Князь Вячеслав Александрович Кугушев, член Государственного Совета от Уфимского губернского земства, сидел за письменным столом и с карандашиком в руке изучал газету "Речь", когда дворецкий постучался в дверь кабинета.

— Генерал-майор Засецкий. — Слуга неслышно подошёл по медвежьей шкуре и протянул поднос с визитной карточкой.

— Надо же, какая честь. — Князь отложил газету. — Просите. — Он встал из-за стола и несколько нервозно провёл ладонью по бобрику, расправил нафабренные усы.

За дверью послышался звон шпор. Начальник Губернского жандармского управления вошёл при полном параде, разве что без сабли, которую пришлось оставить в передней. Грудь генерал-майора сияла крестами и звёздами; среди Станиславов, Анн и Владимиров с бантами и мечами выделялись необычные иностранные ордена. Выражение румяного лица под стать мундиру было торжественным.

— Ваше превосходительство! — Кугушев вышел из-за стола и с предельно протокольной улыбкой сделал несколько шагов навстречу Засецкому. — Приятно удивлён... Чем обязан?

— Ваше сиятельство! — (Жандарм и князь обменялись рукопожатием). — Простите великодушно, что отрываю от занятий, но я ненадолго. — (Кугушев приглашающе указал на диван). — Визит неофициальный, так что давайте по-простому, без чинов... — (От этих слов князь, похоже, напрягся ещё сильнее). — Есть к вам два дела. Обожаемый наш губернатор собирает, как вы знаете, добровольные пожертвования на Аксаковский народный дом. В воскресенье вечером устраивает благотворительный концерт. — Засецкий вытащил из-за пазухи два билета. — И крайне настоятельно просит нас, служивых людей, распространять билеты среди подчинённых, подопечных и просто знакомых. Больше всех, конечно, полицмейстер наш отдувается, верный Генрих Генрихович, ему-то всё городское купечество необходимо осчастливить, но и мне, грешному, не удалось отвертеться...

— Сколько? — Кугушев открыл ящик стола.

— Пять рублей билетик. Но вы уж и второй для супруги, пожалуйста. Или, — уточнил Засецкий с намёком, — любой иной спутницы... Покорнейше благодарю. Но это было первое дело, Вячеслав Александрович, а теперь второе, более щекотливое.

— Я весь внимание. — Кугушев поудобнее расположился в кресле.

— Вячеслав Александрович! Вы знаете, я старик, — заговорил генерал-майор задушевно. — Меня сюда назначили, по правде сказать, в пересменку перед отставкой. А отставка состоится в ближайшие месяцы. Всё, чего я хочу — уйти с почётом. Владимир второй степени, высочайшая благодарность — больше мне ничего не нужно. — Засецкий замолчал, глядя в глаза Кугушеву.

— Не совсем понимаю, к чему вы клоните, Николай Михайлович.

— Вячеслав Александрович! Начальство бывает благосклонно к людям моего положения в двух случаях. — Засецкий загнул палец. — Когда в губернии не стреляют и не взрывают. — Загнул второй. — Либо когда немного стреляют, немного взрывают... зато потом вешают, но уже много. — Его взгляд стал ещё задушевнее. — Второй вариант был бы нежелателен, вы согласны? Мне не хочется, чтобы стреляли. А вам, наверное, не хочется, чтобы вешали.

— Я по-прежнему не вполне понимаю...

— Скажу прямее, Вячеслав Александрович. Я знаю — мы знаем — что вы пользуетесь некоторым авторитетом в революционных кругах губернии. И у меня есть просьба. Употребите ваш авторитет на то, чтобы ваши друзья посидели тихо. Хотя бы в оставшиеся мне месяцы. Никаких боевых дружин и прочего баловства. Просьба сугубо личная, Вячеслав Александрович. Уважьте старого солдата. Дайте с честью уйти на покой.

Кугушев издал нервный смешок.

— Николай Михайлович... Кстати, я вам ничего не предложил... Сигару, коньяк? Нет? Как вам будет угодно... Послушайте, Николай Михайлович, не буду отпираться — это правда, знакомые в революционных кругах у меня есть. Но сам-то я земец-либерал, состою в Конституционно-демократической партии, и если эти люди задумают какие-нибудь... радикальные акции, поверьте, со мной никто не поделится, и моих советов никто не спросит.

— А вы не советуйте, — сказал Засецкий совсем уж просто. — Вы им денег не давайте.

— Ну... если вы так откровенно... Боюсь, что прекращение финансирования с моей стороны как раз и заставит их перейти к исключительно преступным способам добывания денег.

— Вот это уже слишком откровенно. — Задушевности в глазах генерал-майора убавилось. — Вы же сейчас, Вячеслав Александрович, практически угрожаете.

— Николай Михайлович! — Кугушев всплеснул руками. — Господь с вами! Какие угрозы!

— А, ну значит, почудилось мне, старому дураку. Простите великодушно. Я вам тоже тогда отвечу без малейшей угрозы. Сами-то вы лицо неприкосновенное и, разумеется, ни к каким преступным делам не причастное. А вот близкий ваш друг, господин Цюрупа, не таков. По обеим статьям не таков.

Кугушев напрягся сильнее.

— Что вы имеете в виду, ваше превосходительство?

— Сами прекрасно знаете, ваше сиятельство. Член городского комитета Р. С. Д. Р. П., причём фракции большевиков, которые, в отличие от меньшевиков, вовсю практикуют убийства и грабежи, то есть, пардон, террор и экспроприации... Был связан с бандой, пардон, боевой организацией братьев Кадомцевых до её разгрома. Сидит управляющим в вашем имении Бекетово, занимается там противоправительственной агитацией крестьян...

— Позвольте, он занимается агрономией!

— Да-да, знаем мы, какие семена он там сеет. Документально знаем. Есть за что отправить его в Сибирь, уж поверьте. И можете представить, как огорчится его сестра Анна Дмитриевна — красивейшая женщина! — если с братом случится такая неприятность...

Кугушев с пылающим лицом встал. Поднялся с дивана и Засецкий.

— Это некрасиво, ваше превосходительство. Вы меня шантажируете через близких людей. Вы пытаетесь сделать меня ответственным за дела, на которые я не имею никакого влияния...

— А мы полагаем, что имеете, ваше сиятельство. — Генерал-майор отступил к двери.

— Всё ради владимирской звезды и высочайшей благодарности?

— Да. И немножко ради того, чтобы не стреляли, не взрывали, не вешали. Итак, ваше сиятельство, мы договорились?

Князь Кугушев стоял посреди комнаты, сунув руки в карманы, гневно кусая губы.

— Я употреблю то небольшое влияние, что у меня есть, — выговорил он через силу, — но обещать ничего не могу.

— Благодарю сердечно, Вячеслав Александрович. — Засецкий приложил руку к груди. — Этого достаточно. Честь имею.

Когда он удалился, князь почти выбежал из кабинета и быстрым шагом прошёл через анфиладу парадных комнат на половину для гостей. Постучался в другой кабинет.

В маленькой комнате сидел, неудобно примостившись боком к столу, и правил огрызком карандаша какую-то рукопись мужчина лет сорока с зачёсанными назад волосами и гладким, приятным широколобым лицом, одетый в малороссийскую вышиванку. Александр Дмитриевич Цюрупа, будущий продовольственный диктатор советской России, при появлении Кугушева уронил карандаш и взглянул на друга встревоженно.

— Вячеслав, что случилось? На тебе лица нет!

— Саша, хорошо, что ты ещё не уехал. Есть деликатная просьба. — Каждое слово давалось князю с трудом. — Мог бы ты повлиять на... своих товарищей из боевых организаций... чтобы они некоторое время... посидели тихо? Всего несколько месяцев, пожалуйста.

Цюрупа развёл руками, совсем как сам Кугушев только что перед Засецким.

— Но, Вячеслав, ты же знаешь, я не командую боевиками...

— Скажи, что есть провалы, — князь заговорил увереннее, настойчивее. — Что ожидаются аресты. Сошлись на меня, на конфиденциальные сведения от жандармов. Пусть залягут на дно, а лучше совсем уберутся на время из губернии. Поверь, я бы не стал настаивать, если бы не знал, насколько всё серьёзно!

Цюрупа встал, глядя на Кугушева удивлённо и озабоченно.

— Хорошо, хорошо, как скажешь... Сделаю что смогу.

— Надо сберечь людей. — Князь будто оправдывался. — Тяжёлое, глухое, подлое время... надо его просто переждать, надо сохранить силы на будущее... Впрочем, что я тебе объясняю? Кстати, эсерам тоже сообщи. Ты ведь поддерживаешь контакт с Чукалиным?

— Конечно, Вячеслав, конечно. — Не отрывая взгляда от князя, Цюрупа мимо него бочком вышел из комнаты.

* * *

Пуля пробила грудь генерал-майора Засецкого аккурат между анненским и владимирским крестами. Следующая пробила круглую дырку в бакенбарде, брызнув мелкой древесной щепой. Третья, четвёртая и пятая ушли в молоко. Шестая продырявила фуражку. Седьмая, последняя, легла совсем рядом с первой, проделав в мишени отверстие в виде восьмёрки. Эхо выстрелов затихло, и стало слышно, как шелестит листва тополей, журчит за кустами река, пересвистываются иволги. Молодой парень в кепке и чёрной блузе опустил наган и вопросительно глянул на инструктора.

— Неизрядно, Митенька! — Грузный мужчина с залысинами и седыми моржовыми усами, одетый в белую косоворотку, с деревянной кобурой маузера на боку, покачал головой. — Кучности никакой. Не забывай, что в настоящем деле у тебя семи выстрелов не будет... Бегом меняй мишень! Следующий на позицию!

Портрет генерал-майора Засецкого на мишени, хоть и намалёванный в стиле трактирных вывесок, был вполне узнаваем; неизвестный художник особенно потрудился над бакенбардами. Митенька рысью по растоптанной мать-и-мачехе подбежал к стволу осокоря, сорвал продырявленную мишень и канцелярскими кнопками прикрепил новую. В той же самой примитивистской манере она изображала очкастого бородатого чиновника в штатском сюртуке с орденами.

— Перед нами, товарищи, губернатор Ключарёв. Ещё один царский сатрап, погромщик, душитель революции. — Инструктор смахнул с плеча тополиный пух. — Ещё одна цель, которую Уфимский комитет Партии социалистов-революционеров поставил перед нашей боевой дружиной. Готов, Юрочка? — ласково обратился он к другому молодому человеку с наганом. Тот закивал. — Заряжай! Целься! Пли!

Снова застучали выстрелы, отдаваясь многократным эхом от стволов осокорей и ракит приречного урмана. Этот боевик стрелял лучше: все семь пуль поразили губернатора в грудь.

— Берите в пример товарища Юрия, бойцы! — объявил инструктор. — Вот как должен стрелять настоящий террорист! Юрочка! Я возвращаюсь в город, тебя оставляю за старшего. Товарищи бойцы, без меня продолжаем занятия по прежней программе! Васенька и Павлик — со мной.

Мужчина с моржовыми усами в сопровождении двух юнцов прошагал мимо бревенчатого дома с узкими, как бойницы, прорезями окошек. Над дымящим костерком варила что-то в котле тощая веснушчатая девушка в крестьянском платье. Она застенчиво, исподлобья глянула на инструктора.

— Ну что, товарищ Якимова? — обратился инструктор к девушке с доброй улыбкой. — Жениха ещё не нашла?

— Шутите всё, Иван Игнатьич! Какие это женихи — мальчишки одни...

Её тон провоцировал продолжение, но Иван Игнатьевич не ответил. Он с провожатыми миновал палатку с вывеской "Осторожно! БОМБЫ", и по тропе углубился в густые заросли ракитника. В тихой, поросшей жёлтыми кубышками заводи была привязана лодка. С противоположного обрывистого берега нависал над рекой расщеплённый молнией осокорь. Иван Игнатьевич сел на корму, Вася и Павлик на вёсла, налегли, выгребли на стрежень узкой быстрой Дёмы, усыпанной тополиным пухом, и отдались течению.

— А что, Иван Игнатьич, когда будем ставить первую акцию? — спросил Павлик.

— Когда скажут, родной. — Инструктор сунул в зубы трубку и стал раскуривать. — Когда скажут. Товарищ Чукалин ясно дал понять: ждём иностранного специалиста от Ц. К., сами ничего не начинаем... Бери левей, впереди коряга!

— А может, ну их к бесу, этих комитетчиков? — предложил рыжий паренёк в мятой кепке, совсем мальчишка, налегая на весло. — Что мы, экса без них не сделаем? Дело нехитрое. На кой нам иностранцы, что они понимают в наших делах?

Иван Игнатьевич покачал головой.

— Ты, Васятка, смотри с партийной точки зрения. Каждый солдат должен знать свой манёвр. Партия большое дело затеяла. Если полезем, не зная броду, срежемся на мелочи — погубим многих, не только себя... Поворачивай, влетим в берег!

— Губернатор, полицмейстер, жандармский генерал... — недоверчиво проговорил Павлик. — Осилим ли такой террор?

— Эх, родной, да разве ж это террор? — Глаза Ивана Игнатьевича стали печальными. — Вот когда свергнем царя, установим республику — такое начнём... Тяжелая будет работа, кровавая, грязная, но придётся-таки взяться за очистку человечества от господ, буржуев, попов со всем их отродьем, от всего этого хищного племени... А поглядите, какая красота!

Они вышли из устья Дёмы со створным знаком на стрелке, течение вынесло на простор плёса Белой, и кругом открылся обширный, великолепный вид. Слева высился железнодорожный мост, его замшелые быки пенили молочную воду. Впереди за Белой высоко вставали скалы и прорезанные оврагами косогоры южного обрыва Уфимского плато. На вершине ближайшего к мосту всхолмия краснела кирпичная водонапорная башня, от неё зигзагами по каменистому косогору сбегала к реке труба. Правее по бровке плато пестрели избы окраинных слободок, зелень Ушаковского парка, ампирный купол и колокольня Воскресенского собора, дальше — сверкающий бликами от веранды архиерейский дом и бело-зелёный карандаш соборной мечети. Ниже их, по лысым склонам, врассыпную вдоль извивающихся тропок — лачуги слобод: Черкалихиной, Семинарской, Архиерейской, Труниловской, и беленькая Всехсвятская церковка среди рощи дубов; ещё ниже, на самом берегу — чадящая труба паровой водокачки, баржи, пристани, плоты с костерками плотогонов. Течение несло к мосту, и боевики налегли на вёсла, чтобы выгрести к ближайшей пристани. На востоке, где Белая выворачивала на плёс из излучины, вставало солнце над Усольской горой, меркнувшей в голубой дымке.

— Красота! — проговорил юный боевик. — Что же мы всё взаперти сидим, Иван Игнатьич? Почти никуда не выбираемся...

— Конспирация, Васенька! Ничего не поделаешь, карантин! — Улыбаясь в моржовые усы, Иван Игнатьевич оглядел гребцов. — Что приуныли? Веселей, товарищи террористы!

Он набрал воздуха и негромким приятным баском затянул:

— Но настанет пора, и проснётся народ,

Разогнёт он могучую спину.

И тогда на царя, на бояр, на господ

Он подымет лихую дубину...

— Э-эх!!!... — грянули конспираторы во всю мощь молодецких голосов.

— ... Дубинушка, ухнем!

Эх! Зелёная, сама пойдёт, сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем!

Ухнем!

Удалая песня разносилась по воде на всю ширину реки, откликалась эхом от крутых косогоров.

* * *

Солдатская слобода, что простиралась от церкви Успения Божьей Матери до Вахмянинских бань и дальше на восток до каменоломен над речкой Сутолокой, была одним из самых убогих уфимских предместий. В этом лабиринте грязных оврагов, застроенных покосившимися лачугами, особо дурной славой пользовался трактир на углу Сибирской и Спасской под названием "Разгуляй". Полиция сюда захаживала разве только для сбора обычной мзды, а чистая публика не заглядывала вовсе. Тем удивительнее выглядело появление в дверях трактира нового лица, нетипичного для подобных мест. Это был молодой татарин в турецкой феске тёмно-зелёного бархата и сюртучной паре серого сукна. Круглое лицо, окаймлённое короткой каштановой бородкой, было страдальчески искажено. В глазах горела решимость самоубийцы.

123

↓ Содержание ↓