4. Верное дело, лёгкие деньги

Ахтям Биккулов, шакирд медресе "Галия", собирался впервые в жизни выпить водки. Это был не каприз, не плотская тяга к запрещённому шариатом удовольствию. Это был религиозный, символический акт. Он знаменовал отречение от суеверия и мракобесия, отказ подчиняться нелепым средневековым запретам, твёрдую волю идти по дороге прогресса и просвещения.

Если бы Ахтям окончил какое-нибудь простое сельское медресе — например, принадлежавшее его отцу Асфандияр-хазрету, — если бы сам стал муллой в родных Дюртюлях и, подобно отцу, ни разу не побывал бы в городе — подобные странные желания вряд ли зародились бы в нём. Но судьба решилась, когда отец и старшие родственники постановили:

— Ахтям у нас голова. Пусть получает образование по новому методу, усул жядид. Отправим учиться в Уфу, в "Галию". Станет адвокатом, проведём его в губернское земство, а там, глядишь, и в саму Думу!

Протестовал из ближайших родственников один Галимжян-хазрет, свояк двоюродного племянника дядиного тестя — неуказной мулла, то есть не утверждённый официальным муфтием. Он учился в Бухаре и Кабуле, во время войны молился за победу японцев и категорически отрицал всё новое.

— Русские придумали эти усул-жядидские медресе, чтобы соблазнить и сбить с толку мусульман! — кричал он на семейном совете. — Чему хорошему там учат? Только пить, курить, играть в карты и сквернословить! Проповедуют христианство и безбожие!

Над упрямым стариком тогда втихомолку посмеивались...

...Биккулов застыл в последнем приступе нерешительности на пороге трактира. Может, уйти? Он ещё никому не открылся и нарочно выбрал трактир как можно дальше от тех мест, где мог бы встретить знакомых. Но... что если слух дойдёт до родных? До Шакир-абыя, богатого и набожного уфимского родственника, который, собственно, и оплачивал учёбу Ахтяма? Сегодня Биккулов должен был ехать с ним в Чишмы, но сказался больным. Что если Шакир-абый узнает об обмане, да ещё и с такой нечестивой целью? Ладно Шакир-абый, он человек добрый и мягкий, а если этот его страшный казак, урядник Уметбаев? Этот видит людей насквозь и способен на всё. Убить за отступничество от ислама? Запросто... Но ради великой истины просвещения стоило идти на риск. Ахтям стиснул зубы и вошёл в непотребное заведение.

В это субботнее утро "чистая" половина трактира была почти пуста. Лишь у окна пил чай, попыхивая трубочкой, грузный мужчина с залысинами и седыми моржовыми усами, одетый в белую косоворотку. Биккулов плюхнулся на ближайший стул. Сонный половой подошёл, почёсывая небритую щёку.

— Чего изволите-с?

— Водки! — выпалил Ахтям. — И сигарет!

— Сделаем-с, — ответил половой, давно отвыкший чему-либо удивляться. — Беленькой или красненькой-с?

Биккулов понятия не имел, что это означает. Это вообще про водку или сигарету? Но решительно ответил:

— Давайте беленькой!

— Закусочки-с?

— Пожалуй... А что у вас есть?

— Рыжики солёные, огурчик, селёдочка-с... — (Ахтям помотал головой. Это всё была разрешённая пища, а если уж нарушать запреты, то нарушать все). — Есть раки-с, но их обычно с пивом берут-с.

А вот раки были харамом, запрещённой пищей.

— О! — Ахтям поднял палец. — Подайте раков. Да, кстати, и пива подайте!

— Слушаю-с. Откушать изволите-с?

"Нарушать запреты — так нарушать все", повторил про себя прогрессивный мусульманский интеллигент.

— Непременно. Свинина есть?

— Отбивная с горошком-с. — Половой безразлично глядел сквозь посетителя.

— Сделайте отбивную!

Биккулов откинулся на спинку стула. Как будто всё пока шло гладко. Мужчина с моржовыми усами наблюдал за ним, прихлёбывая чаёк. Ахтям дерзко поглядел ему в глаза. Мужчина поощрительно улыбнулся. Что бы это значило? Половой принёс пачку сигарет, спички и пепельницу. Ахтям распаковал пачку и только тут понял, что не знает, с какого конца закуривать. Он растерянно поглядел на моржовоусого. Лучше спросить, чем ошибиться и выглядеть по-идиотски.

— Послушайте, сударь... Простите за глупый вопрос, но... Как надо курить? С какого конца зажигать?

— Позвольте, я покажу. — Моржовоусый взял свой чай и пересел за стол к Ахтяму. — Вот с этого конца берёте в рот... с этого зажигаете... и осторожно чуть-чуть вдыхаете... Осторожно, я же сказал! — (Ахтям выронил сигарету и закашлял с выпученными глазами. Отвратительный, жгуче-ядовитый дым терзал лёгкие). — Сам-то я предпочитаю трубочный табак, он и ароматнее, и для здоровья полезнее... А впрочем, самое лучшее — вовсе не начинать. Вы ведь, сударь, магометанин? Ваши законы, чтобы не пить и не курить — они правильные, я считаю.

Биккулов затушил в пепельнице едва начатую сигарету, вытер слезящиеся глаза и помотал головой.

— Не согласен, — сказал он. — В шариате много здравого и справедливого, но есть и множество бессмысленных, устаревших, вредных законов. Запрет курения, я теперь вижу, скорее из категории здравых. Как вы можете вдыхать эту дрянь? Но дело не в этом...

Половой поставил графинчик, стопку, кружку тёмного пива, сообщил: "Раки варятся-с" и поплёлся прочь. Пора было испытать на справедливость запрет алкоголя. Ахтям наполнил стопку, поднёс ко рту...

— Сударь, подождите закуски! — предостерёг моржовоусый, но поздно.

Биккулов опрокинул полную стопку в рот. Язык, гортань, пищевод вспыхнули, как обожжённые. Ахтям издал стон, задышал ртом, чтобы хоть воздухом остудить пекло... Взгляд упал на кружку пива. Спасение! Ахтям схватил её и принялся жадными глотками запивать. Пена безобразно текла с бородки на галстук. Моржовоусый печально покачал головой.

— Как же так вышло, что вы отступили от своего закона, сударь? — спросил он, когда Биккулов выпил с четверть кружки и перевёл дыхание. — Кстати, представлюсь: Иван Игнатьевич Квашнин, мещанин города Стерлитамака.

— Ахтям Асфандиярович Биккулов, студент. — Он протянул Квашнину руку. — Как я отошёл от закона, спрашиваете? Я расскажу. — (Ему стало лучше, огонь растёкся по животу приятным теплом). — Сами судите, Иван Игнатьевич, как не отойти от ислама, как не утратить веру, когда наш самый авторитетный учёный аль-Газали говорит, что Земля стоит в центре мира и Солнце вращается вокруг неё, а современная наука — что всё наоборот? А электричество, и химия, и паровые машины — разве это не доказывает, что права именно современная наука? Махди в Судане восстал против англичан под знаменем ислама, а англичане против него — пулемёты "Максим", и не стало Махди. На чьей же стороне Бог после этого? На той, где ислам? Или на той, где "Максим"?

— Жёстко ставите вопросы, господин Биккулов.

Половой поставил на стол миску красных раков. Ахтям неуверенно пошевелил их вилкой. Мерзкие насекомые! Как их вообще едят — прямо в этой... кожуре? Он отодвинул раков, опрокинул вторую стопку и немедленно запил пивом. Тепло внутри становилось всё приятнее.

— "Годы напролёт слушал слова шейха, но слова те не дали душе моей наслаждения, — продекламировал он стих Навои. — Дитя кафира преподнесло однажды глоток вина и словно влило мне в душу музыку!" Да, это противоречие долго мучило меня, но постепенно я пришёл к окончательному решению. Я не отвергаю ислам полностью, но отвергаю суеверия и всё противоположное разуму. Я встаю на путь науки, путь знания, путь прогресса!

Со зрением творилось что-то странное — всё подёрнулось туманом, желудок неприятно крутило, ноги отяжелели, но было удивительно спокойно и хорошо. Водка оказалась волшебным напитком! Ахтям налил третью стопку.

— Вы бы не слишком на монопольку налегали, — посоветовал Квашнин. — А то скоро нить разговора потеряете, а он у нас весьма интересный. Как же выходит, что множество людей сочетают в своей душе и веру, и просвещение?

— Это лицемеры, — отмахнулся Биккулов. — Верят в одно, говорят другое. А я так не могу, не умею! У меня совесть! Во что верую, то и проповедую! И в то и верую! — Язык и мысли начали заплетаться, но это не имело значения. Было совсем хорошо. Ахтям снова выпил и запил. — Хотя очень страшно, конечно. Скандал будет ужасный. Родители проклянут, позор семьи. Но деваться некуда. Сегодня должен был ехать с Шакир-абыем в Чишмы, на кешене Хаджи Хусаин-бека. Молиться для него, Коран читать...

— Прошу прощения, куда-куда ехать?

— Чишмы — станция под Уфой. Сорок вёрст. Могила нашего святого -Хусаин-бека. А Шакир-абый — это мой родственник, Абдулшакир Гафаров. Богатый человек. Очень... — Биккулов задумался, припоминая русское слово. — ...Благочестивый. Каждый год ездит поклониться Хусаин-беку, милостыню раздать...

— Милостыню? — Квашнин посмотрел на него по-новому, с каким-то иным интересом. — Нищим?

— Не только нищим. Содержит на свои деньги мечеть и медресе в Чишмах...

Что-то внутри менялось. "Хорошо" каким-то непонятным образом переходило в "нехорошо". Перед глазами плыло. Трясущейся рукой, дребезжа графином о стопку, Ахтям налил ещё водки.

Квашнин понизил голос:

— Много денег везёт?

— Тысяч десять... пятнадцать... не знаю. Много.

— Наличными?

— Только наличными. — Биккулов замотал головой. — Никаких банков. Банковский процент — харам.

— На поезде поехал?

— Нет. Он считает, что поезд — тоже харам. По расписанию во время намаза, а когда поезд идёт, то кыбла, направление на Мекку, меняется. — Мысли Ахтяма повлекло в теоретическом направлении: — Но большинство авторитетных улема не согласны...

— Если не на поезде едет, — прервал его Квашнин, — то на чём?

— Собственный экипаж у него. Старо-Чишминский тракт.

— И не боится такие деньги в экипаже возить?

Этот вопрос был сложный. Пришлось долго думать, чтобы понять его, и ещё дольше — чтобы сформулировать ответ.

— Есть охрана.

— Сколько человек охраны?

— Один, урядник Уметбаев. Башкир из оренбургских казаков. — Ахтяма передёрнуло. — Страшный человек. Японская война. Хунхузов в плен. Целую банду один.

— Давно выехали?

Этот вопрос был ещё сложнее.

— Сегодня, — наконец выдавил из себя Биккулов. Внутри уже было плохо, совсем плохо, его трясло и тяжко тянуло к земле. — Недавно. Зачем? — всё-таки додумался он до вопроса.

Квашнин улыбнулся в жёлтые от табака усы.

— Восхищаюсь вашей честностью и смелостью, господин Биккулов, — заговорил он прежним ласковым тоном. — Не каждый способен во имя принципов порвать со своей средой, своей роднёй, отвергнуть освящённые веками законы и обычаи... И всё же вы не одиноки! Поверьте, есть люди, которые разделяют ваши взгляды и примут вас по-братски, поддержат в трудную минуту, станут вашей новой семьёй, укажут новую жизненную цель — высокую, святую цель служения народу. Эти люди... — Иван Игнатьевич прервался: подошёл половой.

— Свиная отбивная с горошком-с. — Безучастно глядя в пустоту, он поставил на стол поднос. — Пива повторить-с?

Биккулов мутными глазами уставился в тарелку. Мозг из последних сил зачем-то попытался вспомнить, как это называется по-арабски, вспомнил: "лахм аль-кинзир", и, исчерпав резерв, отключился. Шакирд завалился набок, потянул за собой скатерть, опрокинул на пол графин, стопку, кружку, раков и отбивную, и рухнул во всё это сам.

Иван Игнатьевич встал, вынул бумажник.

— Это за всё. — Он вручил половому рублёвую купюру. — Позаботься о молодом человеке.

— Позаботиться можно по-разному-с, — без выражения отозвался половой.

Иван Игнатьевич пригляделся к нему внимательнее и вынул ещё полтинник.

— Чтобы до завтра не протрезвился, и чтобы про меня и наш разговор забыл. Понял?

— Как не понять-с. — Банкнота и монета молниеносно скользнули куда-то под фартук. — Благодарствую-с.

Квашнин вышел из трактира, сощурился от яркого солнца, надвинул на лысину картуз. Перешёл Спасскую улицу и по тропинке между ветхими заборами спустился в овраг. Лачуги нависали над болотистыми берегами ручья, заросшего осокой, заваленного мусором. Отмахиваясь от комаров, Иван Игнатьевич перешёл ручей по кривым мосткам, толкнул скрипучую дверь вросшей в землю халупы.

В единственной полутёмной комнатушке за столом играли в карты Павлик и Васенька. Как только вошёл Квашнин, они бросили игру и повернулись к нему.

— Выезжаем на экс, товарищи, — сказал Иван Игнатьевич и вынул из щели за печкой портупею с деревянной кобурой маузера. — Будем брать экипаж на Старо-Чишминской дороге. Времени мало, не зеваем, закладываем бричку, в лагерь за остальными не едем — придётся самим!

Боевики вскочили с мест.

— Как же так, Иван Игнатьич, вы же сами говорили — нельзя самим! — проговорил Васенька, торопливо подпоясывая блузу. — А согласовать с комитетом? А специалист из центра?

— Знаю, Васятка, знаю, но тут такой случай — раз в жизни подворачивается! Не меньше десяти тысяч целковых везут, местность пустынная, охрана — один человек! Подфартило нам, родные! Верное дело, лёгкие деньги!

* * *

Солнце сияло высоко над холмистой полынной степью. Пыльная дорога вилась по широкой долине между мысами холмов и карстовыми воронками. Посреди дороги стоял запряженный парой лошадей татарский возок-карандас. Позади — бричка без седоков, развёрнутая поперёк дороги.

Урядник Уметбаев в белом чекмене и фуражке с голубым околышем Оренбургского казачьего войска, с безразличным выражением на смуглом узкоглазом лице, вывернул барабан нагана и вытряхнул на землю три гильзы. Воронёный ствол был гравирован золотой арабской вязью. Уметбаев перезарядил наган и направился к бричке.

Подле колёс в степной траве и дорожной пыли валялись два трупа. Один мертвец был грузный, лысый, с моржовыми усами, с маузером в руке. Второй — юноша, почти мальчишка с браунингом. Пулевые отверстия чернели у обоих точно посредине лба.

Третий, рыжеволосый, тоже мальчишка, был ещё жив. Он медленно, на одних руках, уползал в бурьян, скуля и всхлипывая. За ним по траве тянулся широкий кровавый след.

Уметбаев догнал раненого, придавил к земле сапогом между лопатками и внятно произнёс:

— Рассказывай, или умрёшь медленно. Вы кто?

— Уфимская... — простонал паренёк. — Боевая... дружина...

— Эсдеки?

— Эсеры... Дяденька, отпустите Христа ради... Всё скажу... Отвезите к доктору...

— Кто навёл?

— Не знаю... Из ваших кто-то... Иван Игнатьич сказал — прогрессивный студент... Дяденька, к доктору меня... я вас не выдам, Христом-Богом клянусь... скажу, сам себя подстрелил...

— Всё рассказал, — проговорил урядник, — можешь умереть. — Он убрал в кобуру наган и вытянул из ножен шашку.

— Погоди, казак, — послышался за его спиной мягкий голос. — Нельзя же так. Это человек, а не собака...

Абдулшакир Гафаров, тучный луноликий мужчина с гладко расчёсанной седой бородой, в расшитом жемчугом кэлепуше чёрного бархата, узорчатом бухарском чапане и сафьяновых ичигах стоял, опираясь на трость. Сквозь толстые стёкла пенсне в золотой оправе смотрели добрые, печальные глаза. Он выставил перед собой трость и наклонился к умирающему, навалившись на неё грудью.

— Мальчик, — сказал он ласково, — очень скоро ты умрёшь и за грехи отправишься в ад. Ведь ты этого не хочешь? — (Тот слабо завыл, плечи затряслись). — Можешь спастись. Прими ислам, спаси свою душу! — (Умирающий простонал что-то невнятное). — Согласен? — обрадовался Гафаров. — Вот молодец! Знаешь, немного даже завидую — ты не успеешь согрешить перед смертью, и Аллах наверняка возьмёт тебя в рай! Ну давай, это просто. Казак, по-твоему как правильнее шахаду произнести: по-арабски или по-русски? Ведь он должен понимать смысл... Эх, жаль, нет Ахтяма, он бы точно разъяснил!