Федра a la Russ

Юра с поклоном подвел партнершу к отцу:

— Учиться?

— Это тоже входило в обязательную программу?

— Нет. Это по собственному желанию, — он поцеловал руку даме и отошел к столу с напитками.

Марина заметила капельки пота, выступившие на его лбу, и ей мучительно захотелось стереть этот пот ладонью — и немедленно стало стыдно этого своего желания.

Она потом долго не могла уснуть — не могла отделаться от ощущения его рук на спине, на талии, на шее, от тонкого запаха белой розы.

Часть III

Грех

Наутро Марина проснулась поздно и обнаружила пустой дом и записку у зеркала: "Не волнуйся, мы уехали в дельфинарий. Тебя будить не стали. Алену взяли с собой. Не скучай, мы скоро. Гриша". "Ну вот и славно, отдохну-почитаю", — Марина любила поваляться в гамаке с книгой, но удавалось это нечасто: или все время занимала Татуська, или в гамаке кто-нибудь уже лежал. Она освежилась в душе, выпила соку, направилась во двор и обомлела: в гамаке кто-то лежал.

— Юра? А почему ты не поехал со всеми?

— Марина... Николавна, ну что я — дельфинов не видел? А вот в гамаке поваляться... — улыбнулся лукаво, — вы же вот тоже предпочли гамак.

— Меня не взяли. Впрочем, теперь это уже не имеет значения — гамак занят, — и она звонко расхохоталась.

Юра немедленно спрыгнул с предмета раздора и в низком поклоне, подмигивая все же лукаво, предложил даме: "Ну что вы, как я могу...". "Спасибо", — Марина ответила жеманным книксеном и присела на краешек.

— Где ты научился так танцевать? — пасынок не уходил, и надо было продолжать этот необязательный треп.

— Там, — Юра неопределенно махнул рукой в сторону запада. — Там тьма всяческих курсов, танцзалов, чему угодно можно за пару месяцев научиться. А знаешь, как надо заканчивать "Кумпарситу"?

Марина, уютно улегшись в гамаке, и не заметила, как юноша перешел на ты, но вдруг почувствовала себя абсолютно беспомощной, когда он наклонился над ее лицом, и темная прядь его волос коснулась ее щеки.

— Как? — она знала, что последует, но сопротивляться не могла.

— Вот так, — он наклонился, едва коснулся губами ее губ и добавил жарким шепотом: — А потом ты должна была бросить мне белую розу. — И рассмеялся, отпрянув так же неожиданно. — Я пошел купаться. Приятного отдыха!

"Какой уж тут теперь отдых", — Марина почувствовала, как пылают щеки, как опять выступила над губой предательская испарина. Она честно пыталась прочесть хоть пару фраз в принесенной книге, но — тщетно. И вдруг поняла, что нестерпимо хочет купаться. Забежать в дом за купальником — пара минут, и вот она уже на берегу неказистой, но чистой речушки Малинки, бросает полотенце и с наслаждением ныряет в воду, как после бани — в снег.

— Решила составить мне компанию? — Юра неожиданно возник перед ее лицом, как только вынырнула.

— Да нет... при чем тут... жарко... — Марина оправдывалась и отчаянно прятала глаза.

— Жарко? Да, пожалуй... — он просто приблизился — глаза в глаза — и поцеловал ее. И действительно стало жарко.

"Господи, да что же это?" — она бежала домой, наскоро завернувшись в полотенце, готовое в любой момент соскочить и продемонстрировать всем ее наготу. "Да что же это?" — он вдруг подумала, что купальник так и остался валяться у самой кромки воды, и надо бы за ним вернуться. "Нет! Ни за что!". Марина вбежала в спальню и, трясясь мелкой дрожью, забилась под одеяло.

— Ваш купальник, мэм, — опять он, и эта его набедренная повязка (ну почему повязка — обычное полотенце).

— Юр, уходи. Уходи от греха!

— С каких пор ты стала верующей? — он сбросил полотенце и нырнул под одеяло...

Ушел он, только когда услышал шум подъехавшей машины: "Я — к себе. Ну, а ты отдыхаешь после купания", — он поцеловал ее плечо, поправил одеяло и вышел.

Марина действительно не могла вот так сразу встать и идти встречать родных — смешанные чувства глубокого блаженства, растерянности и вины не давали даже подняться. "Как же я Гришке в глаза смотреть буду? Господи, что же я наделала?!".

В коридоре послышались голоса:

— Купались. Плавали наперегонки через Малинку и обратно. Видимо, немного утомилась.

— Маринка-то? На перегонки? Ты б тоже подумал сначала, лось! Это тебе — раз плюнуть, а она — девушка нежная... — с этими словами Гриша вошел в спальню.

— Умаялась, родная?

— Да мы тут... на Малинке...

— Тс-с-с-с, я все знаю. Полежи-полежи, отдохни — он поправил одеяло, поцеловал жену в лоб и вышел.

И Марина заплакала. Она плакала горько — как плачут впервые изменившие мужу и впервые ему солгавшие добропорядочные супруги, и сладостно — как плачут впервые испытавшие всю прекраснейшую гамму физических удовольствий и лишенные их доселе женщины.

Юра оказался удивительным любовником, и скоро Марина уже дня не могла прожить, чтобы не прикоснуться хотя бы мельком к его коже, волосам — благо, под эту лукавую нежность вполне можно было маскировать родственные чувства. И погода благоприятствовала их влечению — жаркая, томная она сама звала на речку, в лес, в прохладу. И уже вполне привычно было лгать Грише и уворачиваться от подозрительных взглядов Алены. Марина была счастлива.

Марина была счастлива ровно до той минуты, как на очередной вечеринке Юра — ее ласковый мальчик — станцевал "Кумпарситу" с прелестной блондинкой в вызывающе дорогом платье. И самое неприятное — он поцеловал ее, откинув на колено, а она бросила ему розу. Публика ревела от восторга.

Марина кусала ногти и не могла найти повода подойти к пасынку: девицы всех возрастов кружили около него, а та, что танцевала, вообще безнадежно повисла на его руке. "Ненавижу! Мою "Кумпарситу"!", — она теперь считала, что все началось именно с "Кумпарситы".

А когда выяснилось, что Юра не ночевал дома, уехав провожать ту самую девицу, Марина аж взбеленилась:

— Как он мог?! Мы же тут волнуемся!

— Успокойся, Юра — большой мальчик, и ему тоже нужно отдыхать, — Гриша никак не мог понять, что так вывело из себя его прежде спокойную жену.

— Отдыхать с девками?

— Да хоть бы и с девками — в чем проблема? Дорогая, Юра — уже очень большой мальчик.

Марина с трудом подавила в себе гнев и ушла купаться — одна.

Юра появился только к ужину.

— Как отдохнулось? — с понимающей улыбкой спросил отец.

— Пгелестно, пгелестно! — блудный сын, повторяя грассирующего в "Анне на шее" Вертинского, очень и очень явственно дал понять окружающим, что время провел замечательно, и скорее несколько устал, чем собственно отдохнул.

Марина смогла остаться с пасынком наедине только на следующий день.

— Как ты мог? Почему? Зачем?

— Почему? Зачем? Зачем и почему эти вопросы? Я свободный человек! Мне понравилась девушка, и я провел с ней чудесную ночь.

— А я? Как же я?

— А причем здесь ты?

— А как же все, что с нами было? Это что — просто так?

— Воспринимай как небольшое приключение.

— Приключение?! Но я... я же люблю тебя! Я не представляю своей жизни без тебя!

— Марин, все это глупости — пройдет. Расслабься. — Он обнял ее и прошептал на ушко, — Завтра наши в аквапарк собираются — расслабимся напоследок вместе, хочешь?

— Напоследок?

— Напоследок. Вечером я уезжаю. Так ты хочешь?

— Хочу. Я тебя всегда хочу.

— Ну вот и ладушки. А вот плакать не надо — глазки покраснеют.

На следующий день Григорий повез Татуську и Алену в аквапарк. Марина вскочила ни свет ни заря, но из спальни не вышла, а когда перед самым отъездом заглянула Алена — сделала вид, что крепко спит. Но как только машина выехала за ворота, Марина вскочила и... и в спальню вошел Юра.

— Я не вовремя?

— Ты... нет, все — уехали.

Разметавшись по кровати, они отдыхали.

— Сегодня уезжаешь?

— Угу. Вечером.

— А когда обратно?

— Зимой. Недели на две

— Слушай... А давай я к тебе приеду.

— Куда — ко мне?

— Во Францию. Куплю тур и приеду.

— А давай. Снимем меблирашку и оторвемся по полной программе. Давай — приезжай.

Вечером Гриша вывел из гаража джип, Юра побросал в багажник сумки, перецеловал всех провожающих, сел в машину и они уехали.

Маринка, как полагается, улыбалась вслед, уговаривала Татуську помахать ручкой, а Алена все ворчала куда-то в сторону: "Ну вот и хорошо, от одной занозы избавились".

— Какой занозы, ты о чем?

— А то сами не знаете. Эх, нехорошо все это, грех один.

Маринка вдруг поняла откуда это словечко "грех" оказалось в ее лексиконе — Алена все чуть чего грехом пеняла. Вот и запуталось словечко в тенетах высшего Маринкиного образования.

Часть IV

Осень

С отъездом Юры как-то сразу кончилось лето. Холодные утренники уже не пускали Татуську в одном платьице в песочницу, и большую часть дня семья проводила дома. Лишь иногда, в погожий, по-летнему теплый денек, можно было прогуляться к реке или в ближайший лес — за грибами. Один раз Гриша вывез семейство в приезжий зоопарк, откуда девчушка вышла в слезах и с требованием немедленно выпустить из тесной клетки тигра.

С прогулок к реке уже Марина возвращалась грустной, с припухшими веками, и все отговаривалась пронизывающим ветром. На самом деле, опустевший песчаный пляж будил в ней ассоциации, от которых мучительно хотелось попасть обратно в лето, и сами собой лились слезы. "Да что ж такое?". Зато Алена все прекрасно понимала и осуждаючи качала головой.

С наступлением настоящих холодов Марина совсем расклеилась: могла вдруг заплакать ни с чего, целыми днями не выходить из спальни и все больше жаловалась на мигрени. Редкие вечеринки только раздражали ее.

— Ты устала. Я все понимаю — ты привязана к ребенку, ничего и никого больше не видишь. Может, тебе съездить куда-нибудь — развеяться? Хочешь, куплю тебе какой-нибудь тур: в Европу, в Египет — ты только скажи, — уговаривал ее Гриша.

— Ой, какой тур — я так устала, еле на ногах стою.

— А хочешь — в Париж? Там красиво сейчас. Съезди на недельку, отдохнешь.

— В Париж?..

— Да! Походишь по магазинам, прикупишь себе шмоток, хочешь? Дамы твоего возраста обожают по осени посещать Париж. У меня жена одного приятеля съездила — другим человеком вернулась: веселая, довольная, нарядов три чемодана привезла. Хочешь?

— Не знаю...

И всю следующую неделю не выходил из головы Париж, но не Эйфелева башня, Елисейские поля и невразумительные "шмотки", а Юра — недостижимый и желанный, которым, казалось, пропитан здесь каждый камушек, каждая песчинка на опустевшем пляже, и ощущать это было невыносимо.

Как невыносима была и забота Гриши — уж ни в чем не виноватого, и тем еще болезненнее отзывавшаяся в Марине. Гриша — вот кто раздражал ее более всего: и его простецкие шутки, и эта прямота, и монотонность. А как ее бесила эта его склонность к полноте!

Невинный же Татуськин говорок, где Марине всегда чудился "дядя Люля", способен был довести до бурной и затяжной истерики.

— Марин, может, тебе к доктору сходить? Может, это нервное что? — уговаривал ее муж.

— Да не пойду я ни к какому доктору! Отстань! — и тут же, понимая, что опускается до подлости, стремилась загладить вину, — Гришенька, милый, ты не обижайся на меня-дуру. Ну ты же видишь — нехорошо мне...

— Может, все-таки съездить тебе куда?..

— Да! Съездить! — она внезапно, вдруг приняла решение. — Съездить!

— Куда? Скажи — куда, и завтра ты будешь там.

— В Париж.

Часть V

Париж

Через неделю Марина, вовсе не от холода дрожа всем телом, сошла с трапа самолета кампании Эр Франс в аэропорту Шарль де Голль.

— Здравствуй, — услышала она знакомый голос и, если б не была вовремя подхвачена за талию, наверное, рухнула бы на французскую землю. — Ну что ты, девочка моя, ну не надо. Возьми себя в руки.

Марина только сейчас осознала, что плачет, что ноги ее не держат, а держит ее Юра.

— Как я тебя ждала!

— Это не ты, это я тебя ждал: на сколько задержали вылет?

Она рассмеялась: и это в нем не могло не восхищать — Юра мог свести к невинной шутке все, что угодно.

— Пойдем, я покажу тебе Париж. Где твой багаж?

— Вот, — она показала маленькую сумочку.

— Вот и замечательно. Пошли.

Он обнял ее, и они отправились ловить такси.

— Смотри, вон Триумфальная арка... Елисейские Поля... Эйфелева башня...

Но смотреть она могла только на него:

— Юра... Юрочка... как давно я тебя не видела!

— Насмотришься еще. У тебя на сколько виза?

— Три недели осталось.

— О, да это есть манифик!

— Что?

— Прекрасно!

— Поехали к тебе.

— Ну что ты, ко мне нельзя. Впрочем, если тебя устроит компания троих раздолбаев...

— Ты живешь не один?

— Конечно. Одному очень накладно. Сейчас мы снимем тебе небольшую меблирашку, и я буду самым частым твоим гостем.

— Ты не собираешься жить со мной?

— Собираюсь. При условии, что от меня отпочкуется двойник и займется моей учебой.

— Прости, я совсем забыла.

Он сказал что-то водителю, и скоро они оказались на довольно скромной улочке. Юра расплатился и отпустил такси.

— Ну вот. Здесь два шага от Сорбонны и полтора — от моего логова.

— Ой, смотри — объявление на русском языке...

— Здесь это никого не удивляет — в Сорбонне полно русских студентов. Зайдем-ка вот сюда, — и он постучал в довольно приличную на вид дверь.

Дверь открыла маленькая дамочка лет сорока, и Юра довольно скоро с ней договорился. Дамочка вручила им ключи, показала куда-то неопределенно верх, улыбнулась и исчезла.

— Четвертый этаж, не возражаешь?

— Нет.

— Но тут нет лифта.

— Ничего страшного.

— Да? Вот и хорошо. Тогда — вперед!

По дороге он рассказал, что квартира со всеми удобствами, но плата за все отдельно, особенно — за горячую воду. Если похолодает, мадам включит отопление, и это тоже будет включено в счет. Против визитов она ничего не имеет, лишь бы не шумели.

— А вот, кажется, и наша дверь. — Юра вставил ключ, провернул два раза, и они вошли в небольшую квартирку, чем-то напоминающую обычную советскую "хрущебу": непритязательная, но довольно уютная гостиная и крошечная спальня с огромной кроватью посередине. Здесь осмотр временно закончился.

Неделю Марина жила в состоянии полного и абсолютного счастья: она едва просыпалась, когда он убегал на занятия, еще дремала какое-то время, потом принимала душ, тщательно приводила себя в порядок, заходила в кафешку напротив, заказывала кофе и ждала Юру. Приходил он довольно скоро, они пили кофе и шли к ней. А к вечеру шли гулять, и он показывал ей Париж, начиная с чудесной золотой лужайки у Сорбонны и заканчивая самыми известными по туристским каталогам местами. Домой возвращались почти уже ночью, опять заглядывали в кафешку напротив, ужинали и поднимались к себе.

Марина купалась в счастье. Мысль, что скоро придется возвращаться домой, повергала ее в ужас, и только Татуська казалась ей отсюда, из Парижа, единственным светлым пятном на фоне общей серости, надоевшего мужа и вечного ворчания Алены.