4. Верное дело, лёгкие деньги

— Глава 4. Верное дело, лёгкие деньги

Князь Вячеслав Александрович Кугушев, член Государственного Совета от Уфимского губернского земства, сидел за письменным столом и с карандашиком в руке изучал газету "Речь", когда дворецкий постучался в дверь кабинета.

— Генерал-майор Засецкий. — Слуга неслышно подошёл по медвежьей шкуре и протянул поднос с визитной карточкой.

— Надо же, какая честь. — Князь отложил газету. — Просите. — Он встал из-за стола и несколько нервозно провёл ладонью по бобрику, расправил нафабренные усы.

За дверью послышался звон шпор. Начальник Губернского жандармского управления вошёл при полном параде, разве что без сабли, которую пришлось оставить в передней. Грудь генерал-майора сияла крестами и звёздами; среди Станиславов, Анн и Владимиров с бантами и мечами выделялись необычные иностранные ордена. Выражение румяного лица под стать мундиру было торжественным.

— Ваше превосходительство! — Кугушев вышел из-за стола и с предельно протокольной улыбкой сделал несколько шагов навстречу Засецкому. — Приятно удивлён... Чем обязан?

— Ваше сиятельство! — (Жандарм и князь обменялись рукопожатием). — Простите великодушно, что отрываю от занятий, но я ненадолго. — (Кугушев приглашающе указал на диван). — Визит неофициальный, так что давайте по-простому, без чинов... — (От этих слов князь, похоже, напрягся ещё сильнее). — Есть к вам два дела. Обожаемый наш губернатор собирает, как вы знаете, добровольные пожертвования на Аксаковский народный дом. В воскресенье вечером устраивает благотворительный концерт. — Засецкий вытащил из-за пазухи два билета. — И крайне настоятельно просит нас, служивых людей, распространять билеты среди подчинённых, подопечных и просто знакомых. Больше всех, конечно, полицмейстер наш отдувается, верный Генрих Генрихович, ему-то всё городское купечество необходимо осчастливить, но и мне, грешному, не удалось отвертеться...

— Сколько? — Кугушев открыл ящик стола.

— Пять рублей билетик. Но вы уж и второй для супруги, пожалуйста. Или, — уточнил Засецкий с намёком, — любой иной спутницы... Покорнейше благодарю. Но это было первое дело, Вячеслав Александрович, а теперь второе, более щекотливое.

— Я весь внимание. — Кугушев поудобнее расположился в кресле.

— Вячеслав Александрович! Вы знаете, я старик, — заговорил генерал-майор задушевно. — Меня сюда назначили, по правде сказать, в пересменку перед отставкой. А отставка состоится в ближайшие месяцы. Всё, чего я хочу — уйти с почётом. Владимир второй степени, высочайшая благодарность — больше мне ничего не нужно. — Засецкий замолчал, глядя в глаза Кугушеву.

— Не совсем понимаю, к чему вы клоните, Николай Михайлович.

— Вячеслав Александрович! Начальство бывает благосклонно к людям моего положения в двух случаях. — Засецкий загнул палец. — Когда в губернии не стреляют и не взрывают. — Загнул второй. — Либо когда немного стреляют, немного взрывают... зато потом вешают, но уже много. — Его взгляд стал ещё задушевнее. — Второй вариант был бы нежелателен, вы согласны? Мне не хочется, чтобы стреляли. А вам, наверное, не хочется, чтобы вешали.

— Я по-прежнему не вполне понимаю...

— Скажу прямее, Вячеслав Александрович. Я знаю — мы знаем — что вы пользуетесь некоторым авторитетом в революционных кругах губернии. И у меня есть просьба. Употребите ваш авторитет на то, чтобы ваши друзья посидели тихо. Хотя бы в оставшиеся мне месяцы. Никаких боевых дружин и прочего баловства. Просьба сугубо личная, Вячеслав Александрович. Уважьте старого солдата. Дайте с честью уйти на покой.

Кугушев издал нервный смешок.

— Николай Михайлович... Кстати, я вам ничего не предложил... Сигару, коньяк? Нет? Как вам будет угодно... Послушайте, Николай Михайлович, не буду отпираться — это правда, знакомые в революционных кругах у меня есть. Но сам-то я земец-либерал, состою в Конституционно-демократической партии, и если эти люди задумают какие-нибудь... радикальные акции, поверьте, со мной никто не поделится, и моих советов никто не спросит.

— А вы не советуйте, — сказал Засецкий совсем уж просто. — Вы им денег не давайте.

— Ну... если вы так откровенно... Боюсь, что прекращение финансирования с моей стороны как раз и заставит их перейти к исключительно преступным способам добывания денег.

— Вот это уже слишком откровенно. — Задушевности в глазах генерал-майора убавилось. — Вы же сейчас, Вячеслав Александрович, практически угрожаете.

— Николай Михайлович! — Кугушев всплеснул руками. — Господь с вами! Какие угрозы!

— А, ну значит, почудилось мне, старому дураку. Простите великодушно. Я вам тоже тогда отвечу без малейшей угрозы. Сами-то вы лицо неприкосновенное и, разумеется, ни к каким преступным делам не причастное. А вот близкий ваш друг, господин Цюрупа, не таков. По обеим статьям не таков.

Кугушев напрягся сильнее.

— Что вы имеете в виду, ваше превосходительство?

— Сами прекрасно знаете, ваше сиятельство. Член городского комитета Р. С. Д. Р. П., причём фракции большевиков, которые, в отличие от меньшевиков, вовсю практикуют убийства и грабежи, то есть, пардон, террор и экспроприации... Был связан с бандой, пардон, боевой организацией братьев Кадомцевых до её разгрома. Сидит управляющим в вашем имении Бекетово, занимается там противоправительственной агитацией крестьян...

— Позвольте, он занимается агрономией!

— Да-да, знаем мы, какие семена он там сеет. Документально знаем. Есть за что отправить его в Сибирь, уж поверьте. И можете представить, как огорчится его сестра Анна Дмитриевна — красивейшая женщина! — если с братом случится такая неприятность...

Кугушев с пылающим лицом встал. Поднялся с дивана и Засецкий.

— Это некрасиво, ваше превосходительство. Вы меня шантажируете через близких людей. Вы пытаетесь сделать меня ответственным за дела, на которые я не имею никакого влияния...

— А мы полагаем, что имеете, ваше сиятельство. — Генерал-майор отступил к двери.

— Всё ради владимирской звезды и высочайшей благодарности?

— Да. И немножко ради того, чтобы не стреляли, не взрывали, не вешали. Итак, ваше сиятельство, мы договорились?

Князь Кугушев стоял посреди комнаты, сунув руки в карманы, гневно кусая губы.

— Я употреблю то небольшое влияние, что у меня есть, — выговорил он через силу, — но обещать ничего не могу.

— Благодарю сердечно, Вячеслав Александрович. — Засецкий приложил руку к груди. — Этого достаточно. Честь имею.

Когда он удалился, князь почти выбежал из кабинета и быстрым шагом прошёл через анфиладу парадных комнат на половину для гостей. Постучался в другой кабинет.

В маленькой комнате сидел, неудобно примостившись боком к столу, и правил огрызком карандаша какую-то рукопись мужчина лет сорока с зачёсанными назад волосами и гладким, приятным широколобым лицом, одетый в малороссийскую вышиванку. Александр Дмитриевич Цюрупа, будущий продовольственный диктатор советской России, при появлении Кугушева уронил карандаш и взглянул на друга встревоженно.

— Вячеслав, что случилось? На тебе лица нет!

— Саша, хорошо, что ты ещё не уехал. Есть деликатная просьба. — Каждое слово давалось князю с трудом. — Мог бы ты повлиять на... своих товарищей из боевых организаций... чтобы они некоторое время... посидели тихо? Всего несколько месяцев, пожалуйста.

Цюрупа развёл руками, совсем как сам Кугушев только что перед Засецким.

— Но, Вячеслав, ты же знаешь, я не командую боевиками...

— Скажи, что есть провалы, — князь заговорил увереннее, настойчивее. — Что ожидаются аресты. Сошлись на меня, на конфиденциальные сведения от жандармов. Пусть залягут на дно, а лучше совсем уберутся на время из губернии. Поверь, я бы не стал настаивать, если бы не знал, насколько всё серьёзно!

Цюрупа встал, глядя на Кугушева удивлённо и озабоченно.

— Хорошо, хорошо, как скажешь... Сделаю что смогу.

— Надо сберечь людей. — Князь будто оправдывался. — Тяжёлое, глухое, подлое время... надо его просто переждать, надо сохранить силы на будущее... Впрочем, что я тебе объясняю? Кстати, эсерам тоже сообщи. Ты ведь поддерживаешь контакт с Чукалиным?

— Конечно, Вячеслав, конечно. — Не отрывая взгляда от князя, Цюрупа мимо него бочком вышел из комнаты.

* * *

Пуля пробила грудь генерал-майора Засецкого аккурат между анненским и владимирским крестами. Следующая пробила круглую дырку в бакенбарде, брызнув мелкой древесной щепой. Третья, четвёртая и пятая ушли в молоко. Шестая продырявила фуражку. Седьмая, последняя, легла совсем рядом с первой, проделав в мишени отверстие в виде восьмёрки. Эхо выстрелов затихло, и стало слышно, как шелестит листва тополей, журчит за кустами река, пересвистываются иволги. Молодой парень в кепке и чёрной блузе опустил наган и вопросительно глянул на инструктора.

— Неизрядно, Митенька! — Грузный мужчина с залысинами и седыми моржовыми усами, одетый в белую косоворотку, с деревянной кобурой маузера на боку, покачал головой. — Кучности никакой. Не забывай, что в настоящем деле у тебя семи выстрелов не будет... Бегом меняй мишень! Следующий на позицию!

Портрет генерал-майора Засецкого на мишени, хоть и намалёванный в стиле трактирных вывесок, был вполне узнаваем; неизвестный художник особенно потрудился над бакенбардами. Митенька рысью по растоптанной мать-и-мачехе подбежал к стволу осокоря, сорвал продырявленную мишень и канцелярскими кнопками прикрепил новую. В той же самой примитивистской манере она изображала очкастого бородатого чиновника в штатском сюртуке с орденами.

— Перед нами, товарищи, губернатор Ключарёв. Ещё один царский сатрап, погромщик, душитель революции. — Инструктор смахнул с плеча тополиный пух. — Ещё одна цель, которую Уфимский комитет Партии социалистов-революционеров поставил перед нашей боевой дружиной. Готов, Юрочка? — ласково обратился он к другому молодому человеку с наганом. Тот закивал. — Заряжай! Целься! Пли!

Снова застучали выстрелы, отдаваясь многократным эхом от стволов осокорей и ракит приречного урмана. Этот боевик стрелял лучше: все семь пуль поразили губернатора в грудь.

— Берите в пример товарища Юрия, бойцы! — объявил инструктор. — Вот как должен стрелять настоящий террорист! Юрочка! Я возвращаюсь в город, тебя оставляю за старшего. Товарищи бойцы, без меня продолжаем занятия по прежней программе! Васенька и Павлик — со мной.

Мужчина с моржовыми усами в сопровождении двух юнцов прошагал мимо бревенчатого дома с узкими, как бойницы, прорезями окошек. Над дымящим костерком варила что-то в котле тощая веснушчатая девушка в крестьянском платье. Она застенчиво, исподлобья глянула на инструктора.

— Ну что, товарищ Якимова? — обратился инструктор к девушке с доброй улыбкой. — Жениха ещё не нашла?

— Шутите всё, Иван Игнатьич! Какие это женихи — мальчишки одни...

Её тон провоцировал продолжение, но Иван Игнатьевич не ответил. Он с провожатыми миновал палатку с вывеской "Осторожно! БОМБЫ", и по тропе углубился в густые заросли ракитника. В тихой, поросшей жёлтыми кубышками заводи была привязана лодка. С противоположного обрывистого берега нависал над рекой расщеплённый молнией осокорь. Иван Игнатьевич сел на корму, Вася и Павлик на вёсла, налегли, выгребли на стрежень узкой быстрой Дёмы, усыпанной тополиным пухом, и отдались течению.

— А что, Иван Игнатьич, когда будем ставить первую акцию? — спросил Павлик.

— Когда скажут, родной. — Инструктор сунул в зубы трубку и стал раскуривать. — Когда скажут. Товарищ Чукалин ясно дал понять: ждём иностранного специалиста от Ц. К., сами ничего не начинаем... Бери левей, впереди коряга!

— А может, ну их к бесу, этих комитетчиков? — предложил рыжий паренёк в мятой кепке, совсем мальчишка, налегая на весло. — Что мы, экса без них не сделаем? Дело нехитрое. На кой нам иностранцы, что они понимают в наших делах?

Иван Игнатьевич покачал головой.

— Ты, Васятка, смотри с партийной точки зрения. Каждый солдат должен знать свой манёвр. Партия большое дело затеяла. Если полезем, не зная броду, срежемся на мелочи — погубим многих, не только себя... Поворачивай, влетим в берег!

— Губернатор, полицмейстер, жандармский генерал... — недоверчиво проговорил Павлик. — Осилим ли такой террор?

— Эх, родной, да разве ж это террор? — Глаза Ивана Игнатьевича стали печальными. — Вот когда свергнем царя, установим республику — такое начнём... Тяжелая будет работа, кровавая, грязная, но придётся-таки взяться за очистку человечества от господ, буржуев, попов со всем их отродьем, от всего этого хищного племени... А поглядите, какая красота!

Они вышли из устья Дёмы со створным знаком на стрелке, течение вынесло на простор плёса Белой, и кругом открылся обширный, великолепный вид. Слева высился железнодорожный мост, его замшелые быки пенили молочную воду. Впереди за Белой высоко вставали скалы и прорезанные оврагами косогоры южного обрыва Уфимского плато. На вершине ближайшего к мосту всхолмия краснела кирпичная водонапорная башня, от неё зигзагами по каменистому косогору сбегала к реке труба. Правее по бровке плато пестрели избы окраинных слободок, зелень Ушаковского парка, ампирный купол и колокольня Воскресенского собора, дальше — сверкающий бликами от веранды архиерейский дом и бело-зелёный карандаш соборной мечети. Ниже их, по лысым склонам, врассыпную вдоль извивающихся тропок — лачуги слобод: Черкалихиной, Семинарской, Архиерейской, Труниловской, и беленькая Всехсвятская церковка среди рощи дубов; ещё ниже, на самом берегу — чадящая труба паровой водокачки, баржи, пристани, плоты с костерками плотогонов. Течение несло к мосту, и боевики налегли на вёсла, чтобы выгрести к ближайшей пристани. На востоке, где Белая выворачивала на плёс из излучины, вставало солнце над Усольской горой, меркнувшей в голубой дымке.

— Красота! — проговорил юный боевик. — Что же мы всё взаперти сидим, Иван Игнатьич? Почти никуда не выбираемся...

— Конспирация, Васенька! Ничего не поделаешь, карантин! — Улыбаясь в моржовые усы, Иван Игнатьевич оглядел гребцов. — Что приуныли? Веселей, товарищи террористы!

Он набрал воздуха и негромким приятным баском затянул:

— Но настанет пора, и проснётся народ,

Разогнёт он могучую спину.

И тогда на царя, на бояр, на господ

Он подымет лихую дубину...

— Э-эх!!!... — грянули конспираторы во всю мощь молодецких голосов.

— ... Дубинушка, ухнем!

Эх! Зелёная, сама пойдёт, сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем!

Ухнем!

Удалая песня разносилась по воде на всю ширину реки, откликалась эхом от крутых косогоров.

* * *

Солдатская слобода, что простиралась от церкви Успения Божьей Матери до Вахмянинских бань и дальше на восток до каменоломен над речкой Сутолокой, была одним из самых убогих уфимских предместий. В этом лабиринте грязных оврагов, застроенных покосившимися лачугами, особо дурной славой пользовался трактир на углу Сибирской и Спасской под названием "Разгуляй". Полиция сюда захаживала разве только для сбора обычной мзды, а чистая публика не заглядывала вовсе. Тем удивительнее выглядело появление в дверях трактира нового лица, нетипичного для подобных мест. Это был молодой татарин в турецкой феске тёмно-зелёного бархата и сюртучной паре серого сукна. Круглое лицо, окаймлённое короткой каштановой бородкой, было страдальчески искажено. В глазах горела решимость самоубийцы.

Ахтям Биккулов, шакирд медресе "Галия", собирался впервые в жизни выпить водки. Это был не каприз, не плотская тяга к запрещённому шариатом удовольствию. Это был религиозный, символический акт. Он знаменовал отречение от суеверия и мракобесия, отказ подчиняться нелепым средневековым запретам, твёрдую волю идти по дороге прогресса и просвещения.

Если бы Ахтям окончил какое-нибудь простое сельское медресе — например, принадлежавшее его отцу Асфандияр-хазрету, — если бы сам стал муллой в родных Дюртюлях и, подобно отцу, ни разу не побывал бы в городе — подобные странные желания вряд ли зародились бы в нём. Но судьба решилась, когда отец и старшие родственники постановили:

— Ахтям у нас голова. Пусть получает образование по новому методу, усул жядид. Отправим учиться в Уфу, в "Галию". Станет адвокатом, проведём его в губернское земство, а там, глядишь, и в саму Думу!

Протестовал из ближайших родственников один Галимжян-хазрет, свояк двоюродного племянника дядиного тестя — неуказной мулла, то есть не утверждённый официальным муфтием. Он учился в Бухаре и Кабуле, во время войны молился за победу японцев и категорически отрицал всё новое.

— Русские придумали эти усул-жядидские медресе, чтобы соблазнить и сбить с толку мусульман! — кричал он на семейном совете. — Чему хорошему там учат? Только пить, курить, играть в карты и сквернословить! Проповедуют христианство и безбожие!

Над упрямым стариком тогда втихомолку посмеивались...

...Биккулов застыл в последнем приступе нерешительности на пороге трактира. Может, уйти? Он ещё никому не открылся и нарочно выбрал трактир как можно дальше от тех мест, где мог бы встретить знакомых. Но... что если слух дойдёт до родных? До Шакир-абыя, богатого и набожного уфимского родственника, который, собственно, и оплачивал учёбу Ахтяма? Сегодня Биккулов должен был ехать с ним в Чишмы, но сказался больным. Что если Шакир-абый узнает об обмане, да ещё и с такой нечестивой целью? Ладно Шакир-абый, он человек добрый и мягкий, а если этот его страшный казак, урядник Уметбаев? Этот видит людей насквозь и способен на всё. Убить за отступничество от ислама? Запросто... Но ради великой истины просвещения стоило идти на риск. Ахтям стиснул зубы и вошёл в непотребное заведение.

В это субботнее утро "чистая" половина трактира была почти пуста. Лишь у окна пил чай, попыхивая трубочкой, грузный мужчина с залысинами и седыми моржовыми усами, одетый в белую косоворотку. Биккулов плюхнулся на ближайший стул. Сонный половой подошёл, почёсывая небритую щёку.

— Чего изволите-с?

— Водки! — выпалил Ахтям. — И сигарет!

— Сделаем-с, — ответил половой, давно отвыкший чему-либо удивляться. — Беленькой или красненькой-с?

Биккулов понятия не имел, что это означает. Это вообще про водку или сигарету? Но решительно ответил:

— Давайте беленькой!

— Закусочки-с?

— Пожалуй... А что у вас есть?

— Рыжики солёные, огурчик, селёдочка-с... — (Ахтям помотал головой. Это всё была разрешённая пища, а если уж нарушать запреты, то нарушать все). — Есть раки-с, но их обычно с пивом берут-с.

А вот раки были харамом, запрещённой пищей.

— О! — Ахтям поднял палец. — Подайте раков. Да, кстати, и пива подайте!

— Слушаю-с. Откушать изволите-с?

"Нарушать запреты — так нарушать все", повторил про себя прогрессивный мусульманский интеллигент.

— Непременно. Свинина есть?

— Отбивная с горошком-с. — Половой безразлично глядел сквозь посетителя.

— Сделайте отбивную!

Биккулов откинулся на спинку стула. Как будто всё пока шло гладко. Мужчина с моржовыми усами наблюдал за ним, прихлёбывая чаёк. Ахтям дерзко поглядел ему в глаза. Мужчина поощрительно улыбнулся. Что бы это значило? Половой принёс пачку сигарет, спички и пепельницу. Ахтям распаковал пачку и только тут понял, что не знает, с какого конца закуривать. Он растерянно поглядел на моржовоусого. Лучше спросить, чем ошибиться и выглядеть по-идиотски.

— Послушайте, сударь... Простите за глупый вопрос, но... Как надо курить? С какого конца зажигать?

— Позвольте, я покажу. — Моржовоусый взял свой чай и пересел за стол к Ахтяму. — Вот с этого конца берёте в рот... с этого зажигаете... и осторожно чуть-чуть вдыхаете... Осторожно, я же сказал! — (Ахтям выронил сигарету и закашлял с выпученными глазами. Отвратительный, жгуче-ядовитый дым терзал лёгкие). — Сам-то я предпочитаю трубочный табак, он и ароматнее, и для здоровья полезнее... А впрочем, самое лучшее — вовсе не начинать. Вы ведь, сударь, магометанин? Ваши законы, чтобы не пить и не курить — они правильные, я считаю.

Биккулов затушил в пепельнице едва начатую сигарету, вытер слезящиеся глаза и помотал головой.

— Не согласен, — сказал он. — В шариате много здравого и справедливого, но есть и множество бессмысленных, устаревших, вредных законов. Запрет курения, я теперь вижу, скорее из категории здравых. Как вы можете вдыхать эту дрянь? Но дело не в этом...

Половой поставил графинчик, стопку, кружку тёмного пива, сообщил: "Раки варятся-с" и поплёлся прочь. Пора было испытать на справедливость запрет алкоголя. Ахтям наполнил стопку, поднёс ко рту...

— Сударь, подождите закуски! — предостерёг моржовоусый, но поздно.

Биккулов опрокинул полную стопку в рот. Язык, гортань, пищевод вспыхнули, как обожжённые. Ахтям издал стон, задышал ртом, чтобы хоть воздухом остудить пекло... Взгляд упал на кружку пива. Спасение! Ахтям схватил её и принялся жадными глотками запивать. Пена безобразно текла с бородки на галстук. Моржовоусый печально покачал головой.

— Как же так вышло, что вы отступили от своего закона, сударь? — спросил он, когда Биккулов выпил с четверть кружки и перевёл дыхание. — Кстати, представлюсь: Иван Игнатьевич Квашнин, мещанин города Стерлитамака.

— Ахтям Асфандиярович Биккулов, студент. — Он протянул Квашнину руку. — Как я отошёл от закона, спрашиваете? Я расскажу. — (Ему стало лучше, огонь растёкся по животу приятным теплом). — Сами судите, Иван Игнатьевич, как не отойти от ислама, как не утратить веру, когда наш самый авторитетный учёный аль-Газали говорит, что Земля стоит в центре мира и Солнце вращается вокруг неё, а современная наука — что всё наоборот? А электричество, и химия, и паровые машины — разве это не доказывает, что права именно современная наука? Махди в Судане восстал против англичан под знаменем ислама, а англичане против него — пулемёты "Максим", и не стало Махди. На чьей же стороне Бог после этого? На той, где ислам? Или на той, где "Максим"?

— Жёстко ставите вопросы, господин Биккулов.

Половой поставил на стол миску красных раков. Ахтям неуверенно пошевелил их вилкой. Мерзкие насекомые! Как их вообще едят — прямо в этой... кожуре? Он отодвинул раков, опрокинул вторую стопку и немедленно запил пивом. Тепло внутри становилось всё приятнее.

— "Годы напролёт слушал слова шейха, но слова те не дали душе моей наслаждения, — продекламировал он стих Навои. — Дитя кафира преподнесло однажды глоток вина и словно влило мне в душу музыку!" Да, это противоречие долго мучило меня, но постепенно я пришёл к окончательному решению. Я не отвергаю ислам полностью, но отвергаю суеверия и всё противоположное разуму. Я встаю на путь науки, путь знания, путь прогресса!

Со зрением творилось что-то странное — всё подёрнулось туманом, желудок неприятно крутило, ноги отяжелели, но было удивительно спокойно и хорошо. Водка оказалась волшебным напитком! Ахтям налил третью стопку.

— Вы бы не слишком на монопольку налегали, — посоветовал Квашнин. — А то скоро нить разговора потеряете, а он у нас весьма интересный. Как же выходит, что множество людей сочетают в своей душе и веру, и просвещение?

— Это лицемеры, — отмахнулся Биккулов. — Верят в одно, говорят другое. А я так не могу, не умею! У меня совесть! Во что верую, то и проповедую! И в то и верую! — Язык и мысли начали заплетаться, но это не имело значения. Было совсем хорошо. Ахтям снова выпил и запил. — Хотя очень страшно, конечно. Скандал будет ужасный. Родители проклянут, позор семьи. Но деваться некуда. Сегодня должен был ехать с Шакир-абыем в Чишмы, на кешене Хаджи Хусаин-бека. Молиться для него, Коран читать...

— Прошу прощения, куда-куда ехать?

— Чишмы — станция под Уфой. Сорок вёрст. Могила нашего святого -Хусаин-бека. А Шакир-абый — это мой родственник, Абдулшакир Гафаров. Богатый человек. Очень... — Биккулов задумался, припоминая русское слово. — ...Благочестивый. Каждый год ездит поклониться Хусаин-беку, милостыню раздать...

— Милостыню? — Квашнин посмотрел на него по-новому, с каким-то иным интересом. — Нищим?

— Не только нищим. Содержит на свои деньги мечеть и медресе в Чишмах...

Что-то внутри менялось. "Хорошо" каким-то непонятным образом переходило в "нехорошо". Перед глазами плыло. Трясущейся рукой, дребезжа графином о стопку, Ахтям налил ещё водки.

Квашнин понизил голос:

— Много денег везёт?

— Тысяч десять... пятнадцать... не знаю. Много.

— Наличными?

— Только наличными. — Биккулов замотал головой. — Никаких банков. Банковский процент — харам.

— На поезде поехал?

— Нет. Он считает, что поезд — тоже харам. По расписанию во время намаза, а когда поезд идёт, то кыбла, направление на Мекку, меняется. — Мысли Ахтяма повлекло в теоретическом направлении: — Но большинство авторитетных улема не согласны...

— Если не на поезде едет, — прервал его Квашнин, — то на чём?

— Собственный экипаж у него. Старо-Чишминский тракт.

— И не боится такие деньги в экипаже возить?

Этот вопрос был сложный. Пришлось долго думать, чтобы понять его, и ещё дольше — чтобы сформулировать ответ.

— Есть охрана.

— Сколько человек охраны?

— Один, урядник Уметбаев. Башкир из оренбургских казаков. — Ахтяма передёрнуло. — Страшный человек. Японская война. Хунхузов в плен. Целую банду один.

— Давно выехали?

Этот вопрос был ещё сложнее.

— Сегодня, — наконец выдавил из себя Биккулов. Внутри уже было плохо, совсем плохо, его трясло и тяжко тянуло к земле. — Недавно. Зачем? — всё-таки додумался он до вопроса.

Квашнин улыбнулся в жёлтые от табака усы.

— Восхищаюсь вашей честностью и смелостью, господин Биккулов, — заговорил он прежним ласковым тоном. — Не каждый способен во имя принципов порвать со своей средой, своей роднёй, отвергнуть освящённые веками законы и обычаи... И всё же вы не одиноки! Поверьте, есть люди, которые разделяют ваши взгляды и примут вас по-братски, поддержат в трудную минуту, станут вашей новой семьёй, укажут новую жизненную цель — высокую, святую цель служения народу. Эти люди... — Иван Игнатьевич прервался: подошёл половой.

— Свиная отбивная с горошком-с. — Безучастно глядя в пустоту, он поставил на стол поднос. — Пива повторить-с?

Биккулов мутными глазами уставился в тарелку. Мозг из последних сил зачем-то попытался вспомнить, как это называется по-арабски, вспомнил: "лахм аль-кинзир", и, исчерпав резерв, отключился. Шакирд завалился набок, потянул за собой скатерть, опрокинул на пол графин, стопку, кружку, раков и отбивную, и рухнул во всё это сам.

Иван Игнатьевич встал, вынул бумажник.

— Это за всё. — Он вручил половому рублёвую купюру. — Позаботься о молодом человеке.

— Позаботиться можно по-разному-с, — без выражения отозвался половой.

Иван Игнатьевич пригляделся к нему внимательнее и вынул ещё полтинник.

— Чтобы до завтра не протрезвился, и чтобы про меня и наш разговор забыл. Понял?

— Как не понять-с. — Банкнота и монета молниеносно скользнули куда-то под фартук. — Благодарствую-с.

Квашнин вышел из трактира, сощурился от яркого солнца, надвинул на лысину картуз. Перешёл Спасскую улицу и по тропинке между ветхими заборами спустился в овраг. Лачуги нависали над болотистыми берегами ручья, заросшего осокой, заваленного мусором. Отмахиваясь от комаров, Иван Игнатьевич перешёл ручей по кривым мосткам, толкнул скрипучую дверь вросшей в землю халупы.

В единственной полутёмной комнатушке за столом играли в карты Павлик и Васенька. Как только вошёл Квашнин, они бросили игру и повернулись к нему.

— Выезжаем на экс, товарищи, — сказал Иван Игнатьевич и вынул из щели за печкой портупею с деревянной кобурой маузера. — Будем брать экипаж на Старо-Чишминской дороге. Времени мало, не зеваем, закладываем бричку, в лагерь за остальными не едем — придётся самим!

Боевики вскочили с мест.

— Как же так, Иван Игнатьич, вы же сами говорили — нельзя самим! — проговорил Васенька, торопливо подпоясывая блузу. — А согласовать с комитетом? А специалист из центра?

— Знаю, Васятка, знаю, но тут такой случай — раз в жизни подворачивается! Не меньше десяти тысяч целковых везут, местность пустынная, охрана — один человек! Подфартило нам, родные! Верное дело, лёгкие деньги!

* * *

Солнце сияло высоко над холмистой полынной степью. Пыльная дорога вилась по широкой долине между мысами холмов и карстовыми воронками. Посреди дороги стоял запряженный парой лошадей татарский возок-карандас. Позади — бричка без седоков, развёрнутая поперёк дороги.

Урядник Уметбаев в белом чекмене и фуражке с голубым околышем Оренбургского казачьего войска, с безразличным выражением на смуглом узкоглазом лице, вывернул барабан нагана и вытряхнул на землю три гильзы. Воронёный ствол был гравирован золотой арабской вязью. Уметбаев перезарядил наган и направился к бричке.

Подле колёс в степной траве и дорожной пыли валялись два трупа. Один мертвец был грузный, лысый, с моржовыми усами, с маузером в руке. Второй — юноша, почти мальчишка с браунингом. Пулевые отверстия чернели у обоих точно посредине лба.

Третий, рыжеволосый, тоже мальчишка, был ещё жив. Он медленно, на одних руках, уползал в бурьян, скуля и всхлипывая. За ним по траве тянулся широкий кровавый след.

Уметбаев догнал раненого, придавил к земле сапогом между лопатками и внятно произнёс:

— Рассказывай, или умрёшь медленно. Вы кто?

— Уфимская... — простонал паренёк. — Боевая... дружина...

— Эсдеки?

— Эсеры... Дяденька, отпустите Христа ради... Всё скажу... Отвезите к доктору...

— Кто навёл?

— Не знаю... Из ваших кто-то... Иван Игнатьич сказал — прогрессивный студент... Дяденька, к доктору меня... я вас не выдам, Христом-Богом клянусь... скажу, сам себя подстрелил...

— Всё рассказал, — проговорил урядник, — можешь умереть. — Он убрал в кобуру наган и вытянул из ножен шашку.

— Погоди, казак, — послышался за его спиной мягкий голос. — Нельзя же так. Это человек, а не собака...

Абдулшакир Гафаров, тучный луноликий мужчина с гладко расчёсанной седой бородой, в расшитом жемчугом кэлепуше чёрного бархата, узорчатом бухарском чапане и сафьяновых ичигах стоял, опираясь на трость. Сквозь толстые стёкла пенсне в золотой оправе смотрели добрые, печальные глаза. Он выставил перед собой трость и наклонился к умирающему, навалившись на неё грудью.

— Мальчик, — сказал он ласково, — очень скоро ты умрёшь и за грехи отправишься в ад. Ведь ты этого не хочешь? — (Тот слабо завыл, плечи затряслись). — Можешь спастись. Прими ислам, спаси свою душу! — (Умирающий простонал что-то невнятное). — Согласен? — обрадовался Гафаров. — Вот молодец! Знаешь, немного даже завидую — ты не успеешь согрешить перед смертью, и Аллах наверняка возьмёт тебя в рай! Ну давай, это просто. Казак, по-твоему как правильнее шахаду произнести: по-арабски или по-русски? Ведь он должен понимать смысл... Эх, жаль, нет Ахтяма, он бы точно разъяснил!

— Ахтям — наводчик, — сказал Уметбаев. — А у этого язык отнялся.

— Ах, как жаль... Давай так, мальчик. Я за тебя произнесу шахаду, а ты что-нибудь простонешь в знак согласия. Бисмилля эр-рахман эр-рахим... Слушай, мальчик: свидетельствуешь ли ты, что нет Бога кроме Аллаха, и что Мухаммад — посланник Аллаха? — (Раненый издал очередной полустон-полухрип). — Прекрасно, брат! Прекрасно! Поздравляю! Ты стал мусульманином, твоя душа спасена! Давай, казак, отправляй его скорее к Аллаху.

Уметбаев поднял шашку. Клинок очертил сверкнувший на солнце полукруг, и рыжая голова террориста покатилась в полынь. Тяжело опираясь на трость, Гафаров выпрямился.

— Вот уже и не зря съездили, — сказал он. — Хоть одну душу спасли от адского пламени. А с Ахтямом придётся серьёзно поговорить. Да и с князем Кугушевым. Зря, что ли, я столько лет платил этим разбойникам? — Он огляделся, поморщился. — Надо бы все эти трупы закопать, но как? Ты ведь, наверное, не взял лопату?

Урядник отёр окровавленный клинок о блузу убитого.

— Взял. — Он вложил шашку в ножны. — Я всегда беру лопату.

—