Жрицы из Льерожа нашли его спящим в трактире "Огневка"... Их было трое. Он спал за столом с ночи и ему снились похмельные сны. Его чувствительно шлепнули по уху.

— Ты Ренго, бард этого вонючего места?

Ренго поднял голову, разогнулся. Говорившая была немолода, лицо имела строгое замкнутое, впрочем, как и две ее напарницы помоложе. Если бы этим двоим проредить брови, да подмалевать губы и глаза — сошли бы не за красавиц даже, но за дам, с которыми стоит скоротать дождливый вечерок. Все трое были в сиреневых с богатым отливом плащах с нашитыми на груди серебряными значками Йездиры Избавительницы — какие-то заковыристые буквицы, которые Ренго не смог прочесть, даже если бы хорошо видел с похмелья.

Он икнул, превеликим напряжением воли разогнал темноту перед глазами. Увидел, что сидит за столом, рядом в глиняных тарелках — вчерашние объедки. Рыбьи кости, селедочная голова в уборе из увядшей петрушки, кожура от печеной картошки, квашенные обгрызенные помидоры.

Ренго с хрустом прогнул спину, тяжело щурясь. Протянул руку к деревянной кружке. На дне ее плескались остатки дурного вина. Бард хотел было выпить, но приметил хитрый рыбий глаз посреди винных помоев и отставил кружку с брезгливым отвращением.

Щека, на которой лежал, затекла, он потыкал в нее пальцем и обнаружил, что зарос кабаньей щетиной, из которой делают лучшие сапожные щетки.

— Вчера меня звали именно так, — сказал с ноткой сомнения.

— Бан Ренго из Велитрии, последний ученик Лиона Глодиуса, угу?

Угу? Бард поворошил пряди светло-серых волос, заслонивших глаза. Слова жрицы Йездиры с трудом, но все же пробились в его разум, столь же мутный и неприветливый с утра, как и стекла "Огневки".

— А он чего... Лион Глодиус помер, добрые баньи?

Женщина поджала губы, от чего они стали напоминал куриную гузку. Но вместо яйца из гузки родились слова:

— В прошлом году. Ты слишком давно пьешь.

Ренго потер лоб, затем ломящие виски, затем почесал шею, поскреб волосатую грудь, выглядывавшую из расшнурованной рубахи неопределенно-серого цвета.

— Вот незадача... А когда? Я не слышал новостей... Я еду на ежегодный фестиваль Меча в Пьермонтар под Коптящей горой.

— Давно едешь? — спросила жрица помоложе, та, что стояла справа.

Ренго выловил рыбий глаз двумя пальцами, щелчком отправил скользкую мерзость под стол, собрался с духом и выпил остатки пойла. С утра в трактире воняло помоями и тухлой селедкой. Или это от него так пахло?

— А какой сейчас месяц?

Все трое взирали на него с отвращением, так смотрят на хряка, что валяется в помойной луже. За ними в мутном полумраке трактира, на расстоянии трех-четырех ярдов, виднелись мужские крупные фигуры, телохранители, наверное, или стража, которую Меррик позвал, чтобы наконец выпнуть ледащего барда из "Огневки".

В груди было тяжко, в желудке — скверно.

— Ты слишком много и давно пьешь! — бросила жрица слева. Она была самой юной, если это слово можно применить к женщине сорока лет. Она единственная сбросила остроклювый капюшон, что, однако, не прибавило ей привлекательности — слишком замкнутое и строгое было ее узкое лицо, слишком много отвращения было в ее взгляде. К барду. К "Огневке". К миру мужчин, в который жрицы вынуждены были снизойти по какой-то причине.

— Где же твоя лютня, бан Ренго? — спросила главная жрица.

Ренго осмотрел лавку, зыркнул под стол. Лютни не было.

— Не помню.

— Меч?

— Не знаю.

— Плащ?

Ренго зябко похлопал себя по плечам. Плаща не было. Была рубаха, полотняные штаны и дырявые изношенные сапоги цвета подсохшей коровьей лепешки. Еще вроде бы оставался мешок с пожитками в той каморке, где он обретался. Там, наверное, и трубка осталась. Он бы сейчас покурил не то что хорошего табаку, а и дрянной самосейной махорки, что растет за большим сортиром "Огневки".

— Кажется, укра...

За спиной раздался знакомый надсадный кашель Меррика. Взгляд владельца "Огневки" уперся в спину Ренго и тот вспомнил, куда задевал плащ.

— Проиграл...

В нагрудном кармане рубахи что-то грустно шелестело. Записка. Мелкий чужой почерк, похожий на неровные шеренги вытряхнутых из исподников вшей: "Сим удостоверяю, что претензий к бану А. О.* Клостердилю, выигравшему у меня непромокаемый плащ из гвейской ткани и меч дорогой, рунами украшенный, из стали дагробейской, не имею. Ренго из Велитрии. Составлено в двух экземплярах во избежание..." И его размашистая подпись.

С площади донесся перезвон колоколов в храме Единого. Хрустальный пронзительный звон отдался в голове таким набатом, что Ренго из Велитрии чуть не вскрикнул.

Жрица-с-куриной-гузкой чуть выдвинулась к столу. Взгляд ее из-под клобука был все такой же неприветливый, скребущий, будто она надеялась содрать с непутевого барда всю грязь, а заодно и побрить.

— Я метресса Эфиотуда из монастыря Йездиры Избавительницы, что в Льероже. У нас к тебе есть дело.

— На свадьбах больше не пою. — Последняя свадьба, на которой Ренго пел, окончилась дракой, в которой и барду досталось. Досталось за дело, ибо он, хлебнув лишнего, пытался залезть к невесте под юбку, не залезть даже — занырнуть. Его сбросили в колодец, где он просидел в ледяной воде по шею почти сутки. Все это время его спутницей была лишь крупная задумчивая жаба, по недомыслию угодившая в колодец раньше. После долго лечился, мокрый кашель перешел в тяжкую горячку, которую удалось побороть лишь серьезными травами. Жабу выпустил на волю, бедняга так и не квакнула ни разу.

Колокола вели свою песню, рождая в голове Ренго сумятицу и боль.

Эфиотуда сказала тихо:

— Глупости не говори, бард, и не пытайся острословить. Дело твое будет в нашем монастыре под красными небесами. Ты сумеешь сделать потребное нам, мы знаем это. Иногда у тебя получается лучше, чем у инквизиторов и святых отцов, и у Ордена святого порядка, угу?

Ренго встал, тяжело оперся о давно не струганный стол. То, от чего пытался уйти, то, что пытался забыть — добежало, настигло, накрыло и требовательно заглядывало в душу, так же, как сейчас заглядывали в окна трактира первые рассветные лучи — розовые, похожие на пастельные мазки художника-неумехи.

— Чего вам надо-то, любезные баньи? — спросил он, уже догадываясь об ответе.

Узколицая смотрела странно. Угол бескровного рта подергивался. Паучишка медленно спускался с потолка трактира прямо на ее рыжеватые, заправленные под ворот плаща волосы. Бард не стал предупреждать. Метресса Эфиотуда сказала негромко, одними губами:

— Высшая одержимость. Остальное узнаешь в монастыре.

Бард поморщился. Его тошнило. Высшая одержимость, это, конечно, сильно, и лучше о таком не кричать на каждом углу, чтобы не привлечь людей Ордена или инквизиторов. С другой стороны, ему-то бороться с высшей одержимостью тоже хочется не слишком, тяжелая мерзкая работенка это, и не известно, чем она завершится. Вернее: ему и так и так будет худо после песни.

Паучишка приземлился на голову узколицей, подумал пару мгновений, и начал сбегать по прядке рыжеватых волос, спускавшейся по виску к щеке.

То ли вино, то ли известие о высшей одержимости сделали свое дело — предметы обрели невиданную четкость, даже дальние лавки у стен, и на ногах бард уже держался увереннее. Примерно как ребеночек трех лет.

Он провел ладонью по спутанным волосам, обнаружил в них горсть соломенной половы, которой присыпали пол "Огневки", понял, что вчера не раз и не два сел мимо лавки.

Рука узколицей вдруг прянула со скоростью атакующей змеи, сграбастала паучишку со щеки; пальцы конвульсивно перетерли насекомое. Было это проделано столь быстро и ловко, что никто, кроме барда, этого не заметил. Жрица быстрым движением, но без всякой брезгливости, отерла ладонь о плащ.

— Наш человек расплатится с твоими долгами сегодня, — сказала метресса. — Вечером двинемся в путь.

— А если... — заикнулся бард, но метресса вздернула сухую ладонь, провела ею возле его лица, пресекая речь.

— Если ты не расплатишься сегодня с баном Мерриком — пойдешь в долговую тюрьму.

Ренго посмотрел в ее маленькие сверлящие глазки и понял — жрицы тут давно, и с Мерриком успели сговориться, и, может быть, с чинами магистрата, и, как бы он не рыпался, ему от заказа не уйти. Наел и напил он в "Огневке" много, платил мало, песнями расплачивался последний раз с неделю назад.

— Как же я поеду...

— У нас есть транспорт. А тебе привели лошака.

— Лютня...

— В храме Йездиры есть заповедная лютня Аенниры Воительницы... Мы не заплатим тебе денег, но, если ты справишься, готовы отдать лютню Аенниры.

Это был великий дар, у Ренго на миг перехватило дыхание, и все похмелье ушло, будто и не пил вчера вино и горькую, не заедал тухлой селедкой и печеным картофелем.

— Вижу, тебе уже интересно, — сказала метресса Эфиотуда.

Бард кивнул, подумал, и кивнул еще раз, что вызвало головокружение и новый приступ тошноты.

— Ты дашь сейчас слово. Ты всегда держишь слово, которое даешь добровольно и без принуждения... — сказала метресса Эфиотуда.

Ренго провел по хрустящей щеке. Хорошо они придумали — без принуждения. Лютня Аенниры — та вещь, за которой он может пойти и в пекло.

— Мне нужно собраться... Мне нужно помыться...

Узколицая криво усмехнулась — презрение выражали ее глаза, с презрением же но и с затаенным страхом смотрели на него прочие жрицы.

— Конечно соберись, — сказала Эфиотуда. — Конечно помойся. И побрейся, конечно, тоже. Меррику за все будет заплачено сполна. Мы явимся за тобой вечером. Так ты даешь слово?

— Вы не оставляете мне выбора.

Метресса Эфиотуда недобро усмехнулась.

— Твое слово, бан Ренго.

После данного слова Ренго скрутило прямо под стол. Рвало долго, в основном — желчью, хотя ему казалось, что вместо сгустков желчи он сблевывает рыбьи глаза. Когда спазмы прекратились и он выпрямился, жрицы и их телохранители уже ушли. Вместо них перед столом стоял низкий, очень плотный, с кабаньей шеей и толстыми щеками мужчина лет пятидесяти.

— Я бан Жабек. Это с моей помощью жрицы нашли тебя.

*А.О. — Аудитор Оберегающий (звание инквизиции).

Ренго стиснул правый кулак, затем расслабил дрожащие пальцы с обкусанными ногтями. Еще несколько лет назад он с юношеской горячностью попытался бы выбить зубы за такие слова. Нынче он, порастрясши года, поумнел.

Прочистив горло, хрипло сказал:

— Ну нашел и нашел. Сам-то чего хочешь?

— Я бан Жабек, — повторил человек с кабаньей шеей. И прижал руки ладонями к груди, словно этим жестом гарантировал искренность всему, что сказал и еще скажет. Тыльные стороны кистей были перепаханы следами глубоких ожогов. Волосы на каждом пальце росли теперь только на первых двух фалангах от ногтя, и от этого казалось, что на руках бана Жабека перчатки-митенки с обрезанными пальцами, перчатки из мятой розовой кожи.

— Чародей с патентом?

— Что ты! Я вовсе не патентованный чародей, да и чар не ведаю почти, я, как это называется, энциклопедист из университета Завальцев. А вообще я бывший солдат. Сильно бывший.

— Ты изъясняешься с акцентом.

— Я, как это называется, из далеких южных краев. Но давно уже осел в Завальцах.

— Я там пил когда-то... В вашем университете.

— Знаю, я сидел с тобой за одним столом.

Бард выудил из кудряшек на груди обрезки соломы. Взгляд бана Жабека был открытый и честный, платье — самое простецкое: дорожный глухой плащ из серой непромокаемой дерюги, на боку сума, вся в крупных разноцветных латках. Похож на странствующего монаха этот бан, даже остатками седых волос, стриженными под горшок, похож, однако в глубине глаз кроется что-то такое, что ясно говорит — не простак этот бан, далеко не простак, да и взгляд у него проворный.

— Я тебя не помню.

— А я тебя, бан Ренго, запомнил преотлично. Это ведь ты очистил наши подвалы от белесых крыс, что жрали пергаменты и оставляли на их месте экскр... эксре... дерьмо собачье оставляли. А после мы пили, чокаясь, из старых бронзовых чаш, ты рассказывал мне много о своих делах, пока не уснул под столом... И я заинтересовался твоими подвигами всерьез...

— Шел по моим следам?

Бан Жабек покаянно и чуточку наивно кивнул.

— Я давно твою работу изучаю. Бард, что умеет дать укорот Запретным сущностям — редкость, и оставляет после себя видный след. Неявный, конечно, о, нет, далеко не явный, но видный тем, кто понимает, как это... суть процесса!

Видный след... Он должен был подумать о таком раньше.

Ренго вздохнул, потер углы глаз — сначала внешние, потом внутренние — большим и указательным пальцами. Происходящее не нравилось ему все больше, но образ лютни Аенниры Воительницы болтался перед внутренним взором, будто его рыбьим клеем пришпандорили.

— Чего тебе надо, скажи кратко. Мутит. Только не говори, что тебе нравится слушать мои песни.

— Да нет, дело не в песнях, конечно. Дело не в песнях.

— А в чем?

— Я шел следом в рассуждении постранствовать с тобою рядом.

Бард переборол тошнотный спазм и икнул. Во рту было гадко.

— Странствовать со мной? Вот мило...

— В Завальцах после восстановления университета отыскался только компендиум Запретных сущностей, народившихся или проснувшихся после Катаклизма. А компендиум это, как ты знаешь, есть лишь краткое перечисление. Но нам в университете хотелось бы составить обширную и подробную энциклопедию демоники, бестиорики и малефициарики, то есть описать и всех Запретных, и демонов, и бесов, и различия ведьм и ведьмаков... Мы могли бы послать за списками в другие университеты, но нам хочется самим, ты понимаешь... Составить, уточнить, толковать... Это и есть этот, как его... научный процесс, вот!

Ренго пожал плечами, от чего его голова мотнулась, как у тряпичной куклы.

— Так говоришь, бан, будто все эти создания липнут ко мне сами, как шлюхи в старом порту...

Сказал и подумал: а ведь что-то есть правдивое в этих словах. Существа не липнут, нет, но его, барда, хорошо чуют, а он может чуять их — не всегда, но часто. И как-то так случается, что пути их иногда пересекаются... Но чтобы он специально на них охотился или, не дай Единый, ездил по городам и весям, зарабатывая себе на прожитье подобными делами — такого давненько не случалось.

Бан Жабек промолчал. Ладони у него были тоже шершавые от ожогов.

Ренго смерил энциклопедиста задумчивым взглядом. Ученый — бывший солдат, и не врет, что солдат, потому что речь простовата, а с другой стороны — знает такое заумное слово, как "компендиум", да и о его, барда, похождениях в Завальцах осведомлен. Что же случилось с этим Жабеком такого, что он оставил свое ремесло и служит теперь музе науки?

Колокола храма Единого выводили какую-то сумрачную песню.

— Деньги-то у тебя есть, книжник?

Бан Жабек провел ладонью по суме:

— Двести серебряных непорченых* кехинов! Хватит на выпивку, еду и кров без дыр в крыше! Университет снабдил меня аккредитивами в самые приличные банки — это если наличные исчерпаются. Сам молодой король наш меценат и проявляет похвальное рвение к разным наукам! Раньше университет загибался, а теперь — о!

↓ Содержание ↓