|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Внезапное путешествие
1.
Жрицы из Льерожа нашли его спящим в трактире "Огневка"... Их было трое. Он спал за столом с ночи и ему снились похмельные сны. Его чувствительно шлепнули по уху.
— Ты Ренго, бард этого вонючего места?
Ренго поднял голову, разогнулся. Говорившая была немолода, лицо имела строгое замкнутое, впрочем, как и две ее напарницы помоложе. Если бы этим двоим проредить брови, да подмалевать губы и глаза — сошли бы не за красавиц даже, но за дам, с которыми стоит скоротать дождливый вечерок. Все трое были в сиреневых с богатым отливом плащах с нашитыми на груди серебряными значками Йездиры Избавительницы — какие-то заковыристые буквицы, которые Ренго не смог прочесть, даже если бы хорошо видел с похмелья.
Он икнул, превеликим напряжением воли разогнал темноту перед глазами. Увидел, что сидит за столом, рядом в глиняных тарелках — вчерашние объедки. Рыбьи кости, селедочная голова в уборе из увядшей петрушки, кожура от печеной картошки, квашенные обгрызенные помидоры.
Ренго с хрустом прогнул спину, тяжело щурясь. Протянул руку к деревянной кружке. На дне ее плескались остатки дурного вина. Бард хотел было выпить, но приметил хитрый рыбий глаз посреди винных помоев и отставил кружку с брезгливым отвращением.
Щека, на которой лежал, затекла, он потыкал в нее пальцем и обнаружил, что зарос кабаньей щетиной, из которой делают лучшие сапожные щетки.
— Вчера меня звали именно так, — сказал с ноткой сомнения.
— Бан Ренго из Велитрии, последний ученик Лиона Глодиуса, угу?
Угу? Бард поворошил пряди светло-серых волос, заслонивших глаза. Слова жрицы Йездиры с трудом, но все же пробились в его разум, столь же мутный и неприветливый с утра, как и стекла "Огневки".
— А он чего... Лион Глодиус помер, добрые баньи?
Женщина поджала губы, от чего они стали напоминал куриную гузку. Но вместо яйца из гузки родились слова:
— В прошлом году. Ты слишком давно пьешь.
Ренго потер лоб, затем ломящие виски, затем почесал шею, поскреб волосатую грудь, выглядывавшую из расшнурованной рубахи неопределенно-серого цвета.
— Вот незадача... А когда? Я не слышал новостей... Я еду на ежегодный фестиваль Меча в Пьермонтар под Коптящей горой.
— Давно едешь? — спросила жрица помоложе, та, что стояла справа.
Ренго выловил рыбий глаз двумя пальцами, щелчком отправил скользкую мерзость под стол, собрался с духом и выпил остатки пойла. С утра в трактире воняло помоями и тухлой селедкой. Или это от него так пахло?
— А какой сейчас месяц?
Все трое взирали на него с отвращением, так смотрят на хряка, что валяется в помойной луже. За ними в мутном полумраке трактира, на расстоянии трех-четырех ярдов, виднелись мужские крупные фигуры, телохранители, наверное, или стража, которую Меррик позвал, чтобы наконец выпнуть ледащего барда из "Огневки".
В груди было тяжко, в желудке — скверно.
— Ты слишком много и давно пьешь! — бросила жрица слева. Она была самой юной, если это слово можно применить к женщине сорока лет. Она единственная сбросила остроклювый капюшон, что, однако, не прибавило ей привлекательности — слишком замкнутое и строгое было ее узкое лицо, слишком много отвращения было в ее взгляде. К барду. К "Огневке". К миру мужчин, в который жрицы вынуждены были снизойти по какой-то причине.
— Где же твоя лютня, бан Ренго? — спросила главная жрица.
Ренго осмотрел лавку, зыркнул под стол. Лютни не было.
— Не помню.
— Меч?
— Не знаю.
— Плащ?
Ренго зябко похлопал себя по плечам. Плаща не было. Была рубаха, полотняные штаны и дырявые изношенные сапоги цвета подсохшей коровьей лепешки. Еще вроде бы оставался мешок с пожитками в той каморке, где он обретался. Там, наверное, и трубка осталась. Он бы сейчас покурил не то что хорошего табаку, а и дрянной самосейной махорки, что растет за большим сортиром "Огневки".
— Кажется, укра...
За спиной раздался знакомый надсадный кашель Меррика. Взгляд владельца "Огневки" уперся в спину Ренго и тот вспомнил, куда задевал плащ.
— Проиграл...
В нагрудном кармане рубахи что-то грустно шелестело. Записка. Мелкий чужой почерк, похожий на неровные шеренги вытряхнутых из исподников вшей: "Сим удостоверяю, что претензий к бану А. О.* Клостердилю, выигравшему у меня непромокаемый плащ из гвейской ткани и меч дорогой, рунами украшенный, из стали дагробейской, не имею. Ренго из Велитрии. Составлено в двух экземплярах во избежание..." И его размашистая подпись.
С площади донесся перезвон колоколов в храме Единого. Хрустальный пронзительный звон отдался в голове таким набатом, что Ренго из Велитрии чуть не вскрикнул.
Жрица-с-куриной-гузкой чуть выдвинулась к столу. Взгляд ее из-под клобука был все такой же неприветливый, скребущий, будто она надеялась содрать с непутевого барда всю грязь, а заодно и побрить.
— Я метресса Эфиотуда из монастыря Йездиры Избавительницы, что в Льероже. У нас к тебе есть дело.
— На свадьбах больше не пою. — Последняя свадьба, на которой Ренго пел, окончилась дракой, в которой и барду досталось. Досталось за дело, ибо он, хлебнув лишнего, пытался залезть к невесте под юбку, не залезть даже — занырнуть. Его сбросили в колодец, где он просидел в ледяной воде по шею почти сутки. Все это время его спутницей была лишь крупная задумчивая жаба, по недомыслию угодившая в колодец раньше. После долго лечился, мокрый кашель перешел в тяжкую горячку, которую удалось побороть лишь серьезными травами. Жабу выпустил на волю, бедняга так и не квакнула ни разу.
Колокола вели свою песню, рождая в голове Ренго сумятицу и боль.
Эфиотуда сказала тихо:
— Глупости не говори, бард, и не пытайся острословить. Дело твое будет в нашем монастыре под красными небесами. Ты сумеешь сделать потребное нам, мы знаем это. Иногда у тебя получается лучше, чем у инквизиторов и святых отцов, и у Ордена святого порядка, угу?
Ренго встал, тяжело оперся о давно не струганный стол. То, от чего пытался уйти, то, что пытался забыть — добежало, настигло, накрыло и требовательно заглядывало в душу, так же, как сейчас заглядывали в окна трактира первые рассветные лучи — розовые, похожие на пастельные мазки художника-неумехи.
— Чего вам надо-то, любезные баньи? — спросил он, уже догадываясь об ответе.
Узколицая смотрела странно. Угол бескровного рта подергивался. Паучишка медленно спускался с потолка трактира прямо на ее рыжеватые, заправленные под ворот плаща волосы. Бард не стал предупреждать. Метресса Эфиотуда сказала негромко, одними губами:
— Высшая одержимость. Остальное узнаешь в монастыре.
Бард поморщился. Его тошнило. Высшая одержимость, это, конечно, сильно, и лучше о таком не кричать на каждом углу, чтобы не привлечь людей Ордена или инквизиторов. С другой стороны, ему-то бороться с высшей одержимостью тоже хочется не слишком, тяжелая мерзкая работенка это, и не известно, чем она завершится. Вернее: ему и так и так будет худо после песни.
Паучишка приземлился на голову узколицей, подумал пару мгновений, и начал сбегать по прядке рыжеватых волос, спускавшейся по виску к щеке.
То ли вино, то ли известие о высшей одержимости сделали свое дело — предметы обрели невиданную четкость, даже дальние лавки у стен, и на ногах бард уже держался увереннее. Примерно как ребеночек трех лет.
Он провел ладонью по спутанным волосам, обнаружил в них горсть соломенной половы, которой присыпали пол "Огневки", понял, что вчера не раз и не два сел мимо лавки.
Рука узколицей вдруг прянула со скоростью атакующей змеи, сграбастала паучишку со щеки; пальцы конвульсивно перетерли насекомое. Было это проделано столь быстро и ловко, что никто, кроме барда, этого не заметил. Жрица быстрым движением, но без всякой брезгливости, отерла ладонь о плащ.
— Наш человек расплатится с твоими долгами сегодня, — сказала метресса. — Вечером двинемся в путь.
— А если... — заикнулся бард, но метресса вздернула сухую ладонь, провела ею возле его лица, пресекая речь.
— Если ты не расплатишься сегодня с баном Мерриком — пойдешь в долговую тюрьму.
Ренго посмотрел в ее маленькие сверлящие глазки и понял — жрицы тут давно, и с Мерриком успели сговориться, и, может быть, с чинами магистрата, и, как бы он не рыпался, ему от заказа не уйти. Наел и напил он в "Огневке" много, платил мало, песнями расплачивался последний раз с неделю назад.
— Как же я поеду...
— У нас есть транспорт. А тебе привели лошака.
— Лютня...
— В храме Йездиры есть заповедная лютня Аенниры Воительницы... Мы не заплатим тебе денег, но, если ты справишься, готовы отдать лютню Аенниры.
Это был великий дар, у Ренго на миг перехватило дыхание, и все похмелье ушло, будто и не пил вчера вино и горькую, не заедал тухлой селедкой и печеным картофелем.
— Вижу, тебе уже интересно, — сказала метресса Эфиотуда.
Бард кивнул, подумал, и кивнул еще раз, что вызвало головокружение и новый приступ тошноты.
— Ты дашь сейчас слово. Ты всегда держишь слово, которое даешь добровольно и без принуждения... — сказала метресса Эфиотуда.
Ренго провел по хрустящей щеке. Хорошо они придумали — без принуждения. Лютня Аенниры — та вещь, за которой он может пойти и в пекло.
— Мне нужно собраться... Мне нужно помыться...
Узколицая криво усмехнулась — презрение выражали ее глаза, с презрением же но и с затаенным страхом смотрели на него прочие жрицы.
— Конечно соберись, — сказала Эфиотуда. — Конечно помойся. И побрейся, конечно, тоже. Меррику за все будет заплачено сполна. Мы явимся за тобой вечером. Так ты даешь слово?
— Вы не оставляете мне выбора.
Метресса Эфиотуда недобро усмехнулась.
— Твое слово, бан Ренго.
После данного слова Ренго скрутило прямо под стол. Рвало долго, в основном — желчью, хотя ему казалось, что вместо сгустков желчи он сблевывает рыбьи глаза. Когда спазмы прекратились и он выпрямился, жрицы и их телохранители уже ушли. Вместо них перед столом стоял низкий, очень плотный, с кабаньей шеей и толстыми щеками мужчина лет пятидесяти.
— Я бан Жабек. Это с моей помощью жрицы нашли тебя.
*А.О. — Аудитор Оберегающий (звание инквизиции).
2.
Ренго стиснул правый кулак, затем расслабил дрожащие пальцы с обкусанными ногтями. Еще несколько лет назад он с юношеской горячностью попытался бы выбить зубы за такие слова. Нынче он, порастрясши года, поумнел.
Прочистив горло, хрипло сказал:
— Ну нашел и нашел. Сам-то чего хочешь?
— Я бан Жабек, — повторил человек с кабаньей шеей. И прижал руки ладонями к груди, словно этим жестом гарантировал искренность всему, что сказал и еще скажет. Тыльные стороны кистей были перепаханы следами глубоких ожогов. Волосы на каждом пальце росли теперь только на первых двух фалангах от ногтя, и от этого казалось, что на руках бана Жабека перчатки-митенки с обрезанными пальцами, перчатки из мятой розовой кожи.
— Чародей с патентом?
— Что ты! Я вовсе не патентованный чародей, да и чар не ведаю почти, я, как это называется, энциклопедист из университета Завальцев. А вообще я бывший солдат. Сильно бывший.
— Ты изъясняешься с акцентом.
— Я, как это называется, из далеких южных краев. Но давно уже осел в Завальцах.
— Я там пил когда-то... В вашем университете.
— Знаю, я сидел с тобой за одним столом.
Бард выудил из кудряшек на груди обрезки соломы. Взгляд бана Жабека был открытый и честный, платье — самое простецкое: дорожный глухой плащ из серой непромокаемой дерюги, на боку сума, вся в крупных разноцветных латках. Похож на странствующего монаха этот бан, даже остатками седых волос, стриженными под горшок, похож, однако в глубине глаз кроется что-то такое, что ясно говорит — не простак этот бан, далеко не простак, да и взгляд у него проворный.
— Я тебя не помню.
— А я тебя, бан Ренго, запомнил преотлично. Это ведь ты очистил наши подвалы от белесых крыс, что жрали пергаменты и оставляли на их месте экскр... эксре... дерьмо собачье оставляли. А после мы пили, чокаясь, из старых бронзовых чаш, ты рассказывал мне много о своих делах, пока не уснул под столом... И я заинтересовался твоими подвигами всерьез...
— Шел по моим следам?
Бан Жабек покаянно и чуточку наивно кивнул.
— Я давно твою работу изучаю. Бард, что умеет дать укорот Запретным сущностям — редкость, и оставляет после себя видный след. Неявный, конечно, о, нет, далеко не явный, но видный тем, кто понимает, как это... суть процесса!
Видный след... Он должен был подумать о таком раньше.
Ренго вздохнул, потер углы глаз — сначала внешние, потом внутренние — большим и указательным пальцами. Происходящее не нравилось ему все больше, но образ лютни Аенниры Воительницы болтался перед внутренним взором, будто его рыбьим клеем пришпандорили.
— Чего тебе надо, скажи кратко. Мутит. Только не говори, что тебе нравится слушать мои песни.
— Да нет, дело не в песнях, конечно. Дело не в песнях.
— А в чем?
— Я шел следом в рассуждении постранствовать с тобою рядом.
Бард переборол тошнотный спазм и икнул. Во рту было гадко.
— Странствовать со мной? Вот мило...
— В Завальцах после восстановления университета отыскался только компендиум Запретных сущностей, народившихся или проснувшихся после Катаклизма. А компендиум это, как ты знаешь, есть лишь краткое перечисление. Но нам в университете хотелось бы составить обширную и подробную энциклопедию демоники, бестиорики и малефициарики, то есть описать и всех Запретных, и демонов, и бесов, и различия ведьм и ведьмаков... Мы могли бы послать за списками в другие университеты, но нам хочется самим, ты понимаешь... Составить, уточнить, толковать... Это и есть этот, как его... научный процесс, вот!
Ренго пожал плечами, от чего его голова мотнулась, как у тряпичной куклы.
— Так говоришь, бан, будто все эти создания липнут ко мне сами, как шлюхи в старом порту...
Сказал и подумал: а ведь что-то есть правдивое в этих словах. Существа не липнут, нет, но его, барда, хорошо чуют, а он может чуять их — не всегда, но часто. И как-то так случается, что пути их иногда пересекаются... Но чтобы он специально на них охотился или, не дай Единый, ездил по городам и весям, зарабатывая себе на прожитье подобными делами — такого давненько не случалось.
Бан Жабек промолчал. Ладони у него были тоже шершавые от ожогов.
Ренго смерил энциклопедиста задумчивым взглядом. Ученый — бывший солдат, и не врет, что солдат, потому что речь простовата, а с другой стороны — знает такое заумное слово, как "компендиум", да и о его, барда, похождениях в Завальцах осведомлен. Что же случилось с этим Жабеком такого, что он оставил свое ремесло и служит теперь музе науки?
Колокола храма Единого выводили какую-то сумрачную песню.
— Деньги-то у тебя есть, книжник?
Бан Жабек провел ладонью по суме:
— Двести серебряных непорченых* кехинов! Хватит на выпивку, еду и кров без дыр в крыше! Университет снабдил меня аккредитивами в самые приличные банки — это если наличные исчерпаются. Сам молодой король наш меценат и проявляет похвальное рвение к разным наукам! Раньше университет загибался, а теперь — о!
Это звучало уже интереснее.
— А что умеешь?
Бан Жабек на миг свел мохнатые седые брови к переносице.
— Все. Я этот, как его, бывший солдат. Вдобавок умею хорошо пить и кашлять носом.
— Это как?
— Это когда набираешь вино в рот и через нос его — хлюсть, хлюсть! Очень потешно выходит. Умею и драться, и убивать тоже умею хорошо я. Страха во мне нет ни к людям, ни к Запретным, ни к созданиям разным прочим, какого бы облику они ни были. Я бывший солдат.
Зато во мне есть, чуть не сказал Ренго. Перед внутренним взглядом вдруг, небрежно отодвинув лютню Аенниры, образовалась Бездна, которую он распахнул как-то по совершенному недомыслию. Внутренности Бездны напоминали окровавленное складчатое горло, заполненное острыми костяными выростами; горло спазматически сжималось, выросты сталкивались, скрипуче терлись друг о друга, втыкались в стенки, кровавя их еще больше, а из глубины Бездны неслось голодное чмоканье, будто там находился бездонный и вечно голодный желудок. Но там был не желудок. Там был ад. Тот самый, которым пугали церковники и инквизиторы. Тот самый, который бард едва не впустил в верхний мир.
Ренго стряхнул видение, растер горячее лицо дрожащими руками. Очень хотелось вина, но пить больше нельзя. Он дал слово жрицам. Он, конечно, не сдержится, выпьет, и не раз, но на этот случай у него припасено верное средство, так что нарушением слова его питье не станет.
Бан Жабек смотрел на него в ожидании. Взгляд его голубых глаз был наивен и чист. Меррик, напротив, сверлил спину Ренго, нетерпеливо покашливал. За две недели в "Огневке" бард успел его выбесить, и сейчас напоминал дотошную болячку на срамном месте, которую как не присыпай лечебными порошками, не натирай ртутью — не вывести.
— Ну, — сказал бард, решившись, — сопровождай, почему бы и нет, раз уж так хочется... Сейчас я у жриц на иждивении?
— Да, велели оплатить твои долги и купить все, что тебе в дорогу потребно будет. Я, как бы сказать, это, их мирской кошелек, вот. А лошака они тебе привели. Хороший, крепкий.
— Так передай на кухню — пусть мне нарубят свиных котлет и подадут с пюре из толченой репы. И баню пусть истопят. Я хочу вымыться и побриться. Чертовы колокола... Что они трезвонят-то спозаранку? Разве сегодня праздник? Да и какой сейчас день?
— Среда, бан Ренго. Месяц — июнь. А праздника нет. В городе инквизитор из столицы, сам М. О.** Гор Аердан. Он изловил в болотах пророка Разъединения, адепта Зверя, конечно же, хоть тот и яро отрицает, и созывает народ на его вечернюю казнь.
— Так передай, пусть мне нарубят котлет, — повторил бард. — Как город-то называется?
— Вестерин близ Моря. Это Уланды... Сосны да топи. Здесь влажно.
— А...
Ренго не помнил, как его занесло в Уланды и Вестерин. Ну вот ни капельки не помнил. Но ведь занесло как-то! Скитался по гостиницам и тавернам, затем прочно обосновался в "Огневке".
— Бан Ренго, — сказал осторожно книжник, едва бард начал выползать из-за стола. — Я хотел давно спросить... Твои глаза разного цвета... Это с рождения?
— Нет, — сказал Ренго. — Дай-ка мне немного денег.
Получив несколько серебряных кехинов, он ушел.
*Порченые деньги — деньги с уменьшенным весом драгоценных металлов. Обычно порченные деньги чеканились самим государством.
**М.О. — Магистр Оберегающий (звание инквизиции).
3.
В парилке Ренго был один, что обошлось ему в лишнюю монету. Кто-то недавно выцарапал на досках возле каменки стигму раздвоенного копыта. Знак Зверя, что грянет, как только случится Разъединение. Стигму еще не успели затереть и Ренго сделал это сам, пользуясь куском пемзы. Как бы хорошо не работали инквизиторы, адепты Зверя всегда находили себе последователей в любом городе.
Ренго тер себя мочалкой, пока кожа не стала розовой и зудящей, а волосы из светло-пегих от въевшейся пыли не обрели природный светло-каштановый оттенок. Затем он тщательно побрился, то и дело протирая осколок зеркала ветошью. Лицо его постепенно обретало человеческий облик — вытянутое, скуластое, с заостренным подбородком лицо мужчины тридцати с небольшим лет. Он не успел еще пропить данные природой черты, они не сгладились, как бывает это у возрастных алкоголиков. Глаза — один карий, другой зеленый — смотрели на отражение с горькой насмешкой, узкие губы тоже улыбались недобро. Сложно сказать, почему, но бард чувствовал горькое удовольствие от вмешательства в его беспутную жизнь. Сам бы он никогда не осмелился прервать ее течение таким образом, и, скорее всего, сегодняшнюю ночь уже коротал бы в долговой тюрьме. А дальше... Сточная канава, наверное. Ну, после оставалось только сдохнуть. Может быть, это был бы лучший выход. Может быть...
Бездна!
А может, и нет. Может, он сделает то, за чем его наняли, возьмет лютню Аенниры Воительницы и пойдет по миру петь свои песни...
Бездна.
Ну а пока — моемся, едим, собираемся. Грех не воспользоваться чужими деньгами, коль тебе их суют прямо под нос.
Бездна... Ты ведь скормил ее Бездне...
Колокола продолжали трезвонить, сообщая горожанам и жителям окрестных сел о вечерней экзекуции.
— Чертовы колокола... — бормотал Ренго. — Чертовы хреновы колокола.
Скормил. Да, ты скормил ее Бездне. Так было нужно. И, случись это повторно — ты бы снова скормил ее Бездне. И снова. И снова.
В окошко бани заглядывало тусклое красноватое солнце и Абнор, его упырь размером в пять раз меньше, но куда более яркий, однако такой же красный. Длинные золотисто-карминовые прожилки, которыми звезда-паразит присосалась к солнцу, мерцали, красиво переливались, словно раскаленная золотая проволока.
Хороша брачная пара — солнце и его упырь. Бард криво усмехнулся. Никогда они не разделятся, что бы не говорили пророки, ведь если случится Разделение — так говорит церковь Единого — наступит конец света, а его допускать уж никак нельзя. Хотя на деле — конец света случился уже очень, очень давно...
* * *
Катаклизм произошел тысячелетия назад. Никто не мог назвать точную дату теперь, по прошествии времени...
Но люди помнили главное.
Солнце состарилось и умирало. Болезненно-красное, оно давало все меньше тепла, и мир погрузился в красноватые холодные сумерки. Но люди все еще могли жить на Земле... Однажды на фоне холодного закатного неба проявилась новая звезда. Сине-стальная, зловещая. Она росла, она приближалась, а вместе с нею росла и паника на старой Земле. Комета? Астероид? Что близится? Неужели это врежется в Землю?
Это не врезалось в Землю. Малая бродячая звезда — если таковые звезды вообще возможны во Вселенной и не являют собой частную флуктуацию странного стечения вселенских обстоятельств — обошла Землю стороной, едва не сорвав Луну с орбиты и вызвав разрушительные приливы и землетрясения, и устремилась к красному умирающему солнцу. Размером эта звезда была с планету Юпитер. Она выпустила мириады синеватых щупалец-нитей — во всяком случае, так это увидели в телескопы ученые и обычные люди — и оплела частой их сетью умирающее Солнце.
По серо-стальным щупальцами звезды пробежали красные сполохи. Бродячая звезда — карлик рядом с гигантским солнцем Земли — быстро покраснела и разбухла, как набравшийся крови клещ. Это был упырь, вселенский паразит, страшный нарост, присосавшийся к телу ослабленного, умирающего земного Солнца, которое не нашло сил его отторгнуть. Оно потускнело, но зато звезда-упырь набрала красноватого света, который теперь освещал Землю ярче, чем солнечный свет. Освещал уже несколько тысяч лет.
Почти сразу после пленения Солнца Земля разом погрузилась во мрак невежества. Навсегда. Говорят, звезда-упырь испускала разрушительный свет, который убил прежнюю науку, ту, что еще оставалась кое-где после землетрясений и приливных волн размером с гору. Не работал ни один электронный прибор, и даже порох не мог по какой-то причине взрываться. Развитие прекратилось. Человечество рухнуло в каменный век. Земля ушла в сумрак. Из сумрака родились Запретные твари, родилась и окрепла магия и те, кто умеет ею пользоваться. Говорили, что все это — следствие волн, которые постоянно испускает упырь, имя которому дали — Абнор.
Двери в тонкие миры истончились и все больше существ оттуда проникало в мир людей. А некоторые души не могли попасть из мира людей туда, куда им полагается попадать.
Таков был Катаклизм, навсегда изменивший лик Земли.
* * *
Бард хорошо разбирался во флоре. Он разбирался в травах, в цветах, в соцветиях, листиках и корешках, даже в таких, о которых иная ведьма не имела понятия. После бани он отмесил по уличной грязи триста ярдов и явился к аптекарю, у которого купил корневище выхлюста, сушеные цветы зверобоя, красницы и чертополоха. Составив тайный, известный лишь ученикам Лиона Глодиуса сбор, он заварил его на кухне "Огневки", оставил на час настояться, потом выпил маленькими глотками. Напиток здорово горчил. Голова постепенно стала ясной, будто ее вымыли изнутри. И такой же звонкой, так что любой резкий звук отражался в ушах пронзительным медным гулом.
Затем он сел завтракать, хотя ел через силу — но так было нужно. Бан Жабек устроился напротив, ему принесли двойную порцию рубленых котлет. Без вина или пива. Книжник был не дурак, и хотя выглядел простаком, все понимал. В его изуродованных руках крылась природная физическая мощь, усугубленная военными упражнениями. Ренго подумал, что Жабека приставили к нему еще и для того, чтобы он, отъевшись и взяв несколько кехинов про запас, не сделал ноги. Доверять слову алкоголика нужно с осторожностью. Пусть даже он, алкоголик этот, слово никогда не нарушал.
А ведь он и правда не нарушал.
— Теплое лето в этом году, — сказал бан Жабек.
— Угу, — сказал бард.
— Комаров, правда, здесь многовато.
— Топи, — сказал бард Ренго.
— Да уж... По ночам не дают спать.
— Тут продают специальную мазь.
Вместо вина, пива или горькой, он выхлебал целую кварту воды, куда попросил добавить огуречного рассола. Потом занялся покупками. Обносился ибо. Дважды на пути встречались жрицы Йездиры. На тусклых и грязных улицах Вестерина в сиреневых плащах с накинутыми клобуками они напоминали остроклювых птиц. Сходство усиливалось тем, что все трое для передвижения по грязи использовали чопины — деревянные боты на платформе высотой с локоть. Жрицы шли гуськом, делая важные — а по другому не скажешь — шаги и глядя себе под ноги, будто высматривая в грязи лягушек или мелких рыбок, или чем там питаются цапли.
Следили за ним.
Как бы невзначай попадались, но ясно — следили.
Бард криво усмехнулся.
Колокола надрывались. Город был набит инквизиторами. Делая покупки, бард старался не приближаться к центру Вестерина. Заметив черный плащ инквизитора с двумя золотистыми звездами — Абнором и Солнцем — он переходил на другую сторону улицы.
Он приобрел новый вещевой мешок, плащ, две пары свежих подштанников, сапоги специально для Уландов — с высокими голенищами, хорошо заточенный засапожный нож, и еще массу всяких утраченных в странствиях мелочей, включая мазь от комаров и гнуса. Бан Жабек купил двойную порцию мази и тут же втер ее в лицо и руки. Мазь исторгала густой скипидарный дух, отгонявший не только комаров, но, пожалуй, и вампиров.
Добыв все необходимое и отобедав через силу, Ренго улегся спать в своей каморке, поставив рядом жбан с рассольной водой. Набатный гул здорово мешал, но Ренго все же уснул. Спал крепко, без снов. Казалось — только сомкнул веки, как на его плечо вкрадчиво, но тяжело опустилась лапища бана Жабека.
— Вечер, бар Ренго, пора выдвигаться!
Ренго ответил ему непечатно.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
