьмого корпуса генерал-майор Ципсер в сопровождении двоих адъютантов. Следом за автомобилем подкатил сверкающий новым лаком экипаж, в котором гордо восседали пан Туск со своей любвеобильной супругой.

Пан Валевский лично вышел на встречу господина Ципсера, и лично сопроводил его в залу, где и занял приятной беседой. Впрочем, ненадолго: подъехали еще гости, грянул оркестр, и по зеркальному паркету закружили первые пары. Пан Валевский угостил генерала Ципсера старым коньяком — ровесником победы германского оружия под Мецем и Седаном, и поинтересовался насчет поставок для нужд армии хлеба, сала и фуража. Ципсер благосклонно пообещал составить протекцию гостеприимному хозяину и свести с нужными людьми из интендантуры.

Юстыся Валевская танцевала с офицерами, пленяя их своими грацией, красотой и легкостью манер, но одновременно шокируя своими мыслями о некоей непонятной 'независимости' мифической Польши.

— Разве вы не понимаете, герр обер-лейтенант, что поляки должны быть свободными? — с жаром наседала она, на своего кавалера, гвардейца фон Рауха. — Свобода — неотъемлемая часть самосознания любого поляка!

— Но, мадмуазель, почему же только поляка? — сопротивлялся фон Раух, который в бытность свою студентом в Геттингене близко сошелся с анархистами. — Свобода — для всех. Почему вы выделяете поляков?

Задавая этот вопрос, он аккуратно сместил руку с талии обольстительной националистки, на... в общем, чуть-чуть пониже...

— Потому что поляки достойны ее больше всех! — обдавая офицера ароматом французских духов с жаром вещала патриотка, не обратив внимания на маневры его руки. — Разве вы не согласны?

Обер-лейтенант сдвинул руку еще ниже, ощутил приятную упругую округлость, и согласился с доводами возмутительницы спокойствия. Ободренная этим, Юстыся продолжила убеждать немца в богоизбранности польского народа и необходимости немедленного создания польского государства. Фон Раух переместил свою прекрасную пропагандистку за портьеру, к окну, и принялся подтверждать каждое слово польской Боудикки страстным поцелуем.

Бал шел своим чередом. Уже напился пан Туск и теперь с пьяной самоуверенностью разглагольствовал о том, что вся Европа должна объединиться и поставить Россию на место, уготованное ей самой историей — место прислужницы Польши. Уже пани Туск исчезла куда-то вместе с майором Лампрехтом. Уже Крыся Смолецкая уловила в свои сети сразу троих молодых офицеров из штаба корпуса и теперь флиртовала со всеми тремя...

Оркестр старался во всю. Вальс сменял падеспань, мазурка — вальс, и кружились, кружились пары. Гости постарше уютно устроились за ломберным столом и уже чиркал по сукну мелок, отмечая взятки и робберы... Ах, господа, какая война? Война — это там, где-то, где кровь, грязь и смерть. Да и какое дело цивилизованным людям до какой-то войны? Война меняет границы, но не меняет Европы. Ведь мы все европейцы господа, не так ли?..

...Чапаев осторожно тронул штабс-капитана за рукав:

— Вашбродь, там праздник какой-то...

— Что празднуют? — Машинально спросил Львов, но тут же поправился, — Народу много?

— Много... Во дворе — тринадцать солдат, да четыре мотора . Еще кареты стоят...

— Ага, — скривился Львов. — Значит, кому — война, а кому — мать родна? Сволочи...

— Сволочи и есть, — согласился Чапаев. — Режем?

— Осторожно бы надо, — подумав, сказал штабс-капитан. — И парочку — живьем, на предмет поговорить.

— Эт мы чичас, эт мы мигом... Петров, Семенов, Елизаров — к командиру живо!..

Скучавшие солдаты не заметили, как дому с разных сторон подобрались невидимые и неслышные тени. Мягкие прыжки — по совету штабс-капитана все уже давно научились обматывать форменные сапоги мягкой кожей и фиксировать ее ремнями, и немцы рухнули под ударами кинжалов. Двоих били рукоятями ножей и тесаков, а потом быстро-быстро скрутили позаимствованными в конюшне имения вожжами. Мигнул трофейный электрический фонарик — все чисто.

Львов с остальными появился во дворе особняка Валевских через несколько минут. Огляделся, снова подозвал Чапаева:

— Приберитесь тут, а потом...

Не докончив фразу он резко пригнул Василия за стоящий автомобиль и сам спрятался там же. Из стеклянных, залитых светом дверей вышел офицер.

— Курт! Садись в автомобиль и съезди в город! Привези мне цветов! Красивых... Курт! Ты где?! Опять надрался, пьяная скотина?!! — офицер сделал несколько шагов с крыльца и завертел головой, ослепленный резким переходом из света в тьму. — Курт! Немедленно ко мне! Ну, погоди...

Больше сказать он ничего не успел. Львов перекатился под машиной, резко захватил горло немца на удушающий 'неразрыв' и завалил на себя. Слабый хрип, короткое дерганье...

— Этого пакуйте, а одного из языков можете кончить. Все равно: с собой брать не будем.

Ефрейтор Семенов нагнулся и равнодушно полоснул одного из связанных немцев по горлу трофейным тесаком. Второго подхватили подмышки и потащили прочь от освещенного дома, где гремела музыка и слышались веселые голоса. Никто из гостей и хозяев еще ничего не знал.

-...Вы готовы отвечать? Если 'да', кивните.

Очумевший от боли обер-лейтенант фон Раух судорожно кивнул.

— Карп, рот ему освободи, и будь наготове.

Унтер-офицер кивнул, а Львов снова перешел на немецкий:

— Если попробуете кричать в расчете на легкую смерть, предупреждаю заранее; легко уйти у вас не получится. Заткнем рот, кастрируем, ослепим, отрежем язык и остальные пальцы на руках и оставим. Всю жизнь будете жить во тьме и молча, мучаясь от собственного героизма. Это доступно?

Фон Раух снова кивнул.

— Тогда давайте быстро и четко: сколько человек в доме?

— Н-но я не знаю... О боже!.. Я правда, правда, не знаю!!!

— Чапаев, отставить! Это я неправильно задал вопрос. Сколько гостей и хозяев в доме?

— Десять офицеров, четверо местных помещиков. Еще есть женщины...

— Это не интересно. По вашей оценке, количество слуг?

— Человек сорок, возможно больше...

— Кто офицеры? Имена, звания, должности?

— Генерал-майор Ципсер, начальник штаба тридцать восьмого корпуса. Майоры Лампрехт и Пургольд — офицеры Генерального штаба ...

— А что они тут делают? Инспекция?

Несмотря на боль в обрубке правого мизинца, фон Раух очень удивился.

— Они — из штабов. Лампрехт — из нашего, пятой гвардейской, Пургольд — из штаба корпуса. Они...

— Ладно, это не так важно. Кто еще?

— Гауптман Закс и обер-лейтенант Ребер, адъютанты штаба корпуса. Оберстлейтенант фон Фойербах — мой командир...

— Ваш, а еще чей? Ну?

— Четвертого гвардейского гренадерского полка.

— Так, дальше?

— Обер-лейтенант Шоппе и гауптман Кёстер — дежурные офицеры нашего штаба. И майор Крампе — дежурный офицер штаба корпуса. Все.

— Я умею считать до десяти. Кто десятый? Быстро!

— Я...

Львов хмыкнул и чуть заметно кивнул. Державший пленника унтер, зажал ему рот рукой и как учили, коротким рывком свернул шею.

— Вот что, мужики: нечего нам ждать. Аккуратно заходим в особняк, вяжем четверых офицеров, остальных — кончать. Штатских пока не трогать.

— Донесут, ваше благо... то есть, командир...

Львов усмехнулся:

— Ну, это — вряд ли... Пошли, обормоты, хрена ли расселись?

Полтора взвода почти бесшумно набежали на имение и просочились внутрь...

-...Оставьте меня! Я желаю говорить, и я буду говорить! — орал пьяный до невменяемости пан Туск. — Только в союзе с Польшей, Европ-па... пшепрашем... Европа может остановить это русское варравст... враварст... вар-вар-ство! Кто пьян? Я? Я не пьян! Я вполне твердо стою на ногах и даже могу танцевать поло-о-о-онез... А я буду танцевать! Кто посмеет остановить ясновельможного шляхтича, а? Вот то-то, господа офицеры! Ще кайзер не сгинел! За что?!

Последняя реплика относилась к бравому майору Пургольду, который дал в ясновельможную морду за оскорбление его величества. Туск упал, и больше не вставал, но когда обеспокоенный Валевский нагнулся над ясновельможным паном, выяснилось, что он банально заснул. Несколько дюжих слуг утащили его отсыпаться, в благодарность за что пан Туск основательно обмочил своих носильщиков вместе со своими штанами.

— Уф! — тяжело вздохнул старый Франц, когда пьяного унесли. — Извините, господин генерал, но он не отпускает жену в гости одну. Приходится терпеть...

— Ну что вы, что вы, дорогой мой, — Ципсер благосклонно улыбнулся и погладил по голове сидевшую рядом с ним Малгожату Туск. — Вам совершенно незачем извиняться: все радости жизни обязательно сопряжены с какими-то неприятностями. Вот, например: война — это, безусловно неприятность, но если бы не война, я был бы лишен удовольствия познакомиться с вами и воспользоваться вашим гостеприимством. Такова судьба рода человеческого.

— Да, да, да. Война — ужасная неприятность — покивал головой Валевский. — Но...

— Но ты, пшек, даже представить себе не можешь, насколько эта неприятность велика!

Малгожата Туск завизжала, Франц Валевский икнул, и лишь генерал-майор Ципсер сохранил молчание при появлении в зале нового гостя. Впрочем, Ципсер молчал только потому, что незваный гость сильно ударил его рукоятью кинжала чуть ниже уха и генерал свалился с кресла, точно куль с грязным бельем. Но молча...

— Оружие — на пол! — рявкнул гость с погонами русского штабс-капитана. — Руки вверх! Немцы — подходим по одному, сообщаем свое имя и звание. Остальные — на пол, мордами вниз и руки держим на виду. Кто дернется — стреляем без предупреждения. Выполнять!

Первый из немецких офицеров шагнул вперед с поднятыми руками. Его мгновенно обыскали крутя в разные стороны, точно портновский манекен, затем стремительно скрутили руки за спиной, стреножили ноги...

— Второй пошел! — приказал Львов.

Та же процедура, занявшая не более минуты...

— Третий пошел!.. Четвертый пошел!.. Пятый...

На пятом вышла заминка: обер-лейтенант Ребер рванулся из рук охотников и попытался вырвать из кармана маленький 'Маузер ТР' . Но тут же грохнул выстрел, и Ребер распластался на полу с простреленной головой. Больше эксцессов не последовало, а майор Крампе даже предупредил, что у него в кармане лежит маленький браунинг.

Наконец последнего офицера скрутили, и короткую колонну немцев повлекли к выходу. Тут хозяин имения решился подать голос:

— Позвольте мне встать, господин штабс-капитан. И разрешите поздравить вас с блестяще проведенной операцией. Помню, во время маневров девяносто третьего года...

— Заткнись, пшек! Будешь говорить, когда тебя спросят! Аксенов! Ко мне, бегом!

К Львову подбежал невысокий, гибкий, словно плеть брюнет цыганистого вида.

— Слушаю, командир.

— Возьми с собой четверых и дуй в конюшню. Возьмешь пару коней получше и — летом к есаулу! Передашь, что имение взято, 'двести', 'триста' нет, пусть идет к нам. Повтори?

Аксенов повторил и уже готов был бежать, исполнять, но тут голос снова подал Валевский:

— Я бы настоятельно попросил, господин штабс-капитан, предупредить вашего солдата, чтобы он не смел трогать жеребцов английской скаковой породы. Они, знаете ли, стоят столько, что на них можно целую роту купить. Я ими очень доро... А-А-А!

Маркин окончательно победил Львова, сохранявшего еще какие-то понятия начала ХХ века, и с наслаждением врезал с оттяжкой сапогом по зубам лежавшего поляка.

— Ты, мразота, своих кляч ценишь больше, чем жизнь русского солдата? А ты не забыл, сволочь, что твоя родина воюет, и каждый воин — твой защитник? Забыл. А я тебе сейчас напомню.

Он коротко, без замаха ударил ногой. Теперь в бок...

— ...Глеб Константиныч, ваше благородие, командир, да оставьте вы его! — Чапаев висел на плечах Львова, а фельдфебель Варенец и старший унтер-офицер Доинзон старались загородить собой воющее окровавленное тело, еще так недавно бывшее блестящим паном Валевским. Но все никак не удавалось, и тогда Василий применил средство отчаяния: отпустив Львова, он схватил со стола непочатую бутылку с шампанским, открыл ее и окатил штабс-капитана холодной пеной.

— Фу, дурень, — заморгал тот. — Это ж пить надо, а ты — поливать. Что я тебе — шлюха дорогая, что ты меня в шампанском решил искупать? Так все равно: ты — не в моем вкусе!

Солдаты радостно засмеялись: командир пришел в себя. Но к их радости примешивалась тревога. Нет, за их штабс-капитаном и раньше водились такие приступы ярости, но то — в бою, а тут... Вроде, как и без причины...

— Глеб Константинович, — рискнул наконец Доинзон. — А за что вы его так? Ну, кроме того, что он с немцами снюхался?

— Лейба, а ты всерьез не понимаешь? — помолчав, спросил Львов.

Тот растерянно развел руками.

— М-да... Хорошенькая у нас жизнь в государстве Российском, если народ привык скотом жить — вздохнул штабс-капитан. — Нам нужно известить есаула и как можно быстрее, так?

— Да...

— Кроме того, если Аксенов напорется на немцев, ему еще и ускакать нужно тоже побыстрее, верно?

— Да...

— А эта гнида готова рисковать жизнью и Аксенова, и всех нас лишь бы его обожаемым жеребцам английской породы ничего не сделалось. Так что он нас всех: и тебя, и меня, и Варенца, и Чапая — всех, дешевле трех каких-то коняг оценил. За карман свой дрожит. Только при этом своей жизнью он за них рисковать не хочет, наши норовит под пули подставить. Понял?

Унтер кивнул и отошел в сторону. А Львов велел найти управляющего и сел в кресло, тяжело переводя дух. Ныла раненая рука, а внутри все просто клокотало от ярости. При таком отношении к людям оставалось только удивляться: как хоть кто-то из дворянства пережил Революцию и Гражданскую? Да резать их под корень, как бешеных собак!

Успокаивался он медленно. Уже его охотники угостились с барского стола, честно выполняя его единственный наказ 'Не напиваться!', уже вывели из залы захваченных поляков, уже начали даже грузить припасы, и было слышно к в ночном дворе перекрикиваются мобилизованные слуги, а он все сидел и думал. Нет, он и раньше знал, что 'вальсы Шуберта и хруст французской булки' доставались, в самом лучшем случае пяти процентам населения России. Знал и о том, что остальные девяносто пять процентов жили весьма скверно. Но вот НАСКОЛЬКО скверно, и даже не материальном, а в моральном смысле — этого он себе представить не мог. Конечно, то, что каждые три года в России — голод, от которого вымирали чуть ли не целыми уездами, он знал. Однако, когда умирают незнакомые люди, пусть и тысячами — вроде не так и страшно. Статистика, конечно, печальная, но что поделать? А вот теперь он увидел, что вело к этому кошмару. Его солдаты, которых только в армии и приучили есть мясо не только раз в месяц, которые с огромным трудом восприняли его требование перестать каждый раз обращаться к нему 'ваше благородие', оказывается так и не могут понять такой простой истины, что они — люди! Тоже люди, как, например, семейство Романовых, или всякие там Юсуповы или Ширинские-Шихматовы ! Господи! Да как же ты допустил такое, над своими-то детьми?!

Тут его мысли перескочили на другой вопрос: что делать с поляками? По-хорошему надо бы всех зачистить, но... Жалко же, черт возьми совсем! Это ж прямо какой-то массовый расстрел получится...

-...Нет, я пройду!

Резкий голос молодой женщины вывел его из раздумий. Перед ним стояла настоящая фурия в бальном платье, со сложной, замысловатой прической, в которой сияла огнями бриллиантовая диадема.

— Я хочу вам сказать, милостивый государь, что вы — негодяй. Впрочем, что ожидать от москаля! Но можете быть уверены: я сообщу обо всем, что здесь происходило! И весь мир узнает о том, что вы — негодяй и разбойник!

— Правда? — заинтересованно спросил Львов, оглядывая собеседницу с ног до головы.

— Правда! И не смотрите на меня так: я вас не боюсь! Я никогда не боялась москалей, и сейчас я готова признать правоту пана Туска, хоть он и не слишком умен: вас и вашу Россию надо давить, точно клопов! Вы недостойны жить на этой земле, убийца! Насильник!

— Насчет 'насильника', идея, возможно, была бы и неплоха, — хмыкнул Львов, задержав взгляд на бурно вздымавшейся груди разгневанной девушки, — если бы не одно: тигры, мадмуазель, объедками не питаются. Так что вынужден вас разочаровать: вам ничего не грозит.

Пани Валевская сперва даже не поняла, что сказал ей этот русский убийца, но потом разразилась площадной бранью такого пошиба, что штабс-капитан все с той же улыбкой произнес: 'Именно это я и имел ввиду...'

Валевская сыпала угрозами, клялась пустить по следу русского отряда всю немецкую армию, чем вызвала короткий смешок Львова, кричала, что любой честный человек обязан положить все силы на борьбу с русскими азиатами...

Несколько солдат остававшихся в гостиной уже тихонько спорили между собой: как и куда ударит эту бешеную девку их командир, понимая, что он не просто зол, он — в ярости.

— А знаете, — улыбнулся вдруг Львов, прерывая гневный монолог минут через пять. — Большое вам спасибо. Серьезно, вы мне очень помогли. Не знаю вашего имени, да и не имею особого желания его узнавать, но спасибо...

— И чем же это я вам помогла, негодяй? — гордо подбоченилась Юстыся Валевская.

— А сейчас узнаете... — Он обернулся и крикнул, — Чапаев!

— Слушаю, командир!

— Выводи-ка всю эту шляхетскую сволочь во двор. Возьми пулемет, и... Смотри там, чтоб никто не ушел.

— Слушаюсь! — Чапаев ухватил пани Валевскую за плечо, — Пошла, сучка!..

— Что?! — Юстыся побледнела. — Что? Вы не смеете...

— Смею, — снова улыбнулся Львов. — И очень вам благодарен, потому что именно вы убедили меня в правильности моего решения. Василий убери ее с глаз моих, а не то меня сейчас стошнит.

Основной отряд, получив известие о захвате имения Валишевских уже подходил к поместью, когда в ночи загремели пулеметные очереди. Аннеков немедленно остановил движение и с укоризной обратился к гонцу от Львова:

— Что же ты, братишка, докладывал, что все нормально, а там — стрельба?.. — Тут он прислушался и махнул рукой, — Продолжать движение! Извини, ефрейтор, это я погорячился. Один пулемет всего работает...

— Господин есаул, — осторожно сказал Аксенов. — Вы, верно, в темноте не доглядели — не ефулейтор я. Рядовой.

— Это ты — темнота, — усмехнулся есаул, — если простых вещей не понимаешь. Раз командир сказал — ефрейтор, значит — ефрейтор...

Охотники еще утаскивали со двора тела расстрелянных, когда к ним подъехал Анненков.

— Где командир?

— В доме, вашбродь. С генералом толкует.

— Ага, — есаул соскочил с седла и бросил поводья своему ординарцу. — Пойдем, покажешь, — обратился он к отвечавшему, — а то мне его в этой хоромине час искать.

Однако искать штабс-капитана явно не понадобилось бы и без провожатого. Уже поднимаясь по лестнице, Анненков явственно расслышал захлебывающийся плачущий голос, который быстро-быстро докладывал о расположении частей тридцать восьмого корпуса. Есаул пошел на голос и скоро оказался в кабинете.

Тут, привязанный к креслу, сидел абсолютно голый человек, а над ним нависали двое охотников, которых Львов-Маркин в свое время обучал методам экспресс-допроса. Методы были грубыми, можно сказать — дилетантскими, но эффективными. Правда, после такого допроса всегда приходилось отмывать помещение.

— Кого потрошишь? — поинтересовался Анненков, прикрывая за собой дверь.

— Генерал-майор Ципсер, начальник штаба тридцать восьмого корпуса Рейхсхеера , -ответил Львов из-за стола, сидя за которым он быстро писал карандашом протокол допроса. — Только знаешь, какой-то он тупой: ни черта толком не знает и не помнит. Все из него приходится клещами тащить... в фигуральном смысле, разумеется.

Анненков-Рябинин посмотрел на голого генерала и усмехнулся:

— И в самом натуральном смысле — тоже, верно?

Не отрываясь от записей Львов пожал плечами:

— Не мы плохие, жизнь плохая...

— Ладно, закончишь — протокол немедленно ко мне. Да, а кого это ты во дворе исполнял?

-А... — Львов дописал и махнул рукой — Поляки тут... были...

Анненков-Рябинин покачал головой:

— Ну, ты маньяк...

— Сказали мне в военкомате и отправили служить в спецназ, — продолжил Львов без улыбки. — Слушай, я перед тобой повиниться хочу.

— Боже спаси и сохрани! Что ты еще натворить успел?

— Ну, этих офицеров немецких... Их же скоро хватятся, искать начнут, вот и устроят нам похохотать... — Львов огорченно вздохнул — Понимаешь, я думал, что если штабные, то ценной инфы из них добыть — раз плюнуть. А они и не знают особо ничего. Ну, то есть, знают, конечно, только без карт и прочих документов они мало что сказать могут. Память — штука своеобразная.

И он снова вздохнул.

Анненков-Рябинин посмотрел на своего боевого товарища, подумал и спросил:

— Интересно, а ты понимал, что их искать станут, когда принимал решение на захват?

— То-то и оно, что знал, да вот, понимаешь, польстился...

Есаул взглянул на огорчённое донельзя лицо друга и вдруг весело рассмеялся. Львов воззрился на него с недоумением, потом несмело улыбнулся и наконец тоже засмеялся. Он почувствовал, что его друг знает что-то, что спасет их от беды, и искренне радовался тому, что не подвел всех, как говорится, под монастырь...

— Вот что я тебе скажу, — отсмеявшись, хлопнул по плечу штабс-капитана Анненков. — Если бы на дворе конец двадцатого века стоял, я бы тебя даже ругать не стал. Просто сказал бы: ты сделал, тебе и исправлять. И пошел бы ты хвосты рубить, — и он энергично рубанул рукой воздух. — И лег бы, скорее всего... Но сейчас у нас, считай, тепличные условия. Связь хреновая, команд, натасканных на противодиверсионные мероприятия нет и в помине, отряды зачистки и охраны тылов, с собаками, следопытами и воздушной разведкой отсутствуют как класс. Так что искать офицериков, конечно, будут, только, по нашим с тобой понятиям — вяло и безынициативно. А если мы им еще и какую-нибудь версию подкинем — совсем хорошо. Могут и плюнуть. Так что не журись: все не так плохо, как тебе кажется.

На другое утро имение Валевских запылало, подожженное с четырех концов. А отряд есаула Анненкова ушел в лес, изрядно пополнив запасы продовольствия, фуража и всех тех мелочей, которые могут пригодиться в дальнем походе. Как и предсказывал полковник Рябинин, немцы хватились своих штабистов лишь к полудню, так что на пепелище посланные на поиски попали лишь утром следующего дня. Осмотрели все, что осталось от особняка и пристроек, и вынесли свой вердикт: гости и хозяева перепились, устроили пожар и погибли в огне. Правда один особо глазастый лейтенант усмотрел в позах обгорелых тел какую-то неестественность, но руководивший поисками майор попросил своего подчиненного не изображать из себя Шерлока Холмса и не отвлекаться на всякую ерунду, а тщательнее заполнять форму отчета о происшествии. Ведь если бы пожар был поджогом, бандиты наверняка утащили бы драгоценности, которых в развалинах дома обнаружили немало. А то, что ни у одного из тел не найдено оружия, так господа офицеры сюда не стрелять, а развлекаться приехали. И вообще, винтовки и сгореть могли... Не могли? Ну, значит где-то в глубине, под углями и пеплом лежат. Хотите поискать? Нет? Тогда не отвлекайтесь.

6

-...А, м-мать! — Львов не успел отвести ветку березы, и она больно хлестнула его по лицу.

— Осторожнее надо, — без всякой интонации сказал Анненков. — Ну, давай, разведка, докладывай.

Сводный отряд, который, с легкой руки полковника Крастыня, офицеры и солдаты между собой уже начали именовать 'бригадой имени Дениса Давыдова' четвертый день двигался по лесам Гродненнской пущи. Первый день всем миром крепко штурмовали некстати обнаружившееся болото, не обозначенное ни на одной из имевшихся карт, второй день — приходили в себя.

Скорость движения по лесу приводила Анненкова-Рябинина в тихое отчаяние, и он отправил Львова на разведку с задачей выяснить приемлемые пути следования...

— Так что, товарищ полковник, — наедине Львов-Маркин позволял себе именовать товарища званием Рябинина, на что тот сперва сердился, но потом плюнул. — Ситуация не самая хреновая, но от блестящей далека, как Гренландия от Антарктиды. Вокруг немцы. По всем дорогам идут части численностью до полка пехоты, со штатными средствами усиления и артиллерией в придачу. Расшибить мы их, конечно, сможем, но без потерь не обойтись, и если после такой драки останется от нас хоть половина — считай нам крупно повезло.

— А если без дорог? — спросил Анненков.

— А если без дорог, то вот, — Львов развернул на колене карту и ткнул пальцем с обломанным ногтем. — Вот сюда, по крайней мере — в этом направлении, идет просека. По ней можно двигаться и возможно мы выйдем из Гродненской пущи к местечку Гожа. Пленные сообщали, что там или совсем нет немцев, или какие-то смешные тыловые команды, типа фуражиров или ремонтёров . Вот только...

— Что?

— Просека узкая — вздохнул Львов. — Растянемся на пару верст, минимум. И если нас там встретит кто — неприятностей нахлебаемся полным ведром...

Анненков задумался, но ненадолго.

— Других вариантов все равно нет. Веди, — он махнул рукой. — Оттуда свернем на Сувалки, обойдем их с запада и двинем на Ковно.

Отряд медленно двигался по Гродненской пуще — лесу не слишком густому, но достаточно обширному. Скорость очень сильно снижали повозки обоза, и отряду еще повезло, что большей частью это были двуколки, обладавшие, в сравнении с обычными телегами, 'повышенной проходимостью'. Они относительно легко проходили переплетения корней и путаницу ветвей кустарников, но телеги то и дело застревали, и солдатам с казаками стоило изрядных трудов продвинуть их вперед.

В очередной раз застряла телега с боеприпасами, намертво попав колесом между двух узловатых корней. Анненков, оказавшийся поблизости, не задумываясь соскочил с седла и присоединился к толкающим и тянущим бойцам.

— А ну-ка, ребята, пропусти командира! — Он ухватился за спицы колеса, напрягся и отдал бессмысленную, но, как всем в Росси давно известно, волшебную команду, — Три-пятнадцать! Э-эх!

— Пошла, пошла! — простонал жилистый казак, ухватившийся за тоже самое колесо.

— Давай, давай! — прикрикнул сотник Карий, командовавший освобождением транспортного средства. — Навались! А ну, еще давай!

— Жене своей это скажи! — прошипел Анненков, у которого трещала спина. — А ну, впрягайся, не стой столбом!

Но Карий не успел ни 'впрячься', ни даже осознать, что команда относится к нему. Тележное колесо выскочило из ловушки корней, телега рванулась вперед, и несколько человек упали, не сумев удержаться на ногах. Повело вперед и Бориса Владимировича, но он выровнялся и устоял. А через секунду уже выговаривал Карию:

— В другой раз, сотник, не стесняйтесь. Присоединяйтесь к своим казачкам. Дело-то общее.

— Но, господин есаул, — опешил Карий, — как же так? Офицер все же.

— Вам не стыдно вместе с рядовыми казаками в атаку ходить? — смерил его Анненков холодным взглядом. — Тогда в чем же дело? И то — работа, и это — работа. Причем, по большому счету — одинаково направленная на оборону Родины. И что же вас смущает?

Сотник задумался, а потом кинул руку к фуражке:

— Виноват, господин есаул. Не додумался. Больше не повторится.

— Очень надеюсь, — с этими словами Анненков снова вскочил в седло и двинулся дальше вдоль длинной походной колонны.

— О как! — толкнул плечом шедшего рядом солдата казак. — Учись, махра: у нас и есаул вместе со всеми горбатится! Добер! И справедлив!

— Добер, — согласно кивнул пехотинец, и поправил на плече ремень винтовки. — Почти как наш штабс-капитан, Глеб Константиныч, храни его Пресвятая Богородица. Он тоже с нами и окопы рыл, и мешки, када провиянт забирали, таскамши. Никакой солдатской работы не бегат, все с нами, все как и мы...

Казак помолчал, прикидывая: не стоит ли обидеться и доказать 'пяхоте', что один их есаул Анненков стоит десятка таких штабсов, как Львов, но потом раздумал. Он хлопнул пехотинца по плечу:

— Ну, так! Даром что ли, они — не разлей вода?! Дружки первеющие. Стал быть, едины думы имеют.

На другое утро отряд Анненкова вышел почти к самой Гоже. Как и сообщали пленные офицеры немецких штабов, никаких войск там не было. Собственно говоря, жителя Гожа даже и не поняли, что через них прокатился фронт. Знать-то они это знали, а вот ощутить на своей шкуре так и не ощутили. Посланные на разведку охотники вернулись без пленных, но зато привели местного эконома. Он охотно рассказал, что немцы прекратили обстрел Гожи и ее окрестностей уже месяца полтора как, и только по этому признаку жители поняли — немцы ушли вперед. Потому что русские войска отступили примерно дней за пять до окончания обстрелов.

Эконом оказался словоохотливым, хитроватым белорусом, который вроде и рассказывал все, что знает, но вместе с тем опасается: как бы из этой откровенности не вышло чего плохого и для него, и для села. Он с жаром убеждал 'господ воинских начальников', что в Гоже ни провианта, ни фуража в достатке нет, и очень советовал идти на близлежащий Липск, а то и еще вернее — на Шиплишки, уверяя, что там 'богато немаков, и зброи, и припасов яких разных, бо господа офицеры будут премного довольны'.

— Ну, и что с таким хитрованом делать? — спросил, смеясь, Анненков. — Предлагай, ты ж у нас образованный.

— Шлепнуть его, чтобы про нас не растрепал, — предложил образованный Львов.

— Какое-то у тебя образование однобокое... Хотя, вообще-то... — Анненков задумался,

— Валяй, только без шума.

...Когда, получив доклад от подпоручика Полубоярова, Львов подъехал к Анненкову, тот только вопросительно взглянул на него. Вместо ответа, штабс-капитан также молча провел ладонью по горлу. Есаул кивнул, и развернул карту:

— Так, значит, Сувалки обойдем все же с востока. На Шиплишки нам придется миновать Вейсее, Лодзее, и пересечь железную дорогу от Августова на Вильну. Вперед, разведка: на тебе — разработка маршрута.

На шестой день пути передовые дозоры 'сводной бригады имени Дениса Давыдова' донесли, что впереди — окраины Шиплишек. Сутки восемь офицеров, включая самого Анненкова-Рябинина вели тщательную рекогносцировку местности, определяя количество немецких солдат, расположение постов, точки возможного сопротивления.

Анненков поднял бинокль и вгляделся в темноту. Где-то там сейчас подъесаул Черняк, подчиненный на сегодня Львову и сам дружок-иновремененц разбираются с караулами. Ага, вот и фонарик мигнул. Зелененьким, значит у Львова — чисто. Осталось только Черняка дождаться. Ну вот и он... ТВОЮ МАТЬ!!!

Почти одновременно с миганием красного огонька, темнота взорвалась заполошной стрельбой. Кто опростоволосился — Львов или Черняк, Анненкова не интересовало, теперь нужно только как можно быстрее задавить сопротивление в зародыше, иначе... Думать о том, что будет 'иначе' совершенно не хотелось, и есаул взмахнул рукой, одновременно посылая своего Бокала вперед. За ним, засвистев и завизжав, покатилась казачья лава.

Всадники влетели в город и понеслись по грязным улочкам Шиплишек. Прямо под копыта коня выскочил какой-то немец без мундира с винтовкой наперевес. Рябинин никогда не занимался фехтованием, поэтому он полностью отдался во власть рефлексов есаула Анненкова. И Борис Владимирович не подкачал. Удар шашкой развалил незадачливого фрица только что не напополам. Тут же появился второй. Анненков перегнулся, свесился с седла и ткнул немца острием клинка. Шашка пробила противника насквозь, Борис Владимирович вырвал ее из тела, крутанул кистью, стряхивая с клинка кровь и погнал коня дальше.

Сзади орали и свистели его казаки, взблескивали в неверном лунном свете клинки, качались пики. Полковник Рябинин вдруг понял, что никакие занятия, никакая подготовка, никакое обучение не могли, не могут и никогда не смогут вытравить из степных бойцов этой страсти к отчаянным конным атакам, когда ветер в лицо, бесится и визжит конь, свистят клинки и воют от ужаса враги...

Немцы были всего лишь люди, обычные люди, и они не выдержали этого кошмара. То тут, то там из домов выбегали солдаты и, очертя голову, бросались наутек. Стрельба стихла: должно быть охотники и пехотинцы решили сэкономить патроны и обойтись ножами и штыками. Анненков срубил какого-то солдата, который пытался перелезть через забор и уйти огородами, и тут же ему попался на глаза улепетывающий человек в нижнем белье, на голове которого совершенно нелепо смотрелась кое-как нахлобученная офицерская фуражка. Шашка уже взлетела вверх, но тут Анненков-Рябинин спохватился: такого бобра надо брать живьем.

Он перекинул ноги на одну сторону, и, поравнявшись с немцем, прыгнул сверху, сбил с ног и поймал немца на болевой. Тот захрипел, забился, потом обмяк и ткнулся лицом в уличную грязь. Анненков рывком перевернул его:

— Где военные склады?! — прорычал он. — Говорю, убью!..

Нельзя сказать, что обер-лейтенант Фриц Вигман — трус, но когда ты ночью в тылу просыпаешься от перестрелки, а потом на тебя, ничего не соображающего накинется чудовище в образе русского казака — поневоле наложишь в штаны! Штаны, правда, остались чистыми, но холодным потом он облился сразу. Ведь русский требует показать военный склад, которого в этих непроизносимых Шиплишках нет и никогда не было!

— А-а-а.... Э-э-э-э...

— Ты что мычишь, вшивая корова? — Боже, какой голос у этого русского! Так, наверное, ревет медведь...

— Н-но здесь нет военного склада...

— Что?! Врать будешь, засранец?! — жесткая рука сжала горло, перекрывая доступ кислорода.

— Ахр...

— Говори, свинская собака, где склады?

— Т-там... — Вигман попытался показать рукой, но тут же взвыл от дикой боли в вывернутом суставе.

— Головой мотни, засранец!

Кивок головой. Сильные руки вздернули лейтенанта вверх и поставили на ноги:

— Веди! И без фокусов!..

Все еще держа немца на изломе, Анненков крикнул в темноту:

— Сулацкий! Ко мне! Возьми еще троих, и прими-ка, — тут он брезгливо поморщился, — это! И за мной...

Четверо казаков окружили немецкого офицера и Осип Сулацкий легонько ткнул его пикой пониже спины:

— Топай, фриц...

Немец вздрогнул и что-то залопотал, опасливо косясь на казаков. Анненков прислушался и захохотал:

— Господин есаул, чего это он? — удивился Осип.

— А это не он, а ты, -смеясь, ответил Борис Владимирович. — Спрашивает, откуда ты знаешь, что его Фрицем зовут и клянется, что видит тебя впервые в жизни...

Вникнув в комизм ситуации, казаки откровенно заржали, а один из них — приказной Веденеев, простонал сквозь смех:

— Ты ж у нас, Осип, ходок известный. Можа, мамку его знавал, а?

Анненков перевел, и засмеялся еще сильнее, услышав от Вигмана в ответ, что это — совершенно невозможно, потому что его мать никогда не выезжала за пределы родного Бонна...

— Хихикаетесь? — поинтересовался вынырнувший из темноты Львов. — Тоже дело. Господин есаул, я тут тебе подарочек отыскал. Посмотреть не хочешь?

— Хочу, — сразу посерьезнел Анненков.

Если учесть, что последним 'подарочком' от штабс-капитана оказались восемь пулеметов, то новый подарок может быть чем угодно: 'Большой Бертой', танком, крейсером 'Гебен' или дирижаблем 'Цеппелин'.

— Пошли?

И не дожидаясь ответа Львов зашагал куда-то в темноту.

-... Господи, что это за монстр? — спросил пораженный Анненков-Рябинин, оглядывая несуразный, но явно бронированный автомобиль, похожий на грузовик.

В кузове этого странного ублюдка автопрома и танкостроения стояло нечто, более всего напоминающее увеличенный раз в десять пулемет максим, на тумбе с большим коробчатым щитом. На броне виднелась полусодранная надпись, сделанная по-русски: 'Кап...ан Гурд...'.

— Разрешите представить, товарищ полковник: эрзац-бронеавтомобиль на базе грузовика 'Паккард' . На вооружении — автоматическая пушка Максима-Норденфельда, калибром 37-мм. Скорострельность — около пятидесяти выстрелов в минуту. Читал я где-то, когда-то, что один такой бронеавтомобиль попал к немцам в качестве трофея, так это он, похоже, и есть.

— Та-а-ак... — Протянул Анненков, обходя вокруг бронемонстра, и повторил — Та-а-а-ак... Машина на ходу?

— Ща узнаем. Я уже послал парней бензин искать.

— Если не на ходу, сможем эту дуру демонтировать?

— Сможем, — уверенно сказал Львов. — Я те даже больше скажу: тут еще одна такая же дура на обычном лафете имеется. Вроде бы их просто в кузов грузовиков ставили и — аля-улю, гони гусей! Грузовик, ясное дело подбили и поленились сюда тащить, а дуре ничего не сделалось, вот ее и — того... Ну как, твое благородие? Угодил?

— М-да уж... Нет слов, одни междометия... — И с этими словами Анненков-Рябинин обнял друга и крепко сжал, — Везучий ты, чертяка! В следующий раз, я понимаю, ты танк 'Тигр' захватишь?

— 'Леопард' А2, — поморщился Львов-Маркин. Рука еще окончательно не зажила, а объятия Анненкова были воистину стальными...

Следующий день прошел в Шиплишках удивительно спокойно. Никаких эксцессов если не считать двух неприятных случаев. Первым оказались трое немцев, спрятавшихся в погребе и переждавших там ночной налет. А утром они, изрядно намерзшись в своем подземном укрытии, решили попробовать уйти из городка и дать знать германскому командованию о всех тех безобразиях, которые творятся у них в тылу. Их заметили, при попытке захватить началась стрельба. Погиб один драгун из эскадрона штабс-ротмистра Васнецова, но и из беглецов не уцелел никто.

Вторым чрезвычайным происшествием оказалось изнасилование местной жительницы двоими рядовыми из роты Крастыня. Взбешенный этим известием Анненков приказал повесить обоих негодяев и насильников повесили на площади напротив костела. Рота, было, заволновалась, но к Крастыню примчался Львов со своими охотниками и двумя пулеметами, и волнение как по волшебству стихло.

Анненков озирал склад, который оказался ни много, ни мало — складом трофейного вооружения и амуниции и на душе у него становилось весело. Бронеавтомобиль, да еще и на ходу, два полностью исправных легковых автомобиля 'Руссо-Балт', один из которых даже оказался заправлен, восемь полевых трехдюймовок и одна 48-линейная легкая гаубица, семь пулеметов 'Максим' и три 'Мадсен', две тысячи винтовок, полмиллиона патронов — всего и не перечислить. Правда, у одного мадсена заклинило затвор, а два максима не тянули ленту, но оружейники заверили, что вот еще пару дней — и все будет в норме. Не извольте беспокоиться, господин есаул...

Но вот кроме оружия, которым теперь вся 'сводная, штурмовая бригада имени генерала-лейтенанта Давыдова' снова оказалась снабжена даже с переизбытком, все остальное Анненкову как-то не очень нравилось. За время путешествия по лесам и болотам форма у людей истрепалась, и даже господа офицеры нет-нет, да и щеголяли прорехами в кителях или галифе. А про порыжевшие ремни и сапоги можно было и не говорить.

Полковник Рябинин не любил небрежности во внешнем виде, и просто с ума сходил, видя у подчиненного оторванную пуговицу или прореху в гимнастерке. И вот, наконец, свершилось: в этих богом и людьми забытых Шиплишках обнаружился склад обмундирования. Правда, немецкого, но не придал этому большого значения. Даже наоборот — обрадовался, так как вспомнил о возможностях авиаразведки и быстро сообразил, что колонна войск в фельдграу, движущаяся по дороге в любом направлении не вызовет у немецких авиаторов никаких вопросов или подозрений. И со спокойной душой отдал приказ: всем переодеться в немецкие трофеи...

-...Твое благородие, ты с дуба рухнул, или съел чего? — Львов в упор посмотрел на своего друга, — Ты чего творишь? Хочешь, чтобы у нас начался бунт, бессмысленный и беспощадный?

— Постой, постой, — не понял Анненков. — Ты чего на меня накинулся? Что я те сделал?

— Не сделал? А как насчет твоего приказа переодеться в немецкое? Мне, знаешь ли тоже не улыбается, чтоб меня, в случае чего, повесили, как шпиона.

— Не понял?

— Чего ты не понял? Если, не дай бог, я сейчас в плен попаду, то мне — лагерь, да к тому же — плохо охраняемый. Я оттуда и сбежать могу, — Маркин ухмыльнулся. — Тем паче, что мой Львов немецкий знает. Не как родной, но знает. А если я немецкую форму на себя напялю — разговор со мной будет короткий. А веревка — длинная!

— И что? Ты в плен собрался?

— Я — нет, хотя может случиться всякое. А вот господа офицеры воду мутят, да и солдатики волнуются. Здесь еще Женевские и прочие конвенции соблюдаются почти как прописано. Тут к пленному даже невесту могут пропустить. И приедет, и выйдет за военнопленного замуж, и домой вернется, и никто ее не интернирует...

Анненков-Рябинин недоверчиво посмотрел на своего друга:

— Врешь?

— Чтоб я на мине подорвался! Где-то мне попадалось, что за время Первой Мировой таких свадеб сыграли полторы тысячи , — Львов хмыкнул. — Война джентльменов, что ты хочешь.

Анненков-Рябинин глубоко задумался. Действительно, получалось как-то не комильфотно — офицеры таких фокусов не поймут. Да и солдат взбунтуют. Легко и непринужденно. Но делать-то что-то надо! Нельзя же бесконечно мотаться по тылам немецкой армии в РУССКОЙ военной форме! Вычислят, окружат, прижмут к реке и — крышка! 'Если прижмут к реке — крышка!' Хотя... Постой, постой...

— Осип! — позвал он своего ординарца. — Принеси-ка, пожалуйста мои запасные погоны и немецкий мундир.

Через пару минут Осип, успешно совмещавший обязанности ординарца, денщика и даже повара появился с мундиром фельдграу и золотыми погонами.

— Ты хорошо помнишь определение комбатанта по Гаагской Конвенции ?

— Чего? — уставился на него Львов.

— Того самого — И, улыбаясь, полковник спецназа процитировал по памяти, — Военные законы, права и обязанности применяются не только к армии, но также к ополчению и добровольческим отрядам, если они удовлетворяют всем нижеследующим условиям:

имеют во главе лицо, ответственное за своих подчинённых;

имеют определённый и явственно видимый издали отличительный знак;

открыто носят оружие;

соблюдают в своих действиях законы и обычаи войны.

Ополчение или добровольческие отряды в тех странах, где они составляют армию или входят в её состав, понимаются под наименованием армии .

— И что? — все еще не понимал Львов. — Погоди, так ты... — начал догадываться он.

Его брови медленно поползли вверх, когда Осип и Анненков в две иглы моментально пришили к немецкому мундиру русские погоны. Затем есаул взял фуражку, содрал с нее немецкую кокарду и прикрепил российскую...

— Вот так, — удовлетворенно сообщил Борис Владимирович и надел новый головной убор. — Я еще и ордена наши на грудь повешу. И стану полностью соответствовать определению комбатанта. Вопросы?

— Никак нет, — пораженно выдохнул Львов-Маркин. — Да-а, брат... Ну, ты даешь...

— Китайцы говорят, что закон — как столб: перелезть нельзя, а обойти — можно, — сказал Анненков наставительно. — Иди, служивый, служи дальше.

На другой день колонна в фельдграу вышла из Шиплишек и двинулась по дороге в направлении на Лубово и Крживоболе, рассчитывая оставить более крупные населенные пункты Кальварию и Мариамполь восточнее. Накрапывал мелкий противный дождь, и потому только вблизи можно было разглядеть кокарды на фуражках и бескозырках, да еще то, что погоны у офицеров сверкали не серебром, а золотом.

...Второй день марша начался спокойно. Дымили походные кухни, и солдаты, драгуны и казаки споро шуровали в котелках ложками, прихлебывая горячий сладкий чай из медных кружек. Львов, сидевший вместе со своими охотниками, встал:

— Так, парни, — произнес он, убирая кружку в ранец. — Заканчиваем прием пищи, готовимся выходить в дозор. Чтоб, когда я вернусь, все уже в строю стояли, словно вас туда обухом вбили!

С этими словами он направился туда, где вместе с казаками завтракал Анненков. Хотя солдаты, драгуны и казаки уже давно слились в единую общую массу, которую Анненков-Рябинин назвал 'штурмовиками', а Львов именовал непонятным для окружающих словом 'ДРГ', все же бойцы предпочитали хотя бы изредка собираться по старым подразделениям, вместе с привычными 'первыми' командирами...

Однако дойти он не успел: неподалеку грохнул винтовочный выстрел, за ним еще один и еще.

Львов в два прыжка оказался возле Анненкова:

— Кто там? — спросил он у есаула.

— Васнецов со своими... Был в охранении... А ну-ка, возьми десятка два своих охотников и разберись: в чем там дело?

Через полчаса к Анненкову верхом подлетел Чапаев. Быстро козырнул и доложил: Васнецов со своими драгунами наткнулся на какой-то немецкий пехотный взвод и не нашел ничего лучшего, как попытаться истребить незваных гостей. Вот только штабс-ротмистр неверно оценил численность противника, и вместо взвода или хотя бы роты вылетел на батальон немцев, которые, не будь дураки, уже развернулись в боевые порядки.

— Командир просил три пулемета: тот, который на тачанке, и два вьючных. И еще ручник, — закончил Чапаев. — И чтоб наши охотники все к нему шли. А вам просил передать, чтоб уходили — сами разберемся.

Анненков оглядел Чапаева с ног до головы, убедился, что посланец, хоть и спешит, но совершенно спокоен, и решил, что Львов прав: нечего лезть в драку всеми силами. Во-первых, долго, во-вторых, сами себе мешаться станут. А потому он кивнул головой и приказал всем строиться.

— Борис Владимирович, а может нам лучше пойти на помощь и окружить этих германцев? — предложил полковник Крастынь. — Нас много больше батальона, так что...

— Так что вы все правильно говорите, Иван Иванович, — кивнул головой Анненков Рябинин, но только в том случае, если у нас за спиной — наши части, и мы не боимся ввязаться в большую драку. А сейчас Львов прав: нанесет как можно больший урон противнику, заставит его занять жесткую оборону, а потом просто уйдет и оставит немцев с носом.

Львов приподнял голову и убедился, что не ошибся: немцы действительно скапливаются в ложбинке для атаки. Но только поздно, фрицы, поздно. Теперь, когда подошли пулеметы, и счет по ним — пять-ноль в нашу пользу, вам окапываться бы надо. И сидеть, как мыши под веником. Впрочем, дело ваше, личное. Хотите помирать, так кто ж вам доктор?..

— Передай по цепи, — сказал он лежащему рядом ординарцу. — Огонь по моему выстрелу. Гранаты и ручные гранатометы не использовать, бить только из винтовок и пулеметов.

Он подтянул к себе мадсен, прицелился. Вот сейчас пруссаки встанут, вот сейчас...

Немцы не обманули ожиданий штабс-капитана и, дружно выскочив из ложбинки, понеслись в атаку. Львов подождал, пока первые добегут метров на сто пятьдесят и дал очередь.

Немцы оказались в огневом мешке. Четыре пулемета — два станковых и два ручных ударили разом, поливая наступающих свинцом, точно водой из шлангов. Одновременно ударили залпами винтовки, и немцы оказались перед выбором: отступить назад в ложбинку, или браво умереть здесь. Они выбрали первой и стали отползать назад, но тут...

С гиком и посвистом из редколесья на поле вылетело шикарное ландо с гербами рода Валевских на дверцах. Правда, вместо обычной пары, его влекли четыре лошади, запряженные квадригой.

Ландо лихо развернулось и с него, отсекая немцев от спасительной ложбины, заработал еще один станкач. Рядом с импровизированной тачанкой спешивались драгуны под командой Васнецова, которые не остались беспечными зрителями, а тоже вступили в бой.

Львов удовлетворенно посмотрел на происходящее. Вот так, классическая огневая засада! Он повернулся к Чапаеву:

— Василий Иваныч, постреляй-ка, — попросил он. — А я покурю пока...

Чапаев взялся за пулемет, а штабс-капитан достал из кармана портсигар, трофейную зажигалку и закурил, перевернувшись на спину, с наслаждением выпуская дым в серое сырое небо. Он чувствовал себя победителем, военным гением, Суворовым, Наполеоном и маршалом Рокоссовским в одном лице...

-...Командир!

От крика он чуть не проглотил папиросу.

— Командир, там еще немцы подходят!

Львов-Маркин резко перевернулся на живот, и приподнялся, но так, чтобы не особенно подставляться под возможные выстрелы. Действительно: со стороны шоссе двигались две пешие колонны, которые быстро разворачивались в цепи.

— Срочно передать Васнецову: отходить к лесу, в бой не ввязываться. Мы прикроем — приказал он.

Охотники развернули замыкавшие огневую ловушку фланги и открыли заградительный огонь. Это замедлило движение немецкой пехоты, и Львов уже понадеялся, что немцы не станут лезть на рожон, но тут прямо на подходившее подкрепление, во главе со штабс-ротмистром вылетели драгуны. Да еще и в конном строю...

— Мать моя, женщина! — простонал Львов. — Да что ж он, сука творит?!

Несколько залпов чуть только не уполовинили драгун, и штабс-капитан уже готовился поднимать своих охотников в штыковую атаку, чтобы спасти хоть кого-то из подчиненных Васнецова. И в этот момент от леса ударил пулемет с тачанки.

Перекрестные очереди заставили немцев прижаться к земле, и изнемогающие под огнем драгуны наконец смогли отойти. В качестве временного командира — Львов не видел, чтобы Васнецов уходил вместе со своими бойцами, к драгунам был послан Полубояров. Он же получил приказ организовать отход 'волнами': одна часть отходит, в то время как другая прикрывает отступающих огнем.

Но теперь, при подавляющем численном превосходстве немцев, отход явился сложной задачей. Хотя германская пехота и не имела пулеметов, огонь с обеих сторон оказался примерно равной плотности, и русским досталось изрядно. Уже в лесу, куда немцы сунуться все же не рискнули, Львов велел всем уцелевшим рассчитаться по порядку номеров и ужаснулся: под его командой осталось всего двести двадцать пять человек из почти четырех сотен, начинавших этот бой.

Сводная бригада под командованием есаула уходила лесными дорогами. И дело было не в том, что Анненков опасался преследования — он не сомневался, что Львов и Васнецов придержат немцев и отобьют у них охоту догонять уходящих, а просто по неизбывной привычке предусмотреть все возможные варианты развития ситуации. Эта привычка выработалась у полковника Рябинина под воздействием весьма серьезных причин и более чем весомых аргументов, и не раз спасала жизнь и самому полковнику и его подчиненным в том, другом времени, которое еще только должно наступить...

Для ускорения движения пехотинцев сколько возможно разместили на телегах, двуколках и орудийных лафетах. Подчиняясь зеленому, пупырчатому земноводному, Анненков все же уволок с собой две трехдюймовки. Нет, он взял бы и больше, он взял бы все и гаубицу в придачу, но столько упряжных лошадей просто не нашлось. Остальную артиллерию пришлось бросить, и Анненков вместе с подрывниками с особым, злобным удовольствием минировал пушки и снарядные ящики, ставя вместе с минами примитивные поводковые взрыватели на неизвлекаемость.

В голове колонны двигался казачий разъезд, за ним — бронеавтомобиль, а дальше — повозки и телеги с ранеными, продуктами, патронами, снарядами, фуражом. И весь этот транспорт солдаты облепили так густо, словно какие-то невиданные насекомые попали на липкую ловчую бумагу.

Лишь очень немногие шли пешим порядком, и над их коротенькой колонной то и дело слышались команды: 'Шире шаг! Подтянись!'

Анненков обернулся и посмотрел на свое воинство. Да, теперь в них трудно узнать вчерашних пленных или очумевших от обстрелов окопников. Потрёпанное, кое-как зашитой обмундирование сменило новенькое фельдграу, на котором цветными пятнами выделялись русские погоны, да треугольные трехцветные шевроны на рукавах. Их в шутку предложил Львовым по аналогии с белогвардейскими, но офицеры и солдаты с жаром поддержали абсурдную, казалось бы идею, и теперь щеголяли российским триколором. На лицах идущих и едущих горел огонь веры и желания победить. Мимо него шли бойцы, воины, привыкшие громить и убивать врагов и готовые в любой момент сделать это еще раз.

В той, прошлой жизни, которая еще не наступила, да и не известно — наступит ли, полковник Рябинин никогда не командовал таким количеством людей, но аппетит приходит во время еды, и он уже жалел, что нет у него нормальной сапёрной роты, нет зенитчиков, и авиации, и вообще очень многого. Но люди — были. И сейчас они шли за ним, поверив, как своему командиру, а это дорогого стоило...

— Командир — к нему подлетел казак из тылового охранения. Козырнув, он доложил — Наши вернулись... — И прибавил со вздохом, — Побили их богато...

Анненков развернул коня и поскакал назад. Там вдоль колонны, обгоняя легковые автомобили, на которых наскоро установили пулеметы, рысили охотники и драгуны. Впереди ехал Львов, с таким видом, словно его осудили на смертную казнь и теперь везут на исполнение приговора.

Есаул подъехал вплотную:

— Докладывай!

Львов помолчал, собираясь с духом, но затем четко выдал:

— Драгуны Васнецова столкнулись с батальоном немцев, следующим, на пополнение фронтовых частей. Вместо того, чтобы отойти к лесу и отсечь противника, я принял ошибочное решение загнать вражеский батальон в огневой мешок. Немцы потеряли до двух третей личного состава, но к ним на помощь подошло еще до двух батальонов пехоты. Я отдал приказ отступать, но выполнить его уже не сумели. В результате, по моей вине погибли штабс-ротмистр Васнецов, подпоручик Полубояров и более ста драгунов. Все...

Солдаты, слышавшие этот доклад, заволновались. Кто-то из уцелевших драгун, вдруг резко подался вперед:

— Ваше благородие, разрешите доложить? Наговаривает на себя господин штабс-капитан. Штабс-ротмистр, светлая ему память, сам в атаку полез, без ума, и нас за собой поволок. И когда б не их благородие, — он указал на Львова, — мы б там все и легли!

Драгуны и охотники выразили согласие со словами неожиданного адвоката кивками и одобрительным гулом. Анненков-Рябинин внимательно посмотрел на товарища, но тот упрямо мотнул головой:

— Моя вина. Мне их надо было сразу в лес уводить, они б за нами не сунулись, а я тут Ганнибалом себя вообразил, Канны затеял... — Он махнул рукой, — Ну вот и получилась Зама вместо Канн...

— Люблю непонятные слова, — осклабился Анненков. — Органон, макробиотика ... Ладно, Ганнибал, проехали. Немцы за вами гонятся?

— Пока нет. У них одна пехота была, так что гнаться за нами им просто по силам. Но... — Львов-Маркин почесал нос и опять поправил несуществующие очки. — Думаю, они нам это все просто так не оставят. Либо в погоню кого-то пошлют, либо кем-нибудь перехват попробуют наладить. Их там все-таки изрядно полегло...

— Усилить наблюдение по всем направлениям! — приказал Анненков. — Усилить дозоры и боевое охранение вдвое! Ну а ты, друг любезный, — обратился он к штабс-капитану, — сам нагадил, сам и приберешься, в случае чего. Вопросы? Нет? Вот и хорошо...

7

Ночь прошла спокойно, но на другой день 'сводная бригада' обнаружила погоню...

— Вашбродь! — Подскочивший казак поправил немецкую бескозырку с русской кокардой, выпрямил спину и откозырял. — Тыловые заметили германцев. Полк драгунский.

— Хорошо. — Анненков кивнул. — Давай, братец, найди-ка штабс-капитана Львова, и передай ему, чтобы начинал. Со всем своим хозяйством и по полной программе...

Минно-взрывное снаряжение, наспех изготовленное практически на коленке, было разнообразным как цыганское тряпьё, но куда надёжнее и намного опаснее, чем простые вшивые тряпки. К тому моменту, как Анненков спешился, у обочины уже орудовали лопатами десятка четыре солдат, а молодой паренёк-телефонист с погонами вольноопределяющегося, тянул трофейные провода вглубь леса.

— Не так... — Есаул остановил землекопов, — Ты под углом копай, чтобы смотрело в сторону дороги.

Самый ценный подарок установили в середине минного поля, развернув большую дубовую бочку открытым отверстием вдоль дороги. На это изделие у есаула были особые планы, и с ним он провозился дольше всего, хотя полагал, что будет наоборот. Осколочные мины — пироксилиновые шашки, обсыпанные рубленными гвоздями и металлическим мусором, собранным по всем деревням, через которые прошли анненковцы, изготовили семнадцать штук. Больше не получилось из-за отсутствия поражающих элементов. Узнав о том, что гвоздей больше нет, Анненков мученически завел очи горе и в который раз проклял российскую отсталость.

Готовые мины сейчас ставили в ряд, соединяя электродетонаторы проволокой. Вчерашние крестьяне управлялись с лопатами быстро, и через полчаса, всё было не только выкопано и закопано, но и скрыто подходящей маскировкой, а Анненков и Львов вместе с охранной сотней залегли метрах в ста от дороги, поджидая германских кавалеристов.

Первой проскочила разведка, и не заметив ничего подозрительного скрылась за поворотом. А через полчаса показались походные колонны драгун.

Шли драгуны кучно, по четыре в ряд, и подпустив их до приметной ветки, Анненков положил руку на плечо Львова.

— Давай.

Тот резко опустил шток взрывной машинки, и с лёгкими хлопками из земли вылетели жестяные бидоны осколочных мин. Подрыв произошёл почти одновременно, и облака стальной картечи стеганули по людям и лошадям, перемешав в одно мгновение живую плоть и дорожную пыль в кровавое месиво.

Крики умирающих, на секунду заглушили все звуки, но сразу же после взрывов на дорогу начали падать деревья, рассекая колонну на части, и загремели другие взрывы. Хороших мин — семнадцать штук, но были мины и похуже, которые тоже собирали свою кровавую дань с дороги.

Когда Анненков в бинокль увидел, как сквозь завалы пробивается плотное ядро всадников, среди которых торчал флаг, он вздохнул, и отняв окуляры от глаз печально посмотрел на товарища.

— Жги тварей, Глеб.

— Щас. — Тот споро подсоединил к машинке последнюю пару проводов и вытянув шток взрывмашинки снова качнул его вниз.

Пироксилиновая шашка весом в три килограмма вытолкнула пятидесятилитровый бочонок с напалмом вперёд и одновременно разрушив его, распылила облако горючей смеси почти на сто метров дороги. Огненное облако мягко накатилось на ещё живых, и над дорогой повис рёв в котором не было ничего человеческого.

Эхо криков блуждало по лесу ещё несколько секунд, но на самой дороге всё уже стихло. Выжившие забились по обочинам, а мёртвым было уже всё равно.

— Вахмистр! — Анненков строго посмотрел на вытянувшегося во фрунт казака. — Трофеи собрать, раненых добить.

По пути к Ковно 'бригада' четырежды натыкалась на этапируемых пленных, после чего происходила мгновенная смена ролей, и бывшие конвоиры проклинали тот день, когда появились на свет. Весьма энергично, хотя и недолго.

Большинство освобожденных пленников 'бригада' всасывала в себя со скоростью, сделавшей бы честь самому мощному пылесосу, или небольшой аэродинамической трубе. Казаки, пехота, артиллеристы и вообще всё что было встречено подразделением в германских тылах втягивалось в структуру и распределялось уже в автоматическом режиме.

Кое-кого отпускали в самостоятельные прорывы. Это в первую очередь касалось штаб-офицеров, не желавших подчиняться Анненкову и не одобрявших пример полковника Крастыня. Иногда уходили и отчаянные головушки из обер-офицеров, прихватив с собой немного продовольствия и вооружившись трофейным оружием. Одного из таких 'забубенных', Львов очень долго уговаривал остаться, но тот оставался непреклонен. Этому ротмистру претило переодеваться во вражеское обмундирование, и вообще, на взгляд Анненкова этот грозный муж обладал чрезмерной независимостью и гипертрофированным самомнением.

— Да отпусти ты его, — наконец махнул он рукой, послушав уговоры друга. — Хочет идти, пусть идет. Идите, ротмистр, получайте винтовку, патроны и сухарей на дорожку.

Освобожденный пленник ушел. Анненков собирался было спросить у Львова, какого пса товарищ так приставал к этому ротмистру, но тут его присутствие срочно потребовалось у казаков. Те сумели разговорить каких-то местных жителей, и выяснили нечто, что очень заинтересует их командира, или, как все чаще и чаще называли его в 'бригаде' — атамана.

Новости действительно стоили того. Местные рассказали о Ковенском гарнизоне, о его слабости и малочисленности, и за делами Анненков совсем позабыл странное поведение штабс-капитана.

А вспомнил только вечером, когда увидел сидящих под накинутой буркой Львова и Чапаева. Они молча прихлебывали из фляжки, и Анненков-Рябинин вдруг с удивительной ясностью понял: это кого-то поминают.

— Кто это у нас новопреставился? — поинтересовался есаул.

Чапаев бросил быстрый взгляд на СВОЕГО командира, и не удостоил есаула ответом. Львов же протянул флягу товарищу и просто сказал:

— Вечная память ротмистру Каппелю...

— Вечная... — Согласился Анненков и отхлебнул, но тут же поперхнулся, — Кому?!

— Ротмистру Каппелю, Владимиру Оскаровичу, прикомандированному к пятой Донской дивизии, — меланхолично пояснил Львов и протянул руку за флягой. — Ты или пей, или отдай, а коньяком плеваться грешно.

— Мама дорогая, — только и смог сказать Анненков-Рябинин и сделал большой глоток. — А что это с ним приключилось-то? Несчастный случай?

— Да уж пулю в затылок трудно назвать счастливым случаем, ты не находишь?

— И кто это его? — спросил есаул, уже зная ответ.

— Помянем — сказал, помолчав, Львов. — Я его как мог уговаривал, а он, сука, ни в какую. Ну, разве мог я такого кадра на волю отпустить? Вот мы с Василием Ивановичем и...

— М-да, Василий Иваныч, — усмехнулся Анненков. — Не будут на тебя каппелевцы в психическую атаку ходить.

— А и неча ходить — согласился Чапаев, принимая из рук есаула флягу. — Помянем?..

В Ковно входили с трёх сторон, заблаговременно перерезав все телеграфные провода, выставив заслоны на дорогах, и заминировав железнодорожный путь.

В три часа ночи, ещё темно, но подробные карты с указанием первоочередных целей, второочередных, и способы связи, получили на руки все командиры рот и отдельных команд.

Ковно тех лет представлял собой небольшой городишко, вся жизнь которого была сконцентрирована вдоль главной улицы.

Когда-то мощную и хорошо вооружённую Ковенскую крепость немцы за время осады почти полностью разрушили, и теперь в ней вяло копошились трофейные команды. В общем, никакого оборонительно значения сама крепость уже не имела, но туда всё же пришлось отправить до роты солдат, чтобы прикрыться, если дедушкам гитлеровских захватчиков взбредет в голову нанести удар со стороны разгромленных фортов.

Казаки сначала просачивались в город небольшими группами, а сигналом к атаке, служила ракета красного огня, которую Анненков собирался запустить только после окончания штурма штаба.

Сам штаб был взят мгновенно. Тихие хлопки револьверов с глушителем, были совсем непохожи на звук выстрела, и напоминали скорее хлопнувшую от сквозняка дверь, и часовые штаба полегли, не успев оказать никакого, даже символического сопротивления.

Уже через минуту, Анненков допрашивал дежурного офицера, отчаянно не желавшего говорить. Но уже через две минуты, он буквально захлёбывался от искреннего желания облегчить душу всемерным сотрудничеством.

— Хорунжий, давай срочно по адресам! — Оторвавшись от очумевшего от боли офицера, есаул протянул казаку бумажку. — Сам езжай вот сюда, а сюда пошли ещё кого-то. Этого перевязать, и суньте куда-нибудь под замок.

Подловив какого-то припозднившегося прохожего, казаки быстро исполнили приказание, притащив двух полуодетых немцев, и ворох тряпья, шитого золотом и позванивающего орденами.

— Так. — Анненков широко улыбнулся, словно встретил двух старых друзей. — Полагаю, что имею честь лицезреть генерала фон Гинденбурга и генерала Людендорфа?

— У вас нет чести! — Седоволосый и усатый Гинденбург вскочил. — Напасть ночью, как разбойники...

Лицо Анненкова заледенело.

— Я напоминаю для тех, кто плохо соображает, что вы находитесь у нас дома. В России. А выгонять непрошенных гостей из дома, можно в любое удобное время. И поменьше размахивайте руками, генерал. А то довезёте их до Петербурга в багаже.

После того как ракета озарила алым пламенем небо, резкие хлопки винтовочных выстрелов захлопали уже по всему городу. Полуодетые немцы метались в предрассветных сумерках, словно застигнутые врасплох тараканы, и так же быстро погибали под плотным огнём солдат и казаков.

Собственно, боя как такового не было. Тыловые части немцев, расслабившиеся вдали от фронта, просто не понимали, что происходит, когда оказывались в лучшем случае запертыми без оружия и даже обмундирования.

Единственным, кто попытался сделать хоть что-то, оказался батальон охраны штаба десятой армии. В нем отыскались два пулемета, а командир батальона, майор Венцель, погоны получал не за успехи на балах.

Подняв по тревоге своих солдат, майор Венцель повел солдат в атаку и даже несколько потеснил роты Крастыня и Дубасова. Русские отчаянно сопротивлялись, цепляясь за каждый переулок, каждый дом, каждое дерево, но силы были не равны... Венцель рассчитывал, что ему вот-вот удастся выбить обнаглевших русских из города, но в этот самый момент на ликвидацию неожиданного очага сопротивления, прибыл лично Анненков с двумя сотнями казаков и бронеавтомобилем с загадочным названием 'Кап...ан Гурд...'

Автоматическая пушка Максима-Норденфельда и пара станковых пулеметов с тачанок быстро сделали свое черное дело: немцы дали деру вдоль по главной улице. Майор Венцель пытался их остановить, но паника у бегущих заставляет забыть и чины, и звания. Так что боевитого майора просто ткнули несколько раз штыками и побежали дальше. Впрочем, далеко убежать все равно не вышло: пешему от конного убежать можно, но только в лесу, а не в поле или на широкой городской улице. Казаки собрали страшную жатву своими шашками, и уже к шести утра город полностью контролировался русскими войсками. В здание штаба, на котором подняли русский флаг, потянулись вестовые с докладами.

Как и сообщали местные, войск в Ковно оказалось совсем немного. Пулемётная команда, любезно поделившаяся своим вооружением, полевые мастерские, занимавшиеся переделкой Максимов с русского патрона под немецкий, охранный батальон, и два эскадрона драгун — вот, собственно, и все.

Кроме упомянутого батальона охраны штаба, всех остальных захватили 'со спущенными штанами'. Никакого сопротивления за исключением десятка-другого одиночных выстрелов, оказать никто не успел, а, в основном, даже и не пытался. Пленных немцев согнали в костел, где и оставили под охраной Крастыня и его роты.

Горы штабной документации немецкой армии даже не просматривая паковали в мешки, собираясь вывезти если не всё, то как можно больше. Глядя на растущие кучи имущества, командиры хватались за голову, но ведь всё это было нужно, или могло пригодиться в ближайшем времени!

Например, трофейное обмундирование солдаты уже примеряли взамен изорванного в боях, и в срочном темпе перешивали погоны. Очень уж не хотелось нижним чинам 'бригады' объясняться с грозным 'атаманом' Борисом Владимировичем. Тот за оторванную пуговку так взгреет, что дым пойдет, а уж про порванный мундир — говорить нечего. Так же удалось сменить сапоги, тем, у кого они были не в порядке, а патронов вообще раздали столько, сколько смогли унести.

Анненков рассматривал трофейную карту, и задумчиво напевая 'Не думай о секундах свысока...' пытался построить маршрут возвращения к своим. Пошалили они в тылах предостаточно, и кроме того, требовалось срочно доставить Гинденбурга и Людендорфа в ставку Главнокомандующего. Но дистанция в шестьсот километров никак не проходилась смешанным конно-пешим составом отягощённым обозом за сколь-нибудь внятное время.

Рядом с индифферентным выражением лица сидел Львов, следя словно кот за движениями линейки и карандаша.

— А почему ты не хочешь поехать на поезде?

— Да боюсь, билеты нам не продадут, — машинально ответил Анненков, и в упор посмотрел на товарища. — Это ты вот что сейчас сказал? Поезд?

— Ну, да, — на голубом глазу подтвердил Львов. — Наберём вагонов по станции, воткнём пару паровозов на каждый...

— Поставим на платформы пушки и пулемёты... — подхватил мысль Анненков. — Блиндируем остальные...

— Даже этого не нужно, — штабс-капитан вздохнул. — Там на запасных путях есть вагоны для особо тяжелых грузов. Они полностью стальные. Видать, щебенку привезли, балласт там или ещё что. Там в один вагон как раз пара пулемётов входит, а то и все четыре. А стенки там то-олстые...

— И пару листов к паровозу сваркой прихватить. — Есаул задумчиво стукнул карандашом.

— Плазменной? — уточнил Львов. — Или думаешь здесь есть лазерная?

— Что вообще никак? — Глаза у Анненкова округлились. — От бл.. каменный век. Им ещё и сварку изобретать?

— Изобрели её конечно. Но вот в депо паровозных её ещё долго не будет. И кстати, там, на боковых путях грузили госпиталь наш.

— Какой-такой наш госпиталь? — опешил есаул.

— А такой-такой, — штабс-капитан усмехнулся. — Захватили где-то немчики полевой госпиталь. Ну, раненых в плен сдали, а докторов, и персонал, так как они хоть и в военной форме но некомбатанты, повелели грузить в вагоны и отправить в расположение русских войск, как собственно и предписывают конвенции и прочая ересь.

— Ты?..

— Да, — Львов кивнул. — Всех наших раненых уже сплавил к ним, и озадачил оказанием первой помощи.

— И чего сидим, чего ждём? — риторически спросил Анненков заправляя гимнастёрку, и цепляя шашку. — Давай скачками, бронесилами заниматься, марш! Нас бравые фрицы уже наверняка собираются поджарить на медленном огне. Ты шашлык любишь?

— С собой в виде главного блюда? Откажусь, пожалуй, — Львов быстро собрался и выйдя из дома где временно расположился штаб, крикнул ординарцу.

— Василий Иваныч! Прикажи собирать имущество и сам собирайся: им, мы переезжаем в депо на станцию.

На станцию войска входили, горланя новую песню, разученную солдатами.

Зелёною весной под старою сосной

С любимою Ванюша прощается,

Кольчугой он звенит и нежно говорит:

'Не плачь, не плачь, Маруся-красавица'.

Маруся молчит и слёзы льёт,

От грусти болит душа её.

Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси

Капают слёзы на копье.

Кап-кап-кап, из ясных глаз Маруси

Капают горькие,

Капают, кап-кап,

Капают прямо на копьё.

Приехавший чуть раньше Анненков с улыбкой смотрел на подтянутых и накормленных солдат, с начищенными сапогами и новенькими винтовками, а рядом суетились врачи из полевого госпиталя, перегружавшие своё небогатое имущество — тороватые немцы забрали у них и лекарства, и хирургические инструменты, и даже перевязочный материал! — из теплушек, выделенных им германским командованием в классные вагоны, среди которых имелся один, переоборудованный в операционную! Все это богатство планировалось разместить во втором составе.

Едва не сбив его, из состава вылетела хорошенькая девушка в униформе сестры милосердия, и едва не плача, смотрела на проходивших мимо солдат, крепко сжимая кулачки.

Пожилой мужчина в форме полковника подошёл к ней и достав из кармана салфетку протянул девушке.

— Ну, что же вы, голубушка. — Всё уже хорошо. Скоро будете дома. матушка ваша уже, наверное, все глаза проглядела...

— Вы не понимаете, Константин Яковлевич, — Девушка всхлипнула. — Эта песня... она...

Анненков резко развернулся и посмотрел в глаза медсестре.

— Что, знакомый текст?

Александра Хаке, сестра милосердия госпиталя четвёртой армии, стояла не в силах отвести взгляд от красавца — есаула, сжавшись словно кошка перед броском, а наблюдавший эту странную метаморфозу начальник госпиталя, никак не мог понять, почему милейшая Александра, выпускница Московских медицинских курсов, так странно отреагировала на неплохую, но всё же явно строевую песню, распеваемую солдатами, и вот теперь словно готовится вцепиться когтями в лицо этого есаула.

О командире этой 'сводной бригады' слухи ходили по всему фронту, причем один — чище другого, но все рассказчики сходились в одном: есаул — редкостный башибузук, кровь льет, словно водицу, и ни себе, ни своим казакам, ни тем более противникам ни спуску ни пощады не дает.

Хотя и в самой Александре странностей тоже было немало. Внебрачная дочь героя японской войны, художника, литератора и вообще разносторонне развитой личности, и Антонины Хаке, из старинного русского рода Коц, была в общем как все, до того случая, когда на поле боя, вытаскивая раненного поручика, попала под близкий взрыв немецкого шестидюймового снаряда.

Контуженную, но чудом не посечённую осколками, её вытащили солдаты. Они же доставили её в госпиталь, передав под попечение врачей.

Очнулась она только через сутки, и первое время была не в себе, едва узнавая подруг и знакомых, но со временем всё наладилось, и даже более того. Словно что-то сдвинулось в ее прекрасной головке, и Александра не только накладывала повязки, но и вполне квалифицированно зашивала мелкие раны, а однажды весьма удачно ассистировала при внутрибрюшной операции, фактически вытащив казака — хорунжего с того света, вовремя перехватив начавший кровоточить сосуд.

Но глаза её... Доктор даже сейчас, что-то говоря девушке, избегал смотреть в её тёмно-зелёные глаза — столько силы и пронзительной ярости в них светилось.

— Простите, не имел чести быть представленным... — Есаул коротко поклонился, звонко щёлкнув каблуками, — Анненков Борис Владимирович. Волею военных судеб предводитель этой банды, — и он с насмешкой качнул в голову солдат проходивших идеально ровным, точно на парад, строем.

— Александра Александровна Хаке, — сестра милосердия машинально присела в книксене, протянув руку для поцелуя.

Тот коснувшись губами чуть загрубевшей от карболки руки, поднял на Александру пронзительный взгляд.

— А не приходилось ли нам встречаться, Александра Александровна? Возможно вы знавали Ивана Васильевича, ну того самого у которого с профессией были нелады?

Александра заметно дёрнулась.

— Того, который сменил профессию? — тихо, на грани слышимости произнесла она, и с такой надеждой посмотрела на есаула, то тот уже безо всякой улыбки, серьёзно кивнул.

— Того самого. И его невольного визави, известного под именем 'Шурик'.

Доктор непонимающе переводил взгляд с Анненкова на Шурочку и обратно. Он понимал: что-то происходит, но никак не мог понять — что именно? Вот вроде со стороны всё в порядке. Встретились двое, и выясняют про общих знакомых. Но между этими двумя, явственно потрескивало что-то словно готовая обвалиться балка или электрические разряды в аппарате профессора Рентгена.

Анненков внимательно отлеживавший не только реакцию Александры, но и поведение доктора, улыбнулся и успокоительно кивнул.

— Всё в порядке, господин статский советник . Мы, хоть и ранее были незнакомы, но вот выяснилось, что довольно близки. Можно сказать, друзья по несчастью, и в данной ситуации почти родственники.

Спокойный тон и уверенность есаула как-то передалась Александре, и она слабо улыбнувшись кивнула доктору подтверждая слова офицера.

— Господин штабс-капитан, я ненадолго похищу вашу подчиненную. Минут на десять-двадцать, не более, — и с этими словами Анненков подхватил девушку под локоток и повлек куда-то в сторону.

Они отошли буквально на десять метров. Девушка передвигала ноги точно сомнамбула, ощущая, лишь, как держит ее этот странный офицер. Вроде и нежно, но не вырвешься.

Александра уже хотела что-то сказать, когда Борис Владимирович раскрытой ладонью остановил её, и щелчком пальцев привлёк внимание ординарца.

— Осип. Тишина.

— Есть, вашбродь, — бородатый вахмистр кивнул, и почти мгновенно вокруг них на расстоянии пятнадцати шагов, спиной к ним встали казаки, отсекая всех любопытных.

— Ну, сказывай девица красавица из каких таких годов, в это время попала.

Но вместо ответа, Александра почувствовав, что тоска и безнадёга захлёстывавшая её последний месяц, уходят, просто уткнулась в колючую орденами грудь есаула и горько, навзрыд разревелась.

— Ну, милая, всё, все... — Аненнков гладил Александру по спине, и тихо, убаюкивающе говорил, в пульсирующем ритме, постепенно снижая темп. — Не могу сказать, что всё кончилось, но в обиду мы тебя точно не дадим. Кого хочешь сковырнём, только скажи.

Постепенно из бессвязных реплик, и отдельных предложений есаулу удалось собрать полную картину очередной игрушки неведомых сил.

Александра, так её звали и в том времени, была дочкой крупного банкира, а в прошлом — такого же крупного бандита. В девяностые годы, он успешно подвизался на ниве рейдерства, а потом, к девяносто восьмому как отрезало. Саша помнила отца уже солидным бизнесменом, и только пара наколок на широких словно лопата руках бывшего борца-вольника напоминали о прошлом.

Отец, страстно желавший сына, и получивший его, о дочери вспоминал лишь в дни рождений и праздники, пытаясь богатством подарков компенсировать недостаток внимания. Так, Саша закончила 'второй мед' — знаменитую 'Пироговку', и работала на станции скорой помощи, наотрез отказавшись переходить в, построенный для таких же как она 'деток', медицинский центр.

В тот день она ехала на работу, когда увидела, как от лобового удара уходит в кювет Субару-Форестер. Машина сразу же загорелась, и распахнув дверцу, Александра едва успела вытащить малыша в детском кресле, на заднем сидении. Метнувшись за его мамой, потерявшей сознание, даже не успела ничего понять, как волна огня накрыла и её и машину.

— ...А потом взрывы, грохот, я вся в лохмотьях каких-то, и мальчишка совсем, двадцати, наверное, не было, весь в ранах. Он, должно быть, меня собой прикрыл от взрыва, а дальше ничего не помню, и очнулась уже в госпитале...

— Всё, Саша, все... Не могу сказать, что всё кончилось, но если хочешь, найдём тебе денег, и переправим, куда скажешь. Хоть в Южную Америку, хоть в Австралию.

— А ты... вы?

— Там, был полковником особо хитрых войск. Я кстати, здесь не один, — Анненков улыбнулся. — Тут ещё один такой же бедолага мается. Штабс-капитан Львов... — И, уловив заинтересованный взгляд девушки, улыбнулся, — Потом я вас познакомлю. Так вот мы, пожалуй, останемся. Это наша земля, Саша. Нам от неё никуда не деться. И даже вперёд ногами, уйдём только в эту землю...

Неожиданно большую помощь в деле создания эрзац-бронепоезда оказали ремонтные бригады в депо. Сразу же получилось сформировать первый состав, и начать его погрузку. Даже раненые участвовали в укреплении вагонов, набивая скобами шпалы прямо на стены теплушек.

Анненков вошел в депо, оглушенный шумом, грохотом и лязгом. Первое, что бросилось ему в глаза — платформа, на которой возвышался... возвышалась... возвышалось некое удивительное сооружение в виде пятигранной усеченной пирамиды. Борта платформы закрывали металлические листы, которые активно скрепляли и наращивали десятка два рабочих. Они отчаянно колотили кувалдами, выхватывали клещами из жаровен багровые раскаленные заклепки, матерились, но все делали быстро и четко. Внезапно пятигранная пирамида легко повернулась и продемонстрировала изрядную амбразуру, прикрытую щитом, установленным на стволе пушки Максима-Норденфельда. 'Так это — бронебашня?! — изумился Борис Владимирович. — Однако...'

Трое рабочих бойко красили еще горячую от клепки бронебашню в защитный цвет с камуфляжными пятнами. Анненков покачал головой и пошел дальше. И тут же наскочил на Львова, стоявшего вместе с человеком в инженерной тужурке и форменной фуражке возле паровоза, который так же защищали листы толстого железа. Еще на подходе он услышал голос товарища:

— ... Так ответьте мне, господин Белышев: где вы здесь увидели отверстия диаметром три и три восьмых дюйма? — Львов-Маркин вдруг схватил инженера за шиворот и натурально ткнул носом в чертеж — Где, мать твою?! Где, недоучка гребанный?! Покажи мне этот размер хоть где-нибудь на этом чертеже, ты — му...ило ох...вшее?!!

Дальше полился такой высокопробный мат, что Анненков аж присвистнул. Его друг, действительно, подошел к созданию бронепоезда творчески. Весьма творчески...

— Э-э, отпусти дурака! — крикнул он, перекрывая грохот и лязг. — Ты же сейчас ему морду совсем разобьешь!

Львов отпустил инженера и толкнул его в грудь с такой силой, что тот сел на рельсы.

— О, б...! Из-за тебя чертеж испачкал... Ну, и чего приперся? — повернулся он к Анненкову. — У меня еще полтора дня осталось, чтобы это бронечудо закончить. Завтра к вечеру оба готовы будут.

— Ты как бронебашню-то сделал? — спросил есаул, поразившись тому, как изменилось лицо друга. Он словно светился, радуясь привычной — пусть не совсем привычной, но очень похожей! — работе, обстановке, шуму, беготне и всему тому, что происходит на любом предприятии во время аврала.

— Легко, — осклабился Львов. — Собрали колодец из шести шпал, сверху воткнули обрезанную колесную пару в двух ступицах и пол поставили. Остальное — дело техники... Куда лезешь! — заорал он вдруг и кинулся к соседнему вагону. — Ты что творишь, апездол! — донеслось уже тише.

Анненков посмотрел на то, как Львов-Маркин распекает какого-то пожилого мастерового в промасленной спецовке, а тот пытается оправдаться, размахивая руками, повернулся и пошел к выходу. Тут и без него есть кому команды командовать и решения решать. Похоже, бронепоезда у них будут...

На офицерском совете определили порядок движения. Конные части должны пойти своим ходом, но без лишнего груза и имущества, так что они вполне могли двигаться со скоростью десять-двенадцать километров в час, пять — шесть часов, а это фактически и была скорость поездов тех времён, по раздолбанному войной рельсовому пути и с маломощными изношенными паровозами. Зато путь по железной дороге был не только быстрее, но и не изматывал солдат постоянными маршами, и позволял в случае чего встретить атаку в боеготовом состоянии.

Всего загрузили три состава при шести паровозах собрав для этого дела практически всех, кто мог эксплуатировать такой непростой транспорт как паровоз, и прицепив для надёжности к каждому по два тендера с углём. С помощью немецких полевых телефонов протянули связь между паровозами внутри составов.

Во главе этого каравана шел бронепоезд, ко всеобщему изумлению, самый настоящий! Две 'овечки', зашитые котельным железом, два броневагона с пулеметами, три бронеплощадки с орудиями, штабной вагон, тоже зашитый котельным железом — Львов заставил рабочих сделать все возможное и невозможное. На борту этого чуда красовалась надпись, выполненная славянской вязью: 'За Родину!', и Анненков хмыкнул, представив себе, скольких усилий его товарищу стоило не продолжить этот лозунг...

В штабном вагоне, ранее принадлежавшем Людендорфу, поставили телефонный коммутатор, для связи с вагонами и локомотивами, и Львов-Маркин с удовлетворением принял на себя командование главной ударной силой 'бригады'.

Потратив почти сутки на все приготовления, поезда один за другим покидали станцию, вытягиваясь в линию. Связь между составами решили держать флажным семафором, заранее обговорив десяток простейших сообщений и команд.

В первом и последнем составе располагались пушки — в Ковно рачительный Анненков-Рябинин затрофеил целую немецкую батарею, пулемёты, число которых выросло уже до тридцати штук, не считая, тех что стояли на бронепоезде, и пехотинцы, расчёты орудий и пулеметов, офицеры и весь военный скарб. В среднем эшелоне разместился госпиталь и все раненые, калечные и вообще небоевой состав. К каждому поезду прицепили по открытой платформе, на которых дымили полевые кухни, а в последнем составе готовили ещё и для казаков, скакавших налегке.

Казаки должны были по пути выдвигаться вперёд и в стороны, уничтожая телеграфную связь, и станции поезда проходить уже после обрыва проводов. Ещё у казачьего арьергарда была важная миссия, взрывать стрелки и опустошать после себя водяные цистерны, пробивая в них дыры.

Три состава, почти сто вагонов двигались по дороге раздолбанной военными перевозками со скоростью не выше пятнадцати километров в час, а чуть впереди, по боковым дорогам скакали казачьи разъезды.

Есаул Анненков шёл вместе с передовой сотней и завидев вдалеке строения железнодорожной станции сверился с картой. Это должно быть Кошедары — первая станция на долгом пути к Минску.

— Хорунжий! Давай заходи с юга, и глянь там на немчиков. Если что серьёзное увидишь, сразу красной ракетой сигналь, ну а атака — зеленая...

— Есть! — Молодой хорунжий бросил руку к козырьку фуражки, и вместе с десятком всадников скрылся за поворотом дороги.

Зелёная ракета поднялась в небо как раз в тот момент, когда Анненков уже начал терять терпение.

— Пики — к бою! Шашки — вон! В атаку... марш-марш! — И казачья лава начала набирать ход.

Страшен и неудержим удар разогнавшейся конницы. Всадники, сметая жалкие попытки сопротивления, пронеслись по улицам тихого городка и ворвались на станцию. Первым делом они превратили в обломки оба телеграфных аппарата, зарубили четырех немецких телеграфистов и одного местного, некстати подвернувшегося под клинок. По-хорошему, следовало бы уничтожить и остальных связистов, испуганно жавшихся по стенам, но Анненкова уже немного подташнивало от обилия пролитой крови. Поэтому он просто приказал запереть их в подвале.

Казаки подошли к делу 'творчески', в стиле Львова-Маркина. Не найдя подходящего подвала, они прикладами и нагайками загнали бедолаг в угольную яму, навалили сверху какие-то доски, которые для верности забросали углем, обломками камня и всяким мусором. Затем, быстро перестреляв десяток солдат из тыловой роты, взорвали телеграфные столбы, разбили изоляторы и на мелкие куски порезали провода.

Охотники Львова, выскочившие из вагонов, приняли посильное участие в общем веселье, повесив на вокзальных дверях немецкого коменданта, а чтобы ему не было скучно, вместе с ним вздернули и начальника станции. Хорунжему, пытавшемуся остановить это безобразие, 'львовцы' ответили, что 'командир — их благородие штабс-капитан Львов, велел за 'коломбрымсионизм' вешать безо всякой жалости, чтобы всем прочим не повадно было!' Услышав это дивное определение случившийся поблизости Анненков хохотал так, что чуть из седла не выпал.

Так и пошли, обрывая связь и сбивая немногочисленные заслоны из тыловиков.

Мелочь на вроде полустанков и разъездов проскакивали не останавливаясь, а первую остановку для пополнения углём и водой сделали только на следующий день, перед Вильно на станции Лентварис. Анненков и Львов лично обошли все три состава убедившись в том, что все готовы продолжили движение.

Первое значительное сопротивление встретилось только под Вильной, в которую железная дорога входила с юга. Саксонский сто первый гренадерский полк, направлявшийся на фронт, где продолжались упорные бои, грузился по вагонам. Орали фельдфебели, ругались офицеры, толпились солдаты, ржали полковые лошади, не желавшие заходить в тесные вагоны. На одном из перронов густо дымили полевые кухни. На дорогу подданных кайзера полагалось накормить, и по всему вокзалу, перебивая запахи угольного дыма, осевой смазки и креозота, расплывался вкусный аромат гуляша с квашенной капустой, щедро заправленного мясом и салом.

Казаки ворвались в это вавилонское столпотворение, точно обезумевшие волки — в овчарню, разрывая и рубя всех напропалую. Саксонцы растерялись: уж кого-кого, а казаков здесь ожидали увидеть в самую последнюю очередь. Шашки и пики собирали свою страшную жатву, и лишь когда на земле валялась уже добрая сотня трупов, гренадеры наконец опомнились и начали оказывать сопротивление.

Хлопнуло несколько одиночных выстрелов, ахнул нестройный винтовочный залп, и сквозь казачий рев пробилась визгливая команда: 'Bajonett auf!' . На правом фланге от вагонов неожиданно врезал длинной очередью оживший пулемёт. Казаки подались назад, уходя от кинжального огня в реденькую рощицу.

Сняв первую жатву с немецкой беспечности и халатности, казаки имели все шансы умыться кровью, так как из самого Вильно на звуки выстрелов уже наверняка спешили подкрепления, а было их здесь по самым скромным оценкам никак не меньше пары полков.

Анненков только поднял к глазам бинокль, когда из-за поворота выползла змея бронепоезда. Головная платформа сразу засверкала вспышками пулемётных выстрелов, а из середины, басовито ударила автоматическая пушка и на позициях германцев разверзся настоящий ад. С одной бронеплатформы била поставленной 'на картечь' шрапнелью, трехдюймовка, и по всей привокзальной территории хлестали тугие облака тяжелых круглых пуль. Вторая пушка с максимальной скорострельностью молотила гранатами, разнося в пыль строения, вагоны, локомотивы, семафоры — словом все, до чего могла дотянуться прямой наводкой. К общему веселью добавился без малого десяток пулемётов, и германцам стало совсем нехорошо.

От глазастых казаков в небо взлетели три цветные ракеты: 'Внимание! К немцам идет подкрепление!', а еще одна указала направление. Обе пушки тут же перенесли огонь, и над бегущими к станции фигурками в фельдграу распустились пухлые ватные облачка шрапнели. 'Коса смерти' принялась собирать свой страшный урожай...

Кто-то пытался поднять белый флаг, нацепив портянку на штык Маузера, но на это просто никто не обратил внимания, вбивая просвещённых европейцев в так страстно желанную ими русскую землю.

Внезапно грохот пушек и пулемётов стих, и казачьи сотни чуть было не растерзанные германцами, начали обратно стягиваться к станции, где уже давно орудовали сводные диверсионные группы.

— Спасибо Глеб, — Анненков, тяжело сплюнул густую пыль, достал флягу и прополоскав рот снова сплюнул, и уж после жадно стал пить проливая воду на китель. — Ух! — Он утёр рот и широко улыбнулся, — Вовремя ты...

— А чего в лоб-то попёрлись? — штабс-капитан стоявший у подножки вагона окинул взглядом поле бойни.

— Так у нас один шанс был. Шугануть их, и пока фрицы сопли собирают, тут уж вы и подойдёте, и в тыл им врежете. А иначе, они бы тут и бронепоезду козу устроили. Видишь, главный путь загородили?

— Да, пока их оттаскивали в сторону, много чего могли бы сделать. — Львов кивнул. — Тут их не меньше двух полков... было.

— Вашбродь, разрешите доложить! — Подъехавший сотник, коротко отсалютовал командиру. — Погибших двенадцать нижних чинов и два урядника. Раненых тридцать пять, из них тяжело — двое.

— Раненых в госпиталь, убитых в мертвецкий вагон и посмотри там, может кого заменить. — Анненков посмотрел на солдат из взвода трофейщиков споро таскающих ящики с боеприпасами, и ревизующих отбитые пулемёты и покачал головой. — Глеб, мы с тобой породили монстров. Ты посмотри на этих боевых хомячков, они же сейчас начнут отрывать обшивку с вагонов. — А вдруг пригодится? — Львов рассмеялся, — Нет уж. Видели глазки, что покупали -теперь хоть ешьте, хоть повылазьте.