— Всего твоего царства — этот шатер... — он обрывает фразу, внезапно понимая, что это действительно может оказаться серьезным. — Линлун, я надеюсь, что у меня будет сын.

— Я постараюсь, ваше величество, — говорит она.

Даже любить ее после этого не хочется, как холодной водой ведь окатила.

К счастью, это неприятное настроение испаряется, стоит ей переменить позу и позвать:

— Сяо Сюань, иди-ка сюда...

...Она родила мальчика, как он и надеялся. Если бы это была дочь, возможно, она возилась бы с нею и заботилась бы о ней сама — но мальчик ее совершенно не интересовал. Переданный чуть не с рождения кормилицам и нянькам, он рос в задних комнатах загородного дворца, с матерью держался настороженно, больше молчал и только смотрел круглыми темными глазами. Императора это огорчало, и он старался быть со своим пятым сыном поласковей, приносил ему игрушки и лакомства, иногда возился с ним, но встречались они нечасто — и когда наложница Сян призывала государя в шатер, он небрежно гладил малыша Цзинхуаня по голове и уходил. Бывало, думал: надо бы забрать его во дворец, все равно Линлун он не нужен, ну, как-нибудь заберу... — и забывал об этом до следующего случая.

Прошла еще пара лет, и все переменилось.

Два года были засухи, потом слишком холодная весна и слишком влажное лето, посевы гнили на корню, потом суровая зима. Народу пришлось тяжко, в деревнях голодали, по стране прокатился мор, зацепив и столицу, и даже дворца не миновал. В тот год император У-ди лишился своего второго сына, единственного ребенка своей императрицы. Государыня заболела от горя, и хотя эта болезнь, в отличие от болезни ее сына, не была смертельной, дворец пребывал в мрачной тревоге, коридоры полнились шепотом, служанки и евнухи делились мрачными слухами. Передавали, что объявился святой человек, предсказавший великие бедствия для государства.

Император отдыхал душой в загородном дворце, но и там чувствовалось тревожное настроение.

Потом начались волнения среди хуа.

Казалось, за прошедшие годы они совершенно растворились среди прочего населения Лян, но оказалось, что это лишь видимость. Покоренный и рассеянный народ всплыл на поверхность, начал собираться в острова, как пена на поверхности мясного варева, пошли разговоры о прежних временах, когда хуа были силой, когда у них была своя армия и свои правители и когда захиревший в небрежении Бадиянчэн на севере был столицей независимого государства. Вспомнили, что переселились сюда из Северной Янь; заговорили о том, что Северная Янь больше уважала хуа, чем Великая Лян; наконец, стало известно, что Северная Янь проявила к этим разговорам недюжинный интерес и объявила, что готова вновь принять хуа под свою руку, а заодно вернуть земли, потерянные в последнем конфликте с Лян, и если хуа помогут в этом деле...

Настал день, когда император решил привлечь к проблеме наложницу Сян. Сказать ей, чтобы напомнила своим хуа, кто она такая, и приструнила их...

— Гао Чжань!

— Слушаю, ваше величество.

— Передай наложнице Сян, что я посещу ее сегодня вечером, пусть будет готова.

— Слушаюсь, ваше величество.

Но посланный в загородный дворец евнух возвратился бледный и растерянный.

— Ваше величество, не смею доложить...

— Не мямли, говори толком! Что такое?

— Ваше величество, наложница Сян покинула загородный дворец...

— Что значит — покинула?

Еще оставалась надежда, что она просто отправилась на конную прогулку, он никогда не запрещал ей этого.

— Государь, в поместье осталось всего несколько слуг, и они сказали, что наложница Сян надела доспехи и взяла меч. И... она оставила для вас письмо, ваше величество.

"Мой народ нуждается во мне. Я возвращаюсь к нему. Прощайте, ваше величество.

Ничего вашего я не взяла.

Яньдай Линлун."

Позже сообщили, что она объявилась в Бадиянчэне и собирает войска.

На него накатывает ярость, страшная, рвущаяся наружу. Он еще как-то сдерживает ее, отдавая главнокомандующему Линь Се приказ: догнать, сокрушить, уничтожить, задавить, чтобы больше никогда, чтобы ни одного хуа. Тот пытается спросить о чем-то, но император не в том состоянии, чтобы терпеть даже намек на возражение; он обрывает главнокомандующего тихим голосом, в котором клокочет смерть:

— Ты понял приказ? Исполняй! — и тот кланяется и, пятясь, поспешно уходит.

Ярость заливает глаза, ярость наполняет уши, ярость звенит в голове, не оставляя простора для связных мыслей. Предатели. Он верил им. Он позволил им жить. Он взял ее в жены. Он любил ее. А она, она... нельзя было оставлять ни пяди земли проклятому царству хуа!

Он не помнит, как сбросил парадный халат, не помнит, как схватил меч, не помнит, кто подвел ему, трепеща, коня, не помнит, кто ехал с ним — и ехал ли кто-нибудь, хотя наверняка стража его сопровождала.

Помнит только обрывки — он идет по загородному дворцу, и меч в его опущенной руке, заляпанный свежей кровью, скребет острием по плитам мощеной дорожки.

— Предатели, — говорит он. — Предатели.

Навстречу выскакивает служанка, испуганно вскрикивает и падает ниц. Она в лянском платье, но узел волос на ее голове весь состоит из множества тонких косичек.

Он кивает сам себе.

— Хуа. Предатели.

Свистит, опускаясь, лезвие меча, девушка падает, голова ее со стуком ударяется об пол, из раскроенной шеи хлещет кровь, заливая пол, забрызгивая подол, уже бурый от кровавых пятен, откуда они взялись, он не помнит. Новое пятно пока ярко-красное, но побуреет и оно.

— Предатели, — говорит он и идет дальше.

Кажется, это была дверь? он вышиб ее ногой. За ним тянется след — он наступил в лужу крови, и подошва сапога еще не высохла, — и узкая кровавая линия от меча, скребущего пол. И механический звук, одно и то же слово, повторяемое раз за разом.

— Предатели.

Во внутреннем покое, вжавшись в угол, сидит на полу служанка — проклятые косы! — и прижимает к себе ребенка. Маленький мальчик, волосы заколоты, как положено, но его глаза — это глаза хуа.

Он поднимает меч.

Служанка вскрикивает и последним движением загораживает собой ребенка.

Свист лезвия, звук взрезаемой плоти, кровь выплескивается — на меч, на пол, на мальчика, — ребенок поднимает руку и растопыренными пальчиками заслоняет лицо, теперь не видно этих проклятых глаз — и он останавливается, стоит, не понимая, где он, потом бросает меч.

Он смотрит прямо перед собой, а в голове что-то медленно проворачивается, и он наконец осознает, что видит. Залитый кровью труп служанки, и валяющийся на полу меч, и мальчик — ребенок замер, затаился от ужаса, боясь, кажется, даже дышать, как будто если он пошевелится, что-то стронется, и невыносимое и неизбежное, сорвавшись, рухнет ему на голову — и только дрожит весь, беззвучно приоткрывая рот.

— Цзин... хуань? — с сомнением произносит император. Он обращается к самому себе, но мальчик отнимает от лица руки и судорожно кивает.

И вовсе у него не глаза хуа.

У него глаза его отца.

"Ничего вашего я не взяла".

Император наклоняется и берет ребенка за руку.

— Вставай, — говорит он.

Мальчик послушно встает, перешагивает через труп.

— Вот так, — говорит император и, прислушиваясь к тому, как рассеивается и затихает внутри последняя тень ушедшей ярости, произносит спокойно и даже, пожалуй, ласково:

— Пойдем домой, сынок.

123

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓