Сказка 2. Верховный жрец Кулаба

Долго мы мерялись силой, но ни один из нас не имел превосходства. И смирил я гнев, успокоилось сердце, стал перед Энкиду на колено, произнеся слова примирения:

— Не имеешь ты, Энкиду, ни родных, ни близких. Ты родился в степи, питался молоком антилоп, ел степные травы, пил воду из ям, делил пищу с онаграми. Волосы густые никогда не стриг ты. Теперь же ешь хлеб и вкушаешь вино, умащен елеем, одет в шерстяные одежды. Оружие есть у тебя, чтобы сражаться со львами. Стал ты похож на мужа, а не на зверя. Нет лишь друзей у тебя среди людей. Будь мне братом!

Глаза Энкиду наполнили слезы. Обнял меня он, сел рядом. Из горла его вырвался вопль. Упрекал меня он за буйство, говорил, что без дела сижу понапрасну, растрачивая силу, время зря убиваю, не жажду прославить царское имя.

Но еще раньше, как только я взором окинул Энкиду, понял, что послан сюда он богами, почувствовал в нем дыхание вечной жизни. Птица Имдугуд определила судьбу. "Вот он, избранник", — подумалось мне.

— Полно браниться, говори, что задумал.

— Далеко отсюда, где плещут волны Верхнего моря, есть высокие горы. Все они покрыты кедровым лесом. Охраняет его свирепый Хумбаба, имеющий на себе печать богов. Давай отправимся в те горы, одолеем могучего стража, нарубим кедров, привезем их в Урук, построим храм во славу Энлиля!

— Хочу подняться на горы кедра, одолеть Хумбабу. Пусть будет так, и все исполнится по твоему слову.

Бросил я боевой клич, взыграли радостью сердца воинов, взвеселилась печень. Ныне мотыгу земледельца заменит оружие. Сияньем славы покроем его.

Призвал я к себе пятьдесят одиноких молодцев и направился к медникам. Приказал им отлить пятьдесят топоров. Направился я к кузнецам и приказал отковать пятьдесят топоров, направился я в тенистый сад среди храмового поля. Приказал срубить пятьдесят крепких яблонь.

Двинулось войско к горам кедра, к горам Хумбабы, к горам бессмертного. Когда заря бросила свет вечерний, когда померк закат, когда жар покинул землю и превратился в пепел, остановились мы на ночлег, разбили лагерь и вырыли колодец. Щепотку муки бросил я в воду со словами: "Вода, принеси видения ночью". Так сказал я и погрузился в глубокий сон.

Страшные образы вставали предо мною. Грезилось мне, что возопило небо, содрогнулись горы, молнии сверкали и полыхало пламя, огонь поглотил города и царства, смерть нескончаемым ливнем терзала землю. Ужасом, словно одеждами, мир покрылся. Преисподняя вздрогнула, пашня перестала родить урожаи, и не заботилась более мать о детях, дочь по имени не звала отца, жена не могла насладиться лаской мужа. Демоны смерти распростерли крылья, их зубы остры, клыки беспощадны, и нигде нет человеку спасенья.

Проснувшись утром, сказал я Энкиду:

— Видел сегодня ночью страшный сон. Казалось мне, что заперт я в темницу собственного сознания; метался я морской волной, гонимой злобным ветром; сердце трепетало пойманной птицей; душа вопила горлицей; разум пылал, и горько я плакал. Темные дни наступают, дни мрака, гибели дни; во всем мире воцарится молчание.

— Ты прав, Гильгамеш, — друг отвечает, — гадание на кирпиче не сулит жизни. Но близки горы кедра, близок свирепый Хумбаба, судьбу не обманешь. Принеси жертву богам, пусть слетятся на запах, и тогда выпроси у них спасение.

Все сделал я по слову Энкиду и вновь отправился в путь. Семь дней шли, семь пустынь преодолели, семь гор перевалили, и предстала перед нами зрелище, доселе невиданное. Горы огромные упирались в небо. Все они поросли деревьями невероятных размеров. Любое из них превышало храм Инанны и источало волшебный аромат. То был лес кедров — владения Хумбабы.

Принялись воины рубить деревья, сплавлять стволы по реке, как вдруг раздался крик, подобный буре. И почувствовал я приближение отмеченного Вечностью. Вышел из леса Хумбаба. Лицо его горело жгучем пламенем, зубы — зубы дракона, уста полны ненависти, смертоносно дыхание. Взглянул он на нас, и ощутил я холод смерти... При виде его затрепетали сердца моих спутников.

Набросился на меня свирепый Хумбаба, началась битва. Долго сражение шло, и никто из нас не мог одолеть противника. Но удалось изловчиться мне. Острый кинжал поразил врага. Рухнул кровожадный великан на колени, запросил пощады. Гнев мой сменился на милость, и желал я пощадить соперника, но Энкиду помешал мне:

— Разве не ведаешь ты, Гильгамеш, что, отпустив Хумбабу, обретешь себе смертельного врага навек. Он не сжалится над тобою!

Мелькнуло в воздухе лезвие топора — и покатилась по склону голова Хумбабы. Вторым ударом друг мой разрубил грудь стражу лесному и вырвал трепещущее сердце.

После того, как я опомнился, Энкиду поднял срубленную голову, обернул тканью и молвил:

— Гильгамеш, на обратном пути посетим благословенный Ниппур, войдем в Туммаль — жилище богов. К богу Энлилю, к богине Нинлиль припадем, поцелуем перед ними землю, покров развернем и голову Хумбабы принесем в жертву, у алтаря возложим.

Так решили мы поступить и отправились в любезный сердцу Урук. Вечером вновь приказал я вырыть колодец, бросил в него щепотку муки со словами: "Вода, принеси видения ночью", — и погрузился в глубокий сон.

Явилась на этот раз светлая дева Инанна и обратилась ко мне со словами:

— О, Гильгамеш, жажду вкусить царской зрелости. Рукой обнаженной коснись божественного лона. Воздыми корень с радостью в сердце, семя блаженства в утробу мою излей.

— Не хочу быть мужем тебе, Инанна. Вспомни, кого из супругов любила ты вечно? Какая слава идет за тобою? Разве забыла, с кем ты блудила? Другу юности, Думузи, присудила рыданья. А еще ты любила пастуха-козопаса. В волка его обратила. Жизни ему теперь нет от своих же подпасков. Ишуллану, садовника, ты любила. В паука его превратила. Шукаллитуду, земледельца, ты прокляла, наполнив кровью каналы страны. И Амаушумгальанну ты погубила!

Нет, Инанна, не познаешь ты моей любви, ведь ты — жаровня, что не согреет в холод, дверь, что не держит ветра в стужу, слон, растоптавший собственную попону. Как же я стану есть хлеб прегрешения и скверны?

— Не слишком ли ты разборчив, Гильгамеш? Во всем Уруке не сыщется девы, не разделившей с тобою ложе. А друг твой, Энкиду? Разве не тебе он жену заменил? И ты смеешь в грехе меня обвинять, коль сам погряз в разврате и блуде? Так знай же, заплатишь ты за нанесенное мне оскорбление страшную цену!

Поутру рассказал я сон Энкиду. Дрогнуло его сердце, тоска наполнила очи. Печально он молвил:

— Да, Гильгамеш, гадание на кирпиче не сулит жизни.

Вскоре достигли мы царственного Ниппура, вошли в Туммаль к алтарю Энлиля. Достал Энкиду голову свирепого Хумбабы, возложил ее у ног статуи бога.

Голову Хумбабы оракул увидел, воспылал гневом, велел Энкиду выйти вон, а мне сказал: "Гильгамеш, царь Урука! Ты и Энкиду прогневили Энлиля, убив Хумбабу, любимца Небесного Быка, и ждет вас обоих неминуемая кара!"

— Что же мне делать, ведь не я убил Хумбабу. Смерти его не хотел я!

— Убийца стража кедров должен умереть. Такова воля богов. Нет места на земле для Энкиду. В страну без возврата пусть отправится он поскорей. Сделай с ним то же, что сотворил он с Хумбабой, — и тогда боги сохранят тебе жизнь.

Так сказал оракул и исчез в глубине храма, а я остался наедине с собственным горем. Все рассказал я Энкиду.

— Друг мой отныне возненавидел меня. Разве не я в сражениях тебе помогал, разве не спасали мы друг друга, разве не я тебе жену заменил? Почему ты хочешь меня покинуть?

— В том нет моей вины, Энкиду. Не я привел тебя в этот мир.

— Блудница Шамхат! Что же, тогда я ей страшную долю назначу! Прокляну великим проклятьем, чтобы лишилась она радости в доме, чтобы воспылала ненавистью к нагулянной дочке, чтобы пьяный заблевал ее лоно, чтобы брали у нее наслаждение на мусорных кучах, а перекресток дорог стал ей жилищем, тень стены обиталищем стала, потому что меня осквернила и обман совершила!

— Прости, Энкиду, судьба не ведает различий, и тебя она пожирает. Никогда уже не буду лобзать твое тело, никогда уже мои уста не вопьются в твои губы, никогда более мой корень не познает твою плоть. Поселишься ты в доме мрака, в жилище Иркаллы, откуда нет выхода никому. Лишишься ты света; прах будет пищей тебе, а глина едою. В горе надену я рубище, облачусь в львиную шкуру, убегу в пустыню, лицо расцарапаю, рот разорву, тело израню. Станут убиваться по тебе старейшины огражденного мощной стеной Урука, горы содрогнутся в рыданиях, истекут горьким соком кипарисы и кедры, заревут медведи, гиены, барсы и тигры.

Плачь, равнина, рыдай, болото! Раки в реке — плачьте, рыдайте! Лягушки в реке — громко вопите! Уходит из нашего светлого мира Энкиду, в ноздрях его найдут пристанище могильные черви. Прощай.

Взмахнул я кинжалом — и тонкое лезвие в мгновение уничтожило границу между жизнью и царством Эрешкигаль. Рухнул Энкиду срезанным колосом, и сердце друга выпало из моих окровавленных рук на землю.

— Воистину, смерть — это божья милость, место, где определяют судьбы, — только и успел сказать я, как вдруг сила покинула меня, словно желая отомстить за совершенное предательство, и разум мой помутился. Сколько времени пролежал я без чувств, уж не могу и вспомнить. Воины меня подобрали и положили на повозку. Не мог шевельнуть я ни рукой, ни ногой. Слезы душили меня. Образ Энкиду стоял перед глазами. Слабый, ничтожный я человек, хоть дана мне жизнь, подобно богу, и вечное дыхание принесено свыше.

Так множил я годы, но разум мой темен, мудрость и всесилие я растерял. Жажду я вечного сна, где утихнут звуки, злобой уже не наполнится чрево. Поражал я врагов, превращал их в тени, ветры развеяли их кровь по тайным местам, но нигде не находил я покоя, жажду души так и не утолил. Вот, чужестранец, такова моя речь. Теперь я не удерживаю тебя. Ты свободен, возвращайся в город, а лучше того, отправляйся туда, откуда прибыл в земли Шумера.

— Хотел ты услышать слова сострадания? — отвечал Ихетнефрет. — Да по мне ты худший из деспотов! Брось тебя в воду — вода протухнет, пусти тебя в сад — все плоды сгниют!*

— Пройдись по древнему кладбищу, размытому дождями и речными водами, взгляни на выбеленные солнцем черепа простолюдинов и знатных. Где злодей, а где добропорядочный горожанин? За все благодеяния и преступления один лишь камень могильный людям награда. Сила жизни покинула их чресла. А вызывать жалость в чужих сердцах — дело бесполезное. Я хотел объяснить тебе свой поступок. Ты хочешь вернуть себе женщину? Не правда ли? Ты ее не получишь! Энкиду был не только бессмертным, но и моим другом. Теперь навеки он пленник Иркаллы. Мафдет, вот кто мне нужен сейчас! Она станет мне женою и заменит Энкиду. Я сделаю ее равной богам и мир, пораженный могуществом царской четы Урука, рухнет к нашим ногам! Разве это не великая цель? Твою возлюбленную я приказал отправить в храм Инанны, где она сделается первой жрицей, и после посвящения, на празднике весеннего новолуния, будет объявлена моей супругой. Так что просьбы твои бесполезны, мои уши их не слышат. Ты же мне не интересен. Иди с миром, вознеси молитвы богам в знак благодарности за то, что светлый Гильгамеш сохранил тебе жизнь! Стража, отдайте чужеземцу оружие и отведите в город!

Двое воинов подхватили Ихетнефрета под руки и бесцеремонно поволокли вон из дворца.

— Пусть идет куда пожелает, — донесся до ушей Ихетнефрета громовой царский голос.

— Отпустите, скоты, — кричал Ихетнефрет, пытаясь вырваться из жестких объятий, — прижать бы вас всех, как змею в винном погребе и раздавить! Подите прочь! Разве не слышали приказ? Дойду и без вашей помощи!

Воины неохотно освободили строптивца.

Подходя к концу коридора, Ихетнефрет заметил одного из похитителей Мафдет. Солдат тупо пялился на него, обнажая гнилые зубы.

— На память о встрече! — произнес хранитель свитков и, что есть сил, ударил обидчика ногой в пах. Тот дико взвыл, закатив глаза, и схватился руками за ушибленное место. Двое воинов, сопровождавших Ихетнефрета, бросились к писцу, но оторопели, увидев в руках чужеземца сверкающее лезвие кинжала.

— Стойте, не двигайтесь, коль жизнь дорога! — львом рычал сын Имтес. Он словно взбесился. Не помня себя от ярости, бросился на улицу, в несколько прыжков преодолел мощенную камнем аллею и выбежал на площадь перед дворцом, расталкивая недоумевающую охрану.

— Я не прощаюсь, Гильгамеш! — бросил напоследок хранитель свитков и скрылся в ближайшем переулке.

В доме Мемахнуди Ихетнефрет нашел насмерть перепуганных Ханусенеба и Эбихаила.

— Слава богам! Ты жив и здоров! Уж мы не чаяли увидеть тебя! — радовался служитель Тота.

— Где ты пропадал? Какое счастье, что ты вновь с нами! — вторил ему Эбихаил.

— Я только что из дворца.

— Ну, и ?..

— Ничего. Я говорил с Гильгамешем, но все беседы бесполезны. Самые худшие опасения Мемахнуди оправдываются. Царь предлагал мне поединок.

— Не вздумай! — отозвался хозяин дома. — Нет ему равных в Уруке! Силой с Гильгамешем мог сравниться только покойный Энкиду.

— Лучше не будем терять попусту время и отправимся к твоей бабке.

— Двоюродной бабке, — поправил Мемахнуди.

— Тем более. Как далеко живет она?

— У канала Унун.

— Мне это ни о чем не говорит.

— Пойдем, я покажу. Не переживай. Все сделаем как надо.

— Быстрей же, быстрей! — торопил Ихетнефрет.

— Не иначе, как помутился рассудок у бедняги, — заметил Эбихаил.

Все четверо стремглав выбежали из дома и помчались в сторону канала. Не замечая людей и животных, Ихетнефрет летел выпущенной стрелой. Прохожие в страхе расступались перед ним, обмениваясь многозначительными фразами: "Он, это он! Я точно знаю". — " Да, похоже". — "Говорят, он бросил вызов самому Гильгамешу!"

Жилище престарелой Барнамтарры находилось на берегу заброшенного канала, заросшего тиной и камышом. Утопая в густом саду, оно едва виднелось со стороны улицы. Мемахнуди на правах родственника зашел первым и постучался в затворенные двери. Навстречу ему вышла испуганная молодая женщина.

— Приветствую тебя, Лидда. А что, Элаль дома?

— Дома, где же ему быть, бездельнику.

— Зови его поскорее.

— Не случилось ли чего? Город полон разными слухами...

— Послушай, не женское это дело. Разберемся без тебя. Позови мужа, да поживее!

Лидда скрылась в дверном проеме, и вскоре на пороге показался заспанный хозяин дома.

— Да хранят тебя боги, братец Элаль! — обратился к нему Мемахнуди.

— Тебе желаю того же...

— Как здоровье бабушки Барнамтарры?

— С чего это ты о ней вспомнил?

— Да вот, захотел проведать, поговорить о том, о сем...

— Здорова твоя бабушка, будь она неладна. Памяти нет никакой, но в остальном полный порядок. Ест за двоих! Всех своих детей пережила, и хоть бы что. А если ты такой заботливый, то забирай ее к себе...

— Погоди, Элаль, не суетись. Видишь, я пришел не один. У этих людей к старухе есть дело. Если все сложится хорошо, то и ты не останешься внакладе.

— Вот как? — оживился Элаль. — А что за дело?